Текст книги "Музей героев"

Леху Князева знали все. Это был бесспорный авторитет. Одного упоминания о дружбе с ним хватало, чтобы решать все спорные вопросы в свою пользу. Двухметровый, широкоплечий парень, правые взгляды которого выдавала только толстовка «Lonsdale» под кожаной курткой. В те редкие моменты, когда он не отрабатывал ударную технику в одном из московских клубов по кикбоксингу, он пил водку и бил нерусских. Его отличительной особенностью было то, что людей он валил профессионально, молча и без эмоций. Вряд ли кто-нибудь мог вспомнить, чтобы у Лехи менялось настроение. Оно у него было всегда примерно одинаковым, и когда он смеялся в компании друзей, и когда собирался кого-нибудь ухлопать. Интонации и тембр голоса у него не менялись, он всегда говорил тихо и смотрел прямо в глаза. Я видел, как он завалил Змея и Тайсона – скинхед-основ из других районов Москвы, которые хотели подмять под себя нашу тусовку. Змея и нескольких его крупногабаритных друзей Леха по очереди отпиздил сразу после погромов на Манежной площади, когда те приехали к нам пьяные, с разукрашенными триколором рожами. А Тайсона уложил потом, когда тот с пивком в руках, общался с местными девчонками, демонстрируя им пряжку фашистского ремня с надписью «С нами Бог». Тайсон – взрослый дядя, боксер-тяжеловес – и подумать не мог, что этот восемнадцатилетний парень вдруг ни с того ни с сего нанесет ему неожиданный и сокрушительный удар ногой в голову. Такого удара вынести невозможно, и Тайсон упал на гранит рядом с памятником Хо Ше Мину. О хладнокровии Лехи знали не только мы, но и члены серьезных националистических группировок, вступить в ряды которых его не раз звали, но он не шел. Во-первых, Леха не любил их лидеров, а во-вторых, жесткую дисциплину, там установленную, предпочитая оставаться независимым хулиганом, а не двенадцатым слева, в черной маске, на групповой фотографии с отрубленными головами гастарбайтеров, которую когда-нибудь приобщат к уголовному делу. В кожаной куртке Лехи было пять дырок. Это родственник покалеченного Лехой чеченца напал на него с ножом в переходе метро и нанес ему пять ударов. Леха выжил, пролежав неделю в больнице. Его зашили, и он снова был готов к бою. Курткой своей он гордился и все время ходил в ней, говоря, что не зря отдал за нее 9 тысяч рублей – толстая кожа и меховая подкладка спасли ему жизнь.

Возле нашей школы был двор с деревянной беседкой, это было своеобразным местом сбора. Однажды утром, проходя мимо, я увидел Леху. Он сидел там один с газетным свертком в руках. Я удивился – Леха, как ни странно, никогда не прогуливал институт. Он как будто кого-то ждал.

– Здорово, Леха!

– Здорово. Присаживайся, покурим.

Леха начал издалека. Сначала сказал, что у меня охуенная нашивка, спросил, не продаю ли я ее. Я сказал, что нет, и поинтересовался, с какой целью он так рано сидит один с обрезком арматуры, завернутым в газету. Леха рассказал мне, что на его девушку, десятиклассницу Аню, имеет виды некий Сева из 16-го квартала, так как она его «бывшая» и теперь он хочет ее вернуть, несмотря на то, что она уже полгода как с Лешей. Сева забил Лехе стрелку и обещал прийти, приведя с собой 30 человек. О Севе из 16-го я знал только то, что там он авторитет, который способен привести 30 человек даже на столь сомнительное мероприятие. Я спросил, почему тогда он ждет их один, если их будет 30, почему не позвал всех наших?

– Зачем? – спросил он, и у него зазвонил мобильный телефон. – Давай быстрее, я вообще здесь один сижу, 20 минут уже жду!

