Текст книги "Сейчас самое время"

– Я включила твоего ребёнка в список, – сообщаю я.

Наверно, не стоило в этом признаваться. Я вовсе не собиралась это говорить. И снова на меня все уставились.

Папа тянется ко мне через стол и гладит по руке.

– Тесса, – произносит он.

Терпеть это не могу. Я сбрасываю его руку.

– Я хочу там быть.

– Но ещё целых пять месяцев, – говорит Зои.

– Ну и что? Это всего-навсего сто шестьдесят дней. Конечно, если ты не хочешь, чтобы я там была, я могу подождать снаружи и зайти потом. Я хочу первой взять малышку на руки.

Зои встаёт, огибает стол и обнимает меня. Она какая-то другая. Живот у Зои упругий, и она пышет жаром.

– Тесса, – произносит моя подруга, – я так хочу, чтобы ты там была.

Двадцать семь

День летит стремительно. Убрали со стола, включили телевизор. Мы слушаем речь королевы, потом Кэл показывает несколько фокусов.

Зои весь день сидит на диване с мамой и Салли и рассказывает им все перипетии своего несчастного романа со Скоттом. Даже спрашивает о родах.

– Скажите, – произносит Зои, – это действительно так больно, как говорят?

Папа уткнулся в свою новую книгу «Натуральное питание» и время от времени зачитывает статистику о пестицидах и химикатах каждому, кто готов его слушать.

Адам в основном общается с Кэлом. Показывает, как вертеть булавы, учит новому фокусу с монеткой. Я всё больше убеждаюсь, что была неправа. Не в том, нравится ли он мне или нет, но нравлюсь ли ему я. Время от времени мы встречаемся взглядом, но он отворачивается первым.

– Он тебя хочет, – одними губами шепчет мне Зои. Если это и так, я не знаю, что делать.

Я целый день листаю книгу, которую принес мне Кэл, – «Сто необычных способов предстать перед Творцом». Забавно, но ощущение, будто во мне что-то усыхает, всё равно не проходит. Я два часа сидела в кресле в углу и размышляла об этом. Я знаю, что это неправильно, что так нельзя, но иначе не могу.

К четырём стемнело, и папа зажигает свет. Приносит блюда со сладостями и орехами. Мама предлагает поиграть в карты. Они переставляют стулья, а я выскальзываю в прихожую. Надоело сидеть в четырёх стенах среди книжных полок. Я устала от центрального отопления и коллективных игр. Я снимаю с вешалки куртку и выхожу в сад.

Ужасно холодно. Воздух обжигает лёгкие, дыхание превращается в пар. Я натягиваю капюшон, завязываю тесёмки под подбородком и жду.

Медленно, словно выступая из тумана, сад приобретает очертания – куст остролиста, царапающий сарай, птица на столбе забора; ветер распушил ей перья.

В доме сдают карты, передают друг другу арахис, а здесь искрится каждая травинка, скованная морозом. Здесь в небе целые россыпи звёзд, как в сказке. Кажется, будто даже луна удивляется.

Топча падалицу, я бреду к яблоне. Прикасаюсь к изгибам ствола, пытаясь почувствовать пальцами его сизый, как синяк, цвет. На ветках уныло висят несколько листьев. Сморщенные яблоки порыжели от гнили.

Кэл утверждает, будто люди сделаны из ядерного пепла потухших звёзд. Он говорит, что когда я умру, то вновь обернусь прахом, блеском, дождём. Если так, то я хочу, чтобы меня похоронили здесь, под яблоней. Корни дерева протянутся к месиву, бывшему моим телом, и высосут все соки. Я превращусь в цветок яблони. Весной я опаду на землю, как конфетти, прилипну к подошвам своих близких. Они принесут меня в дом в карманах, просыплют мою нежную пыльцу на подушки, и она навеет сон. Что же им приснится?

Летом они меня съедят. Адам перелезет через забор и украдёт меня, соблазнившись моим ароматом, круглыми румяными боками, блеском и здоровым, аппетитным видом. Он попросит маму испечь со мной крамбль¹⁰ или штрудель и вопьётся в меня зубами.

