Текст книги "Сейчас самое время"

Двадцать два

Двадцать минут пятого. Море серое. Как и облака, хотя они чуть-чуть светлее и движутся не так быстро. При взгляде на море у меня кружится голова. Наверно, дело в вечном движении, остановить которое не под силу никому, как бы он этого ни хотел.

– Как-то здесь странно, – замечает Зои. – И как я только позволила себя уговорить?

Мы сидим на скамейке на набережной. Вокруг практически ни души. Вдали на песке собака лает на волны. Её хозяин превратился в еле различимую точку на горизонте.

– Раньше мы каждое лето приезжали сюда на каникулы, – признаюсь я Зои. – Пока мама не ушла. Пока я не заболела. Мы останавливались в отеле «Скрещенные ключи»⁷. Утром мы вставали, завтракали и целый день проводили на пляже. И так каждый день все две недели.

– Безумно интересно, – произносит Зои, неуклюже опускается на скамью и зябко кутается в куртку.

– Мы даже не обедали в отеле. Папа делал бутерброды, а на сладкое мы покупали мусс. Папа выкладывал его в пластиковые судочки и заливал молоком. За криками чаек и плеском волн так странно было слышать звяканье вилки в судке.

Зои пристально смотрит на меня:

– Ты сегодня забыла принять какое-то важное лекарство?

– Нет! – Я хватаю её за руку, тяну за собой. – Пойдём, я покажу тебе отель, где мы останавливались.

Мы идём по набережной. Песок на пляже усеян каракатицами. Они тяжёлые и все в рубцах, словно каждый прилив швырял их друг на друга. Я шучу, что было бы здорово собрать их и обменять в зоомагазине на волнистых попугайчиков, но вообще-то зрелище диковатое. Не помню, чтобы, когда я бывала здесь раньше, мы видели что-то подобное.

– Может, такое случается осенью, – предполагает Зои. – Или виновато загрязнение окружающей среды. Планета бьётся в агонии и умирает. Считай, тебе повезло, что ты отсюда смотаешься.

Потом Зои говорит, что хочет писать, спускается по лестнице на пляж и присаживается на корточки. Я глазам своим не верю. Вокруг никого, но обычно Зои беспокоится, как бы её кто не увидел. Её моча вымывает ямку в песке и утекает. Есть что-то первобытное в том, как она рывком поднимается и шагает ко мне.

Мы стоим бок о бок и любуемся морем. Оно обрушивается на берег и, белея пеной, отступает.

– Зои, я так рада, что ты моя подруга, – признаюсь я и крепко сжимаю её руку.

Мы идём к порту. Я едва не рассказываю Зои про Адама, мотоцикл и о том, что случилось на холме, но мне трудно об этом говорить, да и не хочется. На меня нахлынули воспоминания. Здесь всё знакомо: и сувенирная лавка с вёдрами, лопатами и стойками открыток, выбеленные стены магазина мороженого и огромный розовый светящийся вафельный рожок на улице. Мне даже удаётся отыскать дорожку у порта – короткий путь к отелю.

– Здесь всё изменилось, – делюсь я с Зои. – Раньше всё было больше.

– Но отель тот?

– Ага.

– Отлично. Теперь мы можем вернуться к машине?

Я открываю калитку, иду по дорожке.

– Хочу спросить, не позволят ли мне взглянуть на комнату, в которой мы останавливались.

– О боже! – ворчит Зои и прислоняется к стене, настраиваясь на ожидание.

Дверь открывает женщина средних лет. Она полная и добродушная; на ней фартук. Я её не помню.

– Да?

Я рассказываю ей, что в детстве приезжала сюда каждое лето на две недели; мы снимали семейный номер.

– Вы хотите снять комнату? – спрашивает женщина.

Мне это в голову не приходило, но я внезапно понимаю, что безумно этого хочу.

– А можно ту же самую?

Сзади по тропинке подходит Зои, хватает меня за руку и разворачивает к себе:

– Что ты вытворяешь?

– Снимаю комнату.

– Я не могу тут остаться, мне завтра нужно в колледж.

– Тебе вечно нужно в колледж, – отмахиваюсь я. – И у тебя ещё много дней впереди.

Кажется, это прозвучало очень убедительно и, похоже, заткнуло Зои рот. Она садится, прислоняется к стене и смотрит в небо.