В трубке я слышал угрожающие крики и мог представить дальнейший ход событий. Когда они придут, то скорее всего нас окружат. Немного зная Леху, я полагал, что тот наверняка пробьет голову арматурой самому смелому, то есть Севе, затем двум его близким друзьям, которые бросятся на помощь. Больше из толпы на него никто не нападет – их будет останавливать Лешина непроницаемая рожа и кусок окровавленной арматуры в его руках. А вот меня, в моей новой натовке, скорее всего просто затопчут ногами. Но, оказавшись в этой ситуации, я не мог сказать Лехе: «Ну ладно, братан, я, кажется, вспомнил, что шел на важную встречу». И хоть Леха не мой лучший друг – это будет предательством. Раз уж я просто проходил мимо, надо сидеть здесь. Курить, ждать 30 пьяных быков и делать вид, что ничего не происходит, разговаривая на посторонние темы. Так мы просидели около часа. Они не пришли – видимо, Сева зассал. Леша звонил ему еще несколько раз, но тот уже больше не отвечал. Странная история. Леша встал с лавочки, выкинул кусок арматуры и сказал:

– Ладно, увидимся.

У меня отчего-то на душе было ощущение самой дорогой победы в моей жизни. С тех пор мы дружили. Я пару раз звал его на махачи с антифой, и он приезжал прямо с работы в костюме. У него как будто была физическая зависимость от драки. А я, общаясь с ним, окончательно потерял всякий страх. У Лехи был брат на три года моложе его, который выглядел более худым воплощением Лехи. Он тоже ходил в «Lonsdale» и занимался кикбоксингом, но его личной драмой был тот факт, что про него никто не говорил:

– Смотрите, Серега идет!

Все говорили:

– Смотрите, идет брат Лехи!

И поэтому Серега не пропускал вообще ни одной драки. Даже в тех случаях, когда все могло закончиться миром, Серега каким-то удивительным чутьем определял самого невиновного и пробивал ему вертуху с ноги в голову. Человек, который был вообще не при делах и просто стоял рядом во время чужого конфликта, падал, и начиналось побоище. Серега как будто стремился быть еще большим отморозком, чем старший брат, а это было весьма тяжело. Однажды я должен был драться с толстым борцом-узбеком из 16-го квартала. Я был пьян и подозревал, что этим вечером огребу. В 16-й со мной пошли Серега, Маус, который дрался там вчера, и еще 10 наших. Я сказал Сереге:

– Если увидишь, что он бросил меня на асфальт и собирается добивать, останови его как-нибудь.

Серега обещал. Пацаны из 16-го и наши сделали круг. Мы сошлись с узбеком. Я дал ему с правой, но он этого не почувствовал, а сблизился и начал делать удушающий захват. Я еще мог выбраться – по пьяни боль чувствуешь не так сильно, – но неожиданно узбек обмяк, ослабил хватку и упал. Это Серега с разбега в прыжке въебал ногой ему в спину. Пацаны, которые видели это, сказали, что он сдерживал себя секунд 15.

Деньги, что мне и Толе выдавали родители, были незначительными – немного сдачи после похода в магазин. Иногда нам доставалась мелочь, которая накопилась, но на приличную сумму все равно не тянула, а иногда после звонка из школы, милиции, от соседей из-за поцарапанной, по их мнению, нами машины, лишали и этого пособия. Поэтому на сигареты часто не хватало. Нам нужны были деньги. И, сколько я себя помню, мы при любой возможности занимались спекуляцией или мелким жульничеством. Еще в младших классах Толя придумал продавать маленьким девочкам хомячков по непомерно высоким ценам. Предварительно первые два дня не продавать хомячка потенциальному владельцу, а мариновать его, делая вид, что не можешь расстаться с любимым питомцем, набивая тем самым цену. Пока мы не подросли и не переключились на магазинные кражи, мы время от времени продавали автомобильные значки, свинченные номера, краденые магнитолы и мобильные телефоны, когда они только стали доступными. Мы продавали устаревшие модели, утверждая, что симка работает напрямую от спутника даже в метро. Нас хорошо знали в пункте приема цветного металла. Нашим не в меру любопытным сверстникам мы продавали ириски «Кис-кис», обернутые в фольгу, под видом гашиша и быстро удалялись, со славшись на то, что здесь как-то палено. В ход шел и зеленый чай под видом чуйской дури, и крашенный розовым фломастером анальгин под видом экстази. И все это в людном месте, чтобы покупашка не развернул фольгу при тебе и ты успел уйти. Самое удивительное, что были случаи, когда люди перезванивали и говорили, что их, в принципе, вставило, но знающие пацаны сказали, что их обвесили.

