Текст книги "Сейчас самое время"

Тридцать шесть

– Ты хоть собирался мне об этом сказать?

Адам сидит, примостившись на краешке стула. Он бросает на меня угрюмый взгляд:

– Я не знал как.

– Значит, нет.

Он пожимает плечами:

– Пару раз я пытался. Но мне казалось, что это нечестно. Как я смею жить какой-то своей жизнью?

Я сажусь в кровати:

– У тебя хватает наглости жалеть себя за то, что ты останешься один?

– Нет.

– Потому что если ты хочешь умереть, то у меня есть план. Мы поедем на мотоцикле. Заметив, что на повороте нам навстречу едет грузовик, ты разгонишься побыстрее, и мы умрём вместе – море крови, общие похороны, наши кости сплетутся навеки. Как тебе мысль?

В глазах Адама мелькает такой ужас, что я лопаюсь от смеха. Он с облегчением ухмыляется в ответ. Кажется, будто рассеялся туман и в комнате взошло солнце.

– Адам, давай забудем об этом. Просто так неудачно совпало, вот и всё.

– Но ты повыбрасывала всё из окна!

– Не только из-за тебя.

Он откидывает голову на спинку стула и закрывает глаза:

– Я знаю.

Папа сказал ему, что я больше не вернусь в больницу. Теперь об этом знают все. Утром придёт Филиппа, и мы решим, что делать. Хотя, мне кажется, тут нечего особо обсуждать. Сегодняшнее переливание уже почти не действует.

– Как всё прошло в университете?

Адам пожимает плечами:

– Огромное пространство, куча зданий. Я немного растерялся.

Но он полон надежд. Я вижу это по его глазам. Он сел на поезд и поехал в Ноттингем. Он много где побывает без меня.

– Ты познакомился там с девушками?

– Нет!

– Разве в университет поступают не за этим?

Адам поднимается со стула, пересаживается на кровать и бросает на меня серьёзный взгляд:

– Я хочу поступить туда потому, что до встречи с тобой моя жизнь была полным дерьмом. И я не собираюсь оставаться здесь, когда тебя не станет, не хочу как ни в чём не бывало жить с мамой. Если бы не ты, мне бы и в голову не пришло пойти в университет.

– Да ты наверняка забудешь меня к концу первого семестра.

– Вот уж нет.

– Это почти неизбежно.

– Хватит! Неужели, чтобы ты мне поверила, я должен сделать что-то безрассудное?

– Да.

Он усмехается:

– И что ты предлагаешь?

– Сдержи обещание.

Адам протягивает руку, чтобы приподнять край одеяла, но я его останавливаю:

– Сначала выключи свет.

– Зачем? Я хочу тебя видеть.

– Я стала кожа да кости. Ну пожалуйста.

Адам вздыхает, выключает верхний свет и садится на кровать. Наверно, я его напугала, потому что он не ложится, а гладит меня через одеяло – по ноге от бедра до щиколотки, потом по другой ноге. Его жесты уверенны. Такое ощущение, будто я инструмент, который он настраивает.

– Я могу ласкать тебя часами, – признаётся Адам со смешком (наверно, чтобы спрятать за ним своё смущение). – Ты такая красивая.

Под его руками. Потому что его пальцы придают моему телу объём.

– Тебе нравится, когда я тебя так глажу?

Я киваю. Адам сползает с кровати, встаёт на колени и сжимает в ладонях мою ступню, согревая меня через носок.

Он массирует мои ноги так долго, что я едва не засыпаю, но, когда Адам стаскивает с меня носки, я моментально пробуждаюсь. Он подносит мои ступни к губам и целует. Проводит языком по пальцам. Покусывает подошвы. Лижет пятки.

Я думала, что меня больше никогда не бросит в жар от его прикосновений, что я уже не распалюсь, как раньше. И очень удивляюсь, когда меня захлёстывает горячая волна. Я знаю, что Адам чувствует то же самое. Он стаскивает футболку, сбрасывает кроссовки. Расстёгивая джинсы, он неотрывно смотрит мне в глаза.

Он потрясающе красив: и волосы, которые теперь короче моих, и изгиб спины, когда он снимает джинсы, и мускулы, крепкие от работы в саду.

– Иди ко мне, – зову я.