Я лежу на земле и пытаюсь себе это представить. Правда, правда. Я мертва. Я превращаюсь в яблоню. Это вообще-то сложновато. Я вспоминаю птицу, которую заметила раньше. Интересно, улетела ли она? Что происходит дома, не хватились ли меня?

Я переворачиваюсь и утыкаюсь лицом в траву; она холодно отталкивает меня. Я провожу по ней рукой и нюхаю пальцы. Они пахнут прелой листвой и червями.

– Что ты делаешь? – Я медленно оборачиваюсь.

Надо мной склонился Адам:

– Я решил пойти тебя поискать. С тобой всё в порядке?

Я сажусь и отряхиваю землю с брюк:

– Всё хорошо. Просто мне стало жарко.

Он кивает, как будто это объясняет, почему к моей куртке прилипли мокрые листья. Я знаю, что выгляжу глупо. Ещё и капюшон завязан под подбородком, как у старухи. Я быстро его развязываю.

Скрипя курткой, Адам садится рядом со мной:

– Покурим?

Я беру предложенную сигарету, и Адам даёт мне прикурить. Потом зажигает свою, и мы молча выдыхаем дым в сад. Я чувствую, что Адам смотрит на меня. В голове так ясно, что я не удивилась бы, если бы мысли сияли надо мной, словно неоновая вывеска над лавкой, где продается рыба с жареной картошкой. Ты мне нравишься. Ты мне нравишься. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Рядом со словами загорается красное неоновое сердечко.

Я ложусь на траву, чтобы укрыться от его взгляда. Холод просачивается сквозь брюки, точно вода.

Адам ложится рядом со мной, близко-близко. Так близко, что от этого даже больно. Я мучаюсь.

– Это пояс Ориона, – произносит Адам.

– Где?

Он указывает в небо:

– Видишь те три звезды рядышком? Минтака, Альнилам, Альнитак.

Адам перечисляет их, и звёзды вспыхивают на кончике его пальца.

– А ты откуда знаешь?

– В детстве папа рассказывал мне о созвездиях. Если посмотреть в бинокль чуть ниже Ориона, увидишь гигантское облако газа, где рождаются всё новые звёзды.

– Новые? Я думала, Вселенная умирает.

– Зависит от точки зрения. Она ещё и растёт. – Он переворачивается на бок и приподнимается на локте. – Твой брат проболтался мне о том, как ты прославилась.

– Он сказал, что это был полный кошмар?

Адам смеётся:

– Нет, но теперь ты просто обязана мне всё рассказать.

Мне нравится смешить Адама. У него красивый рот, и так я могу лишний раз полюбоваться им. Поэтому я рассказываю Адаму о нелепом выступлении на радио, выставив всё в более забавном свете, чем это было на самом деле. Можно подумать, что я героиня, мятежница, прорвавшаяся в эфир. Адам с таким интересом меня слушает, что следом я рассказываю ему про то, как взяла папину машину и отвезла Зои в отель. Мы лежим на мокрой траве, над нами нависает тяжёлое небо, яркая луна стоит низко, а я говорю о гардеробе и о том, что моё имя стёрли с лица земли. Я даже признаюсь в привычке писать на стенах. Я и не думала, что в темноте так легко болтать.

– Тесс, тебе нечего бояться, что тебя забудут, – говорит Адам, когда я заканчиваю свою речь, и добавляет: – Как думаешь, нас хватятся, если мы минут на десять зайдём ко мне?

Мы улыбаемся друг другу.

Щёлк, щёлк, вспыхивает вывеска над моей головой.

Мы перелезаем через сломанный забор, шагаем по тропинке к задней двери; Адам легонько трогает меня за руку. Мы едва касаемся друг друга, но я вздрагиваю.

Я иду за ним на кухню.

– Подожди минутку, – просит Адам, – я приготовил тебе подарок.

С этими словами он выходит в прихожую и взбегает по лестнице.

Стоило ему уйти, как я начала по нему скучать. Когда он не со мной, мне кажется, будто я его выдумала.