Мы постоянно что-то придумывали. Когда Толя устроился работать в видеопрокат, закупили у метро 10 двухчасовых кассет с жестким немецким порно и запустили их в систему видеопроката мимо кассы по сниженным ценам. Никто не спешил возвращать такие кассеты обратно. Хоть и небольшие, но деньги капали. Толю уволил начальник после того, как мы увеличили количество кассет. Если кому-то нужно было передвинуть шкаф или холодильник, мы всегда были готовы помочь за небольшие деньги. Но больше всего мне запомнился случай, когда родители попросили меня выкинуть коробку из-под телевизора, забитую старыми видеокассетами. Вместо этого, я зашел с ней к Толе, и мы около часа переписывали черным фломастером названия на наклейках кассет. Если на кассете значилось «Голубая лагуна», то ничего не переписывали, а если «Титаник», то писали типа «Жадные киски на сафари – 2». Придумывать названия для порнофильмов нам помогал Моряк, который лежал с похмелья на диване и ему как раз надо было отвлечься, а порнофильмов за свою жизнь видел немало. Он говорил нам:

– Ну, вы ни хера не понимаете в порноиндустрии. Ну, кто хочет смотреть на отдыхающих медсестер? На отдыхе все хотят смотреть на мулаток, например. А на медсестер – только когда они работают. «Медсестры за работой», а еще лучше «Медсестры за работой – 3».

С коробкой мы отправились к пивнушке. В районе их было две. Там всегда собирались пропойцы. Многие ошивались там с 7 утра до позднего вечера, делая перерывы на сон прямо на асфальте или положив голову на единственный высокий шатающийся стол. К вечеру большинство из них уже существовали на автопилоте, но их компанию разбавляли пьющие работяги, у которых водились хоть какие-то деньги.

– Че, мужики, порнуху будете брать? По полтиннику кассета.

Из толпы пьяниц к нам выбежал красноносый работяга с гривой нечесаных волос, видимо, еще не окончательно утративший интерес к этой жизни. В его глазах была заинтересованность.

– А че, пацаны, прям порнуха там?

– Да жесткая вообще! Брат старший коллекцию выкинул. Чего там только нет! И на биллиардном столе, и в бассейне, в пустыне, в плену у инопланетян… Во всех позах. Бери, мужик.

Мужик взял две и вернулся к столику, где моментально создал нам рекламу среди других алкашей. У нас купили где-то треть коробки, а у другого пив-няка скупили все остальное. Мы выручили неплохую сумму. Попивая пиво с Моряком, мы дико ржали, представляя, как работяга, впервые за полгода решивший вздрочнуть, вставит кассету в видеомагнитофон и выключит звук, чтобы не привлекать внимание домашних, но, вместо «Оргазмов этого лета», на него с экрана посмотрит асексуальный Годзилла. И как он будет, растерянный, сидеть с заранее заготовленным болтом в руке, смотреть на зверства Годзиллы, все сильнее сжимать член в руке и думать о том, как он нам отомстит. Но мы знали, что из памяти даже самого интеллектуального алкоголика наши лица сотрутся где-то через неделю. Странно, но тогда мне было совсем не жаль этих людей. Сейчас, когда я и сам увидел немало порнофильмов, я им сочувствую.

