Текст книги "Сейчас самое время"

Двадцать четыре

Напрасно Зои позвала меня с собой. Едва мы переступили порог, как я начала считать и никак не могу остановиться. Мы здесь уже семь минут. Через шесть минут у неё приём. Она забеременела девяносто пять дней назад.

Я пытаюсь переключиться на случайные числа, но оказывается, каждое что-то значит. Восемь – общее количество одиночных окон в дальней стене. Один – не менее одинокая секретарша. Пятьсот фунтов – сумма, которая позволит Скотту избавиться от ребёнка.

Зои нервно улыбается мне поверх журнала:

– В государственных больницах такого точно нет.

Ещё бы. Кожаные кресла, низкий квадратный стол, заваленный глянцевыми журналами. В комнате так тепло, что мне пришлось снять пальто. Я думала, здесь будет полно несчастных брошенных девиц, сжимающих носовые платки, но в приемной мы одни. Зои собрала волосы в хвост и надела всё те же мешковатые тренировочные штаны. Она бледна и выглядит устало.

– Знаешь, от каких симптомов я избавлюсь охотнее всего? – Она кладёт журнал на колени и считает на пальцах. – Моя грудь похожа на какую-то карту – вся в голубых венах. Я чувствую тяжесть даже в пальцах. Меня постоянно тошнит. Не прекращая, болит голова. И в глаза будто песку насыпали.

– А что-нибудь хорошее?

Она задумывается на минуту.

– Запах изменился. От меня очень приятно пахнет.

Я наклоняюсь над столом и нюхаю Зои. Она пахнет сигаретами, духами, жвачкой. И чем-то ещё.

– Фертильна, – сообщаю я.

– Что?

– То есть готова к деторождению.

Она качает головой и смотрит на меня как на ненормальную:

– Это тебя твой дружок научил?

Я не отвечаю, и Зои утыкается в журнал. Двадцать две страницы последних технических новинок. Как написать красивую песню о любви? Возможен ли космический туризм?

– Однажды я видела фильм, – начинаю я, – про девушку, которая умерла. Когда она попала на небеса, ребёнок её сестры, родившийся мёртвым, оказался уже там, и она присматривала за ним, пока они все не воссоединились.

Зои делает вид, что не слышала, и переворачивает страницу, будто прочитала её.

– Со мной тоже может такое случиться.

– Едва ли.

– Твой ребёнок такой крохотный, что я могу спрятать его в карман.

– Тесса, заткнись!

– Ты тогда выбирала для него одежду.

Зои откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. Очертания губ становятся мягче, словно её выключили из розетки.

– Я тебя очень прошу, – произносит Зои, – замолчи. Если ты меня осуждаешь, не надо было приходить.

Она права. Я поняла это прошлой ночью, мучаясь бессонницей. На другом конце коридора капал душ и что-то – таракан? паук? – пробежало по коврику в ванной.

Я встала с кровати и в халате спустилась в гостиную. Я собиралась выпить чашку шоколада и, может, посмотреть какую-нибудь ночную передачу. Но посреди кухни я обнаружила мышь, которая попала в одну из папиных тараканьих ловушек. К картонке не прилипла только её задняя нога, и, загребая ею, точно веслом, мышь пыталась сбежать. Она билась в агонии. Я поняла, что придётся её добить, но не могла придумать, как сделать это безболезненно. Зарезать разделочным ножом? Ножницами? Проткнуть затылок карандашом? В голову лезли только кошмары.

Наконец я достала из шкафчика старую коробку из-под мороженого, наполнила водой, окунула в неё мышь и прижала деревянной ложкой. Мышь в изумлении уставилась на меня, пытаясь вздохнуть. Один за другим на поверхность воды поднялись три маленьких пузырька воздуха.

Я пишу Зоиному ребёнку эсэмэску: ПРЯЧЬСЯ!

– Это кому?

– Никому.

Она наклоняется над столом:

– Покажи.

Я удаляю сообщение и показываю ей пустой экран.

– Ты писала Адаму?

– Нет.

Она закатывает глаза:

– Вы едва не занялись сексом в саду, а теперь ты находишь какое-то извращённое удовольствие в том, чтобы делать вид, будто ничего не было.

– Я ему не нравлюсь.

Зои хмурится:

– Разумеется, нравишься. Просто вышла его мама и поймала вас с поличным. А иначе он бы с радостью тебя трахнул.

