Текст книги "Избранное"

«Хорошо, – сказал Длинный Клык, – буду и я сильным человеком», – и он достал пшеницы, стал гнать и продавать за деньги огненную воду, а когда Косой Глаз жаловался, то Длинный Клык утверждал, что он сильный человек, и что если Косой Глаз будет шуметь, он выбьет из него мозг.

Косой Глаз очень испугался и пошел говорить с Три Ноги и со Свиной Челюстью; после этого все они втроем отправились с жалобой к Собачьему Зубу. Собачий Зуб переговорил с Морским Львом, а Морской Лев оповестил об этом Тигровую Морду. Тогда Тигровая Морца послал своих сторожей, и те подожгли дом Длинного Клыка, и дом сгорел вместе с огненной водой. Сторожа убили его и всю его семью. Пузатый сказал, что это очень хорошо, а Жук сложил новую песню о том, сколь необходимо и полезно блюсти закон, и какой чудесный край Морская Долина, и что каждый человек, любящий Морскую Долину, должен защищать ее и убивать мясоедов – и опять его песни воспламенили нас, как огонь, и мы забыли свое недовольства.

И вот что было очень странно. Когда Дохляк вытаскивал так много рыбы, что пришлось бы отдавать ее помногу за незначительное количество денег, он выбрасывал в море всю лишнюю рыбу, и за оставшуюся приходилось платить дороже. Три Ноги тоже очень часто не засеивал всех своих долей, чтобы поднять цену на пшеницу. А так как женщины делали из раковин монет больше, чем на них можно было купить, то Собачий Зуб велел приостановить выделку денег. Женщины остались без работы, и многие из них стали служить вместо мужчин. Женский труд был дешевле, мы остались без заработка, и Тигровая Морца предложил нам стать сторожами. Но я не мог поступить в сторожа, так как я хромал на одну ногу, и Тигровая Морца забраковал меня. Таких, как я, было очень много. Мы были калеками и могли только все время бродить в поисках работы или присматривать за детьми, пока женщины работали.

Желтоголовый также проголодался во время рассказа и теперь поджаривал на углях кусочки мяса.

– Но почему же вы не восстали и не прогнали Пузатого, Свиную Челюсть и всю эту компанию? – спросил Бегущий-от-Мрака.

– Потому что мы до этого не додумались, – ответил Длиннобородый, – у нас было слишком много забот; кроме того, сторожа все время грозили нам копьями, Пузатый толковал про бога, а Жук пел новые песни. Если же кто-нибудь и додумывался до этого, то Тигровая Морда тотчас приказывал привязать его во время отлива к утесу так, чтобы он захлебнулся во время прилива.

Удивительная вещь деньги: они вроде песен Жука. Все как будто обстояло благополучно, но на самом деле было не так, и мы постепенно стали понимать это. Собачий Зуб начал копить деньги, он сложил их в большие ящики и велел сторожам охранять их днем и ночью. И чем больше он скапливал денег, тем дороже они становились, так что люди принуждены были больше работать, чтобы заработать ту же сумму. Кроме того, все время ходили толки о войне с мясоедами, и Собачий Зуб велел Тигровой Морде наполнить хижины кореньями, сушеной рыбой, копченым козьим мясом и сыром. И, несмотря на эти громадные запасы пищи, людям нечего было есть. Что же получалось? Если народ начинал роптать слишком громко, Жук пел новые песни, Пузатый утверждал, что сам бог велел убивать мясоедов, а Тигровая Морца предлагал нам или убивать, или быть убитыми. Я был слишком плох для того, чтобы быть сторожем и жиреть, лежа на солнце, но на войну Тигровая Морда забрал и меня. Когда мы съели все запасы пищи, сложенные в хижинах, мы прекратили войну и вернулись, чтобы сделать новые запасы.

– Значит, вы были все сумасшедшими, – заметил Быстрый Олень.

