Текст книги "Сейчас самое время"

Девятнадцать

На лужайке лежит мёртвая птичка. Лапки тонкие, как зубочистки. Я сижу в шезлонге под яблоней и рассматриваю птицу.

– Она точно пошевелилась, – говорю я Кэлу.

Брат перестаёт жонглировать и подходит взглянуть.

– Черви, – сообщает он. – Температура внутри трупа может настолько повыситься, что черви, которые в глубине, вылезают на поверхность – там прохладнее.

– Откуда ты знаешь?

Он пожимает плечами:

– Интернет.

Кэл переворачивает птицу носком ботинка, и у неё лопается брюшко. Куча червей вываливается на траву – они корчатся, ослеплённые солнцем.

– Видишь? – замечает Кэл, садится на корточки и тычет в червей палкой. – Труп – это замкнутая экосистема. В некоторых условиях покойник может всего за девять дней сгнить до костей. – Он бросает на меня задумчивый взгляд. – Но с тобой такого не случится.

– Правда?

– Это чаще бывает, когда человека убили и оставили лежать под открытым небом.

– А что будет со мной?

Я готова поверить каждому его слову, словно Кэл – великий волшебник, которому ведома вселенская истина. Но брат пожимает плечами и произносит:

– Я выясню и расскажу тебе.

Кэл идёт в сарай за лопатой.

– Посторожи птичку, – просит он.

Её перья ерошит ветерок. Она прекрасна – черная с синим отливом, как разлившаяся по морю нефть. Черви тоже красивы. Они в ужасе извиваются в траве, ищут птицу, друг друга.

Лужайку пересекает Адам.

– Привет, – произносит он. – Как дела?

Я выпрямляюсь в шезлонге:

– Ты перелез через забор?

Адам качает головой:

– Он сломан внизу.

На Адаме джинсы, ботинки и кожаная куртка. Он что-то прячет за спиной.

– Вот, – говорит он и протягивает мне букет зелёных листьев. Среди них, словно фонари или маленькие тыковки, виднеются ярко-оранжевые цветы.

– Это мне?

– Тебе.

У меня колет в сердце.

– Я стараюсь не обзаводиться новыми вещами.

Адам хмурится:

– Может, живое не считается?

– Ещё как считается.

Он опускается на траву рядом с моим шезлонгом и кладёт цветы между нами. Земля сырая. Адам промокнет. Замёрзнет. Но я молчу. И про червей тоже. Пусть заползут к нему в карманы.

Возвращается Кэл с садовым совком.

– Ты что-то сажаешь? – любопытствует Адам.

– Дохлую птицу, – отвечает Кэл, указывая на место, где лежит трупик.

Адам наклоняется взглянуть на неё.

– Это грач. Его ваша кошка поймала?

– Не знаю. Но всё равно надо похоронить.

Кэл идёт к дальнему забору, отыскивает на клумбе местечко и начинает копать. Земля сырая, как смесь для кекса. Время от времени лопата натыкается на мелкие камешки, и раздаётся звук, похожий на хруст гравия под ногами.

Адам срывает травинку и пропускает между пальцами.

– Я прошу прощения за то, что тогда сказал.

– Ладно.

– Это всё неправда.

– Всё нормально. Не будем об этом.

Адам с серьёзным видом кивает и теребит травинку, не глядя на меня.

– Ради тебя можно и потерпеть.

– Правда?

– Ага.

– Значит, ты хочешь со мной дружить?

Он поднимает глаза:

– Если ты согласишься.

– И ты уверен, что в этом есть смысл?

Я с удовольствием смотрю, как он, смутившись, заливается румянцем. Наверно, папа прав: я становлюсь злюкой.

– Да, я думаю, смысл есть, – отвечает Адам.

– Тогда я тебя прощаю.

Я протягиваю ладонь, и мы жмём друг другу руки. У Адама тёплые пальцы.

