Текст книги "Музей героев"

У меня была девушка, звали ее Наташа. Мы познакомились у большого оврага – не помню, как меня туда занесло. Это было в глубине района за новыми домами, мы иногда ныкались там покурить ганджу-бас. Наташа пила с Гордеевой и Сидоровой. Я давно знал всех ее подруг и, проходя мимо, решил покурить с девчонками, чтобы как-то улучшить свое настроение. Они дико смеялись и тоже начали изображать из себя фашистов. Гордеева прикладывала два пальца под нос, зачесав челку на левую сторону, и толкала речи про нелегкую женскую судьбу. А девчонки маршировали вокруг костра, который я развел. На нас очень подозрительно смотрели редкие старушки, вышедшие выгулять своих собачек перед сном. Я не рассказывал девчонкам о том, чем мы с парнями занимаемся целыми днями, не грузил их правыми идеями, хотя они спрашивали, почему мы все посходили с ума. Это было просто нашим образом жизни, который невозможно описать двумя словами, проще было отшутиться.

Тогда я впервые проводил Наташу до дома, ей надо было в мою сторону. Этот вечер я запомнил, потому что у подъезда она обернулась и позвала меня. У нее были очень выразительные глаза, и она была выше меня. На ее лице и в ушах было очень много железа – все в ее компании пытались переплюнуть друг друга по количеству пирсинга. Но Наташа, наверное, вообще не боялась боли, поскольку сережек на ее лице было больше, чем у всех в округе. С прокуренным голосом, одетая, как мальчишка, она была из той категории девочек, которые пренебрежительно относятся к своей красоте только оттого, что обладают ею от природы. Они могут есть всякую дрянь – но не терять стройности фигуры, втыкать в лицо кольца и булавки – но не терять привлекательности, одеваться, как мальчики, – и оставаться женственными. Мы были разными и поначалу даже не знали, что будем делать, пока не пошли на рейв.

Через две станции от нас располагался клуб «Мастер» – это не в центре города, 90-е там еще не закончились. Преодолевая давку из разукрашенной молодежи и шпаны всех мастей, мы попадали в место, где делались настоящие рейвы. Для человека, попавшего туда впервые, это были сильные ощущения. Громкость такая, что кажется, звук проходит сквозь тебя, сквозь все твои внутренности. Постоянного освещения нет, только разноцветные вспышки, высвечивающие передвижения присутствующих – постоянной остается только эйфория на лицах. Это хаос, и все как будто празднуют конец света, который наступит с минуты на минуту, поэтому никому не жалко парня, которого в передозе охрана выносит с танцпола. У выхода дежурит машина «Скорой помощи», а унесенного заменит новый объебос еще до того, как сменится трек. И самый главный феномен рейва – всеобщая любовь и взаимопонимание, которые пронизывают даже бухой криминалитет, не жрущий экстази. Наташа умела двигаться под эту музыку. Для влюбленных там были установлены двухэтажные прозрачные трубы с отсеками для двоих. Мы часто стояли там на втором этаже. Она была счастлива и двигала задницей в такт, а я просто курил. В такие моменты мне все было по кайфу. Я многого не понимал из того, что делал в своей жизни, многое мне казалось лишним и наносным. Наташа смеялась. Вокруг были только друзья, здесь были ее подруги, Маус, и все остальные были как будто знакомы – случайно сталкиваясь плечами по дороге к бару, улыбались друг другу. В такие моменты я не понимал, зачем нужна вся эта агрессия на улице – в конечном счете, мы все одинаково обречены. Именно поэтому мы здесь, так странно одетые, мокрые от пота, с расширенными зрачками и застывшей до боли в лицевых мышцах идиотской улыбкой, с частотой пульса 120 ударов в минуту, как будто в предвкушении какого-то грандиозного события, которого так и не случится, когда рейв закончится. На выходе тебя обдаст холодом ночи, ты очнешься, и все вернется на круги своя. Под холодным уличным освещением твоя пьяная подруга будет уже не так привлекательна. Все умные мысли тебя отпустят, и ты пойдешь к ночному ларьку, чтобы догнаться пивом. Рейв это – массовая панихида по утраченному детству, а все панихиды кончаются одинаково.