– Да, сумасшедшими, – согласился Длиннобородый. – Все это выходило очень удивительно. Среди нас был некто, по прозванию Сломанный Нос; он говорил, что все пошло плохо. Он говорил, что мы в самом деле стали сильнее, соединив свои силы. Он говорил также, что мы были совершенно правы, когда, образовав племя, постановили убивать тех, которые слишком выделялись своей силой, и тех, которые нападали на своих братьев и похищали их жен; а теперь, по его словам, племя стало не сильнее, а слабее, потому что укоренились люди, сила которых была вредна для племени. Эти люди обладали силою земли, как, например, Три Ноги; силою западни для рыб, как, например, Дохляк; силою козьих стад, – Свиная Челюсть. «Первым делом, – говорил Сломанный Нос, – нам надо лишить этих людей их проклятой силы, и вообще не давать есть тому, кто не трудится». И тогда Жук спел песню в честь Сломанного Носа, воспевая людей, которые хотят вернуться и жить на деревьях. Однако, Сломанный Нос отрицал это, он утверждал, что он хочет идти не назад, а вперед. Он напомнил, что наше племя стало сильно лишь после того, как мы соединили все наши силы. «Но если бы, – говорил он, – рыбоеды соединили свои силы с мясоедами, то не было бы больше никакой войны, не нужно было бы ни воинов, ни сторожей; и было бы так много пищи, что каждому человеку пришлось бы работать не больше двух часов в день».

Тогда Жук снова запел. И он пел, что Сломанный Нос – лентяй. А потом сочинил песни о пчелах. Это были странные песни, и слушавшие их делались как безумные, точно они опились огненною водою. В песне рассказывалось, как дружно жили пчелы и как к ним явилась разбойница-оса и стала воровать их мед. Оса была ленива и говорила пчелам, что не стоит работать, а кроме того, она советовала им подружиться с медведями, которые, по ее словам, были не ворами меда, а хорошими друзьями. Все слова Жука были двусмысленны, и слушавшие его песни понимали, что под роем пчел надо разуметь Морскую Долину, что медведи означали мясоедов, а ленивой осой был Сломанный Нос. И когда Жук пел, что рой, послушавшись осы, едва не погиб, все мы ворчали и роптали; а когда он запел, что пчелы в конце концов одумались и убили ленивую осу, то мы схватили камни и на смерть побили ими Сломанный Нос, так что вскоре ничего не было видно, кроме груды камней, насыпанной над ним. А среди нас были бедняки, которые тяжко трудились, все время голодая, и они тоже участвовали в избиении Сломанного Носа.

После смерти Сломанного Носа только один еще человек решился поднять свой голос, – это был Волосатая Морда.

«Где сила сильных? – говорил он. – Все мы вместе очень сильны, и мы куда сильнее и Собачьего Зуба, и Тигровой Морды, и Свиной Челюсти, и всех остальных, которые ничего не делают, а только едят и ослабляют нас своею злою силою. Рабы не могут быть сильными. Если бы человек, который научился первый добывать огонь, захотел использовать свою силу, то мы сделались бы его рабами, как теперь мы рабы Дохляка, который сумел первый построить западню для ловли рыбы, рабы того, кто научился первый засевать землю, разводить коз, делать огненную воду. Раньше, когда мы жили на деревьях, никто не чувствовал себя в безопасности. Но теперь мы уже не воюем друг с другом, – мы соединили свои силы. Давайте же соединимся с мясоедами, и мы будем действительно сильными. Тогда мы будем совместно убивать тигров, львов, волков, диких собак, будем пасти своих коз на лугах, сеять пшеницу в горных долинах. С того дня мы будем так сильны, что все дикие звери убегут от нас или погибнут, и никто не сможет сопротивляться нам, так как сила всех людей сольется в одну всемирную силу», – так сказал Волосатая Морда… И они убили его, называя его дикарем, пожелавшим опять жить на дереве. Это было очень странно, – как только являлся какой-нибудь человек и призывал идти вперед, его тотчас же обвиняли в желании идти назад и убивали. Бедный безумный народ побивал таких людей камнями. Все мы были безумными, за исключением сытых и тех, кто ничего не делал. Дураков называли мудрецами, а мудрецов побивали камнями. Работавшие почти ничего не ели, а бездельники ели слишком много.

Племя стало терять свою силу. Дети были слабы и хилы. От недоедания у нас развивались разные болезни, и мы умирали, как мухи. Тогда мясоеды двинулись на нас. Тигровая Морца раньше не раз водил нас против них в бой, теперь они решили отомстить нам за пролитую кровь. Мы были слишком слабы и не могли отстоять Большую Стену. И они убили почти всех нас, за исключением некоторых женщин, которых взяли с собою. Ускользнули еще Жук и я. Я укрылся в дикой местности, стал охотником и больше не голодал. Затем я похитил у мясоедов одну женщину и ушел жить в горы, где мясоеды не могли найти меня. У нас родилось три сына. И каждый из трех сыновей похитил себе жену у мясоедов. Остальное вы знаете, ибо – разве вы не сыновья моих сыновей.

