Текст книги "Музей героев"

– Может, мать его, алкоголичка, на Пражке поймала. Он вроде все хотел туда съездить.

Пацаны уверенно подтверждали, что так оно и есть.

– Не паникуй, братишка, объявится твой друг. Увидишь, еще небось откормился на мамкиных щах.

Затем прошли еще несколько недель, и Ваську уже никто не утешал.

Тем поздним вечером в клубе сидел я и еще пятеро ребят из девятиэтажек, среди которых я лучше всех знал Рената из-за его отмороженного нрава. Маленький и квадратный, тринадцатилетний Ренат обладал рожей сорокалетнего дяди, что сильно пугало людей – и в общем-то, не зря. Я не раз видел, что для него нет разницы между тем, чтобы ударить человека ломом или кулаком. По-моему, он считал, что его маленький рост дает ему привилегию на особую жестокость. Я с Ренатом не то чтобы дружил, но никогда с ним не ссорился, за исключением случая, когда мы с пацанами увидели его идущим по другой стороне улицы и я бросил в него кирпичом. Но это было давно, теперь Ренат – тоже фашист, и мы стали приятелями. Правда, он очень зло смотрит мне в глаза, а я держу руку в кармане на рукоятке выкидного ножа, когда мы перекидываемся парой непринужденных фраз. Так было устроено наше общение. Но тем вечером все изменилось.

Васька прибежал в слезах. Несмотря на то, что его жизнь была полным дерьмом, он никогда не унывал, и никогда таким его никто не видел. Он всегда смеялся и подшучивал над окружающими: над теми, кто не умел играть, кто слишком много выпил, кого тепло одела мамочка – таких было мало, – над слишком толстыми или худыми, над собой… Все это понимали, и Ваське прощался его юмор, без которого он просто не выжил бы. Но сегодня его жизнелюбие было подкошено. Васька положил голову на стол, закрылся руками и зарыдал, его неслабо трясло. Мы устроили ему допрос. Не сразу, но он признался, что пошел с одним толстым двадцатипятилетним ботаном, который играл сегодня днем, к нему домой, пожрать домашней еды. Этот тип накормил его, а затем позвал в свою комнату, поиграть в комп. Там он избил его и потушил сигарету о Васькин живот. Васька задрал футболку, и мы увидели обожженную кожу. Этот урод начал дрочить и раздевать его, но с работы пришла его мама, и он дико перестремался, а Васька заорал и выбежал из квартиры. Когда мы услышали эту историю, нам понадобилось только пять минут, чтобы спланировать свои действия. Мы пойдем из клуба всемером, войдем в подъезд и разделимся на две группы. Одна на лифте поднимется на пролет выше нужного этажа, другая спустится по лестнице и встанет ниже. Выждем несколько минут, стоять будем очень тихо. Затем на лифте поднимется Васька, позвонит в дверь, выманит этого типа на лестничную клетку, сказав, что «согласен поиграть». Так мы все и сделали. Мы тихо стояли с Ренатом и еще двоими наверху и, когда снизу раздался крик: «Пацаны, я держу его!», с жутким топотом ринулись вниз. Все это заняло у нас секунду. Васька с вытаращенными глазами висел на футболке здоровенного детины с полубоксом на голове, который уже испытывал ужас, но еще не успел понять, что ему пиздец, потому что в ту же секунду он упадет. Я не помню, чтобы кого-нибудь били так жестоко. Васька, наверное, был уже на улице, спустившись на лифте, а мы как будто только начали. При тусклом освещении пухлое окровавленное тело на грязной плитке семь пар черных ботинок превращали в мясо. В какой-то момент я подумал, что мы бьем его уже слишком долго и целых костей остаться не должно. Наконец, соседи услышали крики и стали орать про милицию. Мы ломанулись вниз. Снизу я обернулся из-за сильного грохота. Ренат опрокинул на тело педофила старую деревянную дверь, стоявшую на площадке, и стал на ней высоко подпрыгивать, приземляясь обеими ногами. Я даже не хотел себе представлять, что под этой дверью, а только сказал:

– Хорош, Ренат, бежим!