– Адам! – Я впервые зову его по имени. Оно звучит непривычно, точно заклинание – если повторить его несколько раз, что-то наверняка произойдёт. Я выхожу в прихожую и оглядываю лестницу: – Адам!

– Я тут. Если хочешь, поднимайся.

И я поднимаюсь.

У него такая же комната, как у меня, только в зеркальном отражении. Он сидит на кровати. У него какой-то непривычный, смущённый вид. В руке – серебристый сверточек.

– Даже не знаю, понравится ли тебе.

Я сажусь рядом. Каждую ночь нас отделяет во сне друг от друга лишь стена. Я проделаю за шкафом дыру в стене и устрою потайной ход в его мир.

– Вот, – произносит Адам. – Открой.

В обёрточной бумаге лежит пакет. В пакете коробочка. В коробочке браслет – семь разноцветных камней на серебряной цепочке.

– Я знаю, ты стараешься не заводить новых вещей, но мне показалось, это должно тебе понравиться.

Я немею от изумления.

– Хочешь, я помогу тебе его надеть? – предлагает Адам.

Я протягиваю руку, и Адам застёгивает браслет у меня на запястье. Потом переплетает свои пальцы с моими. Мы смотрим на наши руки, которые лежат на кровати между нами. Я не узнаю свои пальцы – с новым браслетом, в ладонях Адама они выглядят непривычно. Руки Адама тоже кажутся незнакомыми.

– Тесса, – окликает он.

Мы в его комнате. Наши кровати разделяет лишь стенка. Мы держимся за руки. Он подарил мне браслет.

– Тесса, – зовёт Адам.

Я поднимаю на него взгляд и вздрагиваю от испуга. Зелёные глаза Адама подёрнулись дымкой. У него красивый рот. Адам тянется ко мне, и я всё понимаю. Я знаю.

Это пока не случилось, но непременно произойдёт.

Восьмым пунктом идёт любовь.

Двадцать восемь

У меня замирает сердце.

– Я сама.

– Нет, – возражает Адам, – позволь мне.

Он аккуратно расстёгивает обе молнии, снимает с меня ботинки и ставит рядышком на ковёр.

Я сажусь на пол рядом с ним, развязываю шнурки, кладу его ноги себе на колени и стаскиваю кроссовки. Поглаживаю его щиколотки, залезаю под штанины, провожу ладонью по икрам. Я ласкаю Адама. Трогаю мягкие волоски на его ногах. Я и подумать не могла, что способна на такое.

Мы как будто играем в покер на раздевание, только без карт и костей. Я расстёгиваю куртку Адама, и она соскальзывает на пол. Он расстёгивает мою куртку и стаскивает с плеч. Вынимает из моих волос листок из сада. Я глажу его по жёстким чёрным кудрям, наматываю их на пальцы.

С Адамом всё кажется важным, и я, не торопясь, расстёгиваю пуговицы на его рубашке. Последняя под нашими взглядами превращается в планету – молочно-белую, идеально круглую.

Невероятно, но мы оба знаем, что делать. Я не задумываюсь ни на минуту. Не медлю. И дело не в ловкости или опыте. Такое ощущение, будто мы вместе выбираем путь.

Я по-детски поднимаю руки над головой, и Адам стаскивает с меня свитер. Мои волосы, новые короткие волосы, потрескивают от статического электричества. Меня это смешит. Кажется, будто моё тело плотное и здоровое.

Пальцы Адама через лифчик гладят мою грудь. Мы не сводим друг с друга глаз, и он видит, что мне это нравится. Меня столько раз трогали другие люди, ощупывали, кололи, осматривали и оперировали. Я думала, что моё тело онемело, стало нечувствительно к прикосновениям.

Мы снова целуемся. Долго-долго. Покрываем друг друга быстрыми поцелуями. Адам слегка прикусывает мою верхнюю губу, я облизываю его губы. Кажется, будто с нами в комнате призраки, деревья, небо.

Поцелуи становятся сильнее, глубже. Мы тонем друг в друге. Целуемся, как в первый раз, – настойчиво, страстно.