– А Жук? – спросил Быстрый Олень. – Что с ним сталось?

– Он пошел жить к мясоедам и стал петь песни их вождю. Он уже совсем старик теперь, но он поет все те же старые песни, а когда является человек, призывающий идти вперед, Жук утверждает, что человек этот хочет жить на деревьях.

Длиннобородый запустил руку в медвежью тушу и, вырвав кусок сала, стал сосать его беззубым ртом.

– Когда-нибудь, – сказал он, вытирая пальцы о бедра, – все дураки умрут, а живые люди захотят идти вперед; они поймут, что такое сила сильных, – соединят все свои силы, и им не придется воевать друг с другом, не будет ни воинов, ни сторожей, ни стен. Дикие звери будут убиты, и, как предсказывал Волосатая Морда, на всех лугах будут пастись козы, а все поля будут засеяны пшеницей, все люди станут братьями, и никто не будет в безделье жиреть на солнце. Это будет тогда, когда умрут все дураки и когда не будет больше певцов, поющих песни из жизни пчел.

Спасенный браконьер

– Но они не примут никаких извинений. Вы перешли запретную черту, и этого достаточно. Они вас заберут. Вам прямая дорога в Сибирь и в соляные копи. Ну, а Дядя Сэм… как он об этом узнает? Ни одно словечко не долетит до Штатов. «Мэри Томас» – сообщат газеты – погибла со всем экипажем. Вероятно, во время тайфуна в Японском море. Вот что скажут газеты, да, пожалуй, и люди. Вы попадете в Сибирь и в соляные копи. Умрете для всех близких и родных, даже если и проживете, быть может, еще с полвека.

Так сплеча разрешил вопрос Джон Льюс, носивший прозвище Морской Законник.

Положение казалось серьезным всем собравшимся в кубрике «Мэри Томас». Едва только команда внизу приступила к обсуждению серьезного вопроса, вахтенные с палубы спустились вниз и к ней присоединились. Было безветренно, и все матросы были свободны, за исключением рулевого, которого только дисциплина удерживала у колеса. Даже Буб Руссель, юнга, протиснулся вперед, чтобы послушать разговоры.

И момент действительно был серьезный, об этом свидетельствовали нахмуренные лица матросов. Три предшествовавшие месяца «Мэри Томас» – шхуна для ловли тюленей – охотилась за тюленями вдоль берегов Японии и к северу до Берингова моря. Здесь, на азиатской стороне моря, они вынуждены были отказаться от ловли. Вернее – не идти дальше, ибо там, дальше, русские крейсеры охраняли запретную зону, где тюлени могли мирно размножаться.

Неделю назад шхуна попала в густой туман. Одновременно заштилело, и с тех пор туман не рассеивался, а легкий ветерок покрывал воду едва заметной рябью. Само по себе это было не так плохо, шхуны, охотящиеся за тюленями, никогда не спешат, пока можно охотиться; но беда заключалась в том, что в этом месте сильное течение относило к северу. Таким образом, «Мэри Томас» по неведению преступила запретную черту и с каждым часом невольно проникала все дальше и дальше в опасные воды, где на страже стоял русский медведь.

Никто не знал, как далеко она продвинулась. В течение недели не видно было ни солнца, ни звезд, и шкипер не мог произвести наблюдения и определить положение судна. В любой момент их мог захватить какой-нибудь крейсер и утащить всю команду в Сибирь. Судьба браконьеров, охотников за тюленями, была слишком хорошо известна «Мэри Томас», вот почему лица их были так серьезны.

– Друзья мои, – заговорил один из рулевых, немец, – дело ошень плоха. Как раз, когда мы сделали большой ловля, пришел беда. Русски заберут нас, и наши шкуры, и наша шхуна, и пошлют с анархисты в Сибирь. Эх, дело ошень плоха!

– Да, в этом-то вся беда, – продолжал Морской Законник. – Полторы тысячи засоленных тюленьих шкур, добытых честным трудом, – все отнято будет! Прости-прощай, хорошая получка! Иное дело, если бы браконьерствовали, но охота была честная, в открытых водах.