Он прыгнул еще пару раз и побежал. Все уже были внизу. Когда мчались по лестнице, какая-то старуха из нижней квартиры схватила меня за рукав, но я вырвался. На улице мы быстро распрощались и побежали по темным дворам в разные стороны. Я пронесся переулками на свою улицу, где замедлил шаг и закурил. Ночь, только машина «скорой» с мигалкой промчалась. Я пришел домой и лег в кровать, еще раз вспомнил «скорую». Я был не уверен, что этот парень жив, но уснул до того, как почувствовал себя убийцей – хотя холодок по нутру успел пробежать, такой холодок, после которого уже не вздохнешь полной грудью. Неделю я шифровался, а потом узнал, что этот человек выжил, но остался калекой.

В День Победы, 9 мая, в нашем восьмом классе вечерней школы вместо занятий была встреча с ветеранами Второй мировой войны. Наша классная руководительница ходила довольная – почти все ее подопечные явились. В класс по математике сегодня должен был прийти настоящий Герой войны, который живет в пятиэтажке за кинотеатром «Улан-Батор». Это был красивый старик, с открытой улыбкой, которую не каждому удается сохранить и пронести через всю жизнь. Когда он вошел, классная сразу подставила ему стул и замерла у гостя за спиной. Девочка Света из первого ряда постаралась как можно ниже, чуть ли не до колен натянуть свою миниюбку перед тем, как встать и вручить ветерану цветы. Все мы сегодня были чуточку лучше, никто не перешептывался и не был пьян. А он все не садился, упершись в свои костыли, смотрел на нас и улыбался, в глазах его стояли слезы. Невысокий, в синем пиджаке и потертых серых брюках, только вся грудь увешана боевыми наградами. Мы разглядывали их и не знали, что они означают, но он об этом и не скажет – у него всего сорок пять минут, чтобы рассказать нам о войне. Когда он сел и классная поставила его костыли в угол, он рассказал нам только о своем последнем бое, об устройстве ручной гранаты, которую бросил в немцев, когда остатки его выходившей из окружения роты нос к носу столкнулись в болотистых лесах Ленинградской области с хорошо подготовленными немецкими десантниками. Бой шел шесть часов с численным превосходством врага, раненые сражались до конца. На глазах гибли его товарищи, патронов не хватало, но враг все же был разбит. Из роты в сто человек в живых остались только двое – его товарищ, который теперь живет где-то в Белоруссии, и он, потерявший в этом бою ноги. Прозвенел звонок, все побежали курить, а я почему-то не вставал с места. Ко мне подошла классная и сказала:

– Проводи, пожалуйста, ветерана до дома. Донеси цветы и конфеты. Внизу машина, администрация в честь праздника выделила.

В своем фашистском прикиде я нес цветы и конфеты. Ветеран взял костыли, и мы медленно спустились к белой «Волге», уселись в машину, водитель поздравил нас с праздником. Всю недолгую дорогу я молчал и думал только о том, как хорошо, что он не понимает, что означает мой наряд. А он смотрел на меня с улыбкой, словно я – то будущее, ради которого он прошел через ад и потерял ноги, когда ему было восемнадцать. Пока машина ехала, я смотрел в пол. В салоне пахло цветами и бензином. Двенадцать часов дня, через пятнадцать минут все это закончится, и я сразу выпью бутылку водки, а лучше две – наверное, я думал об этом. Ехать оставалось недолго, всего один квартал. Мы вышли из машины и вошли в подъезд. Он взглянул на меня и сказал:

– Подержи костыли.

– А вы как?

– А я за перила возьмусь.

Я понес костыли, а он, схватившись за перила, высвободил одну руку из рукава пиджака, перехватился и высвободил вторую.

– Сынок, возьми еще мой пиджак и неси на пятый этаж. Там будет квартира прямо перед тобой, позвони в нее и передай моей старухе.

– А как же вы на пятый этаж? Давайте вместе, я вам помогу. Как вы подниматься будете?

– Не надо, сынок, иди, я справлюсь сам, мне так привычней.

Герой лег животом на ступеньки, схватился за перекладины перил и подтягиваясь на руках, медленно пополз наверх.