Я поворачиваюсь к женщине.

– Извините, – говорю я.

Она мне нравится. Она ничуть не подозрительна. Наверно, я сегодня выгляжу на все пятьдесят и хозяйка решила, что Зои – моя несносная дочка-подросток.

– Там теперь стоит кровать с балдахином, – рассказывает женщина, – ванна и туалет по-прежнему в номере.

– Отлично. Мы его снимем.

Мы поднимаемся за ней по лестнице. Огромная задница хозяйки покачивается из стороны в сторону. Я представляю себе, что было бы, если бы эта женщина была моей матерью.

– Вот, пожалуйста, – произносит она, открывая дверь, – мы всё полностью переделали. Наверно, вам покажется, что теперь комната выглядит по-другому.

Так оно и есть. Кровать под бархатным балдахином занимает почти всю комнату. Она высокая и старомодная.

– У нас частенько останавливаются новобрачные, – поясняет женщина.

– С ума сойти! – ворчит Зои.

Так странно снова очутиться в солнечной комнате, где я просыпалась каждое лето. Двухъярусных кроватей больше нет – вместо них стоит столик с чайником и чашками. Но арочное окно выглядит как раньше, и вдоль стены вытянулся всё тот же гардероб.

– Располагайтесь, – говорит хозяйка.

Зои сбрасывает туфли и залезает на кровать.

– Этот номер стоит семьдесят фунтов! – замечает она. – У тебя хотя бы есть деньги?

– Мне просто хотелось взглянуть.

– Ты сума сошла?

Я забираюсь рядом с ней на кровать:

– Нет, хотя то, что я хочу сказать, может показаться глупостью.

Зои приподнимается на локте и бросает на меня подозрительный взгляд:

– Ну, давай рассказывай.

И я рассказываю ей о том лете, когда мы приехали сюда в последний раз. Мама с папой ссорились чаще обычного. Я рассказываю, как однажды мама отказалась завтракать, заявив, что видеть не может сосиски с консервированными помидорами и дешевле было бы поехать в Бенидорм.

– Поезжай, – ответил папа. – Как доберёшься, пошли нам открытку.

Мама взяла меня за руку, и мы поднялись в номер.

– Давай спрячемся от них, – предложила она. – Правда будет здорово?

Я была счастлива. Она оставила Кэла с папой. И выбрала меня.

Мы спрятались в шкафу.

– Здесь нас никто не найдет, – пояснила мама.

Так и вышло. Хотя едва ли нас вообще кто-то искал. Мы просидели в шкафу целую вечность. Наконец мама вылезла, взяла из сумки ручку, вернулась и аккуратно написала своё имя на двери шкафа изнутри. Потом протянула мне ручку, и я написала рядом своё.

– Вот, – произнесла мама, – даже если никогда не вернёмся, мы останемся здесь навсегда.

Зои с недоумением смотрит на меня:

– И это всё? Конец?

– Да.

– Вы с мамой написали имена в шкафу, и мы тащились за сорок миль, чтобы ты мне об этом рассказала?

– Зои, каждые несколько лет мы исчезаем. Наши клетки обновляются. С тех пор, как мы жили в этой комнате, от меня прежней ничего не осталось. Когда я писала здесь своё имя, я была другой. Здоровой.

Зои садится на кровати. Она в ярости.

– И ты решила, что, если надписи на месте, ты выздоровеешь как по волшебству? А если их нет, тогда что? Ты разве не слышала, что сказала хозяйка: они сделали ремонт.

Мне не нравится, что Зои на меня кричит.

– Ты не могла бы заглянуть в шкаф и проверить?

– Нет. Ты заставила меня сюда приехать, хотя мне этого совсем не хотелось. Мне и так фигово, а тут ещё ты со своим дурацким шкафом! С тобой чокнуться можно.

– С чего ты так разозлилась?

Она слезает с кровати:

– Я ухожу. У меня голова кругом от того, что ты всё время ищешь знаки. – Она поднимает с пола куртку и распахивает дверь. – Ты всё время говоришь только о себе, как будто ты единственный человек на планете, у кого есть проблемы. Мы все в одном положении. Рождаемся, едим, срём, умираем. Вот так!

От её крика я растерялась:

– Что с тобой?