– Но если мы-то ничего плохого не делали, разве они могут сделать что-нибудь с нами? – осведомился Буб.

– Не годится, чтобы мальчишка твоих лет совался в разговоры старших, – возразил матрос-англичанин, примостившийся на краю своей койки.

– Неверно, Джек, – заявил Морской Законник. – Он вправе спрашивать, ведь ему грозит потеря жалованья, как и всем остальным.

– И трех пенсов за него не дал бы, – фыркнул в ответ Джек. Он строил планы после получки поехать домой в Челси и повидаться с семьей и теперь был явно не в духе, ибо, по всей вероятности, ему грозила потеря не только жалованья, но и свободы.

– Почем они знают! – сказал Законник в ответ на вопрос Буба. – Мы здесь, в запретных водах. Разве им известно, что мы попали не по своей воле? Суть в том, что мы здесь, и на борту у нас полторы тысячи шкур. Откуда им знать, что мы их добыли в открытых водах, а не тут? Понимаешь, Буб, все улики против нас. Если бы ты поймал человека, у которого карманы набиты яблоками точь-в-точь такими, какие растут на твоем дереве, да и поймал ты его на этом самом дереве, что бы ты подумал? Он тебе скажет, что ничего не мог поделать, – его вроде как бы ветром принесло сюда, а яблоки совсем с другого дерева, но ты-то что подумаешь, а?

Проблему, представленную в таком освещении, Буб прекрасно понял и уныло покачал головой.

– Лучше нам умереть, чем попасть в Сибирь, – сказал один из гребцов. – Они сошлют нас на соляные копи и заставят работать до самой смерти. И света белого не увидишь. Я слыхал об одном парне, которого приковали цепями к товарищу, а товарищ помер. И они оба были скованы вместе. А не то сошлют на ртутные копи, а там слюной изойдешь. Пусть меня повесят, а слюнявиться не хочу.

– Почему слюнявиться? – спросил Джек и даже выпрямился на своей койке, услыхав о новых ужасах.

– Да ведь ртуть тебе в кровь попадает, потому оно так и выходит. А десны все вспухают, словно у тебя цинга, только еще похуже, и зубы начинают шататься. И язвы делаются. Так и помрешь страшной смертью. Самый сильный человек, и тот долго не протянет в ртутных копях.

Наступило молчание.

– Плоха дело, – горестно повторил немец-рулевой. – Плоха дело! И шего я не в Иокогама? А? Это еще што?

Судно внезапно накренилось, палуба поднялась. Крохотная миска, звеня и грохоча, скатилась по наклонной доске. Сверху донеслось хлопание парусов и дрожащие «ра-тат-та» бокового лик-троса, слабо натянутого в фока-зейле. Затем голос штурмана загудел в люк:

– Все на палубу, ставь паруса!

Никогда еще на такое распоряжение не отвечали большим энтузиазмом. Штиль миновал. Поднялся ветер, который унесет их на юг в безопасные моря. С радостными криками все бросились на палубу. Двигаясь с лихорадочной быстротой, они поставили марсели, бом-кливера и стакселя. Пока они работали, завеса тумана поднялась, открыв черный купол неба, усеянный старыми знакомыми – звездами. Когда все было кончено, «Мэри Томас» грациозно легла набок и понеслась по волнам вперед, к югу.

– Огни парохода впереди, с носа, сэр! – крикнул часовой со своего поста на баке.

Голос его звучал взволнованно. Капитан послал Буба вниз за ночным биноклем. Все столпились на подветренной стороне и смотрели на подозрительное, незнакомое судно. Уже стали обрисовываться его смутные, неясные очертания. Эти воды почти никем не посещались, и был один шанс против тысячи, что перед ними не русское патрульное судно. Шкипер все еще с беспокойством смотрел в бинокль, когда на борту незнакомого судна вспыхнуло пламя, а затем раздался громкий пушечный выстрел. Самые худшие опасения оправдались. Это было патрульное судно, стрелявшее, чтобы заставить «Мэри Томас» лечь в дрейф.

– Застопори! – крикнул шкипер рулевому; голос у него стал совсем безжизненным. Затем он обратился к команде: – Обстенить кливер и фока-зейл! Спустить бом-кливер! Формарселя на гитовы! Развернуть грота-шкоты!

