Текст книги "Сейчас самое время"

Тридцать два

Смерть приковала меня к больничной койке, впилась когтями в грудь, караулит. Я не думала, что будет так больно. Что смерть перечеркнёт всё хорошее, что было в моей жизни.

всё происходит прямо сейчас не понарошку и сколько бы они ни обещали меня помнить это ничего не меняет ведь я даже не узнаю забыли меня или нет

В углу комнаты появляется чёрная дыра, и её заволакивает туман, словно ткань, ниспадающая с ветвей дерева.

Откуда-то издалека до меня доносится собственный стон. Я не хочу это слышать. На меня давит бремя взглядов. Медсестра переглядывается с доктором, доктор – с папой. Их приглушённые голоса. Из папиного горла хлещет ужас.

Не сейчас. Не сейчас.

Я стараюсь думать о цветке. Белом цветке в кружащемся голубом небе. Насколько малы люди, насколько уязвимы по сравнению со скалами, звёздами.

Заходит Кэл. Я его помню. Мне хочется его успокоить. Чтобы он заговорил нормальным голосом и рассмешил меня. Но Кэл стоит возле папы, маленький и тихий, и шепчет:

– Что с ней?

– У неё инфекция.

– Она умрёт?

– Ей дали антибиотики.

– Значит, поправится?

Молчание.

Это неправильно. Всё должно быть иначе. Не вдруг, как под колесами машины. Не этот странный жар, как будто у меня внутри сплошной синяк. Лейкоз прогрессирует постепенно. Я должна слабеть, пока мне наконец не станет всё равно.

Но мне не всё равно. Когда же оно наступит, это безразличие?

Я стараюсь думать о простых вещах – варёной картошке, молоке. Но в голову лезет всякая жуть – пустые деревья, тарелки с пылью. Заострившийся, побелевший подбородок.

Мне хочется признаться папе, что я ужасно боюсь, но говорить – всё равно что пытаться выбраться из цистерны с маслом. Слова появляются невесть откуда, тёмные и скользкие.

– Держи меня.

– Я с тобой.

– Я падаю.

– Я здесь. Я тебя держу.

Но в его глазах испуг, лицо вялое, как у столетнего старика.

Тридцать три

Я просыпаюсь в цветах. Вазы тюльпанов, гвоздики, как на свадьбе; на тумбочке возле кровати пенится гипсофила.

Я просыпаюсь и вижу папу, который по-прежнему держит меня за руку.

Все предметы в комнате удивительны – кувшин, вон тот стул. Небо за окном ярко-голубое.

– Тебя не мучит жажда? – спрашивает папа. – Хочешь пить?

Мне хочется мангового сока. И побольше. Он подсовывает подушку мне под голову и держит стакан, пока я пью. Не отрываясь, смотрит мне в глаза. Я глотаю сок. Папа даёт мне перевести дух и снова наклоняет стакан. Когда я напиваюсь, вытирает мне рот салфеткой.

– Как с ребёнком, – замечаю я.

Папа молча кивает. На его глазах проступают слёзы.

Я засыпаю. И снова просыпаюсь. На этот раз мне хочется есть.

– Дашь мне мороженого?

Папа с улыбкой откладывает книгу:

– Сейчас.

Вскоре он возвращается с клубничным мороженым. Он оборачивает палочку салфеткой, чтобы не капало, и я сама держу его и ем. Объедение. Я поправляюсь на глазах. Не думала, что моё тело на это способно. Мне ясно, что с клубничным эскимо в руке я не умру.

– Пожалуй, я могла бы съесть ещё одно.

Папа заявляет, что если я хочу, то могу съесть хоть полсотни. Вероятно, он забыл, что мне нельзя сахар и молочные продукты.

– У меня для тебя сюрприз. – Папа роется в кармане пиджака и выуживает оттуда магнит на холодильник. Сердечко, крашенное в красный цвет и кое-как покрытое лаком. – Его сделал Кэл. Он передаёт тебе привет.

– А мама?

– Заглядывала пару раз. Но ты была очень слаба, и посетителей почти не пускали.

– Значит, Адам не приходил?

– Ещё нет.

Я дочиста вылизываю палочку мороженого. Дерево царапает язык.

– Принести ещё? – спрашивает папа.