В комнате тепло, батареи пышут жаром, но я всё равно вздрагиваю, когда Адам откидывает одеяло и ложится рядом со мной. Он старается не придавить меня. Привстав на локте, он нежно целует меня в губы.

– Не бойся меня.

– Я не боюсь.

Но я первой касаюсь его языка своим. Я кладу его руку себе на грудь и заставляю расстегнуть пуговицы.

Адам глухо стонет; его поцелуи опускаются ниже. Я сжимаю его голову, глажу по волосам, а он нежно, словно младенец, сосёт мою грудь.

– Я так по тебе соскучилась, – шепчу я.

Его ладонь скользит по моему животу, по боку, по бедру. Поцелуи следуют за ладонью, спускаются ниже, пока его голова не оказывается меж моих ног. Адам бросает на меня вопросительный взгляд.

При мысли, что он будет целовать меня там, я истекаю соком.

Его голова в тени, руки обвивают мои ноги. Его тёплое дыхание согревает моё бедро. Он начинает – медленно и неспешно.

Если бы у меня были силы, я бы сопротивлялась. Если бы я могла, я бы завыла на луну. Но испытывать такое сейчас, когда я считала, что всё кончено, когда отказывают все органы и я думала, что это уже не принесёт мне удовольствия…

Я на верху блаженства.

– Иди сюда. Иди ко мне.

В его взгляде мелькает сомнение.

– А тебе не будет больно?

– Где ты этому научился?

– Тебе понравилось?

– Безумно!

Адам ухмыляется, до смешного довольный собой:

– Видел в одном фильме.

– А как же ты? Останешься ни с чем?

Он пожимает плечами:

– Да ладно, ты же устала. Может, не надо?

– Тогда ты можешь поласкать себя.

– При тебе?

– Я хочу посмотреть.

Он заливается румянцем:

– Правда?

– А почему бы и нет? Будет что вспомнить.

Адам смущённо улыбается:

– Ты действительно этого хочешь?

– Да.

Он встаёт на колени. Пусть у меня не осталось сил, но зато я пожираю его глазами.

Адам смотрит на мою грудь и ласкает себя. Никогда и ни с кем я не была так близка, ни на чьём лице не видела такого выражения потрясённой любви. Он распахивает глаза, раскрывает рот…

– Тесс, я люблю тебя! О господи, как же я тебя люблю!

Тридцать семь

– Расскажите мне, как это будет.

Филиппа кивает, словно ждала этого вопроса. На её лице появляется странное выражение – профессионально-отстранённое. Мне кажется, она начала дистанцироваться. А что ей ещё остаётся? Её работа – помогать умирающим, и если она к каждому будет привязываться всей душой, то сойдёт с ума.

– Теперь тебе будет меньше хотеться есть. Вероятно, ты будешь много спать. Едва ли ты станешь с кем-то подолгу общаться, но не исключено, что в промежутках между сном ты найдёшь в себе силы поболтать минут десять. Быть может, тебе захочется спуститься в гостиную или подышать свежим воздухом, если на улице тепло и папа вынесет тебя в сад. Но большую часть времени ты будешь спать. Через несколько дней ты начнёшь иногда терять сознание и, хотя не всегда сможешь ответить, всё равно будешь слышать, что тебе говорят, и узнавать людей. В конце концов, Тесс, ты просто заснёшь.

– Мне будет больно?

– Думаю, боль всегда можно будет облегчить.

– В больнице это не удавалось. По крайней мере, сперва.

– Да, – соглашается Филиппа. – Сперва они никак не могли подобрать лекарство. Но я принесла тебе морфина сульфат – он снимает боль. На всякий случай ещё есть ораморф – он посильнее. Едва ли ты будешь мучиться от боли.

– Как вы думаете, мне будет страшно?

– На этот вопрос нет однозначного ответа. – Поняв по моему лицу, что говорит какую-то чушь, Филиппа исправляется: – Я думаю, Тесс, тебе ужасно не повезло, и на твоём месте я бы боялась. Но я уверена: что бы ты ни чувствовала в эти последние дни, всё будет так, как и должно быть.

– Ненавижу, когда вы говорите «дни».

Она хмурится:

– Я знаю. Прости.