Переход в метро – это бетонная труба под землей, связывающая разные стороны улицы. За дверями из толстого стекла – спуск на станцию. Из-за работы вентиляции в переходе всегда сквозняк, который выталкивает двери со страшной силой. Но это теплый ветер, и в переходе даже зимой довольно тепло. Когда там затягиваешься сигаретой, то холод не проникает в легкие. Во многом из-за этого большая часть нашей наци-тусовки зимой перебиралась туда. Там было много новых пацанов из других районов Москвы, которые знали, что, приехав на нашу станцию, они становятся частью небольшой армии малолетних фашистов, одетых не по погоде, целыми днями догоняющихся алкоголем и дешевыми наркотиками. В какой-то момент нас и впрямь становилось много – к вечеру могло собраться до 30 человек. Мы действительно были похожи на небольшое войсковое подразделение, так как выглядели примерно одинаково – лысые и в высоких ботинках. И даже зимой мы продолжали ходить в коротких куртках «Альфа», а особо морозоустойчивые ходили в куртках «Harrington» с шотландской клетчатой подкладкой. Разными были только татуировки и количество пятен крови на джинсах. Каких-то явных лидеров среди нас не было, как и правил, и организованности в действиях. В сущности это была анархия. Тот, кто хотел драться, находил еще пятерых таких же, и они шли драться. Кто-то же продолжал пить, а кто-то предпочитал провожать домой свою девушку. Всей толпой мы выдвигались только в тех случаях, когда пострадал кто-то из наших. Конечно же, среди нас периодически появлялись старшаки – двадцатилетние парни, которые уже лет по пять состояли в движении. Но они понимали, что эта толпа совершенно не поддается контролю и что большинство из нас находится здесь из-за моды, любви к выпивке и шмали. Основным же источником дохода чаще всего являлись мелкие кражи и грабежи, а свастика, выколотая на руках, была всего лишь средством запугивания, хотя многие из нас действительно не любили чужеземцев. Но все прекрасно понимали, что такие способы, как избиение толпой в поездах, не решат проблему нелегальной миграции и курс на политику мультикультурализма, который выбрали для нашей страны власть предержащие. Так что в реальности это было просто жестокой игрой, хотя после хорошей драки или избиения толстого азера-торгаша, которого хитростью выманили из палатки, избили и обокрали, после бегства от ментов действительно на секунду казалось, что ведешь настоящую борьбу. Потом ты трезвеешь и просто не думаешь об этом, потому что начинается новый день, а 90 % людей, которые тебя окружают, по-прежнему смотрят на тебя, как на фашиста, и ты просто держишь марку. Придя домой вечером, закрывшись в ванной, ты замываешь пятна крови на бомбере, стираешь белые шнурки от черных ботинок, замачивая их в тазике с мыльной водой. Из крана льется вода, ты замер, сидя на краю ванны, но шум воды успокаивает. Под этот звук ты забываешь, кто ты, сколько тебе лет, свое имя и местоположение – ты в отключке. Истерический голос ведущего криминальной хроники, раздающийся из телевизора на кухне, возвращает тебя к действительности. Прежде бы я пошел и послушал, о чем они там, а сейчас думаю: «Нахуй все это? Посижу еще немного в ванной». Насилие и раньше являлось весомой составляющей нашей жизни, но тогда я искал в нем логику, первопричину, чтобы не переступить грань, за которой необходимость жестокости переходит в чистую, ничем не обоснованную жестокость. Теперь же я такой фигней не занимался – насилие просто было.

Утром за мной заходил Толя. Он вставал раньше и поутру был довольно бодрым, что бы ни происходило накануне. Шнурки в его ботинках были белоснежными, а теперь он еще носил армейскую восьмиуголку армии США. В руках он позвякивал связкой ключей от своей коммунальной квартиры, фальшиво улыбался, и всем своим видом больше напоминал человека с ключами от газовой камеры. Мой сосед, будущий политолог Леня Хинштейн с пятого этажа, спускаясь вниз и увидев нас, в шутку пинающих друг друга на лестничном пролете, вспомнил, как что-то забыл дома. Молча развернулся и пошел обратно, но на четвертом этаже встретил Славика по кличке Дисбат. Мы с Толей это услышали и поднялись наверх, потому что знали, что дальше будет интересно. Леня имел привычку чуть что вызывать ментов, Славик же был из той нередкой породы людей, которые считают, что им все должны. Да Славику и впрямь казалось, что служба в дисбате – это та школа жизни, которой можно гордиться. Поэтому не раз, сидя на кортах у дверей своей квартиры, рассказывал нам армейские истории о том, как под Новый год сослуживцы приварили к железному листу лошадь с железными подковами. Лошадь зафиксировали, и оставалось только выебать ее всей ротой по очереди, вставая на стульчик. Наутро обо всем узнает начальство, лошадь приказано будет забить, а офицерский состав откажется есть ее мясо, которое отправят в армейскую столовую, где сварят и съедят. Иногда из квартиры Славика был слышен голос его беременной жены, которая звала его, а он отвечал:

– Иду, любимая, иду, родная.

Уходил на пять минут, возвращался, и продолжал рассказывать, как перед дембелем было заведено модернизировать член, вставляя подшипники под его кожу. Процедура неприятная, но Славик через нее прошел в надежде на счастливую личную жизнь – ведь никаких других надежд у дембеля из дисбата нет. И она оправдалась. Славика снова звала жена. Еще он рассказал, что его друг сделал розочку, надрезав головку члена на четыре части. Смело, конечно, но бабы таких мужиков, говорят, пиздец как ценят. В дисбате их за говно держали, но на самом деле они и не были рождены для войны, уже тогда они были солдатами любви. И вот теперь солдат любви Славик терзал Леню на предмет заема денег. Хотя он был закодирован от алкоголизма, деньги ему все равно были очень нужны. Мы с Толей стояли и слушали. Славик давил на жалость, пытался взять на испуг, но Леня отвечал односложно:

– Я сейчас милицию вызову!

Эта сцена повторялась почти каждый день. Толя, слушая, как Славик молит о деньгах, начал громко смеяться.

Кто бы мог подумать, что накануне вечером Толя был более чем грустен. Я не рассчитывал, что он так быстро отойдет. Вчера он безответно любил девушку Яну из девятиэтажки в конце улицы. Она всегда игнорировала его, даже не смотрела в его сторону. Толя использовал все доступные для него средства и все время крутился рядом с ней. Хотя Толя презирал все окружение Яны, он даже влюбил в себя ее некрасивую подругу, чтобы быть ближе, – правда, потом его раскусили. Избил Арика, маленького армянина, Яниного одноклассника, предварительно пустив слух, что Арик говорил про нее очень плохие вещи. Толя перечислял все, что якобы сказал Арик, придумывая на ходу, и подробно описывал, как избивал Арика в его подъезде – только это и было правдой. Он заставил свою сестру подружиться с Яной, чтобы знать о ней больше, но Яна была не слишком-то откровенна с Олей. И тогда Толя запретил Оле смотреть телевизор в своей комнате. Я помню, как Оля плакала. Все старания Толи были безрезультатны, и вроде бы нужно было остыть. Но вчера вечером, когда мы возвращались домой, Толя неожиданно свернул к девятиэтажкам, сказав мне:

– Пойдем, будешь свидетелем.

Я не очень-то хотел, но подумал, что, может, это действительно тот редкий случай, когда Толе нужна поддержка. Мы поднялись на седьмой этаж, и Толя нажал кнопку звонка. Яна открыла дверь в домашнем спортивном костюмчике в облипочку, ее каштановые волосы были растрепаны, а взгляд выражал безразличие. Я понимал Толю – она и в самом деле была мила. Мы пришли с мороза, и я чувствовал, как от нее веет домашним теплом и уютом. Я сидел на ступеньках внизу, а Толя – на корточках у ее двери. Яна молчала, но не от смущения, а выжидая, что скажет Толя, чтобы эффектно послать его. Но он будто почувствовал это и молча достал из кармана нож, задрав рукав куртки. Положил лезвие себе на вены и посмотрел ей в глаза. Я не знал, что я там делаю – настолько лишним я не чувствовал себя никогда – и гадал, что же сейчас произойдет. У Яны зазвонил телефон, который она держала в руке. Она нажала на кнопку, поднесла телефон к уху и ответила – было понятно, что звонит ее подруга.