– Нет. А теперь иди.

Папа приходит в замешательство:

– Куда?

– Я хочу, чтобы ты встретил Кэла из школы, отвёл в парк и поиграл с ним в футбол. Купил ему чипсов. Потом вернёшься и расскажешь, как вы погуляли.

Папа смущённо смеётся:

– Я вижу, ты проснулась не в духе!

– Позвони Адаму. Пусть придёт днем.

– Какие ещё пожелания?

– Передай маме, я хочу, чтобы она сделала мне подарок – купила дорогой сок, кучу журналов и косметики. Если ей на меня наплевать, то пусть хоть накупит мне всего.

Папа бодро берёт листок бумаги и записывает название тонального крема и губной помады, которые я попросила. Он спрашивает, не хочу ли я чего-нибудь ещё, и я заказываю булочки с черникой, шоколадное молоко и шесть шоколадных яиц. В конце концов, Пасха не за горами.

Папа трижды целует меня в лоб и обещает скоро вернуться.

Когда он уходит, на подоконник садится птичка. Она ничем не примечательна – не гриф и не феникс, а самый обычный скворец. Заходит медсестра, поправляет простыни, наливает воду в кувшин. Я показываю ей птичку и в шутку говорю, что это дозорный смерти. Она цыкает на меня и советует не искушать судьбу.

Но птица настораживается и смотрит прямо на меня.

– Ещё не пора, – говорю я ей.

Приходит доктор.

– Что ж, – начинает он, – в конце концов мы подобрали правильный антибиотик.

– В итоге, а не в конце.

– Жаркие выдались деньки.

– Неужели?

– Я имею в виду, для вас. Такая сильная инфекция, как правило, вызывает бред.

Пока врач выслушивает меня стетоскопом, я читаю на значке его имя. Доктор Джеймс Уилсон. Он примерно одних лет с моим отцом. Брюнет; волосы на макушке редеют. Худее папы. Выглядит устало. Врач осматривает мои руки, ноги и спину – нет ли подкожного кровотечения? Потом садится на стул у кровати и делает пометки в истории болезни.

Доктора ожидают от пациентов вежливости и благодарности. Это упрощает им работу. Но сегодня у меня нет желания соблюдать приличия.

– Сколько мне осталось?

Доктор удивлённо поднимает глаза;

– Давайте дождёмся вашего отца и тогда всё обсудим.

– Зачем?

– Чтобы мы вместе решили, как вас дальше лечить.

– Но болею я, а не папа.

Врач убирает ручку в карман. На его лице выступают желваки.

– Тесса, я не собираюсь обсуждать с вами возможные сроки. Это не имеет смысла.

– Для меня имеет.

Не то чтобы я настолько расхрабрилась. Это не новогодние зароки. Просто у меня под мышкой катетер, и я потеряла несколько дней жизни на больничной койке. И мне совершенно очевидно, что важно, а что нет.

– Через два месяца моя лучшая подруга родит – мне нужно знать, доживу ли я.

Доктор скрещивает ноги и тут же выпрямляет. Мне его немного жаль. Не каждый день врачам приходится иметь дело со смертью.

– Было бы неверно вас обнадёживать. Но расстраиваться раньше времени тоже не стоит.

– Пусть так. Всё равно вы знаете больше, чем я. Ну пожалуйста, Джеймс.

Медсёстрам запрещено называть врачей по имени, и в обычной ситуации я бы на это тоже не осмелилась. Но что-то изменилось. Умирать-то мне. И я имею право знать когда.

– Если вы ошибётесь, я не стану предъявлять вам претензий.

Доктор мрачно усмехается:

– Хотя нам удалось победить инфекцию и вам явно стало лучше, анализ крови не дал полной картины, так что пришлось ещё кое-что обследовать. Когда вернётся ваш отец, мы вместе обсудим результаты.

– Вы нашли что-то в периферической крови?

– Тесса, мы с вами не очень хорошо друг друга знаем. Не лучше ли дождаться вашего отца?

– Нет. Скажите мне.

Он глубоко вздыхает, как будто ему не верится, что он готов сдаться.

– Да, у вас поражена периферическая нервная система. Мне очень жаль.