– Я тебя хочу, – признаётся Адам.

Я тоже его хочу.

Я хочу показать ему свою грудь. Вынуть её из лифчика. Я тяну Адама к кровати. Мы покрываем друг друга поцелуями – шею, губы. Кажется, будто вся комната в дыму, а между нами пляшет пламя.

Я ложусь на кровать и приподнимаю бёдра, чтобы Адам снял с меня джинсы. Я хочу показать ему себя, хочу, чтобы он меня видел.

– Ты уверена? – спрашивает он.

– Вполне.

Всё так просто.

Он расстёгивает пуговицу на моих джинсах. Одной рукой, словно фокусник, я снимаю его ремень. Я обвожу пальцем вокруг пупка Адама; большой палец упирается в его трусы.

Его кожа касается моей, я чувствую тяжесть его тёплого тела, он нежно прижимается ко мне – я не знала, как это бывает. Я не догадывалась, что, занимаясь любовью, мы созидаем. Распоряжаемся обстоятельствами. Влияем друг на друга. У меня вырывается громкий вздох. Адам ловит ртом моё дыхание.

Его рука скользнула под моё бедро, я стискиваю его ладонь, переплетая наши пальцы. Я не знаю, где чья рука.

Я Тесса.

Я Адам.

Как прекрасно не знать, где кончается один и начинается другой.

Наши пальцы гладят нашу кожу. Наши языки ласкают наши губы.

Мы не сводим друг с друга глаз, сравнивая ощущения, словно в танце или в музыке. Глаза в глаза.

Желание нарастает, усиливается, переполняет нас. Я хочу Адама. Хочу прижаться к нему ещё теснее. Мне всё кажется, что я далеко. Я обвиваю ноги Адама своими, поглаживаю его по спине, вжимаюсь в него всем телом, чтобы он глубже вошёл в меня.

Когда внутри меня происходит взрыв, сердце словно выпрыгивает из груди и соединяется с душой. Наслаждение растекается по телу, словно круги по воде от брошенного в пруд камня.

Адам издаёт восторженный вопль.

Я обнимаю его крепче. Я восхищаюсь им. Нами. Этим даром небес.

Адам гладит меня по голове, по лицу, слизывает мои слёзы.

Я полна жизни и счастлива, что сейчас, здесь, на этой земле, мы вместе.

Двадцать девять

У меня из носа льётся кровь. Замерев в прихожей перед зеркалом, я смотрю, как она заливает мне подбородок, течёт на пальцы, пачкая ладони. Кровь капает на пол, размазывается по узору ковра.

– Пожалуйста, – шепчу я. – Только не сейчас. Не сегодня.

Но кровь не останавливается.

Я слышу, как мама наверху желает Кэлу спокойной ночи, закрывает за собой дверь спальни, идёт в туалет. Я слышу, как она писает, потом спускает воду. Представляю, как мама моет руки над раковиной, вытирает их полотенцем. Может быть, разглядывает себя в зеркале, как я здесь. Интересно, её мысли так же далеко отсюда, как мои? Удивляется ли она своему отражению в зеркале?

Мама закрывает дверь туалета и спускается по лестнице. Едва она ступает на нижнюю ступеньку, как я преграждаю ей дорогу.

– О боже!

– У меня кровь течёт из носа.

– Да она бьёт фонтаном! – Мама жестом подзывает меня к себе. – Скорее, сюда!

Она вталкивает меня в гостиную. Тяжёлые тусклые капли падают на ковёр. У меня под ногами расцветают маки.

– Садись, – командует мама. – Откинься назад и зажми нос.

На самом деле нужно делать как раз наоборот, и я игнорирую мамины слова. Через десять минут за мной зайдёт Адам, и мы поедем на танцы. Минуту мама таращится на меня, потом выбегает из комнаты. Я решаю было, что её тошнит, но она возвращается с кухонным полотенцем и суёт его мне:

– Откинься. Прижми полотенце к носу.