– Зои, это было четыре дня назад. Если бы я ему нравилась, он бы позвонил.

Она пожимает плечами:

– Наверно, занят.

Минуту мы молчим. У меня под кожей выпирают кости, под глазами фиолетовые круги, и от меня чем-то воняет. Адам, наверно, до сих пор полощет рот.

– Любовь – это зло, – заявляет Зои. – И я – живое тому доказательство. – Она кладёт журнал на столик и бросает взгляд на часы: – За что я, чёрт возьми, плачу деньги?

Я сажусь рядом с ней.

– А вдруг это шутка? – предполагаю я. – Может, они возьмут деньги, заставят тебя поволноваться, надеясь, что ты испугаешься и уйдёшь домой.

Я беру ладонь Зои в свою. Она удивляется, но руку не забирает.

В окнах стоят тонированные стёкла, и нам не видно улицы. Когда мы пришли, пошёл снег; тепло одетые люди покупали рождественские подарки. А здесь батареи пышут жаром и льются звуки свирели. Случись конец света, мы ничего не узнаем.

– Когда всё кончится и мы с тобой снова останемся вдвоём, то примемся за список, – обещает Зои. – Выполним пункт шесть. Это же слава, верно? Я на днях видела по телику женщину в последней стадии рака. Так вот она участвовала в троеборье. Попробуй.

– У неё рак груди.

– И что?

– Это другое.

– Бег и езда на велосипеде помогают ей сохранять бодрость духа. В чём тут разница? Она уже прожила дольше, чем все думали, и прославилась.

– Терпеть не могу бег!

Зои величественно качает головой, будто я капризничаю:

– А как насчёт «Большого брата»? У них раньше никогда не было таких, как ты.

– Он начнётся только летом.

– И?..

– Сама подумай!

Тут из боковой комнаты появляется медсестра и подходит к нам:

– Зои Уокер? Пойдёмте со мной.

Зои тянет меня за руку:

– А можно взять с собой подругу?

– Боюсь, что нет. Будет лучше, если она подождёт здесь. Сегодня только предварительная беседа, но говорить о таких вещах при подруге нелегко.

Медсестра говорит так убеждённо, что у Зои нет сил возразить. Она протягивает мне пальто, просит присмотреть за ним и уходит за медсестрой. Дверь закрывается.

Я чувствую себя бодро и уверенно. Я ощущаю, как бьётся сердце. Я полна сил. Жизнь и смерть материальны. Сейчас я здесь. Но скоро меня не станет. Ребёнок Зои жив. У него бьётся сердце. Скоро его не будет. Когда Зои, поставив подпись на документе, выйдет из той комнаты, она изменится. Поймёт то, что мне уже известно: всех нас окружает смерть.

И от этой мысли во рту металлический привкус.

Двадцать пять

– Куда мы едем?

Убрав руку с руля, папа хлопает меня по коленке:

– Всё в своё время.

– Это что-то неприятное?

– Думаю, нет.

– Мы встречаемся со знаменитостью?

В его взгляде мелькает беспокойство.

– Так ты это имела в виду?

– Не совсем.

Мы едем по городу. Папа хранит молчание. Мы пересекаем микрорайоны, сворачиваем на кольцевую. Я пытаюсь угадать, куда мы едем. Мне нравится смешить папу. Он так редко смеётся.

– Высадка на Луну?

– Нет.

– Конкурс талантов?

– С твоим-то голосом?

Я звоню Зои и спрашиваю, не хочет ли она угадать, но она по-прежнему не находит себе места из-за операции.

– Мне нужно будет привести с собой взрослого. И кто бы это мог быть?

– Я пойду с тобой.

– Нужен настоящий взрослый. Типа мамы с папой.

– Они не имеют права заставлять тебя посвящать во всё родителей.

– Это кошмар, – жалуется Зои. – Я думала, они дадут мне какую-нибудь таблетку, и всё выйдет само. Зачем мне операция? Он же крошечный.

Она заблуждается. Вчера вечером я достала «Справочник семейной медицины» «Ридерз дайджест» и прочитала про беременность. Мне было интересно, какого размера зародыш в шестнадцать недель. Оказалось, с одуванчик. Я не могла оторвать себя от книги. Выяснила всё про пчелиные укусы и крапивницу. Милые, земные семейные болезни – экзема, ангина, круп.