Вот и всё. Рак изрешетил меня своими пулями, прикончил иммунную систему, и теперь врачи бессильны. Каждую неделю у меня брали кровь на анализ – проверяли, нет ли поражения нервов. И наконец нашли.

Я всегда думала, что, когда мне скажут наверняка, у меня перехватит дыхание, как от удара в живот. Что боль будет тупой. Но я ошибалась. Боль острая. Сердце колотится, перегоняя адреналин. Я держу себя в руках.

– Папа знает?

Доктор кивает:

– Мы собирались вместе вам об этом сказать.

– И какой у меня выбор?

– Тесса, у вас поражена иммунная система. Выбор невелик. Если хотите, можем продолжать переливания тромбоцитов, но едва ли этого хватит надолго. Если сразу после трансфузии¹¹ у вас начнется анемия, нам придётся прекратить процедуры.

– И что тогда?

– Тогда мы постараемся сделать все возможное, чтобы вы чувствовали себя хорошо, и оставим вас в покое.

– А нельзя каждый день переливать кровь?

– Нет.

– Значит, я не протяну и двух месяцев?

Доктор Уилсон смотрит мне в глаза:

– В самом лучшем случае.

Я знаю, что похожа на груду костей, обтянутых липкой плёнкой. Я вижу по глазам Адама, что он потрясён.

– Ты меня помнил не такой, да?

Он наклоняется и целует меня в щёку:

– Ты красавица.

Но мне кажется, что именно этого он всегда боялся: делать вид, что я ему нравлюсь, когда я подурнею окончательно и расклеюсь.

Он принёс мне тюльпаны из своего сада. Я засовываю их в кувшин с водой. Адам просматривает открытки с пожеланиями выздоровления. Мы болтаем о всяких пустяках – о том, как принялись растения, которые они с мамой купили в садоводческом центре, о том, что его мама теперь проводит больше времени на свежем воздухе и наслаждается весенними деньками. Адам бросает взгляд в окно и что-то шутит о том, какой чудный вид открывается из окна на стоянку машин.

– Адам, я не хочу, чтобы ты себе врал.

Он хмурится, будто не понимает, о чём речь.

– Не надо делать вид, что я тебе нравлюсь. Мне такая анестезия не нужна.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я не хочу, чтобы ты притворялся.

– Я не притворяюсь.

– Я тебя не виню. Ты же не знал, что я так расклеюсь. А дальше будет только хуже.

Адам на мгновение задумывается, потом сбрасывает кроссовки.

– Что ты делаешь?

– То, чего мне по-настоящему хочется.

Он откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Обнимает меня, прижимает к себе.

– Я люблю тебя, – сердито шепчет он мне в шею. – У меня разрывается сердце, но я всё равно тебя люблю. И не смей возражать мне, что это неправда. Никогда больше так не говори!

Я кладу ладонь на его щеку, и он прижимается к моей руке. Мне приходит в голову, что Адам одинок.

– Прости, я была неправа.

– Ещё бы!

Он не смотрит на меня и, похоже, едва сдерживает слёзы.

Адам проводит со мной целый день. Мы смотрит MTV, потом он читает оставленную папой газету, а я дремлю. Мне снится Адам, несмотря на то что он здесь, рядом со мной. Мы бредём куда-то по снегу, но почему-то нам жарко и мы в купальниках. Мы идём глухими тропами, мимо заснеженных деревьев, по извилистой дороге, у которой нет конца.

Проснувшись, я понимаю, что проголодалась, и посылаю Адама ещё за одним клубничным мороженым. Едва он уходит, как я начинаю по нему скучать. Кажется, будто больница опустела. Как такое может быть? Я сцепляю пальцы под одеялом и не расплетаю, пока Адам не ложится рядом.

Он разворачивает эскимо и протягивает мне. Я кладу мороженое на тумбочку:

– Потрогай меня.

Адам смущается:

– Мороженое растает.

– Ну пожалуйста.

– Я лежу рядом. Я прикасаюсь к тебе.

Я кладу его руку к себе на грудь:

– Вот так.

– Тесс, не надо, я могу сделать тебе больно.

– Нет.

– А если войдёт медсестра?

– Мы запустим в неё судном.

Адам нежно сжимает через пижаму мою грудь:

– Вот так?