Я помню, как однажды мы выходили из клуба. На мне была красная толстовка с капюшоном и кеды, чтоб не палиться, что я ультраправый. На выходе, как обычно, дежурила машина «скорой», а менты припарковались неподалеку на «козлике». Я обратил внимание на две группы парней, стоявших в 20 метрах друг от друга. Проходя мимо, я услышал:

– Пацан, мы тебя знаем, давай к нам, вальнем этих уродов!

Я не ответил. Парни из другой компании предложили присоединиться к ним. Эти были из праворадикальных, но не наши. Раньше я их никогда не видел. Сказал, что спешу. Когда мы с Наташей отошли метров на 50, я услышал знакомые шлепки, мат и звон разбивающихся бутылок. «Что скажут о нас наши внуки? – подумал я. – Моего дедушку убили фашисты, когда он возвращался с «Drum & Bass».

Вскоре клуб «Мастер» закрыли. Наташа состригла свои длинные волосы, и мы расстались – у нас больше не было ничего общего. Мы встречались иногда зимой, чтобы покурить гашиш вме сте с кучей народа и не особо общались. Недавно я видел ее фотографии. После того, как ее лучшей подруге впарили на нашей улице какую-то дрянь вместо амфетамина, и та пустила это по вене, отчего остановилось сердце, Наташа уехала в Индию. На фотографиях на фоне океана она улыбается, как тогда на рейве.

6

Морозы усиливались, и в подземном переходе нас становилось все больше. В нашей банде, которая не имела названия, почти каждый день появлялись новые люди, до которых доходили слухи о драках на рынках у станций метро «Университет», «Профсоюзная», «Добрынинская» и «1905 года». Теперь о том, что наша станция метро является крупнейшим местом сбора скинов и прямо на выходе из метро в вечерние часы каждый непременно столкнется как минимум с 20–30 лысыми отморозками, знало пол-Москвы. Наши ряды пополнялись, и зачастую мы сами были этому не рады. Теперь сюда стягивались наркоманы, жрущие дешевое кодеиносодержащее говно и бутера-ты из аптеки, вроде парня по кличке Триган, которого так прозвали, в честь его любимого обезболивающего для беременных. Запивая водой, он потреблял его уже год и постоянно увеличивал дозу. Вечерами он уже только мычал и ползал на четвереньках. В таком же состоянии, чуть позже, он был на собственном суде. Переход наводняли малолетние бляди, беспризорники из далеких городов типа Казани, за плечами которых был серьезный криминальный опыт, и просто дебилы типа моего ровесника по кличке Солдат (который надо отдать ему должное, все-таки наебал систему образования: к своим 14 годам он не умел ни читать, ни писать). Туда приходили крупногабаритные бойцы из различных клубов единоборств, одинокие футбольные хулиганы, панки, сочувствовавшие правому движению. И, в конце концов, там были ментовские стукачи. Каждый из них где-то умудрился спиздить бомбер и ботинки «Grinders».

Самое страшное во всем этом было то, что каждый из вновь прибывших, хотел как-то выделиться и привлечь внимание к самым темным сторонам своей натуры. И в этом смысле здесь собрались профессионалы своего дела. Взвешенно оценив это, олдовые скинхеды первой волны, которые были за старших среди нас – типа Йогурта, Дуче и Шнура, – свалили тусоваться на «Третьяковскую» и только изредка приезжали по пьяни или по накурке посмотреть на эту клоунаду и привлечь к будущим акциям более-менее вменяемых. Как правило, это были мы, те, кто остался здесь за старших: Четырнадцатый, Андре, Вейдер, Диаз, Толя и я. Лис исчез, Герасим становился все более модным, но где-то гасился, Корней и Маус появлялись нерегулярно. Князев не приходил, так как убил бы большую часть присутствовавших по идейным соображениям. Остальные просто боялись – их можно было понять: количество больных на всю голову людей превышало все разумные пределы. И сейчас, глядя назад, я знаю, что большинство из этих парней сядут в тюрьму по статьям, никак не связанным с разжиганием межнациональной розни. Но тогда мне это все даже нравилось. Через общение с этими людьми я познавал мир. Каждый приходил туда со своей вымышленной историей, чтобы занять место повыше в сложной иерархии уличной шпаны, но каждого в считанные дни приземляли именно на то место, которого он заслуживал.