– Ты меня слушаешь? – спрашивает Зои.

– Угу.

– Ладно, я пошла. Кислота подступает к горлу, и во рту тот же привкус.

Это несварение желудка. Нужно помассировать живот и попить молока. Всё пройдёт. Что бы она ни решила сделать с ребенком, все симптомы исчезнут. Но я ей этого не говорю. Я нажимаю на мобильном красную кнопку и смотрю на дорогу впереди.

– Она просто идиотка, – замечает отец. – Чем дольше тянуть, тем хуже. Беременность прервать – не мусор вынести.

– Пап, она это знает. И вообще, тебя это не касается. Она же не твоя дочь.

– Да, – соглашается папа. – Она не моя дочь.

Я набираю Адаму эсэмэску. «Куда ты провалился?» – пишу я. Потом стираю.

Шесть дней назад его мама рыдала на крыльце. Она говорила, что её напугали фейерверки. Спрашивала, почему он бросил её одну, когда кругом светопреставление.

– Дай мне свой телефон, – попросил меня Адам. – Я тебе позвоню.

Мы обменялись телефонами. Это было сексуально. Я надеялась, что он позвонит.

– Слава, – произносит папа. – А что для тебя слава?

Для меня слава – это Шекспир. В школе на всех книгах с его пьесами был бородатый силуэт с пером в руке. Шекспир придумал кучу новых слов, и спустя сотни лет все знают, кто он такой. Он жил до машин и самолётов, пистолетов, бомб и загрязнения окружающей среды. До шариковых ручек. В то время на престоле сидела королева Елизавета. Она тоже прославилась, и не только как дочь Генриха VIII, но благодаря картофелю, «Армаде», табаку и здравому смыслу.

Ещё есть Мэрилин, Элвис. Будут помнить даже современных поп-звезд вроде Мадонны. «Тэйк Зэт»⁸ снова ездят на гастроли, и их альбомы в момент распродаются. В глазах музыкантов читается возраст, а Робби даже не поёт, но люди всё равно хотят их видеть. Вот какую славу я имела в виду. Я бы хотела, чтобы весь мир оставил свои дела и пришёл попрощаться со мной, когда я умру. А как же иначе?

– Пап, а что для тебя слава?

Задумавшись на минуту, он отвечает:

– Наверно, оставить что-то после себя.

Я представляю себе ребёнка Зои. Он растёт. Растёт.

– Ну вот, – замечает папа, – приехали.

Я не совсем понимаю, где это «вот». Дом похож на библиотеку – квадратное здание в стиле функционализма, со множеством окон и собственной парковкой, на которой зарезервированы места для руководства. Мы заезжаем на стоянку для инвалидов.

Женщина, ответившая нам по домофону, интересуется, к кому мы приехали. Папа старается говорить шёпотом, но она его не слышит, так что ему приходится повторить ещё раз, громче.

– Ричард Грин, – произносит папа и косится на меня.

– Ричард Грин?

Папа кивает, довольный собой.

– С ним знаком один из моих бывших коллег-бухгалтеров.

– И при чём тут?..

– Ричард хочет взять у тебя интервью.

Я замираю как вкопанная:

– Интервью? На радио? Но меня все услышат!

– А разве ты не этого хотела?

– И о чём же он будет меня спрашивать?

Тут папа заливается румянцем. Наверно, до него дошло, что хуже он ничего придумать не мог, потому что болезнь – единственное, что отличает меня от остальных. Если бы не она, я сейчас была бы в школе или прогуливала уроки. Может, сидела бы у Зои дома, носила бы ей «Ренни»⁹ из ванной. Или лежала бы в объятиях Адама.

Секретарь в приёмной делает вид, что всё в порядке. Она просит нас представиться и выдаёт нам пропуска. Мы послушно прикрепляем их на одежду, и секретарь сообщает, что режиссёр должен вот-вот подойти.

– Присаживайтесь, – предлагает она, указывая на ряд кресел в дальнем конце фойе.

– Ты не обязана ничего говорить, – успокаивает меня папа, когда мы усаживаемся. – Если хочешь, я пойду один, а ты посиди здесь.

– О чём ты будешь с ними разговаривать?

Он пожимает плечами:

– О нехватке раковых отделений для подростков, недостаточном финансировании альтернативной медицины, о том, что служба здравоохранения не выделяет дотаций на твоё питание. Я могу рассказывать часами. Я на этом собаку съел.