Он касается меня бережно, словно я драгоценность, словно он очарован мной, восхищён моим телом – даже сейчас, когда оно слабеет. Его кожа соприкасается с моей, и мы оба вздрагиваем.

– Я хочу заняться любовью.

Он замирает:

– Когда?

– Когда вернусь домой. Ещё хоть раз перед смертью. Обещай мне.

Его взгляд меня пугает. Я ещё никогда не видела у Адама такого выражения лица. В нём столько искренности и мудрости, будто он видел то, чего и представить нельзя.

– Обещаю.

Тридцать четыре

Они сменяются, как дежурные. Каждое утро приходит папа. Днём появляется Адам. Вечером возвращаются папа с Кэлом. Время от времени забегает мама; на второй раз у неё хватает сил высидеть до конца переливание крови.

– Уровень гемоглобина и тромбоцитов повышается, – произнесла мама, когда меня подключили к аппаратуре.

Мне приятно, что она знает названия.

Но прошло десять дней. Я даже Пасху пропустила. Столько времени – впустую.

Каждую ночь, лежа на узкой больничной койке, я мечтаю об Адаме. Я хочу лежать, переплетя свои ноги с его, и чувствовать его тепло.

– Я хочу домой, – заявляю я медсестре.

– Ещё рано.

– Мне уже лучше.

– Не настолько.

– Чего вы ждёте? Что я выздоровлю?

Каждое утро восходит солнце, и в городе гаснут огни. По небу летят облака, бурный поток машин вливается на стоянку, затем она пустеет, солнце снова ухает за горизонт, и заканчивается ещё один день. Течёт время. Течёт кровь.

Я собираю сумку и одеваюсь. Сажусь на кровать, стараясь принять бодрый вид. Я жду Джеймса.

– Я еду домой, – сообщаю я, когда он просматривает мою карту.

Он кивает, словно ожидал этого:

– Вы твёрдо решили?

– Вполне. Я скучаю по свежему воздуху. – Я указываю за окно – вдруг он слишком занят, чтобы заметить мягкий свет и облака в голубом небе?

– Тесса, чтобы анализ крови не ухудшился, нужно соблюдать строгий режим.

– Разве я не могу соблюдать его дома?

Доктор бросает на меня серьёзный взгляд:

– Чтобы вести привычный вам образ жизни, необходимы медицинские процедуры, которые отнимают много времени и сил. Как часто и в каком объеме они вам нужны – об этом можете судить только вы. Вы уверены, что больше не хотите продолжать лечение?

Я вспоминаю комнаты в нашем доме, цвет ковров и занавесок, расстановку мебели. Мне безумно хочется пройти из своей спальни вниз по лестнице, через кухню, в сад. Я хочу проделать этот путь. Посидеть в шезлонге на лужайке.

– Последнего переливания хватило всего на три дня.

Врач сочувственно кивает:

– Я знаю. Увы.

– Сегодня утром мне сделали ещё одно. Как думаете, насколько его хватит?

Он вздыхает:

– Понятия не имею.

Я разглаживаю простыню ладонью:

– Я хочу домой.

– Давайте обсудим это с городским управлением здравоохранения. Если они гарантируют ежедневные посещения медсестер, тогда, быть может, мы вернёмся к этому разговору. – Врач вешает мою карту обратно на спинку кровати. – Я позвоню им и зайду, когда вернётся ваш отец.

После его ухода я считаю до ста. На столе пасётся муха. Я протягиваю палец, чтобы коснуться её хрупких крылышек. Муха чувствует моё приближение, с жужжанием перелетает на лампу и кружится вокруг неё. Мне её не достать.

Я надеваю куртку, накидываю на плечи шарф и беру сумку. Дежурная медсестра даже не замечает, как я прохожу мимо неё и сажусь в лифт.

Спустившись на первый этаж, я пишу Адаму эсэмэску: ПОМНИШЬ, ЧТО ТЫ МНЕ ОБЕЩАЛ?

Я хочу умереть по-своему. Это моя болезнь, моя смерть, мой выбор.

Вот что значит принимать всё как есть.

До чего приятно идти. Просто переставлять ноги, следуя за жёлтой линией на полу в коридоре до самой регистратуры. Как весело проходить сквозь вращающуюся дверь, делая внутри два круга, – в честь гения, который её изобрёл. Как здорово дышать свежим воздухом. Сладким, прохладным, потрясающим свежим воздухом.