Возвращается перепачканный грязью Кэл с лопатой в руке. Он похож на чокнутого малолетнего могильщика.

– Яма готова, – сообщает он.

Адам помогает ему закатить грача на лопату. Тельце окоченело и кажется тяжёлым. Сзади на шее виднеется глубокая красная рана. Адам и Кэл, подхватив лопату с двух сторон, несут грача к клумбе; его головка болтается, как у пьяного. Кэл разговаривает с ним.

– Бедная птичка, – говорит он. – Покойся с миром.

Я заворачиваюсь в плед и иду за ними через лужайку, чтобы посмотреть, как они будут закапывать грача. Один его глаз приоткрыт. Он смотрит умиротворённо, даже благодарно. Перья кажутся темнее.

– Наверно, надо что-то сказать? – спрашивает Кэл.

– Быть может, «прощай, птица»? – предлагаю я.

Он кивает:

– Прощай, птица. Спасибо, что ты была. Пусть земля тебе будет пухом.

Он засыпает грача землей, оставив торчать голову, словно предполагая, что птица захочет бросить на нас прощальный взгляд.

– А как же черви? – спрашивает Кэл.

– А что черви?

– Они там не задохнутся?

– Оставь им дырочку, – говорю я.

Похоже, Кэла устраивает это предложение; он засыпает голову птицы землёй, прихлопывает лопатой и палкой протыкает в земле дырку для червей.

– Тесс, принеси камней, мы украсим могилку.

Я послушно иду на поиски. Адам остаётся с Кэлом и рассказывает, что грачи очень общительны, наверняка у этого грача было много друзей, и они будут благодарны Кэлу за заботу о покойном товарище.

Похоже, Адам пытается произвести на меня впечатление.

Я вижу два белых, почти абсолютно круглых камня. А вот раковина улитки и красный лист. Мягкое серое пёрышко. Я собираю их в ладонь. Они так красивы, что я прислоняюсь к сараю и закрываю глаза.

И напрасно. Кажется, будто я проваливаюсь в темноту.

На лице у меня земля. Я окоченела. Вокруг копошатся черви. Ползают термиты и мокрицы.

Я пытаюсь думать о хорошем, но ужасно трудно избавиться от навязчивых мыслей. Я открываю глаза и утыкаюсь взглядом в узловатые ветви яблони. Дрожит серебром паутина. Мои тёплые пальцы сжимают камни.

Но всё тёплое со временем остынет. Отвалятся мои уши, растают глаза. Сожмутся челюсти. Губы превратятся в клей.

Подходит Адам.

– Что с тобой? – спрашивает он.

Я сосредоточенно дышу. Вдох. Выдох. Но если думать о том, как дышишь, начинаешь задыхаться. Мои лёгкие высохнут, как бумажный веер. Выдох. Выдох.

Адам трогает меня за плечо:

– Тесса?

Ни вкуса, ни запаха, ни осязания, ни звука. Не на что смотреть. Навеки – абсолютная пустота.

Подбегает Кэл:

– Что случилось?

– Ничего.

– У тебя странный вид.

– Я наклонилась, и у меня закружилась голова.

– Позвать папу?

– Не надо.

– Ты уверена?

– Кэл, доделывай могилу. Со мной всё будет хорошо.

Я отдаю ему то, что нашла, и Кэл убегает. Адам остаётся со мной.

Низко над забором пролетает чёрный дрозд. Небо испещрено розовыми и серыми пятнами. Дышать. Вдох. Вдох.

– Что с тобой? – спрашивает Адам.

Как я ему объясню?

Он протягивает руку и проводит по моей спине. Я не понимаю, что это значит. Ладонь у него жёсткая; Адам легонько поглаживает меня кругами. Мы решили, что будем дружить. Разве друзья так поступают?

Его тепло проникает сквозь плед, куртку, свитер, футболку. Сквозь кожу. Оно обжигает меня, и трудно собраться с мыслями. Всё моё тело обращается в чувство.

– Прекрати.

– Что?

Я отстраняюсь:

– Уходи, ладно?

Повисает пауза. Её можно расслышать – кажется, будто разбилось что-то очень маленькое.

– Ты хочешь, чтобы я ушёл?

– Да. И не возвращайся.

Он пересекает лужайку, прощается с Кэлом и вылезает в дыру в заборе. Кажется, будто Адам и не приходил, и лишь цветы у стула напоминают, что это не так. Я поднимаю их. Оранжевые головки кивают мне, когда я передаю букет Кэлу:

– Это птице.

– Круто!

Он кладёт цветы на мокрую землю, и мы стоим бок о бок, опустив взгляд на могилу.

Двадцать

Папа всё никак меня не хватится. Лучше бы ему поторопиться, потому что у меня свело левую ногу и нужно подвигаться, чтобы не заработать гангрену или чего похуже. Я неуклюже сажусь на корточки, стягиваю с верхней полки свитер и стелю его на ботинки и туфли, чтобы было куда вытянуть ноги. Дверь шкафа, скрипнув, чуть приоткрывается. От неожиданности звук кажется оглушительным. Потом всё стихает.

– Тесс? – Дверь спальни отворяется, и на цыпочках входит папа. – Мама приехала. Ты разве не слышала, как я тебя звал?

Сквозь щёлку в двери шкафа я вижу, как изумляется папа, обнаружив, что бугорок на моей кровати – всего лишь одеяло. Приподняв краешек, папа заглядывает под одеяло, словно с тех пор, как мы виделись за завтраком, я усохла до лилипутки.

– Чёрт! – восклицает он и проводит рукой по лицу, словно не может понять, что произошло, потом подходит к окну и выглядывает в сад. На подоконнике рядом с папой стоит зелёное стеклянное яблоко. Мне его подарили, когда я была подружкой невесты на свадьбе двоюродной сестры. Мне тогда было двенадцать лет, и я только-только узнала свой диагноз. Помню, гости уверяли меня, будто со своей лысой головой, обвязанной платком с цветочным узором, я выгляжу прекрасно, притом что остальные девушки вплели в волосы живые цветы.

Папа берёт с подоконника яблоко и разглядывает его на свет. Внутри виднеются кремовые и коричневые завитки, похожие на сердцевинку настоящего яблока – эфемерные зёрнышки, занесённые стеклодувом. Папа медленно вертит яблоко в руке. Я частенько смотрела на мир сквозь это зелёное стекло: он кажется крошечным и тихим.

Мне не нравится, что папа без спросу берёт мои вещи. Лучше бы он занялся Кэлом, который что-то кричит про антенну, прикреплённую к телевизору. Или спустился и признался маме: он попросил её приехать только потому, что хочет, чтобы она вернулась. Муштровать и наказывать не в её правилах, так что вряд ли папе нужен её совет.

Он ставит яблоко на подоконник, подходит к книжному шкафу и проводит пальцем по корешкам книг, как по клавишам пианино, словно ожидая услышать мелодию. Запрокинув голову, папа разглядывает стойку с дисками, вынимает один, читает надписи на обложке и ставит на место.

– Пап! – кричит снизу Кэл. – Изображение расплывается, и мама ничего не может сделать!

Папа вздыхает, идёт к двери, но по пути, не удержавшись, поправляет одеяло. Останавливается и читает надписи на стене – всё, о чём я буду скучать, о чём я мечтаю. Папа качает головой, наклоняется, поднимает с пола футболку, складывает и оставляет на подушке. Тут он замечает, что ящик тумбочки чуть-чуть приоткрыт.

Кэл всё ближе.

– Я пропущу передачу!

– Кэл, иди вниз, я сейчас вернусь.

Но папа не трогается с места. Он сидит на краешке моей кровати и одним пальцем выдвигает ящик. Внутри – мой многостраничный список. Мысли о том, что я успела попробовать – ага, секс, наркотики, правонарушения, – и планы на будущее. Папа с ума сойдёт, если прочитает пункт пять – что я задумала сделать сегодня. Слышен шелест бумаги, щелчок резинки. Очень громкий. Я рывком сажусь, чтобы выпрыгнуть из шкафа и повалить папу на пол, но меня выручает Кэл: он открывает дверь спальни. Папа запихивает бумаги обратно в тумбочку и захлопывает ящик.

– Могу я побыть один? – возмущается он. – Хотя бы пять минут?

– Ты рылся в вещах Тессы?

– Твоё какое дело?

– Я ей всё расскажу.

– Ради бога, отвяжись! – Папа с топотом спускается по ступенькам. Кэл идёт за ним.

Я выползаю из шкафа и растираю затёкшие ноги; кровь еле движется в колене, и я не чувствую ступни. Я ковыляю к кровати, плюхаюсь на одеяло, и тут заходит Кэл.

Он удивлённо смотрит на меня:

– Папа сказал, тебя здесь нет.

– Меня здесь нет.

– Нет, ты здесь!

– Говори тише. Где он?

Кэл пожимает плечами:

– С мамой на кухне. Ненавижу его. Он обозвал меня засранцем, а потом выругался матом.

– Они говорят обо мне?

– Ага. И не дают мне посмотреть телик!

Мы крадёмся вниз по лестнице и выглядываем из-за перил. Папа восседает на табурете посреди кухни. Он неуклюже роется в кармане брюк – ищет зажигалку и сигареты. Мама стоит, прислонившись спиной к холодильнику, и наблюдает за папой.

– Ты снова начал курить? – спрашивает она.

На маме джинсы; волосы собраны на затылке, и отдельные пряди свисают на лицо. Мама протягивает отцу блюдце и в эту минуту выглядит очень молодо и привлекательно.

Папа закуривает и выдыхает дым.

– Извини. Ты, наверно, думаешь, что я вызвал тебя сюда под надуманным предлогом. – Папа смущается; кажется, он не знает, что сказать. – Просто мне казалось, что у тебя получится её вразумить.

– Как ты думаешь, куда она отправилась на этот раз?

– Насколько я знаю Тесс, наверно, она уже едет в аэропорт!

Мама хихикает, и почему-то кажется, что она всё воспринимает живее, чем папа. Он угрюмо ухмыляется ей с табурета, проводит рукой по волосам:

– Я устал как собака.

– Я вижу.

– Правила всё время меняются. То она никого к себе не подпускает, то просит, чтобы её часами обнимали. Иногда целыми днями не выходит из дома, а потом неожиданно исчезает. А от этого её списка у меня голова кругом.

– Ты же знаешь, – говорит мама, – единственное, чем здесь можно помочь, – это вылечить её, но это невозможно.

Папа пристально смотрит на неё:

– Не знаю, сколько я ещё выдержу в одиночку. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.

Кэл толкает меня локтем.

– Хочешь, я в него плюну? – шепчет он.

– Давай. Прямо в чашку.

Кэл набирает слюны и харкает. Но плевок получается никудышный. Он едва долетает до двери; почти вся слюна попадает Кэлу на подбородок и на ковёр в коридоре.

Я закатываю глаза и знаком показываю, чтобы он шел за мной. Мы поднимаемся обратно ко мне в комнату.

– Сядь на пол у двери, – приказываю я, – закрой лицо руками и никого не впускай.

– Что ты собираешься делать?

– Одеться.

– А потом?

Я снимаю пижаму, натягиваю свои лучшие трусики и проскальзываю в шёлковое платье, которое купила, когда мы с Кэлом прошлись по магазинам. Я растираю ступню, которую покалывают сотни иголок, и надеваю туфли с ремешком.

– Хочешь, покажу Мегазорда? – предлагает Кэл. – Только пойдём ко мне, потому что он защищает город и, если я его заберу, все погибнут.

Я снимаю со спинки стула пальто:

– Вообще-то я немного тороплюсь.

Кэл глядит на меня сквозь пальцы:

– Это твоё платье для приключений?

Телефон я оставляю дома, потому что по нему можно вычислить, где я нахожусь. Бумаги из ящика засовываю в карман пальто. Потом где-нибудь выброшу в урну. Видишь, папа, как предметы исчезают у тебя из-под носа?

Перед тем как отправить Кэла вниз, я от него откупаюсь. Он прекрасно понимает, сколько всяких штук для фокусов можно купить на десятку, и знает: если он хоть пикнет о том, что я была здесь, я вычеркну его из завещания.

Я жду, пока Кэл не спустится на кухню, и, услышав, что он там, медленно следую за ним. На площадке между этажами я замираю, чтобы перевести дух, и оглядываю лужайку перед домом, провожу пальцем по стене, вокруг стойки перил, улыбаюсь фотографиям наверху.

На кухне Кэл садится на корточки перед родителями и пристально смотрит на них.

– Ты что-то хотел? – интересуется папа.

– Я хочу послушать.

– Извини, это взрослый разговор.

– Тогда я хочу поесть.

– Ты только что умял полпачки печенья.

– У меня есть жвачка, – вмешивается мама. – Хочешь? – Отыскав в кармане кофты жвачку, мама протягивает её Кэлу.

Кэл запихивает резинку в рот, сосредоточенно жуёт, а потом спрашивает:

– Когда Тесса умрёт, мы поедем отдыхать?

Папа сверлит Кэла сердитым и вместе с тем растерянным взглядом:

– Разве можно говорить такие гадости?!

– Я даже не помню, как мы ездили в Испанию. Я всего разик летал на самолёте, и это было так давно, что будто и не было.

– Хватит! – перебивает его папа и хочет встать, но мама его останавливает.

– Успокойся, – говорит она и оборачивается к Кэлу: – Тесса так давно болеет, что, наверно, тебе бывает ужасно одиноко.

Кэл ухмыляется:

– Ага. Иногда утром у меня нет сил открыть глаза.

Двадцать один

Зои открывает мне дверь. На ней та же одежда, что в нашу последнюю встречу; волосы разлохмачены.

– Поехали на море? – Я бренчу у неё перед носом ключами.

Она бросает взгляд на папину машину за моей спиной:

– Ты приехала одна?

– Конечно.

– Но ты не умеешь водить!

– Теперь умею. Пункт пятый из списка.

Зои хмурится:

– Ты когда-нибудь училась водить?

– В каком-то смысле. Можно войти?

Она распахивает дверь:

– Вытри ноги или сними туфли.

В доме её родителей всегда невероятно чисто, как на картинке из каталога. Они так много работают, что, наверно, им некогда устраивать беспорядок. Я прохожу за Зои в гостиную и устраиваюсь на диване. Она присаживается на край кресла напротив меня и, скрестив руки на груди, спрашивает:

– Значит, папа дал тебе свою машину? Хотя ты не застрахована и это противозаконно?

– Вообще-то он не знает, что я взяла машину, но я отлично вожу! Вот увидишь. Я бы сдала экзамен, но возраст не подошёл.

Зои качает головой, словно не может поверить в то, что я такая дура. А ведь она должна бы мной гордиться. Я улизнула так, что папа даже не заметил. Я отрегулировала зеркала, прежде чем завести мотор, потом выжала сцепление, включила первую скорость, отпустила сцепление и нажала на газ. Я три раза объехала вокруг квартала и всего два раза заглохла; для меня это рекорд. Я благополучно миновала кольцевую развязку, а на шоссе, ведущем к дому Зои, даже перешла на третью скорость. А она уставилась на меня, словно всё это ужасная ошибка.

– Знаешь что, – заявляю я, поднимаясь и застёгивая куртку, – я полагала, что если доберусь до твоего дома без происшествий, то самое трудное будет проехать по автомагистрали. Я и подумать не могла, что ты окажешься такой занудой.

Зои шаркает ногами, как будто стирает что-то с пола.

– Извини. Просто я немного занята.

– Чем?

Она пожимает плечами:

– Если у тебя нет никаких дел, это не значит, что и у других их нет.

Я смотрю на Зои с нарастающим раздражением и вдруг понимаю, что терпеть её не могу.

– Знаешь что, – бросаю я. – Забудь. Я сама справлюсь со списком.

Она поднимается, встряхивает своими дурацкими волосами и напускает на себя обиженный вид. С парнями это срабатывает, но со мной такой номер не пройдет.

– Я же не отказываюсь ехать!

Но я ясно вижу, что надоела ей. Зои мечтает, чтобы я поскорее умерла и дала ей жить спокойно.

– Нет-нет, оставайся дома, – говорю я. – Вечно ты всё испортишь!

Она выходит за мной в прихожую:

– Неправда!

Я поворачиваюсь к ней:

– Я хотела сказать, для меня. Ты разве не замечала, что если случается какая-то гадость, то непременно со мной, а не с тобой?

Она хмурится:

– Когда? Когда такое было?

– Всё время. Иногда мне кажется, ты со мной дружишь только затем, чтобы всегда выходить сухой из воды.

– О боже! – восклицает она. – Ты можешь хоть на минуту забыть о себе?

– Заткнись! – обрываю я. И это так приятно, что я повторяю ещё раз.

– Сама заткнись, – еле слышно отвечает Зои. Странно. Она отходит на шаг, останавливается, как будто хочет что-то сказать, а потом, передумав, взбегает по лестнице.

Я не иду за ней. Какое-то время жду в прихожей, утопая ногами в густом ворсе ковра. Слушаю, как тикают часы. Досчитав до шестидесяти, иду в гостиную и включаю телевизор. Семь минут смотрю передачу для садоводов-любителей. Оказывается, на солнечном участке, расположенном с южной стороны, можно выращивать абрикосы – даже в Англии. Интересно, знает ли об этом Адам? Но потом мне надоедает слушать, как идиот ведущий бубнит про тлю и красных паутинных клещей; я выключаю телевизор и пишу Зои эсэмэску: ИЗВИНИ.

Я смотрю в окно, на месте ли машина. На месте. Пасмурное небо затянуто низкими тучами сернистого цвета. Я никогда не водила в дождь и немного волнуюсь. Вот бы сейчас был октябрь. Тогда было тепло, словно природа забыла, что настала осень. Помню, как я смотрела на листья в окно больницы.

Зои отвечает: И ТЫ МЕНЯ.

Она спускается в гостиную. На ней короткое бирюзовое платье; руку обхватывает множество браслетов. Они позвякивают, когда Зои подходит и обнимает меня. От неё приятно пахнет. Я кладу голову ей на плечо, и она целует меня в макушку.

Я завожу машину, и двигатель моментально глохнет; Зои смеётся. Я пытаюсь снова, мы рывками выезжаем на шоссе, и я признаюсь ей, что папа пять раз учил меня водить, но у меня ничего не выходило. Нога не слушалась – не получалось носком плавно выжать сцепление, а потом надавить на педаль газа.

– Вот-вот! – кричал папа. – Чувствуешь, как пошло?

Но я ничего не чувствовала, даже если смотрела на ноги.

Мы оба выбивались из сил. Каждый следующий урок был короче предыдущего, а потом они и вовсе прекратились, и больше мы об этом не упоминали.

– Вряд ли он до обеда хватится машины, – замечаю я. – А если и хватится, то что он сделает? Ты же сама говорила: общие правила ко мне неприменимы.

– Ты настоящая героиня, – восхищается Зои. – Просто молодец!

И мы хохочем, как раньше. Я и забыла, до чего люблю смеяться с Зои. Она не критикует, как я вожу, – не то что папа. Она не пугается, когда я с трудом перехожу на третью скорость или, выруливая с её подъездной дорожки, забываю включить левый поворотник. Под присмотром Зои у меня получается гораздо лучше.

– А ты неплохо водишь. Твой старик тебя всё-таки кое-чему научил.

– Мне так нравится водить, – признаюсь я ей. – Было бы здорово отправиться на машине по Европе. Ты могла бы пропустить один год в колледже и поехать со мной.

– Не хочу, – отвечает Зои, берёт карту и умолкает.

– Нам не нужна карта.

– Почему?

– Представь, что это приключение.

– Чушь собачья, – отрезает Зои и показывает пальцем в окно.

Впереди дорогу перегородила группа подростков на велосипедах. На головах у всех капюшоны; парни курят, пряча сигареты в ладони. Небо какого-то странного цвета; на улице, кроме нас, ни души. Я сбрасываю скорость.

– Что делать?

– Дай задний ход, – советует Зои. – Они с места не сдвинутся.

Я опускаю стекло.

– Эй! – кричу я. – С дороги!

Парни медленно, лениво съезжают на обочину и ухмыляются, когда я посылаю им воздушные поцелуи.

Зои бросает на меня ошеломлённый взгляд:

– Какая муха тебя укусила?

– Никакая. Просто я ещё не научилась давать задний ход.

На шоссе мы встаём в пробку. Я урывками наблюдаю в окно за жизнью других людей. На сиденье плачет малыш, мужчина барабанит пальцами по рулю. Женщина ковыряет в носу. Ребёнок машет рукой.

– Интересно, правда? – замечаю я.

– Что?

– Есть мы с тобой, а есть они. Мы все такие разные и одинаково ничтожны.

– Говори за себя.

– Но это правда. Разве тебе никогда не приходит это в голову, когда ты смотришь в зеркало? Неужели ты никогда не представляла себе свой череп?

– Вообще-то нет.

– Я не помню таблицу умножения на семь и восемь, терпеть не могу свеклу и сельдерей. Тебе не нравятся твои прыщи или ноги, но в конечном счете всё это неважно.

– Заткнись, Тесса! Хватит молоть чепуху.

Я замолкаю, но думаю о том, что у меня изо рта пахнет мятной зубной пастой, а у Зои – куревом. Я неизлечимо больна. Её родители не разошлись. Когда я утром встала с постели, простыни были влажными от пота. Сейчас я сижу за рулём. В зеркале отражается моё лицо, моя улыбка. А мои кости закопают или сожгут. Умру я, не Зои. Я. И это впервые меня не пугает.

Мы молчим. Зои смотрит в окно, я веду машину. Мы выезжаем из города на шоссе. Небо темнеет. Так красиво.

Но Зои снова начинает ныть.

– Это худшая поездка за всю мою жизнь, – заявляет она. – Меня тошнит. Когда мы уже приедем?

– Я не обращаю внимания на указатели.

Она потрясённо смотрит на меня:

– Но почему? Я хочу куда-нибудь приехать.

Я вдавливаю педаль газа в пол:

– Как скажешь.

Зои взвизгивает и упирается руками в приборную доску:

– Тормози! Ты же едва научилась водить!

Тридцать. Тридцать пять. Насколько хватает силы в руках.

– Тормози. Я слышала гром!

На ветровое стекло падают капли дождя. Они так блестят, что очертания предметов расплываются, отражаясь в мокром стекле. Капли похожи на электрические разряды, а вовсе не на воду.

Я считаю про себя, пока небо не разрезает молния.

– В километре от нас, – сообщаю я Зои.

– Сворачивай на обочину!

– Зачем?

Дождь с силой барабанит по крыше машины, а я не знаю, как включить дворники. Я нащупываю переключатель света, гудок, зажигание. Я забываю, что мы едем на четвёртой скорости, и двигатель моментально глохнет.

– Только не здесь! – кричит Зои. – Мы же на шоссе! Тебе что, жить надоело?

Я перехожу обратно на нейтралку. Мне ничуть не страшно. По ветровому стеклу бегут струи воды; задние машины, объезжая нас, мигают и гудят. Я аккуратно поправляю зеркала, включаю зажигание, перехожу на первую скорость и трогаюсь с места. Переключаясь на вторую и третью скорость, я умудряюсь даже отыскать дворники.

Лицо Зои перекошено от страха.

– Ты сошла с ума. Пусти меня за руль!

– У тебя нет страховки.

– У тебя тоже!

Гроза грохочет сильнее; за ударом грома мгновенно следует молния. Все машины зажгли фары, хотя сейчас день. У меня никак не получается включить наши.

– Прошу тебя, – умоляет Зои, – остановись!

– В машине безопасно. У машин резиновые шины.

– Тормози! – верещит Зои. – Мы в кого-нибудь врежемся. Ты разве не знаешь, что нужно держать дистанцию?

Нет. Зато я обнаружила пятую передачу, о существовании которой и не подозревала. Мы мчимся по шоссе, а в небе вспыхивают настоящие зигзаги молний. Я ещё никогда не видела их так близко. Когда папа возил нас в Испанию, мы как-то раз наблюдали грозу над морем с балкона отеля. Но она выглядела ненатурально – казалось, её устроили специально для туристов. Зато гроза, которая сейчас бушует прямо над нами, смотрится потрясающе.

Но Зои так не думает. Она вжалась в сиденье.

– Машины сделаны из металла! – визжит она. – В нас в любую минуту может ударить молния! Тормози!

Мне её жаль, но она ничего не смыслит в молниях.

Зои тычет в окно трясущимся от страха пальцем:

– Смотри, там автосервис. Притормози, или я выпрыгну на ходу.

Мне хочется шоколада, и я решаю остановиться. Мы движемся довольно быстро, но я успеваю нажать на тормоз. Мы торжественно заворачиваем на заправку и останавливаемся посреди залитых флуоресцентным светом колонок. Зои закрывает глаза. Чудно, но мне бы хотелось ехать по шоссе и во все глаза смотреть на дорогу.

– Не знаю, что ты задумала, – шипит Зои, – но ты едва нас не угробила.

Она вылезает из машины, с силой захлопывает дверь и идёт в магазин. Я подумываю, не уехать ли без неё, но не успеваю ничего решить, как Зои прибегает назад и открывает мою дверь. Теперь от неё пахнет иначе – свежестью и прохладой. Она убирает со щеки мокрую прядь.

– У меня нет денег. Мне нужно купить сигарет.

Я протягиваю ей свою сумку. Внезапно на меня накатывает чувство счастья.

– Купишь мне шоколадку?

– Сначала я покурю, – отвечает Зои. – Потом схожу в туалет. А когда я вернусь, ты пустишь меня за руль.

Она хлопает дверью и шагает через заправку. Дождь всё ещё льёт как из ведра, и Зои ёжится и вздрагивает, когда гремит гром. Я никогда раньше не видела её испуганной; меня охватывает любовь к Зои. Она не такая смелая, как я. Она просто не привыкла бояться. Весь мир может сотрясаться от грохота, а я и бровью не поведу. Пусть на следующей дорожной развязке сойдёт лавина. Пусть прольётся чёрный дождь, а из бардачка с гудением вылетит стая саранчи. Бедняга Зои. Я вижу, как она, ни о чём не подозревая, покупает в лавке сигареты и конфеты. Я пущу её за руль, но только потому, что я сама так решила. Больше я не дам ей мной командовать. Я сильнее.