– Поиск средств? Я не хочу прославиться сбором денег! Я хочу, чтобы меня все узнали потому, что я особенная. Мне нужна слава, которая заставляет забыть о фамилии. Слава поп-идола. Слышал о такой?

Папа поворачивается ко мне. У него блестят глаза.

– И как же нам её заполучить?

За нами булькает и журчит кулер с водой. Меня тошнит. Я думаю о Зои. О её ребенке. У него уже сформировались ноготки – маленькие-премаленькие ноготки-одуванчики.

– Давай я скажу секретарше, что мы уходим, – предлагает папа. – Я не хочу, чтобы ты говорила, будто я тебя заставил.

Папа шаркает ногами под стулом, словно провинившийся школьник, и мне становится его немного жаль. Как же нам будет друг друга не хватать.

– Нет, пап, не надо ничего отменять.

– Такты пойдешь?

– Пойду.

Он стискивает мою руку:

– Молодчина, Тесс.

По лестнице в фойе поднимается женщина. Она подходит к нам и сердечно пожимает папе руку.

– Мы с вами общались по телефону, – поясняет она.

– Да.

– А это, должно быть, Тесса.

– Это я!

Она протягивает мне ладонь для пожатия, но я игнорирую её, сделав вид, будто не могу поднять руки. Может, она решит, что виновата болезнь. Женщина с жалостью оглядывает моё пальто, шарф, шапку. Наверно, знает, что сегодня не так уж и холодно.

– Здесь нет лифта, – сообщает она. – Вы сможете подняться по лестнице?

– Конечно, – заверяет папа.

Женщина успокаивается.

– Ричард ждёт вас с нетерпением.

По дороге в студию она заигрывает с папой. Мне приходит в голову, что его неловкая забота обо мне может привлекать женщин. Им сразу хочется его спасти. От меня. От всех этих мук.

– Интервью пойдёт в прямом эфире, – рассказывает она. Когда мы заходим в студию, женщина понижает голос: – Видите ту красную лампочку? Это значит, Ричард в эфире и нам нельзя входить. Через минуту он пустит рекламу, и лампочка загорится зелёным. – Она сообщает это с таким видом, будто ждёт, что это произведёт на нас впечатление.

– О чём Ричард собирается говорить? – любопытствую я. – О несчастной умирающей девушке или у него какая-то своя задумка?

– Простите? – Улыбка сползает с лица женщины; в поисках поддержки она бросает на папу взгляд, в котором сквозит беспокойство. Неужели она способна что-то учуять, только когда запахнет жареным?

– В больницах недостаточно раковых отделений для подростков, – быстро произносит папа. – Будет здорово, если нам удастся привлечь внимание к этой проблеме.

Красный свет за порогом студии переключается на зелёный.

– Вам пора! – говорит режиссёр и открывает нам дверь. – Тесса Скотт и её отец, – объявляет она.

Это звучит так, словно мы гости на званом ужине или на балу. Но Ричард Грин отнюдь не принц. Он привстаёт на стуле и по очереди протягивает нам пухлую руку. Ладонь у него влажная, как будто её забыли выжать. Пыхтя, он усаживается обратно. От него воняет сигаретами. Он шуршит бумагами.

– Присаживайтесь, – приглашает он нас. – Я вас представлю, и начнём.

Раньше я частенько смотрела местные новости с Ричардом Грином; они шли в обед. Он очень нравился одной из больничных медсестёр. Теперь я понимаю, почему его перевели на радио.

– Ну, поехали, – командует он. – Держитесь свободнее. Всё должно быть непринуждённо. – Он поворачивается к микрофону: – Итак, я с радостью представляю вам отважную юную особу, которая оказала мне честь и пришла на передачу. Тесса Скотт.

Когда он произнёс моё имя, у меня заколотилось сердце. Интересно, слышит ли нас Адам? А Зои? Наверно, валяется на кровати и слушает радио. Её тошнит. Она дремлет.

– Последние четыре года Тесса борется с лейкозом. И сегодня они с отцом пришли к нам, чтобы об этом рассказать.

Папа подаётся вперед, и Ричард, очевидно заметив его готовность, задаёт ему первый вопрос:

– Скажите, что вы испытали, когда узнали о болезни Тессы?