Филиппа рассказывает мне про обезболивание, показывает пакетики и пузырьки. Она говорит мягко, её слова накатываются точно волны, и я ничего не запоминаю. Такое ощущение, что всё стремится к нулю и вся моя жизнь была лишь предвестием этой минуты. Я родилась и росла лишь затем, чтобы узнать эти подробности и получить из рук этой женщины лекарство.

– Тесса, у тебя есть вопросы?

Я перебираю в уме всё, о чём бы нужно спросить. Но в голове замешательство и пустота, словно Филиппа пришла на вокзал, чтобы проводить меня, и мы обе ждём не дождёмся, когда же придёт поезд, чтобы не поддерживать неловкую беседу.

Пора.

Стоит яркое апрельское утро. Без меня жизнь пойдёт своим чередом. У меня нет выхода. Меня пожирает рак. Он изрешетил моё тело. И ничего нельзя сделать.

– Я пойду вниз поговорить с твоим отцом, – предупреждает Филиппа, – и постараюсь в ближайшее время тебя навестить.

– Незачем.

– Я знаю, но всё равно приду.

Толстая, добрая Филиппа, которая помогает всем умирающим от Лондона до южного побережья. Она наклоняется и обнимает меня. Она тёплая, потная и пахнет лавандой.

После её ухода мне снится, будто я вхожу в гостиную и вижу, что там собралась вся семья. Папа издаёт какие-то странные звуки, которых я никогда раньше не слышала.

– Почему ты плачешь? – спрашиваю я. – Что случилось?

Мама с Кэлом сидят рядышком на диване. Кэл в костюме с галстуком, словно маленький бильярдист.

Тут меня осеняет: я умерла.

– Я здесь, прямо тут! – кричу я, но они меня не слышат.

Однажды я видела фильм о том, что умершие не уходят в мир иной, но безмолвно живут среди нас. Мне хочется рассказать об этом родителям. Я пытаюсь сбросить со стола карандаш, но моя рука проходит сквозь него. И сквозь диван. Я выхожу сквозь стену и снова возвращаюсь в комнату. Я перебираю пальцами у папы в голове, и он ёжится, недоумевая, почему по спине пробежал холодок.

Тут я просыпаюсь.

Папа сидит на стуле у кровати. Он берёт меня за руку:

– Как ты себя чувствуешь?

Я задумываюсь, прислушиваясь к себе.

– Ничего не болит.

– Вот и хорошо.

– Немного устала.

Он кивает:

– Хочешь есть?

Я бы и рада. Для него. Мне хочется попросить риса с креветками, пудинг из патоки, но это будет враньё.

– Что я могу для тебя сделать? Чего тебе хочется?

Увидеть ребёнка Зои. Закончить школу. Стать взрослой. Путешествовать по миру.

– Чашку чаю.

Папа улыбается:

– А ещё? Может, печенья?

– Бумагу и ручку.

Он помогает мне сесть. Подтыкает под спину подушку, включает лампочку у кровати и достает с полки блокнот и ручку. Потом идёт на кухню поставить чайник.

Пункт одиннадцать. Чашка чаю.

Пункт двенадцать…

Памятка для папы

Я не хочу лежать в морге. Оставь меня дома до похорон. Если мне станет одиноко, пусть со мной кто-нибудь посидит. Обещаю вас не пугать.

Я хочу, чтобы меня похоронили в платье с бабочками, сиреневом лифчике и трусиках и чёрных сапожках на молнии (всё это по-прежнему лежит в чемодане, который я собрала для поездки на Сицилию). И наденьте на меня браслет, подаренный мне Адамом.

Никакого макияжа. На покойниках он смотрится глупо.

Я НЕ ХОЧУ, чтобы меня кремировали. Кремация отравляет воздух диоксинами, соляной и фтористоводородной кислотой, двуокисью серы и углекислым газом. А ещё в крематориях дурацкие страшные шторки.

Я хочу натуральный ивовый гроб и похороны в лесу. Сотрудники Центра естественной смерти помогли мне выбрать местечко неподалёку от нашего дома, они же помогут вам с похоронами.

Я хочу, чтобы на моей могиле или около неё посадили местное дерево. Лучше дуб, но можно и каштан или даже иву. Я хочу деревянную табличку с моим именем. Пусть на могиле растут цветы и всякие сорняки.

Церемония должна быть простой. Скажи Зои, чтобы взяла с собой Лорен (если она уже родится). Пригласи Филиппу с мужем Энди (если он захочет прийти) и Джеймса из больницы (хотя он может быть занят).