У ворот стоит киоск. Я покупаю шоколадку «Дейри милк» и пачку жевательных конфет «Чуитс». Когда я расплачиваюсь, продавщица смотрит на меня как-то странно. Наверно, после всех лечебных процедур от меня исходит тусклое свечение, и некоторые люди его видят, точно неоновую рану, вспыхивающую с каждым моим шагом.

Глазея по сторонам, я бреду к стоянке такси. Я замечаю камеру слежения на фонарном столбе, которая вращается вокруг своей оси, слышу треньканье мобильных телефонов. Я шепчу: «Прощайте», – и кажется, будто больница удаляется; тень от платанов заволакивает её окна темнотой.

Мимо, стуча высокими каблучками, неспешно проходит девушка; от неё пахнет жареным цыплёнком. Девушка облизывает жирные пальцы. Какой-то мужчина с плачущим ребёнком на руках орёт в мобильный телефон: «Нет, чёрт возьми, я не могу тащить ещё и картошку!»

Мы вписываемся в схемы. Включаемся в какие-то моменты. Иногда мне кажется, что, кроме меня, этого никто не замечает.

Мы стоим в обычной для обеденного времени пробке, и я делюсь с таксистом шоколадкой. Он признаётся, что сегодня работает в две смены, а на дороге, по его мнению, слишком много машин. Он удручённо машет рукой. Мы ползём по центру.

– Когда всё это кончится? – вопрошает таксист.

Чтобы подбодрить его, я протягиваю ему «Чуитс». Потом набираю Адаму эсэмэску: НАДО ДЕРЖАТЬ СЛОВО.

Погода меняется; солнце скрылось за облаками. Я открываю окно. Холодный апрельский воздух обжигает лёгкие.

Водитель в нетерпении барабанит пальцами по рулю:

– Ну всё, встали напрочь!

А мне нравится скопление машин, попытки водителей протиснуться вперёд, глухое урчание автобусного мотора, вой сирены неотложки вдалеке. Мне нравится ползти по главной улице – так медленно, что я успеваю разглядеть нераспроданные пасхальные яйца в витрине газетного киоска и окурки, сметённые в аккуратную кучку у входа в «Жареный цыплёнок». Я вижу детей со странными игрушками в руках: один сжимает белого медведя, второй – осьминога. А под колёсами коляски возле магазина для мам и малышей я замечаю своё имя. Буквы полиняли, но по-прежнему маячат на тротуаре до самого банка.

Я набираю номер Адама. Он не берёт трубку, и я оставляю ему сообщение: Я ТЕБЯ ХОЧУ.

Так просто.

На развязке поперёк дороги, мерцая синей мигалкой, стоит «скорая» с распахнутыми дверями. Свет мигалки отражается даже в низких облаках. На дороге под покрывалом лежит женщина.

– Вы только посмотрите, – произносит водитель.

На женщину глазеют все – люди в других машинах, офисные служащие, выскочившие купить себе на обед сэндвич. Лица женщины не видно, но из-под покрывала торчат её ноги в колготках. Ступни в туфлях вывернуты под странным углом. Под женщиной собралась лужа тёмной, как дождь, крови.

Таксист ловит мой взгляд в зеркале:

– Поневоле задумаешься, правда?

Да. Всё не понарошку. Жизнь и смерть.

У меня горят подошвы; кровь приливает к щиколоткам и бьётся в икрах, когда я стучусь к Адаму. Салли приоткрывает дверь и выглядывает в щёлку. Меня вдруг охватывает любовь к этой женщине.

– Адам дома?

– Ты разве не в больнице?

– Уже нет.

Она смущается:

– Он не говорил, что тебя выписывают.

– Это сюрприз.

– Ещё один? – Она вздыхает, открывает дверь чуть шире и бросает взгляд на часы: – Он вернётся не раньше пяти.

– Пяти?

Нахмурясь, она смотрит на меня:

– У тебя всё в порядке?

Нет. Пять – слишком поздно. У меня может начаться анемия.

– А где он?

– Уехал на поезде в Ноттингем. Его пригласили на собеседование.

– Куда?

– В университет. Он хочет с сентября пойти учиться.

Сад плывёт у меня перед глазами.