– А с тобой что? – вопит Зои.

– Со мной ничего, кроме очевидного.

– Тогда и со мной тоже.

– Неправда. Посмотри на себя.

– Посмотрела, и что? Как я выгляжу?

– Ты грустная.

Зои застывает у двери:

– Грустная?

Зловещая тишина. Я замечаю, что обои за плечом Зои чуть-чуть порваны. Я вижу отпечатки пальцев на выключателе. Где-то внизу открывается и закрывается дверь. Зои поворачивается ко мне, и я осознаю, что жизнь состоит из мгновений и каждое приближает нас к концу.

Наконец Зои утомлённо и глухо признаётся:

– Я беременна.

– О боже!

– Я не хотела тебе говорить.

– Ты уверена?

Она опускается на стул у двери:

– Я прошла два теста.

– Ты ничего не напутала?

– Если второе окошечко окрашивается розовым и не меняет цвет, значит, ты беременна. Я проверила дважды.

– О боже!

– Ну что ты заладила?

– А Скотт знает?

Она кивает:

– В тот день я не нашла его в супермаркете, все выходные он не отвечал на мои звонки, так что вчера я пришла к нему домой и всё рассказала. Он меня ненавидит. Видела бы ты его лицо.

– А что?

– У него на лице читалось, что я идиотка. Что он не понимает, как я могла быть такой дурой. У него уже другая. Те девицы были правы.

Мне хочется подойти и погладить Зои по плечу, по жёсткой ссутуленной спине. Но я сдерживаюсь. Едва ли Зои это понравится.

– Что ты будешь делать?

Она пожимает плечами, и я вижу, как она напугана. Она похожа на двенадцатилетнюю девочку. На ребёнка в лодке, который плывёт по бескрайнему морю без пищи и компаса.

– Рожай.

– Это даже не смешно.

– Я и не думала шутить. Рожай. Почему бы и нет?

– Я не хочу рожать из-за тебя!

Могу поклясться, эта мысль уже не раз приходила ей в голову.

– Тогда избавься от него.

Зои издаёт еле слышный стон, откидывает голову на стену и в отчаянии поднимает глаза на потолок.

– Я на четвёртом месяце, – признаётся она. – Тебе не кажется, что слишком поздно? Неужели ты думаешь, что мне разрешат сделать аборт? – Зои вытирает рукавом выступившие слёзы. – Я идиотка! Как я умудрилась свалять такого дурака? Мама вот-вот догадается. Надо было тут же пойти в аптеку и купить противозачаточную таблетку, которую пьют не «до», а «после». И зачем я только встретила Скотта!

Я не знаю, что ей сказать. Не знаю даже, услышит ли она меня, если я найду какие-то слова. Зои сидит на стуле у двери, но кажется, будто она за сотни миль от меня.

– Я просто хочу, чтобы ничего не было, – сокрушается Зои и переводит взгляд на меня. – Ты меня ненавидишь?

– Нет.

– А если я избавлюсь от ребёнка, ты меня будешь ненавидеть?

Наверно.

– Я заварю чаю, – отвечаю я.

На блюде лежат песочное печенье, пакетики с сахаром и молоком. Комната и правда очень уютная. Дожидаясь, пока чайник вскипит, я смотрю в окно. Двое мальчишек играют на набережной в футбол. Идёт дождь, и мальчики подняли капюшоны. Не представляю, как они ухитряются различать мяч. Мы с Зои только что были там, на ледяном ветру. Я держала Зои за руку.

– Из порта корабли каждый день отправляются в круиз, – сообщаю я Зои. – Может, они плывут в дальние тёплые края.

– Я лягу поспать, – отвечает Зои. – Разбуди меня, когда закончишь.

Но она не поднимается со стула и не закрывает глаза.

Мимо окна проходит семья. Папа толкает перед собой коляску; девчушка в розовом блестящем плащике крепко держится за мамину руку под дождём. Девочка промокла и, наверно, замёрзла, но она знает, что скоро вернётся домой, обсохнет и согреется. Выпьет тёплое молоко. Посмотрит детскую передачу. Наверно, съест печенье и пораньше отправится спать.

Интересно, как её зовут. Рози? Эмбер? Мне кажется, в её имени должен быть цвет. Скарлет?