Я не хочу, чтобы те, кто не знал меня лично, что-то обо мне говорили. Сотрудники Центра естественной смерти будут присутствовать на похоронах, но не должны ни во что вмешиваться. Пусть обо мне говорят люди, которых я люблю. Если расплачешься – ничего страшного. Я хочу, чтобы ты сказал обо мне правду. Если угодно, скажи, что я была настоящим чудовищем, заставляла всех плясать под свою дудку. Если вспомнишь что-то хорошее – скажи и об этом! Но сперва запиши: на похоронах люди часто забывают, что собирались сказать.

Ни за что на свете не читайте то стихотворение Одена¹³. Оно надоело всем до смерти (ха-ха-ха) и слишком унылое. Пусть кто-нибудь прочтёт двенадцатый сонет Шекспира.

Музыка – «Чёрный дрозд» «Битлз», «Григорианский хорал» «Кьюр»¹⁴, «Живи так, словно уже умираешь» Тима МакГроу¹⁵, «Все деревья в полях будут хлопать в ладоши» Суфьяна Стивенса¹⁶. На всё может не хватить времени, но последнюю поставьте непременно. Зои помогла мне их выбрать, у неё они все есть в айподе (если нужно, позаимствуйте её колонки).

После похорон сходите в паб пообедать. На моём банковском счету есть двести шестьдесят фунтов. Я хочу, чтобы вы их потратили. Нет, серьёзно – обед за мой счёт. И обязательно закажите десерт – тягучий пудинг с тоффи, шоколадный торт, пломбир с сиропом, фруктами и орехами, что-нибудь ужасно вредное. Если хочешь, напейся (только не напугай Кэла). Потратьте все деньги.

А потом, спустя какое-то время, жди от меня вестей. Быть может, я напишу на запотевшем зеркале, когда ты будешь принимать душ, или стану шелестеть листвой яблони, когда ты выйдешь в сад. Или просто тебе приснюсь.

Навещай мою могилу, когда сможешь, но не вини себя, если это не всегда получается или если вы переедете и до кладбища будет слишком долго добираться. Летом там очень красиво (посмотри на сайте). Приезжайте туда на пикник и посидите со мной. Мне будет приятно.

Ладно. Это всё.

Я тебя люблю.

Целую.

Тесса.

Тридцать восемь

– Я буду единственным парнем в школе, у которого умерла сестра.

– Классно. Тебе перестанут задавать домашнюю работу, и все девчонки в тебя влюбятся.

Кэл обдумывает мои слова.

– А я всё ещё буду твоим братом?

– Конечно.

– Но ведь ты об этом не узнаешь.

– Ещё как узнаю!

– Ты будешь повсюду мне являться?

– А тебе этого хочется?

Кэл нервно улыбается:

– Наверно, мне будет страшно.

– Тогда не буду.

Кэлу не сидится на месте. Он мерит комнату шагами от кровати до шкафа. После больницы в наших отношениях что-то изменилось. Нам уже не так легко шутить.

– Кэл, если хочешь, выброси телик из окна. Мне так это очень помогло.

– Не хочу.

– Тогда покажи мне фокус.

Он убегает, чтобы взять всё необходимое, и возвращается в своём особом чёрном пиджаке с потайными карманами.

– Смотри внимательно.

Кэл связывает углами два носовых платка, прячет в кулаке, потом медленно разжимает палец за пальцем. Платки исчезли.

– Как ты это сделал?

Он качает головой, постукивая по носу волшебной палочкой:

– Фокусники никогда не раскрывают своих секретов.

– Покажи ещё раз.

Вместо этого Кэл тасует колоду и раскладывает карты:

– Выбери одну, запомни, но мне не говори.

Я выбираю пиковую даму и прячу в колоду. Кэл снова раскладывает карты, на этот раз лицевой стороной вверх. Дамы нет.

– Кэл, ты молодчина.

Он плюхается на кровать:

– Ещё нет. Вот бы сделать что-то большое и страшное.

– Если хочешь, распили меня пополам.