– Не стой, не мешай мне здесь, иди.

Голова моя закружилась, словно меня только что отправили в нокаут, и я пошел наверх, оставив его за спиной. Поднявшись, я позвонил в квартиру, мне открыла седая старуха.

– С праздником! – сказал я и передал ей пиджак, цветы и костыли.

Она улыбнулась и спросила:

– Ползет?

– Ползет, – ответил я.

В этот момент все во мне словно умерло, я больше ничего не понимал. Видимо, увидев мое лицо, она решила утешить меня и сказала:

– Ты не волнуйся, он всю жизнь так ползает.

Когда я спускался вниз, он был уже на третьем этаже – так, по грязным ступенькам, мимо плотно закрытых дверей соседей, он ползал каждый день. Снова предложил ему помощь, он отказался, и я вышел на улицу. Только теперь я был уже другим человеком. Больше ничего не понимал. Светило майское солнце, мамаши гуляли с детьми, кто-то стоял в пробке, кто-то издавал новые указы, кто-то покупал костюм и галстук, подходящий по цвету, кто-то верил, что действительно любит, кто-то готовился к олимпиаде, – я закурил. Под воротником моей куртки был спрятан орел со свастикой – а он в это время полз. И только один день в году о нем вспоминали! Здесь всё и все обречены, потому что это происходит у нас на глазах, потому что, пока он вот так ползает на брюхе, не может светить солнце, не могут иметь смысла такие слова, как «страна», «народ» – ничего этого просто нет.

Что-то в моей жизни начало меняться. Я больше не брил голову налысо и не носил эсэсовских значков «мертвая голова», высокие ботинки тоже отправились на дальнюю полку в шкафу. Моя улица по-прежнему оставалась одной из самых длинных в Москве, и в разных ее частях по-прежнему каждый вечер происходили кровавые драки, а раз в неделю кого-нибудь убивали. Даже сейчас, спустя много лет, когда я пишу эти строки, все остается так же. Пару дней назад в конце улицы убили пятнадцатилетнего парня, которого зарезали его же ровесники только за то, что он не захотел отдать им свой футбольный мяч. А недавно вечером, гуляя с собакой в сквере, я услышал стрельбу из автомата Калашникова в соседнем дворе. Когда пришел домой и включил телевизор, в новостях сказали, что там убили какого-то чиновника из МВД Дагестана – такие убийства называются «громкими» и попадают в СМИ. Гибель обычных людей на улицах города, как правило, не фиксируется – чтобы не понижать и без того низкого рейтинга доверия правоохранительным органам.

Я отрастил волосы, а жизнь осталась прежней.

Как-то шли мы с Маусом вдоль трамвайных путей, выйдя на них с улицы, названной в честь Дмитрия Ульянова, там я показывал Маусу блондинку из танцкласса, в которую был влюблен. На трамвайной остановке, где начинался наш квартал, мы заметили незнакомого парня в спортивном костюме. Он сидел на корточках с мрачновато-недружелюбным видом. Маус остановился напротив и спросил:

– Местный?

– Нет.

– Трамвая ждешь?

– Ну да.

Парень не успел встать, а Маус уже вкатил ему с ноги в нос, так, что тот упал с бордюра на трамвайные пути. Я не задавался вопросом, зачем нужна эта спонтанная, ничем не мотивированная агрессия – она была для Мауса естественна. Остановка эта называется «Музей героев».

8

Мне уже исполнилось 15. Лето, наступившее внезапно, казалось бесконечным. Небо над Москвой было низкое, ощущение опасности с каждым днем притуплялось. Я пытался его вернуть и дома по вечерам становился почти немым. Только закрывшись в комнате, я оставался наедине с собой и ловил мысли о бегстве, но уже тогда я научился бороться с этим. Как только ко мне приходило желание бежать, я просто дрочил и ложился спать, таким образом заглушая этот острый позыв. «Moscow – the capital city of Russia» – я ебал.