– Привет! Да ничего особенного.

Толя еще держал лезвие на венах, а она, уже не глядя на него, увлеченно беседовала с подругой секунд 30. Затем Яна отвернулась и захлопнула дверь. Толя убрал нож в карман, встал и вызвал лифт. Я никогда не видел его таким. Всю дорогу до дома мы молчали. Он только купил чекушку водки и выпил ее двумя глотками. Когда мы дошли до дома, он сказал:

– Ладно, хуй с ней.

Костяк нашей группировки составляли шестнадцатилетние парни из семей алкоголиков – безработные и не питающие страсти к образованию люди, которым изначально было нечего терять и все имущество которых умещалось в карманах бомбера. Они ночуешь по впискам. Происходило это так. Сегодня ты ночевал у Валерона, завтра переночуешь у Кислого, ведь у него день рождения, потом можешь на недельку зависнуть у новой знакомой винтовой Ани, а когда она выгонит, можно переночевать в подъезде с «бомжами». Так мы называли болельщиков питерской команды «Зенит», которые сутками тусовались в Москве до и после матча, на который многих из них не пускали из-за невменяемого состояния. В общем-то, они были похожи на нас, и многие из наших тогда с ними дружили, разделяя ненависть к московскому «Спартаку». Но эта дружба заканчивалась, когда с «Зенитом» встречался московский клуб «ЦСКА». Я помню, как мы встретились с ними на параллельно движущихся эскалаторах метро. Их было много, нас чуть меньше. Они зарядили про Невский фронт и в них полетели бутылки. Если бы об этой встрече знали заранее – пацаны набрали бы кирпичей. Бутылки закончились и бросать было нечего, тогда в ход пошли связки железных ключей от квартир – в надежде попасть кому-нибудь из «бомжей» в висок. В общем, это была суровая мужская дружба. Большинству из нас было плевать на футбол, если бы это было не так, мы покупали бы билеты с местами не за воротами, откуда, надо признать, не фига не видно – мы интересовались друг другом. Мы смотрели на их трибуны, а они на наши. И все ждали окончания матча, в котором не так важно, кто победит. Помимо этого, стадион был единственным местом, где можно выбить пластиковое кресло и в момент беспорядков бросить им в ментов. Потом поменять дислокацию, снять или надеть бейсболку и иметь все шансы благополучно выйти со стадиона с теплым ощущением, что мир все-таки не лишен волшебства. Одно это стоило того, чтобы быть там.

Но на футбол мы ходили не часто и дни по-прежнему проводили, тусуясь среди себе подобных, встречаясь в переходе. Кто-то приходил со вписки. Мы с Толей шли из дома и встречали Лиса – длинного 17-летнего парня с «Теплого стана». Он уже два года тусовался на нашей станции и всех здесь знал. Его всегда можно было узнать издалека по серой шапке «Pitbull», скрывающей рыжие волосы, и темно-зеленому бомберу «Мil-Теc», а его белые джинсы были в пятнах от черных чернил. Лис соорудил машинку из электробритвы и бесплатно делал татуировки всем желающим – большую свастику в области сердца или надпись «человек человеку – волк» на предплечье. Последней его облагодетельствованной жертвой был двенадцатилетний Мустафа, самый мелкий из нас. Это был обритый мальчик маленького роста – под его красной курткой «Harrington» скрывалось худенькое, несфор-мировавшееся тело, забитое свастиками и кельтскими крестами внушительных размеров. Лис на нем тренировался – возможно, у Лиса были садистские наклонности. Мустафа был совсем ребенок, который всегда улыбался и никогда ни с кем не дрался. Он просто целыми днями вертелся среди нас и постоянно задавал вопросы. Никто не понимал, что он тут делает, но никто и не горел желанием это выяснить – в то время как он просто рос и покрывался свастиками и эмблемами СС, типа «мертвая голова». Я видел многие творения Лиса, и самые сильные впечатления на меня произвели свиньи, которых накалывали себе на грудь болельщики «Спартака», они тоже встречались среди нас. Это были прямоходящие хряки в ботинках «Dr. Martens» с бутылкой пива в лапе и подписью «FCSM» – еще до того, как я услышал с их трибун гениальный слоган: «Кто мы? Мясо!». Выглядело это страшно и наводило на мысль, что обладатель такой наколки беспощаден не только к врагам, но в первую очередь к себе. Точно такие тату сделали себе Андре и Вейдер – однако ничего подобного не имея в виду, исключительно для красоты. Сам же Лис себе ничего не накалывал. Не пользовались его услугами и мы с Толей. Нас с Лисом объединяло другое – он тоже любил шмаль. И у него был внушительный запас историй из личного опыта, и этот опыт присутствовал во всех его действиях.