Папа обожает разглагольствовать на эту тему. Он рассказывает о гриппе, который не проходил неделями. О том, что наш семейный врач не сразу распознал болезнь, потому что лейкоз встречается очень редко.

– Мы заметили синяки, – сообщает папа. – Маленькие кровоподтеки на спине, вызванные снижением тромбоцитов.

Папа – настоящий герой. Он признаётся, что ему пришлось уйти с работы (он был финансовым консультантом). Рассказывает, что вся наша жизнь – сплошные больницы и лечение.

– Рак – заболевание не какого-то отдельного органа, а всего организма, – поясняет папа. – Когда Тесса отказалась от интенсивной терапии, мы решили продолжать общеукрепляющее лечение дома. Она на особой диете. Это недёшево, но я твердо уверен, что залог здоровья – не просто питание, а правильное питание.

Я ошеломлена. Он что, хочет, чтобы люди звонили и предлагали деньги на натуральные овощи?

Ричард с серьёзным видом поворачивается ко мне:

– Тесса, так вы решили отказаться от лечения? Непростое решение для шестнадцатилетней девушки.

У меня пересохло в горле.

– Не скажите.

Он кивает, словно ждёт, что я продолжу. Я бросаю взгляд на папу; он подмигивает мне.

– Химиотерапия продлевает жизнь, – начинаю я, – но тяжело переносится организмом. Курс лечения был очень тяжёлым, и я поняла, что без него смогу сделать больше.

– Ваш отец утверждает, что вы хотите прославиться, – произносит Ричард. – Вы ведь поэтому пришли сегодня к нам в студию? Чтобы получить свои пятнадцать минут славы?

Это звучит так, словно я одна из тех жалких малолеток, которые дают объявления в местную газету, мечтая оказаться подружкой невесты на чьей-нибудь свадьбе, но не имея знакомых, желающих выйти замуж. Он выставил меня полной идиоткой.

Я набираю в грудь воздуху:

– Я составила список вещей, которые хочу сделать, пока я жива. И слава – одна из них.

У Ричарда загораются глаза. Он журналист и чует, когда пахнет жареным.

– Ваш папа не упомянул о списке.

– Потому что большинство моих желаний противозаконны.

Разговаривая с папой, Ричард еле сдерживал зевоту, а сейчас чуть не подпрыгивает на стуле.

– Правда? Например, какие?

– Например, я взяла папину машину и уехала на целый день. Прав у меня нет, и экзамен по вождению я не сдавала.

– Ого! – кудахчет Ричард. – Вот зачем вы платите страховку, мистер Скотт! – Он толкает папу локтем, давая понять, что не имел в виду ничего плохого, но папа смущается.

Меня охватывает чувство вины, и я отвожу глаза.

– А в другой раз я соглашалась на всё, о чём меня просили.

– И что было?

– В конце концов я прыгнула в реку.

– По телевизору крутят такую рекламу, – замечает Ричард. – Это она навела вас на мысль?

– Нет.

– Она каталась на мотоцикле и едва не сломала себе шею, – перебивает папа, стараясь перевести разговор в безопасное русло. Но это была его идея, и так просто ему не отделаться.

– Меня едва не арестовали за кражу в магазине. Мне хотелось нарушить за день как можно больше законов.

Ричард тревожится.

– Ещё секс.

– А-а-а…

– И наркотики…

– И рок-н-ролл! – бойко произносит Ричард в микрофон. – Говорят, когда человеку сообщают, что он смертельно болен, он старается навести порядок в доме, завершить все дела. Думаю, вы согласитесь, дамы и господа, что эта барышня решила взять быка за рога.

Нас поспешно выпроваживают. Я думала, что папа задаст мне взбучку, но он молчит. Мы медленно поднимаемся по ступенькам. У меня совершенно нет сил.

– Может, кто-то пожертвует денег, – предполагает папа. – Такое уже бывало. Люди захотят тебе помочь.

Моя любимая пьеса Шекспира – «Макбет». Когда он убивает короля, во всём царстве приключаются странные события. Кричат совы. Трещат сверчки. В океанах не хватает воды, чтобы смыть кровь.

– Если мы соберём достаточно денег, то сможем отправить тебя в исследовательский институт в Штатах.

– Пап, деньги тут не помогут.

– Помогут! Без чужой помощи нам не справиться, а там успешно проводят курс укрепления иммунитета.