Я родился в несуществующей ныне стране, которая напоминает мне о себе только сувенирными буденовками для иностранцев на Арбате и семидесятилетней бабушкой одного друга. Раньше она занимала высокий пост в ЦК компартии и имеет много наград, а сейчас в глубоком маразме – за последние лет 10 ни разу не выходила из дома. Иногда, когда мы сильно накуривались на кухне, она приходила со словами, что сейчас позвонит по служебному телефону в министерство, лично министру, и тогда все – разбирательство на самом высоком уровне нам гарантировано, из комсомола нас выгонят с позором. Кузя говорит, что сильнее всего ее прет на 1 мая, хотя она уже давно не различает дат, а иногда даже путает день с ночью. Но вообще с ней как-то веселее, если хорошо накуриться, то она вполне на одной волне с нами. Иногда мы втроем смотрели телевизор, и она тоже не могла найти никакого логического объяснения тому, что там показывали.

Но и города, в котором я родился, больше нет. Его все чаще называют мегаполисом. Но, в сущности, это Вавилон, с каждым днем он становится все больше и богаче за счет людей, которые едут сюда со всей страны, бросая свои дома. А города вокруг беднеют, из них исчезает молодежь, пустеют деревни и села – это Вавилон пожирает их. Его все больше населяют люди, говорящие на разных языках, и между ними нет понимания. Все они, как правило, пришли сюда из разных земель, и город не явился для них объединяющим фактором – наоборот, он еще сильнее разобщает их в борьбе за жизненное пространство. Но я родился не в Вавилоне, я родился в Москве. Все изменилось на моих глазах, поэтому я и такие, как я, живут с ощущением потерянной родины, от которой остались только стены. Но тогда, тем летом, всех этих мыслей во мне не было – только предчувствие.

Тем летом я стал больше курить – шмаль продавалась на каждом углу. Из машин и подъездов, коробками и стаканами. Все, даже бывшие фашисты, переквалифицировались в мелких барыг и пушеров. Вся жизнь теперь строилась вокруг этого, и конфликты начали иметь исключительно практический характер – кто-то кому-то должен был денег. Мы приходили в соседний квартал и ждали у дома нашего должника. Помню самую кровавую драку в начале Новочеремушкинской улицы, прямо на проезжей части. Мне в ней пробили голову, и я свалился на асфальт. Степан, Маус и еще пара боксеров с Загородного шоссе продолжали махаться против семерых баскетболистов из 16-го квартала. А я увидел, как на медленной скорости в метре от нас проезжает автобус, набитый пассажирами, в ужасе смотревшими на это месиво в окна, – и даже успел улыбнуться самой напуганной женщине. В той драке досталось всем.

Тем летом у меня была девочка с крашенными в рыжий цвет волосами, по имени Юля. У нее была привычка придумывать для каждого поцелуя особое название. Было забавно, когда я позвал ее на пятый этаж Юркиного дома, в закуток перед чердаком, она уже начала раздеваться, а я сказал ей доставая пакет со шмалью:

– Ты че творишь? Сделай лучше дырки в фольге…

В то время все стало серьезнее. Тогда мы мимоходом совершили квартирную кражу. После школы влезли в квартиру на первом этаже, принадлежащую одному бизнесмену, который, по слухам, из-за постоянных угроз вместе с семьей экстренно покинул страну. Тем летом мы начали присматриваться к пьяным у метро. Маус все время терся у игровых автоматов возле общежития МГУ, где жило много корейских студентов, аргументируя это тем, что люди, которых лишили мобильного или небольшой суммы на улице, не часто звонят в милицию: во-первых, все уже случилось, а во-вторых, ментов они боятся сильнее. Ну, представим, позвонит – и что он скажет?

– Алле, здравствуйте, я терпила с Большой Черемушкинской.