– Похоже, ты удивлена не меньше меня.

Я засыпала в его объятиях на больничной койке. Просила: «Потрогай меня», и он меня ласкал. Говорил, что любит. «Не смей мне возражать, что это неправда». Он дал мне слово.

Я бреду по дорожке к калитке. Начинается дождь. Чудесный серебристый дождь – будто нити паутины льются с неба.

Тридцать пять

Я срываю с вешалки в гардеробе шёлковое платье и прорезаю ниже пояса зияющую дыру. Ножницы острые, и резать легко: металл скользит, как по воде. На голубом платье с запахом появляется прореха наискось через всю грудь. Я кладу оба платья на кровать, словно пару больных друзей, и разглаживаю ладонью.

Не помогает.

Дурацкие джинсы, которые я купила с Кэлом, мне всё равно не подошли, и я отхватываю штанины на коленях. Я отрываю карманы всех своих тренировочных брюк, дырявлю футболки и сваливаю в кучу рядом с платьями.

С ботинками я вожусь целую вечность. Болят руки, я задыхаюсь. Но утром мне сделали переливание, и сейчас в моих жилах бьётся чья-то горячая кровь, поэтому я не сдаюсь. Я разрезаю каждый ботинок вдоль. Два жутких разреза.

Мне хочется избавиться от всего. Жить в пустой комнате.

Я открываю окно и вышвыриваю ботинки. Они приземляются на лужайку.

Небо затянуто низкими серыми тучами. Накрапывает мелкий дождик.

Мокрый сарай. Мокрая трава. Ржавеет передвижная решётка для барбекю.

Я вытаскиваю из шкафа всю оставшуюся одежду. Лёгкие хрипят, но я не останавливаюсь. Я разрываю куртки в клочья; пуговицы разлетаются по комнате. Я режу на куски свитера. От брюк остаются одни лохмотья. Я выставляю ботинки на подоконник и отрезаю у них языки.

Так уже лучше. Я чувствую прилив сил.

Я сгребаю в охапку разложенные на кровати платья и выбрасываю вместе с ботинками в окно. Они падают во двор и лежат под дождём.

Я проверяю телефон. Ни сообщений. Ни пропущенных звонков.

Ненавижу свою комнату. Все вещи в ней связаны с какими-то воспоминаниями. Фарфоровая вазочка из Сент-Айвза. Коричневая керамическая банка, в которой мама держала печенье. Спящая в тапочке собачка, которая раньше стояла у бабушки на камине. Моё зелёное стеклянное яблоко. Всё отправляется на лужайку, кроме собачки, которая вдребезги разбивается о забор.

Я вышвыриваю из окна книги, и они раскрываются на лету, хлопая крыльями страниц, точно экзотические птицы. Страницы рвутся и трепещут. Видео– и компакт-диски перелетают через забор на соседний участок, как фрисби¹². Пусть Адам после моей смерти ставит их своим новым друзьям из университета.

Одеяло, простыни, покрывало – всё летит вниз. Пузырьки с лекарствами, все коробочки с прикроватной тумбочки, шприцевой насос, крем «Дипробейз» для сухой кожи, крем на водной основе. Моя шкатулка.

Я вспарываю диванную подушку, усеяв пол полистиреновыми шариками, и выбрасываю пустую наволочку под дождь. Сад захламлён. Но вещи прорастут. Появятся брючные деревья. Вьющиеся книжные кустарники. Чуть погодя я тоже выброшусь из окна и пущу корни в теньке у сарая.

От Адама по-прежнему ни слуху ни духу. Я швыряю телефон через забор.

Телевизор тяжёлый, как машина. От него болит спина. Горят ноги. Я волоку его по ковру. Задохнувшись, останавливаюсь. Комната качается. Вдох. Вдох. Ты можешь. Не останется ничего.

Так, телевизор на подоконник.

И вниз.

Он с грохотом рушится на лужайку и взрывается. Осколки пластика и стекла разлетаются во все стороны.

Вот так. Ничего не осталось. Всё кончено.

Папа врывается в комнату и замирает с открытым ртом.

– Ты чудовище, – шепчет он.

Я зажимаю уши.

Он подходит и берёт меня за руки. У него изо рта пахнет застоявшимся табачным дымом.