Я вцепляюсь в пластиковые перила. Они гладкие и сияют.

– Папа, прекрати.

– Что прекратить?

– Прекрати делать вид, будто я выздоровлю.

Двадцать шесть

Папа обмахивает журнальный столик, каминную полку и все четыре подоконника метёлкой из перьев. Он раздёргивает шторы и зажигает обе лампы. Как будто пытается прогнать темноту.

Рядом со мной на диване сидит мама. По её лицу видно, что все эти давно знакомые папины привычки её ужасают.

– А я и забыла, – признаётся мама.

– Что?

– Как ты впадаешь в панику.

Он бросает на неё подозрительный взгляд:

– Это оскорбление?

Она забирает у него метёлку и протягивает бокал, из которого с самого завтрака потягивала херес, периодически доливая себе из бутылки.

– На, – говорит мама. – Тебе придётся наверстать.

Похоже, она проснулась уже навеселе. И разумеется, вдвоём с папой в его постели. Кэл потащил меня за собой через лестничную площадку взглянуть на родителей.

– Номер семь, – пояснила я ему.

– Что?

– В моём списке. Мне хотелось объехать весь мир, но вместо этого я решила помирить маму с папой.

Он ухмыльнулся, как будто всё это моих рук дело, хотя на самом деле они сами управились. Мы открываем чулки с подарками на полу в их спальне, а они сонно глядят на нас. Мне кажется, будто я попала в какую-то временную дыру.

Папа подходит к обеденному столу, перекладывает вилки и салфетки. Он украсил стол хлопушками и снеговичками из ваты, а салфетки сложил в виде лилий-оригами.

– Я попросил их прийти в час, – сообщает он.

Кэл вздыхает за рождественским номером «Бино».

– Зачем ты вообще их позвал? Какие-то они странные.

– Сегодня Рождество, и надо веселиться! – шикает на него мама.

– И ходить на голове, – бормочет Кэл, переворачиваясь на ковре и мрачно глядя на неё. – Лучше бы мы были одни.

Мама толкает его носком туфли, но Кэл не улыбается. Тогда она показывает ему метёлку:

– Сейчас получишь!

– А ты догони!

Хохоча, Кэл вскакивает на ноги и бросается через комнату к папе. Мама гоняется за ним, но папа преграждает ей путь и делает вид, будто отгоняет её приёмами карате.

– Вы что-нибудь сломаете, – говорю я им, но меня никто не слушает.

Мама просовывает метёлку между папиных ног и покачивает ею. Папа отбирает её у мамы и засовывает ей под блузку, а потом гоняется за мамой вокруг стола.

Странно, до чего меня это раздражает. Я хотела, чтобы они снова сошлись, но это не совсем то, что я имела в виду. Я думала, они станут серьёзнее.

Они так шумят, что мы не слышим звонок в дверь. Внезапно раздаётся стук в окно.

– Ой, – восклицает мама, – гости пришли!

Она кокетливо направляется к двери. Папа подтягивает брюки. Улыбаясь, он идёт за мамой, а за ним Кэл.

Я не двигаюсь с дивана. Скрещиваю ноги. Потом выпрямляю. Беру телепрограмму и непринуждённо перелистываю страницы.

– Посмотри, кто пришёл, – произносит мама и вводит в гостиную Адама. На нём рубашка на пуговицах, а вместо джинсов – лёгкие брюки из хлопка. Он причесался.

– Счастливого Рождества, – желает мне Адам.

– И тебе.

– Я принёс тебе открытку.

Мама подмигивает мне:

– Ну, оставляю вас вдвоем.

Получается неловко.

Адам садится на ручку кресла напротив и наблюдает, как я раскрываю открытку. На ней нарисован олень из мультика с увитыми остролистом рогами. Внутри Адам написал: «Весёлого праздника!» Никаких тебе «целую».

Я ставлю открытку на столик между нами, и мы оба смотрим на неё. Во мне что-то ноет. Глухая боль не утихает, как будто её ничем не унять.

– Насчёт того вечера… – начинаю я.

Адам сползает с ручки в кресло:

– А что?

– Тебе не кажется, что нам нужно об этом поговорить?

Он мнётся, словно не может найти ответа на каверзный вопрос.

– Пожалуй.

– Мне показалось, что ты испугался. – Я решаюсь поднять на него глаза. – Я права?