Однажды мы той же компанией начали гнать корейцев прямо у входа в общежитие. Выбежали охранники, схватили Степу и Аньку Ф., которая тогда была с нами, вызвали милицию. Подъехал наряд. А Анькин отчим работал в прокуратуре по нашему району, и охранников забрали в отделение. Анька была смелая, я знал ее еще по переходу. Она ждала своего будущего мужа из тюрьмы и тусовалась с нами. Я помню, как летним утром поехали с ней погулять на вьетнамский рынок – тогда мы еще ходили по моде: с белыми шнурками и бритой головой. Пошли по торговым рядам, а этот рынок был, как целый город. Вьетнамцев там тысячи, и все они пытались продать нам паленые джинсы и кеды, привлекая нас враждебными жестами и настороженными взглядами, попутно выковыривая жареное голубиное мясо из зубов. Мы чувствовали себя, как в тылу врага, но все же решили зайти в местное вьетнамское кафе и выпить пива. Кафе было почти забито, вокруг одни вьетнамцы-продавцы, жители этого «города». На нас смотрели. На барной стойке стоял магнитофон, играла вьетнамская музыка, освещение было тусклое – ни одного окна. Мы взяли пару бутылок и сели за столик в углу. Я попросил парня, стоявшего за стойкой, поставить мою кассету со «Skrewdriver». Заорал хит «Скинхед, скинхед». Вьетнамцы охуели, Анька тоже, а я пил пиво и думал, что, может, это все-таки перебор. Хотя в тот раз все обошлось благополучно – песня закончилась, я взял кассету, и мы спокойно ушли. Вьетнамцы улыбались нам, а мы им. Было круто.

Так же круто, как и одна игра, которую придумал классный чувак Тема из Братеева пару лет спустя. Накурившись, ночами мы бесцельно катались по центру на его «Фольксваген Пассат», а затем парковались у самой Красной площади. Кузя, сидевший сзади, забивал в пипетку еще гидры, Тема включал Lee Perry, и мы по очереди вдыхали дым. Игра называлась «Ждать ОМОН». Кто первый говорил: «Ну его нахуй, пацаны, поехали домой», – тот объявлялся паникером, проигрывал и больше не курил. Но нервы, надо сказать, тогда у всех были крепкими, сдавать они начнут только через несколько лет, под винтом в районе Перово, на Кузиной хате. На четвертые сутки мимо окна его квартиры на шестом этаже медленно пролетит воздушный шарик, и Кузя объявит, что это провокация Госнаркоконтроля.

А тем летом все только начиналось. Во всяком случае так было написано на пачке сигарет, которые я курил: «Все только начинается». Как относиться к этой надписи, я не знал. Тем летом у меня появились мои первые и последние часы «Ролекс», отжатые у кавказского коммерса. Правда, продержались они недолго: через месяц линза на циферблате была разбита в драке, и в таком виде они валялись в моем столе еще долгое время. Тем летом меня впервые всерьез хотели убить. Об этом мне сообщил Маус. Я нашел его в подъезде, когда он выбивал табак из папиросы, улыбался и, как ни в чем не бывало, сказал:

– Тебя брат Губана по району с ножом ищет. Говорят, зарезать хочет.