«Мэри Томас» легла в дрейф и начала важно приседать перед длинными волнами, катившимися с запада.

Крейсер подошел ближе и спустил шлюпку. Охотники за тюленями наблюдали в жутком молчании. Они могли разглядеть белые очертания шлюпки, медленно опускавшейся на воду. Разглядели и людей в шлюпке, а затем до них донесся скрип боканцев и команда офицеров. Под ударами весел шлюпка рванулась вперед и направилась к ним. Ветер усиливался, и волнующееся море не позволяло хрупкому суденышку лечь бок о бок с раскачивающейся шхуной; но, выждав удобный момент и воспользовавшись спущенным канатом, офицер и пара матросов вскарабкалась на борт. Затем шлюпка отошла дальше, туда, где волнение было меньше; весла были подняты над водой; на корме, у руля, остался молодой мичман.

Офицер, в форме второго лейтенанта русской службы, спустился вниз со шкипером «Мэри Томас», чтобы взглянуть на судовые документы. Несколько минут спустя он снова появился на палубе. Его матросы уже сняли брезент с люка, и он с фонарем спустился в трюм, взглянуть на засоленные шкуры. Его глазам предстал недурной запас: полторы тысячи свежих шкур – добыча этого плавания; и, принимая во внимание все обстоятельства дела, он мог вынести лишь одно заключение.

Вернувшись на палубу, он обратился на ломаном английском языке к шкиперу шхуны:

– Я очень сожалею, но мой долг захватить, именем царя, ваше судно, как браконьерское, застигнутое в запретных водах со свежими шкурами. Вам должно быть известно, что за это полагается конфискация и заключение в тюрьму.

Капитан «Мэри Томас» с напускным равнодушием повел плечами и отвернулся. Хотя сильные люди и умеют скрывать свои чувства, но незаслуженные бедствия иногда могут довести их чуть ли не до слез. А сейчас перед его глазами мелькнуло яркое видение: маленький домик в Калифорнии, жена и два белокурых мальчугана; какой-то странный клубок поднялся в горле, и ему стало страшно. Попытайся он заговорить, и он разрыдается.

А ведь на нем лежала ответственность перед командой. Он не мог, не смел проявлять слабость, ибо его долг – быть твердым и мужественным до конца, чтобы поддержать их в беде. Он уже дал все объяснения лейтенанту и знал, что положение безнадежно. Как сказал Морской Законник, все улики были против него. Итак, он отвернулся и стал шагать взад и вперед по корме шхуны, которой он уже не командовал.

Русский офицер временно взял команду на себя. Он вызвал на борт еще несколько своих матросов и приказал убрать и закрепить все паруса. Когда с этим было покончено, шлюпка успела подплыть к крейсеру и вернуться назад с тяжелым канатом; конец его был прикреплен к большим битенгам на баке шхуны. Пока шла эта работа, угрюмые матросы группами стояли вокруг. Было безумием думать о сопротивлении, когда жерла орудий были так близко, что в них можно было попасть сухарем. Но помогать они отказывались, предпочитая хранить мрачное молчание. Покончив с этим делом, лейтенант отослал всех своих матросов назад в шлюпку, оставив только четверых, затем мичман – мальчик лет шестнадцати, – казавшийся странно взрослым и важным в своем мундире с кортиком, поднялся на борт, чтобы принять командование пленной шхуной. Перед самым уходом взгляд лейтенанта случайно упал на Буба. Не говоря ни слова, он схватил его за руку и спустил через борт в ожидавшую лодку; затем, махнув на прощанье рукой, он последовал за ним.

Вполне естественно, что это неожиданное происшествие должно было перепугать Буба. Все страшные рассказы, какие он слыхал о русских, заставили его бояться их, а теперь они казались ему еще страшнее. Достаточно скверно, что они захватили шхуну, но увозить его от товарищей – такая судьба ему и в голову не приходила.

– Веди себя хорошо, Буб! – крикнул ему шкипер, когда шлюпка отделилась от борта «Мэри Томас». – И говори правду!

– Да, да, сэр, – крикнул тот мужественно в ответ. В нем зашевелилась национальная гордость, он стыдился показать себя трусом перед этими неведомыми врагами, этими дикими русскими медведями.

– И будь вежлив! – добавил немец-рулевой, и его грубый голос, как сирена, пронесся над водой.