Характеры людей в такой среде обнажались и становились явными. Скорость, с которой отмороженный хулиган мог стать шестеркой, поражала зачастую его самого, но было уже поздно. И, не найдя в себе сил, чтобы отделиться от только что обретенной толпы, он смирялся и терпел все новые унижения до тех пор, пока его не изгоняли. Я часто наблюдал за этим, что было гораздо интереснее, чем двухчасовые фильмы натуралистов о брачном периоде у гиен. Здесь все роли исполняли живые люди, присутствовала подлинная драматургия и гораздо более высокая динамика.

Так случилось с Саней-хоккеистом – квадратным, ежесекундно сплевывающим себе под ноги парнем в бейсболке. Раньше он профессионально играл в хоккей, теперь только пил и рассказывал, как бил людей с перепоя. В момент его возникновения в тусе мы отнеслись к нему с интересом, хотя в личное общение никто, кроме тех, кто появился здесь не так давно, с ним не вступал. 14-й и Андре неделю где-то отсиживались. Мы с Толей и Диазом мутили свои дела. В действительности нам были пофиг состояния «рядов», если, конечно, не приходил человек, жаждущий власти над этой толпой, – такие вызывали подозрение, и их нужно было сломить в самом начале только из-за того, что в дальнейшем они могли представлять серьезную опасность для нас. Так был устроен наш мир.

Хоккеист Саня действовал весьма примитивно. Он окружил себя самыми последними людьми в тусовке, выбрав при этом самых крупных парней Солдата и Шляпу, которые в этом коллективе являлись тупой ударной силой, и начал спаивать их за свой счет. Когда они пьянели, он подливал еще, но в то же время становился все грубее по отношению к ним, и все больше рассказывал о своих подвигах, и демонстрировал крутой нрав. Круг людей, привлекаемых халявным алкоголем, около Сани рос, и в глазах многих он действительно постепенно набирал авторитет. Саня неправильно расставил акценты. Ему не следовало предпринимать попыток к лидерству в коллективе, об устройстве и организации которого он не имел никакого представления. Ни Толя, ни Диаз не здоровались с ним, и я тоже не собирался. Мы держались поодаль и только улыбались, когда он смотрел в нашу сторону. Пока, наконец, ему не пришла в голову мысль спросить у других:

– А че, пацаны не подойдут, не поздороваются?

В тот вечер мы выпили с хоккеистом пивка. Он расслабился и разговорился про своих богатых родителей, про свои спортивные достижения, про то, что все бабы по природе своей бляди, что ему у нас нравится и что теперь он будет приходить почаще. Мы были весьма дружелюбны и даже несколько раз вчетвером – Шляпа стал кем-то вроде личного телохранителя Сани – сходили купить еще пива. Разговор шел гладко до позднего вечера. Метро уже закрывалось, переход пустел. На этой дружественной волне мы пожали друг другу руки и разошлись. Мы с Толей закурили. В переходе оставались только двое наших новых друзей. Толя спросил:

– Молоток с собой?

Я носил при себе украденный красный заостренный молоток для разбивания окна в школьном автобусе.

– Да, конечно.

– Дай-ка.

Он покрутил его в руках и сказал:

– Ну, че, пошли?

Мы снова спустились вниз. Переход был пуст, только эти двое шли к противоположному выходу. Резко догнав их, Толя крикнул:

– Эй!