Мой способ не сработал, и я послушно делаю, что велят. Кровь течёт мне в горло. Я глотаю, сколько могу, но кровь наполняет рот, и я не могу дышать. Я выпрямляюсь и сплёвываю в полотенце. Влажно блестит тёмный сгусток крови. Вне тела кровь смотрится странно.

– Давай сюда, – говорит мама.

Я протягиваю ей полотенце; прежде чем его свернуть, мама внимательно рассматривает пятно. Теперь её руки тоже перепачканы в крови, как и мои.

– Мам, что мне делать? Он вот-вот придёт.

– Сейчас остановится.

– Посмотри на мою одежду!

Мама удручённо качает головой:

– Лучше ляг.

Этого тоже делать нельзя, но кровь не останавливается, так что хуже уже не будет. Мама присаживается на краешек дивана. Я откидываюсь на спину и гляжу на яркие, исчезающие во тьме фигуры, представляя, что нахожусь на тонущем корабле. Тень хлопает крыльями.

– Тебе лучше? – беспокоится мама.

– Намного.

Кажется, мама мне не поверила, потому что она выходит на кухню и возвращается с формой, полной кубиков льда. Мама садится на корточки у дивана и высыпает лёд себе на колени. Лёд соскальзывает с её джинсов на ковёр. Она подбирает один кубик, вытирает пыль и протягивает мне:

– Приложи к носу.

– Лучше пачку замороженного гороха.

Задумавшись на секунду, мама выбегает из комнаты и возвращается с пакетом кукурузы:

– Пойдёт? Гороха не было.

Я смеюсь. Значит, всё не так уж плохо.

– Что? – спрашивает мама. – Что смешного?

Её тушь размазалась, волосы растрепались. Я тянусь к ней, и мама помогает мне сесть. Я чувствую себя дряхлой развалиной. Опускаю ноги на пол и зажимаю переносицу двумя пальцами, как меня учили в больнице. Кровь стучит в висках.

– Никак не останавливается? Я звоню папе.

– Он подумает, что ты не смогла справиться сама.

– Ну и пусть.

Мама быстро набирает номер. Ошибается и набирает ещё раз.

– Ну же, давай, – еле слышно шепчет она.

В комнате стоит полумрак. Орнамент на камине выцвел добела, словно кости.

– Не отвечает. Почему он не берёт трубку? Неужели на дорожке в боулинге так шумно?

– Мам, он в кои-то веки выбрался из дому. Оставь его в покое. Мы сами справимся.

Мама меняется в лице. Она ни разу не присутствовала при переливании крови или люмбальной пункции. Её не было рядом, когда мне делали трансплантацию костного мозга. Она могла очутиться в больнице с любым из множества диагнозов, но ей повезло. Даже обещания чаще меня навещать стирались с наступлением Рождества. Пришёл её черед столкнуться с действительностью.

– Мама, тебе придётся отвезти меня в больницу.

Она пугается:

– Папа забрал машину.

– Вызови такси.

– А как же Кэл?

– Он спит.

Мама растерянно кивает: вся эта процедура ей неведома.

– Напиши ему записку.

– Мы не можем оставить его одного!

– Мам, ему одиннадцать лет, он почти взрослый.

Секунду мама колеблется, а потом ищет в записной книжке телефон такси. Я рассматриваю её лицо, но мне трудно сосредоточиться. Помню только выражение страха и смущения. Я закрываю глаза и представляю себе мать, которую видела в каком-то фильме. Она жила на горе; у неё было ружьё и куча ребятишек. Она вела себя спокойно и уверенно. Я примериваю её образ к собственной маме, точно заклеиваю пластырем ранку.

Когда я снова открываю глаза, мама, зажав в руке полотенце, тянет меня за рукав куртки.

– Тебе, наверно, нельзя спать, – предполагает она. – Давай поднимайся. Ой, звонок.

Жар застилает глаза, я иду как во сне. Мама поддерживает меня. Мы вместе ковыляем в прихожую. Я слышу, как стена мне что-то шепчет.

Но это не такси. Это Адам. Он оделся для свидания. Я пытаюсь спрятаться, улизнуть в гостиную, но он меня видит.

– Боже, Тесс! – выдыхает он. – Что случилось?