Лис был из категории людей, с которыми достаточно минутного знакомства, чтобы сделать решительный вывод о том, что от этого человека можно ждать самого худшего. Лис в любой компании был своим в доску, травил байки, неплохо чередуя их слезливыми историями. Лис всегда мог кинуть: из всех органов чувств сильнее всего у него была развита чуйка – как на выгоду, так и на опасность. Поэтому, если Лис ошивался где-нибудь поблизости, это означало, что все не так уж и плохо – в ином случае он просто исчез бы. Но при этом в нем было совершенно удивительное природное обаяние. Я уверен, что это было обаяние зла, – но с Лисом было весело. Как-то втроем мы зашли в продуктовый магазин. Покупали стандартный набор: бутылку дешевой водки «Золотой Велес», пачку сигарет и три «Невские» булки – тоже дешевые, но в них много крема. Продавщица выдала сдачу, какие-то копейки. Денег больше не было, а у Лиса вечером было свидание с восьмиклассницей с Профсоюзной. Он ткнул пальцем в стеклянную витрину возле кассы и спросил:

– Сколько стоят эти презервативы?

– Семь рублей.

– А вот эти? – Лис указал на пачку импортных.

– Тридцать шесть рублей.

Тут он подумал и выдавил из себя:

– Она этого недостойна.

К женщинам Лис относился исключительно с потребительской точки зрения, о чем иногда плакался по пьяни. Как-то мы сидели во дворике у черного хода элитной сауны. Фасад здания располагался у входа в метро. Все местные знали, что это бордель. Мы часто видели, как с черного хода привозят и увозят девчонок на микроавтобусе. В канун Нового года мы, очень пьяные, кого-то ждали. Подъехал автобус, из него вышли пять поддатых малолеток в костюмах Снегурочек и один Дед Мороз. Девочки еще не умели ходить на высоких каблуках и весело спотыкались на льду, пока охранник не впускал за железную дверь, где их уже ждали. Лис как будто протрезвел, и на лице его отразилась неподдельная печаль.

– Ничего святого у людей не осталось. Раньше помню Сне-гу-роч-ка – это ж праздник, волшебство, подарки… А сейчас: снегурочка – выебать?!

– Так всегда, Лис, – сказал я, – вот только одного не понимаю: Деда Мороза они, что, тоже выебут? Вот уроды.

В Лиса была влюблена одна девочка – маленькая, пухленькая растоманка. Она тусовалась в центре, неподалеку от своего института. Вечером, возвращаясь домой и выходя из метро, она непременно натыкалась на нашу шоблу. Лис был очень приветлив с ней, это совсем на него не походило. Вскоре он признался, что у нее всегда есть бокс шмали. И тогда мы уже втроем провожали ее до дома, но, дойдя до баскетбольной площадки в соседнем от метро дворе, уничтожали ее траву, забив в папиросы. Это было забавно. Дальше маленькая, блаженная девочка с дредами рассказывала трем скинам про бога Джа. Мы не перебивали ее. Она как будто действительно верила в то, о чем говорила. А мы были накурены и знали, что через полчаса она все равно пойдет домой.