Буб замахал на прощанье рукой, а товарищи его, столпившись у перил, ответили ему ободряющими возгласами. Он примостился на корме, откуда стал следить за лейтенантом.

В конце концов лейтенант выглядел совсем не таким уж диким медведем, он очень похож на остальных людей, решил Буб, и матросы точь-в-точь такие, как все матросы с военных судов, виденные им раньше. Тем не менее, когда нога его ступала на стальную палубу крейсера, ему показалось, что он вошел в ворота тюрьмы.

На несколько минут его оставили в покое. Матросы подняли шлюпку и повесили ее на боканцы. Затем густые клубы черного дыма повалили из труб, и они тронулись в путь, в Сибирь, невольно подумал Буб. Он видел, как «Мэри Томас» потащилась за ними на натянутом канате, а ее боковые огни, красный и зеленый, то подымались, то опускались, когда она неслась по волнам.

При этом грустном зрелище глаза Буба затуманились, но… как раз в эту минуту к нему подошел лейтенант, чтобы отвести вниз к капитану, и он выпрямился, крепко сжав губы, словно все это было для него привычным делом и его чуть не каждый день ссылали в Сибирь. Каюта, где сидел капитан, походила на дворец по сравнению со скромной обстановкой «Мэри Томас», а сам капитан – важный, с золотыми нашивками – казался величественной особой, ничуть не напоминавшей простенького шкипера шхуны, охотившейся за тюленями.

Тут Буб сообразил, зачем его взяли на борт, и на все вопросы, какие ему задавали, отвечал одну чистую правду. Правда вреда не причиняла; только ложь могла повредить его делу. Он знал немного; знал, что они охотились за тюленями далеко к югу, в открытых водах, а затем, когда настал штиль и туман спустился на них у запретной зоны, они были в нее отнесены. Снова и снова он настаивал, что за всю неделю плаванья в запретной зоне они ни разу не спускали шлюпки и не пристрелили ни одного тюленя; но капитан видел во всех его словах только ложь и обращался с ним грубо, чтобы запугать мальчика. Он то грозил ему, то пытался подействовать лаской, но ему так и не удалось поколебать твердость Буба; наконец он велел ему убираться. По небрежности, Буба оставили без присмотра и разрешили бродить по палубе. Иногда матросы с любопытством на него поглядывали, но в общем он был предоставлен самому себе. Он не мог привлечь к себе особого внимания, потому что был мал, ночь стояла темная, а вахта на палубе занималась своим делом. Спотыкаясь, он побрел по незнакомой палубе на корму, откуда ему видны были боковые огни «Мэри Томас», неизменно следовавшей за крейсером.

Долго следил он за ней, а затем улегся в темноте, там, где канат пробегал по корме к захваченной шхуне. Только один раз подошел какой-то офицер и посмотрел, не перетирается ли натянутая веревка. Буб отполз в тень и остался незамеченным. И тут у него появилась мысль, которая касалась жизни и свободы двадцати двух человек и должна была отвратить великие бедствия от многих семейств за тысячи миль отсюда.

Во-первых, рассуждал он, команда неповинна ни в каком преступлении, а все же ее безжалостно тащат в тюрьму, в Сибирь, погребут заживо, он слыхал эти россказни и слепо им верил. Во-вторых, он здесь в плену, и у него нет никакой возможности ускользнуть. В-третьих, двадцать два человека на «Мэри Томас» спастись могут. Их удерживает только четырехдюймовый канат. Они не смеют перерезать его у своего конца, так как русские, захватившие шхуну, конечно, поставили там часового, но этот конец… ах, этот конец…

Буб прервал свои рассуждения. Он близко подполз к канату, открыл свой складной нож и принялся за работу. Нож был не очень острый; Буб перепиливал прядь за прядью, и с каждым движением ножа все отчетливее и страшнее вырисовывалась перед ним жуткая картина: Сибирь, одиночество, ссылка. Даже в обществе товарищей такая судьба была довольно-таки плоха, но столкнуться с ней одному казалось ужасным. А кроме того, самый поступок, какой он совершал, конечно, повлечет за собой еще большее наказание.

Эти мрачные мысли были прерваны приближающимися шагами. Он отполз в тень. Какой-то офицер остановился на том самом месте, где он работал, наклонился было, чтобы осмотреть канат, потом передумал и выпрямился. Он простоял тут несколько минут, глядя на огни захваченной шхуны, а затем пошел на нос.