Я не собиралась этого делать. Даже и не думала. Просто пересекла комнату, подошла к шкафу и открыла дверь. Нечаянно задела вешалки, и они забренчали. В нос мне ударил запах сырой древесины.

– Они там? – интересуется Зои.

Дверь изнутри ослепительно белая. Они всё перекрасили. Я ковыряю краску, но она не отходит. Она такая яркая, что отражение комнаты дрожит по краям. Каждые несколько лет мы исчезаем.

Зои вздыхает и откидывается на спинку стула:

– Тебе не стоило смотреть.

Я закрываю дверь гардероба и возвращаюсь к чайнику.

Заливая кипятком пакетики с чаем, я считаю в уме. Зои на четвёртом месяце. Плод развивается девять месяцев. Ребёнок родится в мае, как и я. Люблю этот месяц. В мае два праздника. Цветёт вишня. Колокольчики. Стригут газоны. Запах свежескошенной молодой травы навевает дремоту.

До мая сто пятьдесят четыре дня.

Двадцать три

Из глубины тёмного сада к нам подбегает Кэл.

– Ещё, – требует он, протягивая руку.

Мама открывает стоящую у неё на коленях коробку с фейерверками, заглядывает внутрь, словно выбирая шоколадку, осторожно вынимает петарду и, прежде чем отдать Кэлу, читает, что написано на этикетке.

– «Заколдованный сад», – сообщает она ему.

Зажав в руке петарду, Кэл бегом возвращается к папе. Голенища его резиновых сапог шлёпают друг об друга. Лунный свет просачивается сквозь крону яблони и брызгами разлетается по траве.

Мы с мамой принесли из кухни стулья и сидим рядышком у задней двери. Холодно. Изо рта идёт пар. Настала зима, от земли тянет сыростью, словно жизнь замерла и всё в природе затаилось, чтобы сберечь силы.

– Знаешь, как страшно, когда ты уходишь, не сказав никому, куда собралась? – спрашивает мама.

Я фыркаю. Мама и сама большая мастерица исчезать. Она с удивлением смотрит на меня, очевидно недоумевая, чему я смеюсь.

– Папа сказал, что, вернувшись, ты спала два дня напролёт.

– Я устала.

– Он с ума сходил от страха.

– А ты?

– И я.

– «Волшебный сад»! – объявляет папа.

Неожиданно раздаётся треск, и в воздухе распускаются огненные цветы, растут, падают и увядают в траве.

– Ах, какая красота! – восхищается мама.

– Скучища, – кричит в ответ Кэл, вприпрыжку подбегая к нам.

Мама снова открывает коробку:

– Хочешь ракету? Может, она окажется лучше.

– Ракета – это здорово! – Кэл ликующе обегает сад и отдаёт ракету папе. Вместе они втыкают палку в землю. Я думаю о птице, о кролике Кэла. О всех живых существах, умерших в нашем саду; теперь их скелеты теснятся под землей.

– Почему ты решила поехать именно на море? – интересуется мама.

– Просто захотелось.

– А почему на папиной машине?

Я пожимаю плечами:

– Вождение было в списке.

– Видишь ли, – начинает мама, – ты не можешь всё время делать то, что тебе захочется. Нужно думать и о других. О тех, кто тебя любит.

– О ком?

– О тех, кто тебя любит.

– Сейчас рванёт, – предупреждает папа. – Зажмите уши, дамы.

Ракета разрывается с оглушительным грохотом, который отдаётся где-то внутри. Звуковая волна разливается по жилам, пульсирует в мозгу.

Мама никогда не говорила, что любит меня. Ни разу в жизни. И наверно, уже не скажет. Сейчас это вышло бы слишком наигранно, слишком жалостливо. Нам обеим стало бы неловко. Иногда я представляю себе, что происходило между нами, когда я ещё лежала, свернувшись, у неё в животе. Но задумываюсь я об этом нечасто.

Мама неловко ёрзает на стуле.

– Тесса, ты никого не собираешься убить? – Она старается, чтобы её вопрос прозвучал непринуждённо, но, кажется, она и в самом деле беспокоится.

– Конечно нет!

– Хорошо. – На её лице написано неподдельное облегчение. – И что там дальше в твоём списке?

Я удивляюсь:

– Ты правда хочешь знать?