В нашей компании у Лиса был только один близкий друг, Кул, но и тот относился к нему с недоверием. Особенно после случая, когда Лис позвал его на хату к своей новой подруге Алене. Алену у нас никто не знал. Как сказал Кул, она любила винт. Ее мужа-варщика, бывшего омоновца, посадили, и она стала приглашать к себе мальчиков, чтобы бухнуть на халяву. У Лиса на нее были свои планы. Он ждал, когда она напьется, чтобы уединиться с ней в спальне, но в результате сам уснул на столе. Алена пила и закусывала, сопровождая пьянку рассказами, какой у нее замечательный муж, до поздней ночи. В результате в спальню ее повел Валера. Дверь закрыли на щеколду. Кул знал, что Лис может проснуться, но все равно завалил ее на кровать. Контрацептивов не было, но это их не остановило. Она слишком долго ждала мужа, а Кул слишком долго слушал ее рассказы. Они еще были в процессе, когда Лис начал стучать в дверь. Лис стучал все интенсивнее, но они не открывали. Тогда Лис крикнул:

– Кул, слышь, остановись, братан! Она же спидоз-ница!

Это была месть. Лис ушел. Кулу стало страшно. Когда он рассказывал нам эту историю, он уже сдал анализы на ВИЧ. Теперь он только хотел отпиздить Лиса, который куда-то исчез.

– Хорошо, хоть ВИЧ не обнаружили, – говорил Кул.

– Ну, ХЗ, братан. Говорят у ВИЧа полгода инкубационный период.

– А вечером Кул все равно поехал со мной и Толей валить эрэнэшников к метро «Ленинский проспект».

Причиной конфликта была девушка Толи. Ее бывший парень был членом партии Русское национальное единство, и ему не нравилась ее новая компания. Мы не знали, сколько их будет. По договоренности, Толя должен был приехать к выходу из метро один, как и этот партийный олень. Мы презирали своих соперников настолько, что решили, неважно, сколько их там будет на самом деле, поедем втроем. Нам не нравилась ни их черная форма, ни красная эмблема на рукаве, ни их марши по Москве, но больше всего – их фанатичный, горящий взгляд, совершенно одинаковый, что у членов РНЕ, что у кришнаитов, впихивающих прохожим брошюры в переходах метро. Среди нас бытовало мнение, что различные партии типа РНЕ дискредитируют правое сопротивление, низводя его на уровень политической клоунады ради прославления своих лидеров, в то время как их присутствие на улицах не ощущалось. Они существовали только в самиздат-газетах, делавшихся для самих себя, и на различных немодных митингах. В эпоху MTV, которая наступила в нашей стране, это было уже прошлым веком и могло привлечь только задроченных потомков технической интеллигенции, хранивших первый советский видеомагнитофон «Электроника» до тех пор, пока его можно самостоятельно починить при помощи паяльника, то есть вечно. Так же вечно в их комнатушках висит пыльный портрет Максима Горького над шкафом или полированной стенкой. Вот из таких комнатушек и появляются отборные сектанты и псевдореволюционеры, с которыми мы собирались поделиться своим пониманием действительности. Единственно верный способ выживания в эпоху MTV – это давать пизды во всех смыслах этого слова.

Мы договорились, что сделаем вид, будто Толя приехал на эту встречу один. Сперва из метро появится он, а мы с Кулом выждем минуту и выйдем со следующим потоком людей, затем пройдем мимо и встанем покурить неподалеку, после чего осуществим неожиданное нападение, когда эрэнэшники заговорят с Толей. В том, что они начнут разговор, мы были уверены: любовь к болтовне – их общая слабость. Когда мы вышли из метро, их было двое. Они уже что-то втирали Толе. Один из них стоял и жестикулировал, другой имел неосторожность рядом присесть на корточки. Решили прыгнуть сразу. Я врубил с ноги в голову того, который сидел. Он даже ничего не понял, сразу распластавшись на асфальте в отключке. Второго ошарашил Толя ударом головой. Когда он упал, его добили ногами. Действовали слаженно, все заняло меньше минуты. Этим двадцатилетним парням нравился тот суровый образ, который они для себя избрали. И это был их выбор, они могли бы не искать встречи с нами.