Мне это было досадно, ведь мама купила мне новые джинсы, таких классных у меня еще никогда не было. А причиной всему был Губан. Справляя свое шестнадцатилетие, он приобрел много ящиков пива и пригласил в свой квартал (а это темный лес из хрущевок до самого Ленинского проспекта) девчонок, которые тусовались со мной, Маусом и Степой: Катьку, девушку Мауса, мою бывшую – Наташу, Сидорову и Королеву. Мы их любили, а они по тихой пошли туда. Узнал об этом Маус. Мы понимали, что на дне рождения у Губана, которое справлялось в одном известном нам дворе, мы встретим около 20 плохих парней, которые, видимо, решили нас унизить, но все-таки пошли втроем, раздавив по дороге бутылку водки. Когда мы явились, поначалу все было спокойно. Ребят было много, по трое и четверо они стояли по разным сторонам двора, выпивали и только косились на нас. Мы с Маусом пошли поговорить с девчонками, и, пока мы вели разговор, Губан с Толстым (у них тоже был свой Толстый, только совсем тупой) вкатили Степану пиздюлей – он даже не стал отбиваться. Степана можно понять, если знать, как выглядел Губан. Кличку свою он получил за верхнюю губу, рассеченную надвое, с глубоким шрамом и сильно задранную вверх, но это было лишь скромным фрагментом его выдающейся для отморозка внешности. Глаза узенькие, просто щелки, нос, похожий на массивный клюв, непропорционально огромный на фоне таких глазок, стрижка под ноль… Но самым странным элементом его имиджа была засаленная китайская куртка «Пилот» бордового цвета – в таких, кроме Губана, никто не ходил. Мы ретировались, погони не было, только злобные крики в спину. Они думали, что этим все кончилось, а мы, как обычно, сбегали на «Бухенвальд», и через 15 минут нас стало 30. Мы вернулись и накрыли их. Я видел, как в разных концах двора, сильно бьют ногами даже случайных людей. Праздник закончился. В центре двора стоял Губан, ему было страшно. Он косился по сторонам, не зная, куда бежать. Я подлетел к нему и, как обычно, ударил в нос, он упал, тут же подбежали Степан с Маусом и долго били его ногами. Вокруг лежало какое-то количество тел, даже Гиза, который обычно воздерживался, кого-то пинал. Этих придурков, которые тусовались за блатной 45-й школой, не любил весь район, но повода для этого не было. Закончилось все достаточно непредсказуемо – никто же не знал, что старший брат Губана, крупногабаритный коренной обитатель тюрьмы, недавно откинулся с зоны. Уже месяц он по привычке сидел дома, поглощал продовольственные запасы и смотрел в окошко со своего второго этажа. И ничего из того, что происходило во дворе, не ускользало от его внимательного взора. Из подъезда он появился в резиновых тапочках и трениках. Убивать нас он выбежал молча и без мата, чтобы подкрасться, как настоящий хищник. Спасибо Гизе, который его заметил. Наша толпа разделилась на группки по пять человек и рванула в разные стороны. Мы побежали по улице Шверника – и брат Губана выбрал нас. Молча, без звука, что свидетельствовало о серьезности его намерений, он гнал нас по всей улице, а когда разрыв между нами увеличился, напоследок швырнул в нашу сторону тапкой. Только потом я понял, что это была своего рода «черная метка». Младшего брата он любил, а тот отправился на больничную койку.

Тем летом Губанов братец действительно некоторое время искал меня. Но за меня поговорили старшие. В этом была вся логика улицы в чистом виде. Мы уважали старших, а они иногда решали наши проблемы. Но беда ждала меня дома. В результате семейной ссоры между отчимом и мамой у нас произошел пожар. Квартира сгорела. Последние две ночи я спал у Толи, а когда пришел домой, там была милиция и пахло пожарищем. Я понимал, что это конец моей семьи, но не чувствовал ничего, кроме сладковатого запаха гари. Меня опять тошнило. Я переехал жить к бабушке в другой район Москвы, где началась новая для меня история.

С этим переездом многое изменилось. Из вечерки я ушел и был зачислен в киношколу (у бабушки там были знакомые). В каждом классе училось не более 15 человек. В моем классе – 13. Все с разных концов Москвы, в основном творческого склада. Двое мелких наркобарыг; один протестант, периодически мотавшийся в Америку строить протестантские храмы в качестве волонтера; эстонец, приверженец англиканской церкви; армянин, подсевший на спиды, умевший быстро делать долги и вскоре начавший сотрудничать с милицией; мой друг Кузя, несколько отверженных парней со специфическим чувством юмора и девочки. Я быстро освоился. В то время я увлекся литературой экзистенциализма и сразу загрузил парней, которые барыжили, своими впечатлениями. Они тоже начали зачитываться Камю и Сартром, а я получил бесплатный доступ к их стафу. Когда «Тошнота» и «Падение» их отпустили – а произошло это не сразу, – я загрузил их Кастанедой, а затем в ход пошли «Степной волк» и «Игра в бисер» Гессе. Ребята оказались впечатлительные. В результате почти на всех занятиях к концу 10-го и весь 11-й класс я был обкуренным и посещал их нечасто, мне было в падлу. На успеваемость и посещения в этой школе смотрели сквозь пальцы, в особенности на мои. Бабушка как-то донесла до руководства, что я особенный. Иногда педагоги смотрели на меня вопросительными взглядами, а я только улыбался в ответ. Но тут стоит отметить, что улыбка у меня слегка кривая, из-за неправильно сформировавшихся мышц лица – в раннем детстве я пробил одну щеку об угол стола, напоровшись на него в процессе погони, – и выглядит это теперь немного странно. Мало кто понимает, со зла я улыбаюсь или от всей души. Не понимали этого и учителя. Так я и проулыбался до самого конца обучения в киношколе – теперь могу сказать точно, что улыбался от всей души.