Они обернулись, и на них обрушилась серия ударов, после которых они почти синхронно упали. Я пинал толстого Шляпу, он катался по полу, а хоккеист Саня молчал, очень медленно то открывая, то закрывая глаза. Толя раскроил ему голову – по лбу стекала струйка крови. Когда Шляпа заткнулся, мы выбежали на улицу. Потом дворами срезали углы, и нас охватывала эйфория, чувство братства. Толя потом еще очень долго вспоминал, насколько синхронно они упали. Хоккеист со Шляпой объявились через пару дней и вели себя сдержанно. Теперь в их функции входило только приносить деньги и ходить за выпивкой.

Когда в поздний поезд метро заваливается пьяная молодежь, плотно утрамбованные по местам для инвалидов и лиц пожилого возраста, пассажиры косятся и бросают неодобрительные взгляды. Когда заваливаются скинхеды, пассажиры смотрят в пол, словно ищут какие-то дефекты в своей обуви. Они разглядывают свои ботинки, даже когда парни начинают вшестером мочить кавказца, что сидит напротив. Почти каждый раз, когда мы ехали куда-нибудь на метро, не обходилось без жертв. Я не встречал ни одного человека, который вступился или впал бы в истерику, увидев окровавленного гостя столицы, которого в течение трех минут по всей длине межстанционного туннеля обрабатывали парни, скрывающие лица под шарфами, натянутыми до переносицы. Люди не вставали с мест, даже чтобы нажать на кнопку экстренной связи с машинистом. На такой шаг решались только пассажиры из соседних вагонов, которые все видели через стекло. А пассажиры в вагоне претворялись, что их здесь нет. Мужчины прятались за развернутыми газетами типа «Спорт-экспресс». Турнирная таблица чемпионата России по футболу по-прежнему важнее жизни человека. Матери прижимали к себе детей, а люди в возрасте пребывали в состоянии ступора. Они оглядывали всех мужчин, сидящих по лавкам, в надежде встретиться с ними взглядом, – наверное, им это не удавалось. Там были люди обоих полов и всех возрастов. Это как раз та аудитория, к чьим чувствам взывают голливудская киноиндустрия и американские продюсеры, выпуская в прокат очередную семейную комедию в рождественский уикэнд. И эта публика отлично умеет претворяться мертвой, но точно не оттого, что разделяет наши взгляды на проблему нелегальной эмиграции. Точно так же люди вели себя, когда били русских. А оттого, что этот вечерний поезд вез их в сторону дома, где они обязательно расскажут домочадцам о том, как стало опасно в городе, кровать их станет теплее и подушки мягче – ведь сегодня в жертву принесли кого-то другого.

Я вошел в вагон первым. В этот вечер я был пьянее обычного и занял единственное свободное место в расчете поспать пару станций до центра. Следом вошли Толя, Четырнадцатый, Солдат и начинающий боксер Данила, который имел склонность обчищать всех без исключения избитых людей независимо от национальности и социального статуса. Он радовался, как ребенок, когда нашел в кармане лежащего на асфальте гастарбайтера старенький радиоприемник. На лица парней были натянуты шарфы. Пассажиры сразу напряглись. Я закрыл глаза. Я уже видел негра в конце вагона и знал, что сейчас начнется. Я сразу вырубился и спал, когда почувствовал удар по ноге. Это Толя пошел по вагону, следом пацаны, замыкал Четырнадцатый. Он редко кого-то бил, даже его аляска «Альфа» была не зеленой, а синей. Я снова на секунду погрузился в сон. Когда я открыл глаза, парни уже лупили негра. Удивительно было, что он стоял и отмахивался. Это был реально здоровый мужик, но все же он пропускал, ведь в него летело сразу по три ноги. Видимо, ему вдарили по руке, и с нее слетели часы. Здоровенные и блестящие, они упали у прохода. Данила метнулся за ними, присел и сныкал в карман. В этот раз кто-то из соседнего вагона связался с машинистом. Когда поезд подъехал к станции, черный мужик все еще отбивался и кричал:

– Не надо, пацаны! Не надо, пацаны!