Он ухмыляется и тут же заливается слезами, сперва молча, а потом навзрыд. Насколько я помню, плачет он второй раз в жизни. Значит, ему это действительно нужно. Мы оба делаем вид, будто с этим ничего нельзя поделать, как с кровотечением из носа, и его чувства тут ни при чём. Я обнимаю Кэла и прижимаю к себе. Он всхлипывает у меня на плече; его слёзы мочат мою пижаму. Мне хочется слизнуть их. Настоящие, живые слёзы.

– Кэл, я тебя люблю.

Это так просто. Я рада, что сказала ему об этом, хотя от моих слов Кэл разревелся в десять раз сильнее.

Пункт тринадцать: обнять братишку, когда за окном опускаются сумерки.

Адам залезает ко мне в кровать. Он натягивает одеяло до подбородка, будто замёрз или боится, что на голову ему рухнет потолок.

– Завтра твой папа купит раскладушку и поставит её здесь для меня, – сообщает он.

– Ты больше не будешь спать со мной в одной постели?

– Вдруг тебе самой этого не захочется? Что, если тебе не захочется, чтобы к тебе прикасались?

– А если захочется?

– Тогда я тебя обниму.

Но он напуган. Я вижу по его глазам.

– Ладно, я тебя отпускаю.

– Тс-с-с…

– Нет, правда. Ты свободен.

– Я не хочу быть свободен. – Он наклоняется и целует меня. – Если я тебе понадоблюсь, разбуди меня.

Он быстро засыпает. Я лежу с открытыми глазами и слушаю, как по всему городу гасят свет. Шепчут «спокойной ночи». Сонно скрипят пружины матрасов.

Я нашариваю руку Адама и крепко стискиваю.

Я рада, что существуют ночные портье, медсёстры и дальнобойщики. Меня утешает мысль, что в других странах, в других часовых поясах женщины полощут в реках бельё, а дети ручейками стекаются к школе. Где-то в мире в это мгновение какой-нибудь мальчишка взбирается на гору под весёлый звон колокольчика на шее у козлёнка. Я очень этому рада.

Тридцать девять

Зои шьёт. Я понятия не имела, что она умеет шить. На её коленях разложена лимонно-жёлтая распашонка. Зои вдевает нитку в иголку, оборачивает нитку вокруг смоченного слюной пальца и завязывает узелок. Кто её этому научил? Я не свожу с неё глаз, а Зои шьёт, словно всегда этим занималась. Собранные на затылке светлые волосы открывают нежный изгиб шеи. Зои сосредоточенно закусила нижнюю губу.

– Живи, – прошу я. – Ты ведь будешь жить, правда?

Она быстро поднимает на меня глаза и слизывает с пальца яркую капельку крови.

– Чёрт! – выдыхает Зои. – Не знала, что ты проснулась.

Я хихикаю:

– Ты цветёшь.

– Я жирная! – Она привстаёт на стуле и в доказательство выпячивает живот. – Я размером с медведя.

Как бы я хотела быть ребёночком в её животе. Быть маленькой и здоровой.

Памятка для Зои

Не рассказывай дочери, что планета гибнет. Показывай ей только прекрасное. Береги её, заботься о ней, несмотря на то что твои родители не смогли позаботиться о тебе. И никогда не связывайся с парнем, который тебя не любит.

– Как ты думаешь, когда родится ребёнок, ты будешь скучать по своей прежней жизни?

Зои бросает на меня серьёзный взгляд:

– Оделась бы ты, а? Вредно целый день сидеть в пижаме.

Я откидываюсь на подушки и оглядываю углы комнаты. В детстве мне всегда хотелось жить на потолке. Мне казалось, там чисто и пусто, как на румяной корке пирога. Теперь же потолок напоминает мне простыню.

– Мне неловко, что я тебя подвела. Я не смогу сидеть с твоим ребёнком. Ничего не смогу.

Зои отвечает:

– На улице очень хорошо. Давай я попрошу твоего папу или Адама отнести тебя в сад?

На лужайке дерутся птицы. Голубое небо окаймляют рваные облака. Шезлонг тёплый, будто часами стоял на солнце.

Зои читает журнал. Адам гладит мою ногу через носок.

– Ты только послушай, – говорит Зои. – Эту чушь выбрали лучшей шуткой года.

Пункт четырнадцать, шутка.

– Мужчина приходит к доктору и говорит: «У меня в заднице застряла клубника». «Прекрасно, – отвечает доктор, – у меня где-то были взбитые сливки».