Бабушке со мной приходилось нелегко. Особенно после того, как я подружился с Олегом из 11 класса. Он был на год старше и ничего не умел, кроме того, что играть целыми днями на бас-гитаре. Говорил он мало и весьма туманно, но не оттого, что имел страсть к мистификации, а потому, что, за исключением бас-гитары, его реально ничего не интересовало. Когда он играл, глаза его были закрыты. Во все остальные моменты, особенно в разлуке с гитарой, глаза Олега были широко распахнуты и выражали как бы постоянное охуевание от происходящего. С этим выражением глаз он ложился спать и с ним же просыпался. Только через год нашей дружбы как-то по пьяни Олег рассказал мне об одном случае из своего детства, который дал мне ключ к пониманию многих его странностей.

Олег в пору своего раннего детства, в 1990-х, был обычным ребенком, который целыми днями играл в футбол, бегая в одной и той же футболке «Барселона». Жил он с матерью, работавшей медсестрой в больнице, более чем скромно. Часто на обед и на ужин у них была одна картошка. А затем его мать открыла для себя организацию мормонов, приехавшую к нам из Америки. После этого в жизни Олега и его мамы многое изменилось. Целый год она таскала его на мероприятия, на которых, казалось, только он один не впадал в религиозный экстаз – приходилось симулировать. Чуть позже мормоны начали приходить к ним домой, где устраивались проповеди – их пастырю не хотелось платить арендную плату в различных районных ДК, с собой они брали только еду. Однажды Олег сильно набегался, играя в футбол, и, когда пришел домой, опять обнаружил там мормонов. Толстый мужик, в майке-алкоголичке, с волосатыми плечами, сидел во главе стола и читал молитву. Это был новый пастырь. Позади него было окно, комнату заливало светом. Все молчали, закрыв глаза, и шерсть на пастырских плечах блестела в лучах солнца. Раньше Олег не видел этого человека, однако все присутствующие – две тетки и мать – испытывали трепет при общении с ним и опускали взгляд. На ужин подали жареную картошку. Олег любил ее и, быстро смолотив свою порцию, попросил у мамы добавки. Она посмотрела на пастыря и тут же опустила глаза.

– У нас так не принято, – сказал тот, затем встал, взял Олега за руку и вывел в коридор, закрыв дверь в комнату.

– Ты должен быть наказан за свою наглость.

В коридоре пастырь вкатил маленькому Олежке пиздюлей – несколько слабых пощечин и одну такую, от которой Олег улетел в другой конец коридора. Затем этот незнакомый мужик вернулся за стол и продолжил трапезу. Эта комната была проходной и, чтобы попасть в свою, Олегу нужно было пройти через нее. Пока он проходил к себе, его мать смотрела в свою тарелку, только потом, когда все ушли, она сказала, что ей было очень стыдно за него. Я понимал Олега и, хотя не говорил ему этого, тоже все детство получал пиздюли от человека, которого считал чужим. Отличие было только в том, что меня отчим бил не за жареную картошку. В первый раз он выпорол меня, когда мне было лет шесть. Я направил на него игрушечный револьвер, который стрелял пистонами, и на полном серьезе сказал, что убью его, когда вырасту. Когда чуть позже мама повела меня в детскую поликлинику, врачиха, сделав какой-то укол, поинтересовалась, почему у меня задница синяя. А синяя она была оттого, что я часто вытворял нечто подобное. С Олегом нас объединяла любовь к группе «Кого» и поездка со школой в Горно-Алтайск, откуда мы привезли по пакету довольно беспонтовой дури, которую потом курили у него на улице Новаторов вместо сигарет. А потом его мама забросила мормонов и стала работать в антинар-котическом журнале. Это был 2004 год.