– Правда.

– Ладно. Следующей идёт слава.

Мама испуганно качает головой, но подбежавшего за следующим фейерверком Кэла мои слова развеселили.

– Попробуй засунуть в рот как можно больше соломинок для питья, – советует он. – Мировой рекорд – двести пятьдесят восемь.

– Я подумаю об этом, – обещаю я ему.

– Или сделай татуировки по всему телу. Будешь пятнистая, как леопард. А ещё мы можем прокатить тебя по шоссе на кровати.

Мама внимательно смотрит на Кэла.

– Каскад из двадцати одного заряда, – говорит она.

Мы считаем выстрелы. Петарды взрываются с мягким шипением, разлетаются гроздьями звёзд и медленно опадают. Интересно, станет ли к утру трава зеленовато-жёлтой, багряной и цвета морской волны?

Утоляя Кэлову жажду деятельности, за петардой следует комета. Папа поджигает фитиль, и комета со свистом проносится над крышей, оставляя за собой сверкающий хвост.

Мама купила дымовые шашки. Они стоят по три пятьдесят за штуку, и это производит на Кэла сильное впечатление. Он выкрикивает цену папе.

– Бессмысленная трата денег, – кричит в ответ папа.

Мама пихает его двумя пальцами в бок, и папа смеётся с такой нежностью, что она вздрагивает.

– Мне продали две по цене одной, – поясняет она мне. – Потому что ты болеешь и у нас ночь фейерверков в декабре.

Шашки заволакивают сад зелёным дымом. Не видно ни зги. Кажется, будто вот-вот должны появиться гоблины. Из глубины сада прибегают папа с Кэлом. Они смеются и взахлёб рассказывают.

– Ну и дымовуха! – кричит папа. – Как в Бейруте!

Мама улыбается и протягивает ему «Огненное колесо»:

– Зажгите его. Это мой любимый фейерверк.

Папа берёт молоток, мама поднимается и, пока папа забивает гвоздь, держит столб забора. Родители смеются.

– Не попади мне по пальцам, – говорит мама, толкнув папу локтем.

– Ещё раз толкнёшь – попаду!

Кэл садится на мамин стул и открывает пачку бенгальских огней.

– Спорим, я прославлюсь раньше тебя, – заявляет он.

– А вот и нет.

– Я стану самым молодым членом «Магического круга».

– Кажется, они сами выбирают, кого принимать.

– Они меня непременно примут! У меня талант. А ты что можешь? Даже петь не умеешь.

– Эй, – окликает нас папа, – о чём это вы?

Мама вздыхает:

– Наши дети мечтают прославиться.

– Неужели?

– Слава – следующий пункт в списке Тессы.

У папы на лице написано, что он этого не ожидал. Опустив руку с молотком, он поворачивается ко мне:

– Слава?

– Ага.

– Но как?

– Я ещё не решила.

– Я думал, со списком покончено.

– Нет.

– После машины и того, что произошло…

– Нет, папа, ещё не всё.

Раньше я считала, что папа может всё. Что он всегда меня спасёт. Но это не в его силах, ведь он обычный человек. Мама обнимает его, и папа прижимается к ней.

Я смотрю на них во все глаза. Моя мать. Мой отец. Его лицо в тени; свет окрашивает кончики её волос. Я замираю. Как и сидящий рядом со мной Кэл.

– Ого! – шепчет он.

Я и не думала, что будет так больно.

На кухне я ополаскиваю рот над раковиной и сплёвываю. Слюна кажется склизкой и так медленно стекает в слив, что я смываю её водой из-под крана. Раковина холодит кожу.

Я выключаю свет и наблюдаю в окно за своей семьёй. Они вместе стоят на лужайке и перебирают оставшиеся фейерверки. Папа по очереди поднимает каждую петарду и освещает фонариком. Наконец они выбирают фейерверк, закрывают коробку и уходят в сад.

Допустим, я умру. И ничего больше не будет. Остальные будут жить, как жили, в своём собственном мире – обниматься, гулять. А я останусь в этой пустоте и буду беззвучно стучаться в разделяющее нас стекло.