Я заливаюсь смехом. Я похожа на хохочущий скелет. Нас послушать: Адама, Зои, меня – всё равно что пытаться влезть в дом через окно. Не знаешь, какого ждать подвоха.

Зои кладёт мне на руки младенца:

– Её зовут Лорен.

Она пухлая, липкая и пускает молочные слюнки. От неё приятно пахнет. Она сучит ручками, хватая воздух. Крохотные пальчики с полумесяцами ноготков цапают меня за нос.

– Привет, Лорен.

Я говорю ей, какая она большая и умная. Я болтаю всякие глупости, которые, как мне кажется, нравится слышать младенцам. Лорен смотрит на меня бездонными глазами и широко зевает. Я вижу её розовый ротик.

– Ты ей нравишься, – замечает Зои. – Она тебя узнаёт.

Я прижимаю Лорен Тессу Уокер к своему плечу и глажу по спинке. Слушаю её сердечко. Оно бьётся уверенно и точно. Девочка невероятно тёплая.

Под яблоней танцуют тени. Сквозь листву сочится солнце. Где-то далеко жужжит газонокосилка. Зои по-прежнему читает журнал. Увидев, что я проснулась, она бросает его на траву.

– Ты так долго спала, – говорит Зои.

– Мне приснилось, что Лорен уже родилась.

– Ну и как она, красивая?

– Ещё бы.

Адам поднимает на меня взгляд и улыбается.

– Привет, – произносит он.

По дорожке идёт папа. Он снимает нас на видеокамеру.

– Не надо, – прошу я, – это ужасно.

Он уносит камеру в дом, возвращается с картонной коробкой, ставит её у калитки и срезает увядшие листья.

– Пап, посиди с нами.

Но ему не сидится. Он снова уходит в дом, приносит миску винограда, шоколадки и стаканы сока.

– Хотите сэндвич?

Зои качает головой:

– Спасибо, мне хватит шоколадок.

Мне нравится, как она морщит губы, посасывая конфеты.

Знаки, прогоняющие смерть.

Попросить лучшую подругу прочитать вслух самые интересные выдержки из журнала – моду, сплетни. Предложить ей сесть поближе и потрогать её необъятный живот. А когда она соберётся домой, глубоко вдохнуть и признаться, что ты её любишь. Потому что это правда. А когда она наклонится и прошепчет тебе то же в ответ, крепко её обнять, потому что при обычных обстоятельствах вы бы никогда не сказали друг другу этих слов.

Когда братишка вернётся из школы, попросить его посидеть с тобой и подробно рассказать, как прошёл день: пусть опишет каждый урок, каждый разговор, даже то, что ел на обед, пока ему не надоест и он не попросится поиграть в парке с друзьями в футбол.

Попросить маму снять туфли и помассировать ей ступни, потому что на новой работе в книжном магазине ей приходится целый день проводить на ногах и быть вежливой с покупателями. Рассмеяться, когда она подарит твоему папе книгу, потому что у неё на них скидка и она может позволить себе быть щедрой.

Видеть, как папа целует её в щеку. Как они улыбаются. И знать: что бы ни случилось, они навсегда останутся твоими родителями.

Когда на лужайке растянутся длинные тени, слушать, как соседка подрезает розы, мурлыча себе под нос какой-то старый мотивчик. А ты лежишь со своим парнем под одеялом. Признаться, что гордишься им, потому что он посадил все эти цветы и кусты, так что его мама теперь с удовольствием возится в саду.

Любоваться луной. Она висит совсем низко и окружена розовым ореолом. Твой парень рассказывает, что это оптический обман: луна кажется большой из-за угла, под которым она повёрнута к земле.

Сравнить себя с луной.

А ночью, когда тебя отнесут наверх и окончится ещё один день, не отпустить своего парня спать на раскладушке. Признаться, что тебе хочется, чтобы он тебя обнял, и не бояться, что ему этого не хочется, потому что, если уж он обещал, значит, правда тебя любит, а остальное неважно. Обхватить его ноги своими. Слушать его тихое дыхание во сне.

Услышав звук, похожий на хлопанье крыльев коршуна, на свист медленно вращающихся лопастей ветряной мельницы, произнести: «Не сейчас. Не сейчас».

Дышать. Просто дышать. Это так легко. Вдох. Выдох.