– Ты хочешь оставить меня ни с чем?

– Здесь никого не было!

– И ты решила разнести дом?

– Где ты был?

– В магазине. Потом поехал в больницу навестить тебя, но ты исчезла. Мы чуть с ума не сошли.

– Мне наплевать!

– А вот мне не наплевать! Ты же валишься с ног!

– Это мой организм. Я могу делать что хочу!

– Значит, тебе теперь наплевать на свой организм?

– Он мне надоел! Меня тошнит от докторов, игл, анализов и переливаний крови. Я устала быть день за днём прикованной к кровати, в то время как вы все живёте своей жизнью. Ненавижу! Ненавижу вас всех! Адам уехал на собеседование в университет, ты знал об этом? Он будет жить ещё много лет, будет делать всё, что пожелает, а я через пару недель буду лежать под землёй!

Папа плачет. Он падает на кровать, закрывает лицо руками и всхлипывает. Я не знаю, что делать. Почему он оказался слабее меня? Я сажусь рядом с ним и трогаю его за колено:

– Пап, я не вернусь в больницу.

Он вытирает нос рукавом рубашки и смотрит на меня. Он похож на Кэла.

– Ты правда больше не хочешь лечиться?

– Правда.

Я обнимаю папу, и он кладет голову мне на плечо. Я глажу его по голове. Такое ощущение, что мы плывём на лодке. Нас даже обдувает ветерок из открытого окна. Мы сидим так долго-долго.

– Как знать, вдруг, оставшись дома, я не умру.

– Было бы здорово.

– Сдам все экзамены на пятерки. Поступлю в университет.

Папа вздыхает, растягивается на кровати и закрывает глаза:

– Хорошая мысль.

– Устроюсь на работу, и, быть может, когда-нибудь у меня будут дети – Честер, Мерлин и Дейзи.

Папа приоткрывает глаза:

– Да поможет им Бог!

– Ты станешь дедушкой. Мы будем тебя часто навещать. Много лет мы будем приезжать к тебе в гости, пока тебе не стукнет девяносто.

– А потом что? Перестанете приезжать?

– Нет, потом ты умрёшь. Раньше меня. Как и должно быть.

Папа молчит. Просочившаяся в окно темнота касается тенью его руки, и кажется, что её нет.

– Ты будешь жить не здесь, а в каком-нибудь домике у моря. У меня будут ключи, потому что я буду всё время тебя навещать, и однажды я, как обычно, войду в дом и увижу, что занавески задёрнуты, а почта лежит на коврике у двери. Я начну тебя искать, поднимусь в спальню и с облегчением увижу, что ты мирно спишь. Я громко рассмеюсь. Но, отдернув занавески, замечу, что у тебя синие губы. Я дотронусь до твоей щеки: холодная. И руки холодные. Я окликну тебя, но ты меня не услышишь, не откроешь глаза.

Папа садится на кровати. Он снова плачет.

Я обнимаю его и похлопываю по спине:

– Прости. Я тебя напугала?

– Нет-нет. – Он отстраняется, вытирает глаза рукой. – Пойду-ка я лучше приберусь в саду, пока не стемнело. Ты ведь посидишь одна?

– Конечно.

Я наблюдаю за ним в окно. Дождь льёт как из ведра; папа надел резиновые сапоги и куртку с капюшоном. Захватил из сарая метлу и тачку. Натянул садовые перчатки. Вот он подбирает с лужайки телевизор. Заметает осколки стекла. Складывает книги в картонную коробку. Собирает с забора вырванные страницы, которые трепещут на ветру.

Возвращается Кэл в школьной форме, с рюкзаком и велосипедом. Он выглядит крепким и здоровым. Папа подходит и обнимает его.

Кэл бросает велосипед и помогает папе прибирать на лужайке. Он похож на кладоискателя: он поднимает каждое найденное кольцо над головой и рассматривает его на свету. Вот он нашёл серебряное колье, подаренное мне на прошлый день рождения, и мой амберлитовый браслет. Потом он подбирает всякую чепуху – улитку, пёрышко, камешек. Находит грязную лужицу и шлёпает по ней. Папа смеётся. Опирается на метлу и хохочет во всё горло. Кэл тоже хохочет.

Дождь неслышно стучит в стекло, размывая их очертания.