Но не успевает он что-то сказать, как дверь гостиной распахивается и врывается Кэл.

– Ты подарил мне булавы! – объявляет он и изумлённо застывает перед Адамом. – Как ты угадал, что я о них мечтаю? Они классные! Смотри, у меня почти получается.

Но булавы валятся у него из рук, разлетаясь по всей гостиной. Адам смеётся, собирает их и жонглирует сам. У него получается на удивление хорошо: булава падает только на восемнадцатый раз.

– А с ножами так сможешь? – любопытствует Кэл. – Я видел дядьку, который жонглировал яблоком и тремя ножами, причем он ухитрился очистить и съесть яблоко. Ты успеешь меня научить, пока мне не исполнилось двенадцать?

– Я тебе помогу.

До чего непринуждённо они общаются, перебрасываясь булавами. Как же им легко говорить о будущем.

В гостиную входит Адамова мама и садится рядом со мной на диван. Мы пожимаем руки, и этот жест оставляет во мне странное чувство. У неё маленькие сухие ладони. Она выглядит усталой, как будто только что вернулась из долгого путешествия.

– Я Салли, – представляется она. – У нас для тебя тоже подарок.

Она протягивает мне пакет. Внутри коробка шоколадных конфет. Она даже не завёрнута. Я вынимаю её из пакета, открываю и ставлю к себе на колени.

Кэл протягивает маме Адама булавы.

– Хотите попробовать? – предлагает он.

Поколебавшись, она всё же встаёт.

– Я вам покажу, что делать, – обещает Кэл.

На её место садится Адам, наклоняется ко мне и произносит:

– Я не испугался.

И улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Мне хочется прикоснуться к нему, но нельзя – входит папа и объявляет, что всё готово. В одной руке у него бутылка хереса, в другой – разделочный нож.

Стол ломится от еды. Папа приготовил индейку, жареную картошку и пюре, пять видов овощей, гарнир и соус. Он включил свой диск Бинга Кросби, и мы едим под старомодные песни про колокольчики и снег.

Я думала, что взрослые будут обсуждать за столом ипотеку и прочее занудство. Но мама с папой подвыпили и нежничают друг с другом, так что неловкость исчезает.

Даже Салли не может сдержать улыбки, когда мама рассказывает о том, как её родители решили, будто папа слишком прост для неё, и запретили ей с ним общаться. Она говорит о частных школах, о первых балах, о том, как она регулярно «заимствовала» пони своей сестры и ездила по ночам через весь город в муниципальный район на свидания к папе.

Папа смеётся:

– Городок был небольшой, но я жил как раз на другом конце. К субботе бедный пони был так измотан, что больше не выиграл ни одного соревнования.

Мама наполняет бокал Салли. Кэл показывает фокус с ножом и салфеткой.

Наверно, таблетки переносят Салли в параллельный мир, потому что Кэловы манипуляции с салфеткой видны как на ладони, но она смотрит на него с восхищением.

– А ты умеешь что-нибудь ещё? – спрашивает она.

Кэл польщён.

– Кучу всего. Я вам потом покажу.

Адам сидит напротив меня. Под столом моя нога касается его. Я чувствую это каждой клеточкой тела. Я смотрю, как он ест. Когда он отхлебывает глоток вина, я представляю, каковы на вкус его поцелуи.

«Пошли наверх, – глазами показываю я. – Прямо сейчас. Давай улизнём».

Что нам будет? Что они могут с нами сделать? Мы разденемся и ляжем в мою кровать.

– Хлопушки! – восклицает мама. – Мы забыли про хлопушки!

Мы крест-накрест подаём друг другу руки, образуя вокруг стола рождественскую цепь. Когда мы тянем за хлопушки, во все стороны разлетаются шляпы, шутки и пластмассовые игрушки.

Кэл читает вслух свою шутку:

– Как назвать Бэтмена и Робина после того, как они попали под каток? – Никто не знает. – Блинмен и Угробин! – выкрикивает он.

Все, кроме Салли, смеются. Наверно, ей вспомнился покойный муж. Мне досталась несмешная шутка про мужчину, который решил приложиться к бутылке, но вместо этого приложился головой о столб. У Адама даже не шутка, а остроумное замечание, что, если бы Вселенная возникла сегодня, вся история человечества уложилась бы в последние десять секунд.