Мне 16. Пришло время скейтбординга, с падениями и ударами головой об асфальт до потери сознания – даже на алтайских фотографиях я стою с загипсованной рукой. Время альтернативной музыки, джинсов «Volcom» с кедами «Vans» и длинных волос. Я никогда не катался трезвым, и моим лучшим трюком были шутки над теми, кто катался еще хуже, но было весело. Я больше не был фашистом, остались только некоторые прежние привычки. У Олега обычно не было интересных идей по поводу того, как можно с пользой провести время, поэтому их подбрасывал я. Той летней ночью, пьяные в дым, мы вскрыли палатку в Воронцовском парке. План был изящен и прост. Нужно было только выдернуть ставни и разбить стекло камнем, обчистить витрину с алкоголем и скрыться в лесопарке, который как нельзя кстати располагался прямо за палаткой. Три часа ночи, в парке никого, сигнализация сработает сразу, и сигнал поступит на пульт опорного пункта милиции, но раньше, чем через пять минут, менты не прибудут. Нам же нужно две минуты. В лесу нас искать никто не станет. Для меня это была лишь очередная хулиганская выходка, плод юного криминализированного и опьяненного сознания. Однако наряд ППС патрулировал окрестности в двух минутах езды от нас. Первым свинтили Олега – как раз в тот момент, когда он закладывал за оттянутую футболку бутылки, затем двое ментов догнали меня и за ноги потащили к месту преступления. Пока меня так волокли, на руках и лице стерлось много кожи – я ругался матом. Олег лицом вниз лежал в глубокой луже у палатки и рыдал. Третий мент методично пинал его ногами, а потом стал аккуратно расставлять улики вокруг тела моего друга. Затем лицом в лужу положили меня. Я вертел головой, чтобы не наглотаться воды. Один мент заламывал мне руку, а другой стал пинать, затем к нему присоединился и второй. Пиздили они со всей душой, но нестерпимой боли не было – я был слишком пьян. Олег уже молчал. Мент заметил сережки в его ушах и предложил боевым товарищам Олега отпидорасить – все, как обычно. Они переговаривались по рации и ждали подкрепления, а чтобы убить время, достали из машины термос и по чуть-чуть, по очереди лили нам на головы кипяток с растворимым кофе, лили на волосы, чтобы не было видно ожогов. Подкрепление все не пребывало, тогда нас подняли и заставили сесть на корточки у машины ППС. Олег сидел, прислонившись к передней двери, я к задней. Лицо Олега выражало ужас. Он, кажется, протрезвел и был в панике. Трое ментов встали у капота, весело переговариваясь, и не особо смотрели в нашу сторону, справедливо считая, что после двадцатиминутной экзекуции воля задержанных сломлена. Перед нами по-прежнему маячил темный лес, а на нас не надели наручники. Я посмотрел на Олега и кивнул ему в сторону леса. Ужаса в его глазах прибавилось. Он смотрел на меня и медленно отрицательно мотал головой. Но я увидел возможность – у нас была секунда, чтобы рвануть, а другой могло не быть. Я еще раз кивнул в сторону леса, но было видно, что страх приковал его к месту. Я побежал. Три секунды – и я уже в лесу. Менты не сразу поняли, что произошло. Двое рванули за мной, я услышал крики за спиной. В лесу не было ни одного фонаря, и у меня был шанс. Я просто летел между деревьев и только краем глаза видел сзади лучи ручных фонарей. Такой эйфории я не испытывал никогда, никогда запах хвои не проникал в мои легкие так глубоко и никогда раньше я не чувствовал себя настолько свободным – это была жизнь в ее наивысшем проявлении. Ощущение времени стерлось. Я чувствовал только полет и совершенно не ощущал земли под ногами. Это был непередаваемый восторг полета, которого ничто не сможет остановить и в котором я останусь навсегда. Казалось, это именно то, к чему я стремился всю свою жизнь, и все этого стоило. Странно только, чтобы почувствовать это, так необходимы несущиеся за тобой по ночному лесу два матерящихся автоматчика, которые вот-вот начнут стрелять.