Дверь открылась не сразу, в вагон влетели пятеро ментов, еще двое стояли на платформе, чтобы схватить, если кто-то решится сбежать. Пацанов начали выводить, вышел и негр. Сразу нашлись свидетели – несколько женщин. Когда в мою сторону двинулся мент, я встал и вышел на платформу. Мент догнал меня, я обернулся и понял, что это женщина. Она очень аккуратно застегнула наручники на моих руках. Я улыбнулся. Толю, например, туго пристегнули к самому жирному менту. Никто не оказывал сопротивления. Нас отвели на пост милиции при станции и посадили в обезьянник. В соседнем помещении брали показания у потерпевшего. Часа через полтора за нами пришли трое ментов, снова заковали в наручники и на метро повезли до станции «Калужская», где располагалось отделение милиции при Московском метрополитене. Там нас ждал следователь. Негра с нами больше не было. Пока нас везли, я не испытывал облегчения. Люди в метро теперь не прятали глаз, они рассматривали нас, с закованными за спиной руками, в сопровождении ментов. Всю дорогу – в вагоне и на эскалаторе – мы были объектом любопытства окружающих, и парням это нравилось. Они перешучивались и строили рожи, явно чувствуя себя опасными преступниками. Я же только прислушивался к своим ощущениям. Так странно, стоит только защелкнуться наручникам у тебя за спиной, и ты мгновенно чувствуешь непреодолимую пропасть между собой и людьми без наручников. Раньше это были просто чужие дяди и тети, а теперь – словно пришельцы с другой планеты. И ты здесь – тоже долбаный пришелец. Но, судя по всему, планета твоя враждебна той, на которой ты оказался. И сейчас наверняка тебя умертвят электрическим разрядом – ну, или без лишнего пафоса просто задушат в отделении шнуром от кипятильника. Хотя конкретно в данном случае я не гонял, и мне не нужно было подбадривать себя смехом и гримасами, ведь если бы я и проходил по этому делу, то только краем – за сон в нетрезвом состоянии еще никого не привлекали. Поэтому, пока алкоголь еще действовал, я прислушивался к ощущениям, чтобы было не так обломно ехать в отделение просто за компанию.

Обезьянник на «Калужской» был больше, чем обычно, и мы с комфортом там расположились. Следователь должен был прийти к утру. На лавочке было выцарапано множество имен. Под свастикой мы нашли там Лиса и Диаза с датой и подписью «Узники совести». Солдат нашел свою запись, сделанную, когда он здесь был – «Салдат», с двумя «а». Напротив обезьянника, на лавочке, пристегнутый к батарее, сидел глухонемой грузин по подозрению в карманной краже и всю ночь мычал – видимо, проклятия ментам за то, что у него изъяли сигареты. У нас их не отобрали, и мы пару раз угощали его через решетку, за которой быстро приходит понимание того, что арестанты в этой стране – совершенно отдельная категория населения, в которой не встает вопрос о национальной принадлежности. Через пару часов грузина отстегнули и увели, а мы долго смеялись. Пока он сидел, он все что-то выцарапывал, когда его увели, мы прочли: «бля-ди мусора» – сказать-то он не мог. Мимо обезьянника прохаживался помятый и плешивый легавый средних лет. Проходя, каждый раз он постукивал резиновой дубинкой по решетке и доверительно заглядывал нам в глаза. В какой-то момент он остановился напротив, посмотрел на дежурку, потом на нас и сказал:

– Бля! Ну, пацаны, ну хуйли вы делаете? Нахуя было негра этого в метро бить, где свидетелей много, где мы работаем? Подождали бы, когда он выйдет, дошел бы он до темного двора, там бы и убили нахуй. Вас бы никто искать даже не стал…

Услышав это, сперва мы заулыбались, а потом, еще раз взглянув на него, поняли, что он не шутил.