Теперь пора! Буб выполз и продолжал пилить. Он перерезал две пряди каната. Потом еще одну. Оставалась последняя, но она была так сильно натянута, что поддалась легко. Плеск! Обрезанный конец скользнул за борт. Буб лежал тихо и прислушивался. Сердце у него ушло в пятки. Но на крейсере никто ничего не слышал. Он видел, как потускнели красный и зеленый огни «Мэри Томас». Затем над водой пронесся слабый крик русских матросов, оставшихся на призовом судне, но и этого никто не слыхал. Дым по-прежнему валил из труб крейсера, а машины энергично работали.

Что происходило на «Мэри Томас»? Буб мог только делать предположения, но в одном он был уверен: его товарищи захватят власть в свои руки и справятся с четырьмя матросами и мичманом. Спустя несколько минут он увидел маленькую вспышку света, и напряженный слух уловил очень слабый револьверный выстрел. Затем – о, радость! – и красный огонь и зеленый внезапно исчезли. «Мэри Томас» снова была свободна.

На корме показался офицер. Буб пролез вперед и спрятался в одной из шлюпок. Еще момент, и было бы поздно. Забили тревогу. Раздалась громкая команда. Крейсер взял другой курс. Белые лучи электрического прожектора во всех направлениях ударили по морю, но во вспыхивающих полосах света не видно было вздымающейся на волнах шхуны.

После этого Буб скоро заснул и проснулся только на рассвете. Монотонно стучали машины, а по плеску воды он догадался, что команда моет палубу. Окинув взглядом океан, он увидел, что они одни. «Мэри Томас» ускользнула; когда он высунул голову, его встретил громкий хохот матросов. Даже у офицера, приказавшего отправить его вниз и запереть, смеялись глаза. В последующие дни своего заключения Буб частенько думал, что они не так уж рассердились на него за этот поступок.

Он был недалек от истины. В сердцах всех людей заложено некоторое благородство, заставляющее их восхищаться смелым поступком, хотя бы и совершенным врагом. И русские ничуть не отличались от остальных людей. Правда, мальчишка их перехитрил; но бранить его они не могли и были в большом затруднении, как с ним поступить. Совсем не годилось тащить с собой такого малыша, как он, в качестве единственного представителя удравшего судна.

И спустя две недели военное судно Соединенных Штатов, выходившее из Владивостока, было остановлено сигналами с русского крейсера. Шлюпка отошла от крейсера, и маленький мальчик перелез через перила на палубу американского судна. Через неделю его спустили на берег в Хакодате. Произошел обмен телеграммами, и ему выдали проезд до Иокогамы.

Прямо со станции он побежал по причудливым японским улицам к гавани. Он нанял лодочника-японца и приказал отвезти себя на борт некоего судна, знакомый такелаж которого сразу привлек его внимание. Стеньги его были сняты, а паруса подняты; оно готовилось пуститься в обратный путь в Соединенные Штаты. Когда он подъехал ближе, толпа матросов высыпала на борт, и брашпиль пришел в движение, вырывая из илистого дна якорь.

«Судно янки вниз по речке!» – раздался голос Морского Законника, затянувшего якорную песню.

«Тяните, ребята-молодцы!» – загремели в ответ знакомые голоса, а тела мужчин поднимались и опускались под ритм песни.

Буб Руссель расплатился с лодочником и поднялся на палубу. Якорь был забыт. Матросы приветствовали его ликующими криками; он не успел перевести дух, как уже стоял на плечах капитана, окруженный товарищами, и пытался одновременно ответить на двадцать вопросов.

На следующий день шхуна легла в дрейф у японской рыбачьей деревушки, высадила на берег четырех матросов и маленького мичмана и поплыла дальше. Эти люди не говорили по-английски, но у них были деньги, и они живо добрались до Иокогамы. С того дня японская деревушка так ничего больше о них и не слыхала, и эти таинственные люди до сих пор вызывают всевозможные толки.

Так как русское правительство и словом не обмолвилось об этом инциденте, то Соединенные Штаты по-прежнему пребывают в неведении относительно «потерянного браконьера»; кроме того, они не получили официальных сообщений о том, как несколько граждан Штатов «расправились» с пятью подданными царя. Даже у государств бывают иногда свои секреты…