– Точно, – замечает Кэл. – Люди – ничто по сравнению с Солнечной системой.

– Может, мне стоит устроиться на фабрику хлопушек? – предполагает мама. – Представляете, целый год выдумывать шутки! Правда, весело?

– А я могу вкладывать в них шутихи, – подмигивает ей папа. Они явно перебрали.

Салли проводит по волосам:

– Давайте я прочитаю мою.

Мы шикаем друг на друга. У Салли грустные глаза.

– Заходит утка в аптеку за губной помадой и вспоминает, что забыла дома деньги, – читает она. – Аптекарь говорит: «С вас пятьдесят девять пенсов». «Спасибо, – отвечает утка, – намалюйте-ка мне счёт на клюве».

Кэл разражается хохотом. Он падает со стула на пол и сучит ногами. Салли польщённо читает шутку ещё раз. И правда забавно. Смех, точно рябь, щекочет желудок и подкатывает к горлу. Салли задыхается от смеха, сама удивляется своему хохоту, и от этого начинают хихикать мама, папа и Адам. Как же здорово. Какое облегчение. Не помню, когда я последний раз смеялась в голос. У меня по щекам текут слёзы. Адам протягивает мне через стол салфетку:

– Возьми. – Его пальцы касаются моих.

Я вытираю глаза. Наверх, наверх. Я хочу погладить тебя. Я открываю рот, чтобы произнести вслух: «Адам, я приготовила тебе сюрприз, но он у меня в комнате, так что тебе придётся подняться и забрать его», но тут раздаётся стук в окно.

Это Зои. Она прижимается лицом к стеклу, словно Мария из рождественской сказки. Она должна была прийти только к чаю, и не одна, а с родителями.

Зои приносит с собой холод. Она топает ногами по ковру.

– Всем весёлого Рождества, – произносит она.

Папа поднимает бокал и желает ей того же. Мама поднимается из-за стола и обнимает Зои.

– Спасибо, – отвечает Зои и заливается слезами.

Мама приносит ей стул и носовые платки. Откуда ни возьмись появляются два сладких пирожка с кремом, приправленным бренди. Вообще-то Зои нельзя спиртное, но, наверно, крем не в счёт.

– Я смотрела на вас в окно, – Зои шмыгает носом, – и мне показалось, будто это сцена из рекламы. Я едва не вернулась домой.

– Зои, что случилось? – интересуется папа.

Она засовывает в рот кусок пирога с кремом, быстро жуёт и глотает.

– Что вам рассказать?

– То, что сочтёшь нужным.

– У меня заложен нос, и я отвратно себя чувствую. Хотите, расскажу об этом?

– Потому что повысился уровень хорионгонадотропина, – поясняю я. – Это гормон, который вырабатывается во время беременности. – Все замолкают и смотрят на меня. – Я читала в «Ридерз дайджест».

Наверно, не стоило об этом говорить. Я совсем забыла, что Адам, Кэл и Салли даже не знают о беременности Зои. Но все молчат, да и Зои, кажется, не против – она отправляет в рот ещё кусок пирога.

– Что-нибудь случилось дома? – спрашивает папа.

Зои аккуратно подцепляет ложкой следующий кусок:

– Я всё рассказала родителям.

– Ты сегодня им всё рассказала? – изумлённо переспрашивает папа.

Зои вытирает губы рукавом:

– Пожалуй, момент выбран неудачно.

– И что они сказали?

– Кучу разных вещей, и все ужасные. Они меня ненавидят. Похоже, меня все ненавидят. Кроме малыша.

Кэл ухмыляется:

– У тебя будет ребёнок?

– Ага.

– Наверняка мальчик.

Зои качает головой:

– Я не хочу мальчика.

– Но ты решила оставить ребенка? – осторожно интересуется папа.

Зои молчит, словно впервые об этом задумалась. Потом улыбается и поднимает на папу изумлённый взгляд; её глаза блестят. Я никогда раньше не видела у неё такого выражения лица.

– Да, – наконец отвечает Зои, – я так решила. Я назову её Лорен.

Идёт девятнадцатая неделя беременности. Ребёнок Зои окончательно сформировался и весит примерно двести сорок граммов. Если бы он родился сейчас, то поместился бы у меня на ладони. Его прозрачный животик опоясывали бы розовые венки. Заговори я с малышом, он бы меня услышал.