Под утро пришел скуластый, кудрявый следователь. Для экономии времени нас повели к нему всей толпой. Сидя за столом, он для вида держал паузу и читал какие-то документы. Потом нехотя сказал, что негр, которого мы пиздили, чемпион по боксу в тяжелом весе в какой-то своей стране типа Зимбабве и при желании мог нас всех убить и что он был очень огорчен пропажей своих часов (которые Даня уже где-то скинул) – подарком отца. И, хотя его никто об этом не просил, потерпевший не стал писать на нас заявление, сославшись на то, что, по его мнению, мы совсем дети, которые когда-нибудь повзрослеют и станут умнее. Я протрезвел, и во мне что-то надломилось. Дальше нас для порядка сфотографировали и занесли в базу данных как экстремистов. После мы были свободны. Только за Солдатом приехала его старушка-мать. В дежурке она плакала и жаловалась ментам:

– Он, скотина, из дому сбежал, ни читать, ни писать не умеет, только деньги последние клянчит. Управы на него нет, отец умер. Вы его, может, вразумите? Припугнули бы его как посильнее.

Ментам это было несложно. Два свежих утренних сменщика взяли дубинки, Солдата и заперлись с ним в соседнем кабинете. Дальше мы слышали только шлепки резины и стоны. Больше мы Солдата никогда не видели.

Канун Нового года. На Профсоюзной снег шел крупными хлопьями, а мы, как обычно, просто гуляли толпой в 20 человек. Праздник будет только завтра, а сейчас 11 вечера и на улицах только пьяные. Они сворачивают во дворы, издалека заметив бодро шагающую группу молодежи. Мы смеемся. Диаз рассказывает, как погнался с палкой за целым табором цыган, которые попрошайничали в переулке рядом с его школой. Несколько цыганок и куча детей очень смешно убегали, а он бросал им вслед камни и выкрикивал проклятья. Вообще-то, дедушка Диаза был испанским коммунистом, поэтому внешность его внука была нетипичной для здешних широт, но Диаз с такой самоотдачей ненавидел всех «нерусских», что на это никто не обращал внимания.

– Знаете, что нужно делать, если к тебе подошла цыганка-гипнотизерша и предложила погадать? – спрашивал он. – Надо засунуть руки в карманы и попросить ее сперва угадать, в какой руке хуй!

Мы смеялись. По дороге к метро заваливались в маленькие, стеклянные продуктовые магазинчики, которые были расположены вдоль всей улицы и рассчитаны на 6–7 человек. Мы входили туда всей толпой и устраивали давку. Кто-то пел песни, а кто-то отвлекал кассиршу вопросами про жевательную резинку. Она была в ужасе, ей казалось, что в городе снова начались массовые беспорядки. Пока она приходила в себя, те, у кого были особенно длинные руки (а таковые были почти у всех) обчищали витрины с алкоголем и холодильники с молочными продуктами. Милицию в таких случаях не вызывали. Пара бутылок водки, даже если это была водка «Финляндия», и коробка с йогуртами – это не разбитая вдребезги палатка в случае мести. Когда мы выходили, продавщица крестилась и ей впервые за весь день становилось по-настоящему хорошо.

Куда и зачем мы шли, сейчас уже никто и не вспомнит. Невозможно забыть только, как Андре со старшим братом решили отлить на новый клуб игровых автоматов возле метро, когда все уже спустились в переход, чтобы отогреться. Через пару минут они прибежали с разбитыми рожами. По их словам, на них напала целая толпа пьяных отморозков из нового клуба и сейчас они придут добивать остальных, так как это владельцы заведения, крови двоих за такое оскорбление им недостаточно. Мы сгруппировались. И пусть это было не сильно похоже на римскую черепаху, но людей неискушенных должно было ввести в состояние паники – однако на этих ребят подействовало как красная тряпка на быков. «Толпа», о которой предупреждал Андре, состояла из двух тридцатилетних мужиков, толстого и мелкого коренастого, в туфельках и свитерках. Они как будто действительно вышли на пять минут в двадцатиградусный мороз, чтобы отпиздить пару десятков человек – и рожи их были прямым тому подтверждением. Мне хватило один раз взглянуть на эти лица, чтобы понять, что дела наши плохи.