– Кровь течёт из носа, – поясняет мама. – Мы думали, приехало такси, а это ты.

– Вам надо в больницу? Я отвезу вас на папиной машине.

Адам входит в дом и хочет меня обнять, как будто мы сейчас пойдём и сядем в его машину. Как будто он повезёт меня в больницу. Я закапаю кровью всю обивку, но ему всё равно. Я похожа на жертву автокатастрофы. Неужели он не понимает, что ему нельзя видеть меня такой?

Я отталкиваю Адама:

– Иди домой.

– Я отвезу вас в больницу, – настаивает он, будто я не расслышала с первого раза или, может, поглупела от вида крови.

Мама берёт его за руку и мягко подводит к двери.

– Мы справимся, – уверяет она. – Всё будет хорошо. Ой, смотрите, подъехало такси.

– Я хочу быть рядом с ней.

– Я понимаю, – кивает мама. – Но ничего не могу поделать. Извините.

Когда я прохожу мимо него по дорожке, Адам ловит мою руку.

– Тесс, – окликает он.

Я не отвечаю. Даже не оборачиваюсь. Голос его так звонок, что если я обернусь, то могу передумать. Найти перед смертью любовь, чтобы тут же от неё отказаться, – на редкость злая шутка. Но я должна это сделать. Так лучше для нас обоих. Иначе будет ещё больнее, чем сейчас.

Мама стелет полотенце на заднее сиденье такси, проверяет, пристегнуты ли ремни, и уговаривает водителя круто развернуться у нашей калитки.

– Хорошо, – хвалит его мама, – а теперь жмите на газ.

Кажется, будто она заимствовала эту фразу из какого-то фильма.

Стоя у калитки, Адам провожает нас взглядом и машет рукой.

Мы отъезжаем, и его фигурка становится всё меньше.

– Какой добрый мальчик, – замечает мама.

Я закрываю глаза. Кажется, будто я куда-то проваливаюсь.

Мама толкает меня локтем:

– Не спи.

В окне прыгает луна. В свете фар – туман.

Мы думали пойти потанцевать. Я собиралась снова попробовать спиртное. Хотела забраться на стол и распевать весёлые песни. Потом мы бы перелезли в парке через забор, стянули лодку и катались по озеру. Я мечтала вернуться к Адаму домой, тайком пробраться в его комнату и заняться с ним любовью.

– Адам, – шепчу я еле слышно. Но его имя, как и всё остальное, заливает кровь.

В больнице меня сажают в кресло-каталку, говорят, что у меня экстренный случай, и увозят из приёмной. Мы минуем заурядных жертв пьяных драк, наркотиков и полуночных семейных скандалов и мчимся по коридору в отделение для более тяжёлых пациентов.

Как ни странно, больничная иерархия действует на меня успокаивающе. Это точный слепок с общества – мир, который существует по своим законам, где каждый занимает определённое место. В травматологии лежат юные владельцы быстрых машин с паршивыми тормозами. Мотоциклисты, не вписавшиеся в поворот.

В операционных – жертвы неосторожного обращения с духовым ружьем, а также те, на кого по дороге домой напал маньяк. И ещё пострадавшие от несчастных случаев – ребёнок, чьи волосы затянуло в эскалатор, женщина, попавшая в грозу в лифчике на косточках.

На койках в дальнем конце больницы – пациенты с головной болью, которая никак не проходит. С отказавшими почками, сыпью, шероховатыми родимыми пятнами, опухолью груди, жутким кашлем. В отделении Марии Кюри на пятом этаже лежат дети, больные раком. Их тела медленно и тихо пожирает болезнь.

А выше – морг, где в ящиках-холодильниках лежат мертвецы, к чьим ногам привязаны бирки с именами.

Палата, в которую меня привезли, светлая и стерильная. Я оглядываю кровать, умывальник, доктора и медсестру.

– Наверно, она хочет пить, – предполагает мама. – Тесса потеряла столько крови. Может, дать ей попить?

Доктор жестом отметает это предложение:

– Нам нужно тампонировать её нос.

– Тампонировать?

Медсестра подводит маму к стулу и садится рядом с ней.

– Доктор вставит ей в нос марлевые тампоны, чтобы остановить кровотечение, – поясняет она. – Вы можете остаться.

Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю.

– Кто-то думает о тебе, – замечает мама. – Поэтому ты и вздрагиваешь.

А я всегда считала, что это значит, будто кто-то в другой жизни стоит на твоей могиле.

Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади.

– Мэм, – окликает он.

Мама вздрагивает и выпрямляется:

– Вы мне?

– Раньше были симптомы тромбоцитопении?

– Чего, простите?

– Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков?

– Я не смотрела.

Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык – тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле:

– Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?

Мама всё больше теряется:

– Не знаю.

– Она принимала аспирин?

– Извините, я не в курсе.

Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти.

– Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, – сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.

Доктор бросает на меня хмурый взгляд:

– Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.

Мама послушно присаживается на краешек кровати.

– Если да, сожмите мамину руку один раз, – поясняет доктор. – Если нет, два раза. Понятно?

– Да.

– Тс-с-с… – шипит он. – Жмите. Не разговаривайте.

Мы возвращаемся к прежним вопросам – синяки, головные боли, аспирин, – но на этот раз мама знает ответ.

– Использовали «Бонджелу» или «Тиджел»? – спрашивает доктор.

Я дважды сжимаю мамину руку.

– Нет, – отвечает за меня мама. – Не использовали.

– Противовоспалительные?

– Нет, – говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец-то мы с ней говорим на одном языке.

– Хорошо, – резюмирует доктор. – Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придётся прижигать. Вам раньше делали прижигание?

Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится.

– Да.

Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом.

– Нужно проверить уровень тромбоцитов, – продолжает доктор. – Не удивлюсь, если он ниже двадцати. – Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. – Делать нечего, придётся потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка.

– Ниже двадцати? – эхом повторяет мама.

– Наверно, придётся перелить пару единиц, – поясняет доктор. – Не волнуйтесь, это займет от силы час.

Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах – о стуле, двух белых берёзах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.

Но у меня не получается.

Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку: у меня пересохло во рту и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что её мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть её слабость.

– Вам неприятно? – интересуется доктор. – Мэм, не могли бы вы её отвлечь?

Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споёт? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнёт за дверь.

Молчание длится долго. И вдруг:

– Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?

Я открываю глаза. От её слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра.

– Они пахли морем, – продолжает мама. – Помнишь?

Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого.

Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пирс, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились.

– Наверно, они больше подходят для женщин, – предположила мама и купила нам обеим ещё по одной.

Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло.

– Тебе там очень нравилось, – рассказывает мама. – Ты часами собирала ракушки, гальку. А один раз обвязала верёвкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила её за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.

Медсестра смеётся её словам, и мама улыбается.

– Ты была такой выдумщицей, – признаётся мама, – с тобой было так легко.

Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у неё: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы её поняла.

Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама – прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В её историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами.

– Кислород, – командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. – Прижигать не будем. Готово.

Он о чём-то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой.

– Лучший пациент за ночь, – признаётся он и кивает маме. – Вы тоже держались молодцом.

– Ну и ночка! – вздыхает мама, когда мы наконец садимся в такси, чтобы ехать домой.

– Я рада, что ты была со мной.

Мама смущается – она польщена.

– Едва ли от меня был толк.

Дорогу заливают первые лучи солнца. В такси холодно, воздух разрежен, как в церкви.

– Держи, – произносит мама и укутывает мне плечи своим пальто. – Жмите на газ, – говорит она водителю, и мы обе хихикаем.

Мы возвращаемся той же дорогой. Мама болтает, не умолкая, рассказывает, что собирается делать весной и на Пасху. Ей хочется больше времени проводить у нас. Пригласить на ужин старых друзей. Может, даже устроить в мае вечеринку на мой день рождения.

Похоже, она не лукавит.

– Представляешь, – тараторит мама, – каждый вечер, когда с рынка уносят прилавки, я прихожу и подбираю овощи и фрукты. Иногда выбрасывают целые ящики манго. А на той неделе я нашла целых пять морских окуней. Они просто лежали на полу в пакете. Если складывать всё в папин холодильник, наберётся уйма еды для вечеринок и званых ужинов, причем твоему отцу это не будет стоить ни пенса.

Она увлечённо рассуждает об играх и коктейлях, о музыкальных группах и конферансье, о том, что хорошо бы снять зал в местном культурном центре и украсить его серпантином и воздушными шарами. Я пододвигаюсь ближе и кладу голову маме на плечо. Все-таки я её дочь. Я сижу тихо, как мышка: мне хочется, чтобы эти минуты длились вечно. Мамин рассказ и теплое пальто убаюкивают меня.

– Смотри-ка, – произносит она. – Надо же.

Я с трудом открываю глаза:

– Что?

– Вон, на мосту. Этого раньше не было.

Мы стоим на светофоре у вокзала. Даже в этот ранний час здесь кипит жизнь: такси высаживают пассажиров, намеревающихся опередить час пик. А высоко над шоссе, на мосту, за ночь расцвели буквы. Прохожие поглядывают на них. Шаткая Т, зубчатая Е и четыре переплетённых изгиба в двойной S. Замыкает слово гигантская А.

– Какое совпадение, – замечает мама.

Но я знаю, что это не так.

Телефон у меня в кармане. Пальцы сжимаются и разжимаются.

Наверняка он сделал это прошлой ночью. Вероятно, было темно. Он забрался на стену, уселся верхом, а потом наклонился.

У меня сжимается сердце. Я достаю телефон и пишу: ТЫ ЖИВ?

Свет меняется с жёлтого на зелёный. Такси катит по мосту, выезжает на главную улицу.

Половина седьмого. Проснулся ли он? А вдруг он потерял равновесие и свалился на шоссе?

– О боже! – восклицает мама. – Ты везде!

Железные решётки магазинов на главной улице ещё опущены, на окнах не поднимали веки-жалюзи: все спят. Везде написано моё имя. Я на газетном киоске Эйджея. На дорогих ставнях магазина диетических продуктов. Крупными буквами начертана на магазине мебели «У Хэнди», «Королевском жареном цыплёнке» и кафе «Барбекю»; вытянулась во весь тротуар от банка до магазина для мам и малышей. Мне принадлежат дорога и светящийся круг на кольцевой развязке.

– Чудеса! – шепчет мама.

– Это Адам.

– Наш сосед? – изумлённо переспрашивает она, как будто услышала что-то сверхъестественное.

Пищит мобильный. ЖИВ. А ТЫ?

Я смеюсь во всё горло. Когда вернусь, постучусь к нему и попрошу прощения. Он улыбнётся мне, как вчера, когда нёс по дорожке садовый мусор, увидел, что я на него смотрю, и бросил: «Что, не можешь без меня?» Я рассмеялась, потому что так оно и было, но от того, что Адам произнёс это вслух, стало легче.

– Это сделал Адам? – Мама дрожит от восторга. Она всегда была очень романтична.

Я пишу в ответ: И Я ЖИВА. ЕДУ ДОМОЙ.

Как-то раз Зои спросила меня о самом счастливом дне в моей жизни, и я рассказала, как мы с подругой Лоррейн учились стоять на руках. Мне было восемь лет, на следующий день должна была состояться школьная ярмарка, и мама пообещала купить мне шкатулку. Я валялась на траве, держала Лоррейн за руку, и у меня от счастья кружилась голова. Мне казалось, что мир прекрасен.

Зои сказала, что я чокнутая. Но именно тогда я впервые по-настоящему осознала, как счастлива.

Поцелуи и секс с Адамом затмили это воспоминание. А ещё он сделал мне сюрприз. Он прославил меня. Написал моё имя повсюду. Я целую ночь провела в больнице, где мне в нос засовывали вату. В руках у меня бумажный пакетик с антибиотиками и болеутоляющими, рука ноет от переливания двух единиц тромбоцитов через катетер. Но, как ни странно, я на седьмом небе от счастья.