Я выхожу на крыльцо, закрываю за собой дверь и сажусь на ступеньки. Шуршат кусты, словно какое-то ночное животное пытается спрятаться от меня, но я не пугаюсь, не двигаюсь с места. Когда глаза привыкают к темноте, я различаю забор и растущие вдоль него кусты. Ясно вижу улицу за калиткой; свет от фонарей испещряет тротуар, косо падает на чьи-то машины, отражается в слепых окнах соседних домов.

Я чувствую запах лука. Шашлыка. Если бы жизнь сложилась иначе, я бы сейчас тусовалась где-нибудь с Зои. Мы бы ели чипсы. Торчали на углу какой-нибудь улицы, облизывая солёные пальцы, и ждали, что вот-вот начнётся веселье. Но я здесь. Уныло и безжизненно сижу на крыльце.

Я слышу Адама, когда он ещё не показался. До меня доносится гортанный рёв его мотоцикла. Вот он приближается; рокот мотора отдаётся долгим эхом, и кажется, будто деревья танцуют. Адам останавливается у своей калитки, выключает двигатель и фары. Снова наступает темнота и тишина. Адам расстёгивает шлем, вешает его на руль и катит мотоцикл по дорожке.

Вообще-то я верю, что в жизни всё происходит случайно. Если бы желания сбывались, мои кости не болели бы так, словно им тесно внутри. Глаза бы не заволакивала пелена, которую ничем не отогнать.

Но когда я смотрю, как Адам идёт по дорожке, мне кажется, что выбор есть. Быть может, во Вселенной царит хаос, но я могу кое-что изменить.

Я перешагиваю низкую стенку, разделяющую садики перед нашими домами. Адам пристегивает мотоцикл к калитке сбоку дома и запирает замок. Он меня не видит. Я подхожу к нему сзади. Я энергична и полна решимости.

– Адам!

Он вздрагивает и оборачивается:

– Чёрт! Я принял тебя за привидение!

От него пахнет влажной шерстью, как от животного, которое ночью вышло на охоту. Я подхожу ближе.

– Что ты делаешь? – недоумевает он.

– Помнишь, мы решили, что будем друзьями?

Он смущается:

– Ага.

– Я не хочу.

Между нами остаётся пространство, и его скрывает темнота. Я подхожу ещё на шаг; теперь мы так близко, что чувствуем дыхание друг друга. Мы дышим вместе. Вдох-выдох.

– Тесса, – предостерегающе произносит Адам, но мне всё равно.

– Ничего плохого не случится.

– Но потом будет больно.

– Больно уже сейчас.

Он медленно кивает. Мне кажется, будто время провалилось в яму, всё остановилось; мы смотрим друг на друга, и минута длится бесконечно. Когда Адам наклоняется ко мне, я чувствую, как меня пронизывает странное тепло. Я забываю о всех теснящихся в голове печальных физиономиях, которые вижу в каждом окне, мимо которого прохожу. Адам тянется ко мне, и я ощущаю лишь его тёплое дыхание на своей коже. Наш поцелуй так нежен, что непонятно, поцелуй ли это. Как будто мы сами не знаем, что нам нужно. Мы едва касаемся друг друга губами.

Мы отстраняемся и смотрим друг на друга. Как описать словами взгляд, который он бросает на меня, а я на него? Нас пожирают глазами бесчисленные ночные твари. Находится то, что давно потерялось.

– Чёрт!

– Не бойся, – успокаиваю я, – я не сломаюсь.

И чтобы это доказать, я толкаю его на стену дома и прижимаюсь к Адаму. Нежности как не бывало. Мой язык у Адама во рту сплетается с его. Адам сжимает меня в объятиях. Его ладонь у меня на шее. Я таю под его рукой. Поглаживаю его по спине. Прижимаюсь ещё сильнее, но мне этого мало. Я мечтаю забраться внутрь него. Жить в нём. Быть им. Наверно, всё дело в языке. Я так хочу Адама. Я лижу его, слегка покусываю краешки губ.

Никогда не подозревала, что я могу так сильно чего-то хотеть.

Адам отстраняется.

– Чёрт! – выдыхает он. – Чёрт!

Он проводит рукой по волосам; они влажно лоснятся, словно тёмная звериная шерсть. Свет фонарей блестит в его глазах.

– Что происходит?

– Я тебя хочу, – отвечаю я.

Моё сердце глухо стучит. Я полна жизни.