Лица этих людей были не добрыми и не злыми, не пьяными, но и не сказать, чтобы трезвыми, со множеством шрамов. Будто целая эпоха оставила на них свои следы – от «горячих точек» до побочных эффектов перехода на рыночную экономику со всеми вытекающими. Об их лицах можно сказать только одно – они были хладнокровными. Вдвоем эти типы шли на целую толпу без всякой агрессии, молча, и, естественно, казалось, что они просто пристрастились к крови и привычно собирались ее пролить. Из заднего ряда в них полетели пивные бутылки. Три не попали, а четвертую толстый дядька разбил на лету кулаком. Мне казалось, что такое бывает только в фильмах про самураев. Я стоял в первом ряду, и водка, которая много раз толкала меня вперед, даже когда мне было страшно, в этот раз не сработала – и не оттого, что она была паленой, а потому, что в какой-то момент я осознал всю трагичность возможного финала. Надо признать, это была первая в моей жизни рефлексия. Я побежал наверх искать что-нибудь тяжелое. Самое удивительное, что волею случая прямо на выходе из метро, валялось полено. Больше я никогда не видел, чтобы в Москве, на выходе из метро, посреди урбанистического пейзажа валялся кусок обугленного бревна, но тогда он мне попался. Этому обстоятельству я не слишком-то обрадовался, ведь если бы его не было, я мог бы искать что-нибудь тяжелое немного дольше. Схватив полено, я побежал обратно. Пацаны уже теснились ближе к лестнице. Трое из них, все-таки решившиеся броситься на владельцев клуба, уже лежали ничком, среди них был Андре, его брат и Вейдер. Как позже выяснится, всех троих уделал один толстый. Мелкому по какой-то причине больше всех не понравился Толя, и он побежал за ним. Последнее, что мы видели, это как Толя выбегал на улицу, а Мелкий набегу отвешивал ему поджопники своими остроносыми туфлями. Теперь толстый мужик был один, но напасть на него все равно никто не решался. Это выглядело так: кто-нибудь набирался смелости и выходил из толпы ему навстречу, сокращая дистанцию. Здоровенный мужик тоже делал шаг вперед. Много встречного мата, но наш смельчак нырял обратно в толпу, когда мимо его лица пролетала пухленькая ладошка, которая, казалось, может только утаскивать и рвать. Все это затягивалось. Сверху я уже слышал болезненные крики Толи. Выбрав момент, я взял полено с двух концов и швырнул им в разъяренного мужика, который топтал лежащих. Толпа была уже готова, чтобы броситься в едином порыве, но бревно, ударив в грудь мужика, отскочило обратно. Теперь эти маленькие, острые как бритва глазки были обращены на меня. Я побежал, мне было уже все равно. Только потом я понял, что в этот момент побежали все. Тем же составом мы забурились в подъезд к знакомой девчонке Жене. Среди нас были пятеро сильно пострадавших. У брата Андре оба глаза заплыли настолько, что он ничего не видел, его тошнило – это был сотряс. И все говорили:

– Охуеть! Где ты только это полено нашел?

А дальше была Новогодняя ночь. Где-то к часу те, кто еще держался на ногах, собрались в трубе. Кроме нас, там никого больше не было. Кто еще будет встречать Новый год в подземном переходе? Мы жгли флаеры и в дыму устраивали под «Skrcwdrivcr» пляску, смысл которой был в том, чтобы дать ближнему хорошего пинка и остаться неузнанным. Праздничного стола не было, у каждого имелась своя бутылка водки. Я накурился гашиша, а кто-то наелся колес. Потом все постепенно разбрелись, кто пошел в подъезд, а кто поехал посмотреть на Кремль.

На выходе из метро работал пункт милиции. В ту ночь там дежурил молодой мент Игорек, мы его знали. Он никогда не гонял нас, в отличие от сослуживцев, ему было на все насрать, в том числе и на «честь мундира». Он игнорировал жалобы, которые на нас поступали от владельцев близлежащих палаток и теток, работавших на турникетах метро. Игорек иногда подходил к нам стрельнуть сигарету. Мы видели, что он не трясет старух, продающих вязаные носки и соленья возле входа, и не трогает бомжей, валяющихся у дверей в морозы. Он был худой, форма ему не шла, и в нем полностью отсутствовало честолюбие. Видимо, он уже принял решение сменить профессию. В ту ночь мы зашли к нему прямо на пункт. Он сидел за пустым столом – по видимости, просто ждал утра, когда придет сменщик. В маленькой комнатушке стоял стол, несгораемый шкаф, клетка с лавкой на четверых, стул и табуретка для гостей. Мы предложили ему водки. На минуту он впал в раздумье, а затем смущенно произнес:

– Но здесь и присесть-то негде.

Толя вошел в клетку и сел на лавку, мы с Диазом и Андре пошли за ним, а избитый Четырнадцатый сел на табуретку. Дверь в обезьяннике оставили открытой, через нее мы передавали стаканы. Игорек только сказал, что, если вдруг придет начальство, он закроет обезьянник и сделает вид, что составляет протокол. Мы все засмеялись и выпили еще. Встречать Новый год за решеткой странно. Диаз посмотрел на Толю и сказал:

– Говорят, как встретишь, так и проведешь…

– А че, хуево сидим, что ль? – откликнулся Толя и извлек из нарукавного кармана кусок черного «пластилина».

Он сделал это вовремя, так как к этому моменту все в комнате уже молчали о чем-то своем, слышался только треск галогенового освещения и шумы в рации. Это менты тепло поздравляли друг друга с Новым годом, а иногда сообщали о небольших происшествиях в округе. Больше всего мне запомнилось про мужика, словившего «белку». Голый, он залез на верхушку колючей десятиметровой ели и оттуда, окровавленный, истошно орал рекламный слоган «Кока-колы»:

– Праздник к нам приходит! Праздник к нам приходит!

Накурившись, под утро Игорек сдал нам Девила – тот стучал ментам. Бегал и докладывал обо всех крупных акциях, в которых мы принимали участие, про инициаторов и про действия всего состава. Когда он появился, мы изначально отнеслись к нему с недоверием. Здесь определяющим фактором было то, что он татарин из Казани, которого никто не знал в Москве, и что он ходил за нами как хвост, даже когда его публично унижали. Ночевал он по подъездам и ночным компьютерным клубам, деньги зарабатывал грабежами – с его рожей не нужно было и ножа. Он не гнушался снимать с прохожих даже кроссовки. За это и попал: ограбил иностранного студента, забрал плеер и деньги. Его замели, студент написал заявление, но ему не дали хода. И Девил ссучился. Шестеркой, как выяснилось, он был дисциплинированной.

Поразмыслив над полученной информацией, мы сошлись на том, что сразу его валить не будем, тем более у нас – где он обложился ментами. Встретились с ним на следующий день. Все, кроме Диаза, смотрели на него дружелюбно, как обычно, выпили. Девил хвастался парой новеньких кроссовок «Адидас» цвета металлик. В тот день мы предложили познакомить его с основами на Третьяковке, среди которых были Дуче, Литл, Джахар, Морис и еще десяток первоклассных двадцатилетних отморозков, которых уже предупредили. Мы ехали в центр, а Девил сиял. Он воспринимал это как дань уважения. В переходе на «Третьяковской» нас встретил двухметровый Литл, взял его за ворот куртки и просто потащил за собой на глазах у многочисленных прохожих. Так он дотащил Девила до угла Малой Ордынки. Там, у водосточной трубы, стояли еще пятеро. Нас попросили уйти. Его били изощренно и долго. Говорят, на асфальте он пролежал до позднего вечера и обоссался кровью. Затем приехала «скорая». Больше мы его не видели. А потом мы пели: «Электричкой из Москвы он уехал, он уехал в никуда, ла-ла-ла…»

У Дуче во лбу была натуральная вмятина от удара арматурой, которую он схватил, выходя из подземного перехода на «Добрынинской», исполосованный шрамами череп и нездоровые, покрасневшие глаза. Когда мы были еще незнакомы, Толя рассказывал мне: