Текст книги "Отныне и вовек"

24

Искать Маджио на Ваикики ему не понадобилось. Маджио сидел у стойки в баре ресторана «У-Фа». Когда Пруит остановился в дверях битком набитого, пьяно орущего бара, ему захотелось расхохотаться во все горло от безумной радости, как хохочет смертник, которому неожиданно отсрочили казнь: маленький итальяшка восседал на кожаном загривке высокого табурета, точно жокей-победитель, окруженный болельщиками, и, снисходительно улыбаясь неистовствующей у его ног толпе, о чем-то спорил с барменом по-итальянски. Пруит глядел на Маджио, и на душе у него теплело. Лекарство, прописанное Морин, не смогло бы так согреть.

– Эй, салага! – крикнул ему Анджело и помахал рукой. – Эй! Я здесь. Иди сюда. Это я!

Пруит с трудом протиснулся ближе к стойке, чувствуя, как губы у него расползаются в улыбке.

– Дышать-то хоть можешь? – спросил Анджело.

– Нет.

– Залезай ко мне на плечи. Отсюда все видно. И есть чем дышать. Шикарно я устроился, да?

– Ты же собирался поехать на Ваикики.

– А я и поеду. Это пока просто так, маленькая артподготовка. Сам-то не хочешь слегка подготовиться, салага?

– Не возражаю, – пропыхтел Пруит, все еще проталкиваясь к стойке.

– Эй, бамбино! – крикнул Анджело бармену. – Принеси-ка этому бамбино стаканчик артподготовки. Этот бамбино мой лучший друг. Ему срочно нужна артподготовка.

Потный ухмыляющийся бармен приветливо кивнул и отошел к другому концу стойки.

– Этот бамбино тоже воевал с Гарибальди! – крикнул Анджело ему вдогонку. – Обслужи по первому классу, он иначе не привык.

Я его уже выдрессировал, – сказал он Пруиту. – Мыс этим бамбино вместе воевали у Гарибальди. Я ему сейчас рассказывал, какой отличный памятник отгрохали нашему Гарибальди американцы на Вашингтон-сквер.

– Откуда у тебя деньги, шпана? Днем ты, по-моему, говорил, что гол как сокол.

– Так и было. Честно. Просто случайно встретил одного из пятой роты, а он мне был пятерку должен, я у него в сортире выиграл. Я ему и говорю, давай два пятьдесят, будем квиты. Теперь вот маленькая артподготовка, а потом поеду на Ваикики, там будет работа посерьезней.

– Рассказывай своей бабушке.

– Не веришь? Посмотри мне в глаза. Такие глаза могут врать? Эй, бамбино, – крикнул он, перегнувшись через стойку. – Давай быстрее! Можешь спросить у бамбино, – он снова повернулся к Пруиту, – спроси его, такие глаза могут врать? Мы с ним вместе воевали у Гарибальди.

– Чего ты несешь? Этот твой бамбино еще молодой мужик, он даже у Муссолини не успел бы повоевать, не то что у Гарибальди. А ты, между прочим, уже косой.

– Ну и что? При чем тут косой? Заткнись, он сюда идет, – Маджио кивнул на приближающегося бармена. – Этот, бамбино – бамбино что надо, – громко сказал он Пруиту, когда бармен поставил на стойку стакан.

– Привет, бамбино, – сказал Пруит. – Ну как, много голубых нынче выгнал?

– Нет, нет. Нет, – бармен развел руками, показывая, какая в баре толпа. – Сегодня их нет. День получки. Большая работа, видишь?

– Бамбино, – сказал Анджело, – это прекрасный памятник. Невероятной красоты.

Бармен покачал мокрой от пота головой:

– Хорошо бы увидеть.

– Как мне тебе его описать? – продолжал Анджело. – Такая красота! Когда я работал на складе «Гимбела», я каждую получку, в субботу, возлагал к этому памятнику венок, вот до чего он красивый.

– Гарибальди, – бармен улыбнулся. – Хороший человек. Мой дед воевал с Гарибальди.

– Вот, пожалуйста, – Анджело поглядел на Пруита. – Понял? – Он повернулся к бармену и показал пальцем на Пруита: – Этот бамбино тоже с ним воевал.

– Говоришь, клал к памятнику цветочки? – ехидно улыбнулся Пруит. – Может, заодно и голубиное дерьмо соскабливал?

– Нет. Дерьмо я поручил своему ассистенту.

– Гарибальди воевал за свободу, – сказал бармен.

– Правильно, бамбино, – кивнул Анджело. – Заткнись, – прошептал он Пруиту, когда бармен отошел от них. – Хочешь мне все испортить? Я же настраиваю бамбино, чтобы он выдал нам артподготовку за бесплатно.

– Пошел твой бамбино к черту. У меня тринадцать пятьдесят в кармане. Настрой его, чтобы напоил нас на все.

– Это другой разговор. Чего ж ты сразу не предупредил?

– Нужно только оставить восемьдесят центов на такси, а остальное можем пропить. Если я снова опоздаю утром на построение – мне гроб.

– Гроб с музыкой, – поправил Анджело. – Старик, ты ведь прав. Без трепа. Эта наша армия у меня в печенках сидит. Только подумать! Гарибальди… Джордж Вашингтон… Авраам Линкольн… Франклин Делано Рузвельт… Гарри Купер… А с другой стороны – наша армия!

– Или, к примеру, генерал Макартур, – сказал Пруит. – И его сын, тоже генерал Макартур… Или, скажем, наш прежний главнокомандующий.

– Верно. Или Великая хартия вольностей… или Декларация независимости… Конституция… Билль о правах… Четвертое июля…

– Рождество, – подсказал Пруит.

– Верно. Или, например, Александр Македонский. И сравни с нашей дерьмовой армией! Все, больше об этом ни слова. Сил моих нету!

– Силы будут. Надо только еще раз настроить бамбино и расширить артподготовку.

– Во-во. Смотри-ка, а ты уже соображаешь. А что, может, поедешь потом со мной на Ваикики? Тринадцать пятьдесят – это не разговор, надолго не хватит.

– Может, и поеду. Если сначала хорошо настроим артподготовку. Вообще-то я голубые компании не люблю. Мне там каждый раз хочется кому-нибудь врезать в морду.

– Брось ты, они хорошие ребята. Просто немного чудные. Со сдвигом. Зато артподготовку настроят на всю ночь.

– Думаешь, кого-нибудь мне найдешь? – заколебался Пруит, хотя в душе давно знал, что поедет.

– Конечно. Папа Хэл найдет тебе кого надо. Чего ты раздумываешь? Поехали.

Пруит посмотрел по сторонам.

– Я же сказал, что поеду. Не ори. И хватит об этом, честное слово! Между прочим, я и так собирался туда. Думал, посижу здесь, потом поеду искать тебя на Ваикики. А что это за бурда у нас в стаканах?

– Джин с лимонадом.

– Это же только бабы пьют. Давай лучше возьмем виски. Деньги пока есть.

– Хочешь виски – пей виски. Я пью джин, у меня впереди серьезная работа. На Ваикики буду пить коктейли с шампанским. Да, старик, я там только это и пью.

Из «У-фа» они вышли в половине одиннадцатого. Кроме мелочи на обратную дорогу, у Пруита оставалось два доллара. Они решили доехать до Ваикики на такси. Срезав угол, перешли через Кинг-стрит к стоянке возле японской женской парикмахерской и встали в хвост очереди, облепившей стоянку густой толпой, почти такой же густой, как в баре. Сегодня всюду была толкучка, даже у японской парикмахерской.

– Это ж обираловка, – пьяно сказал Анджело. – Платить пятьдесят центов с рыла, чтобы проехать три мили до Ваикики. До Скофилда тридцать пять миль, а берут столько же. На такси оно, конечно, лучше, чем в вонючем автобусе. Особенно в получку. Грабят нашего брата солдатика. Все кому не лень.

Такси, в которое им наконец удалось сесть, было уже набито пассажирами, ехавшими до Ваикики, были заняты и заднее, и оба откидных сиденья. Они влезли вперед рядом с таксистом и захлопнули дверь. Шофер тотчас ловко и быстро вырулил со стоянки, освобождая место следующему такси, подпиравшему их сзади. Машина легко влилась в поток автомобилей и медленно заскользила в сторону Пауахи мимо чередующихся светлыми и темными пятнами баров и публичных домов, обогнула квартал и снова выехала на Хоутел-стрит.

– Давай, пока едем, объясню тебе, что к чему. – Анджело пьяно вздохнул. – Это хорошо, что ты в гражданском, а не в форме, – добавил он.

– Да? Интересно. А чем плохо, если в форме? Я, например, форму люблю.

– Зато они не любят. – Анджело ухмыльнулся. – Не дай бог, увидят какие-нибудь их интеллигентные приятели и не так поймут. Могут даже подумать, что они бегают за солдатами.

– Вот еще новости. В Вашингтоне и в Балтиморе это никого не останавливало.

– Так то ж большие города. Гонолулу – деревня. Здесь все друг друга знают. А у тебя что, тоже были дела с голубыми?

– Да нет. Просто мы с одним парнем в Вашингтоне иногда чистили их, тех, кто побогаче. Такие в полицию не заявляют. Один раз замахнешься, они сами деньги отдают.

Такси медленно тащилось по запруженной машинами Хоутел-стрит, сиявшей огнями, как луна-парк. Они ехали мимо крытой галереи неподалеку от АМХ, где возле тиров собралась толпа солдат и одни стреляли из электрических пулеметов по светящимся самолетикам, другие ждали своей очереди, чтобы пьяно облапить грудастую японку в гавайском костюме и сфотографироваться с ней на фоне пальм, нарисованных на куске холста. На будке фотографа висела вывеска: «Привет с Гавайских островов».

– А в Гонолулу их не почистишь, – сказал Анджело. – Они с деньгами на улицу не выходят. Слишком много солдатни.

– Я знаю, – кивнул Пруит.

– Их здесь надо приманивать. Как рыбу на блесну, понял? Черт! – пьяно прорычал он. – С которыми на улице познакомишься, даже стакан не поставят. Зачем им зря деньги тратить? Они себе и за так парня найдут, солдат полный город. Я раньше пробовал приманивать уличных, но потом поумнел, набрался опыта. За все в мире надо платить. Пока опыта не наберешься, расплачиваешься собственной глупостью. А когда тебя чему не надо научат, платишь тем, что уже умеешь. Или дружбой. Но платить обязан все равно. Это мой принцип. Про это даже в книжках пишут, я сам в одной читал.

Такси на черепашьей скорости проползло мимо стоящего впритык к АМХ ларька, где торговали горячими сосисками к где собравшаяся возле фотоавтомата очередь вылезла даже на тротуар, и без того заполненный толпой. Сразу за фотоавтоматом тянулся широкий, усаженный пальмами газон перед зданием АМХ, а напротив светился «Черный кот», куда сейчас тоже было не протолкнуться. На газоне валялись в отключке несколько пьяных.

– Но сегодняшняя компания – это не уличные, – сказал Анджело. – Они народ солидный. Ходят с чековой книжкой, наличными не платят.

Пруит смотрел в окно на газон.

– Как в получку на шахтах.

– Во-во. Старик, это ж было золотое дно. А теперь все уже не то. Настоящим охотникам вроде нас с тобой теперь не развернуться. В «Таверне» половина нашей роты ошивается. Сам увидишь. Можно подумать, у нас там сторожевой пост. Гарис оттуда не вылезает, Мартучелли – тоже. Нэпп, Родес…

– Что, и Академик? – Пруит растерянно улыбнулся. – И он тоже?

– Конечно. И Ридел Трэдвелл, и Бык Нейр, и Джонсон. Блум с Энди тоже чуть не каждый вечер заваливаются. Кого ни назови! Все равно как слет однополчан.

– Балда этот Энди! Я же ему говорил, чтоб он туда не совался. Особенно с Блумом.

Анджело пожал плечами:

– Все равно все туда ходят. Черт бы их побрал! Я думаю, пора организовать профсоюз, ей-богу. Надо же как-то защищать права охотников-профессионалов вроде нас с тобой. А то больно много конкурентов развелось. Всякие недоучим и примазавшиеся.

Такси свернуло в темный тоннель на Ричардс-стрит, слева остались автозаправка Ван Хэм-Янга и Палас-сквер, а впереди замаячили огни Кинг-стрит.

– Это ты про меня. Я и есть примазавшийся.

– Не-е. Ты – другое дело. Я тебя приму в профсоюз. Чего там! Сам буду за тебя взносы платить. Знаешь, а эти голубые забавный народец. Вот Хэл, например. Отличный был бы парень, только яду в нем очень много. Все на свете ненавидит. И всех. То есть кроме меня, конечно. По-моему, его самого бесит, что он такой. Я давно ломаю себе голову, все пытаюсь их понять. А если кого про это спросишь, сразу говорят, ты, мол, сам голубой, и таких надо бить смертным боем. Я лично так не считаю. Которые это говорят, наверно, терпеть их не могут.

– Я их не люблю, – задумчиво сказал Пруит. – Не то чтобы терпеть не могу, но не люблю. Мне в их компаниях неприятно. – Он замолчал. – Почему-то сразу стыдно делается. – Он снова помолчал. – А чего стыдно, не знаю.

– Я тебя понимаю. Со мной то же самое. А в чем дело, тоже не могу сообразить. Они все говорят, они такими родились. Говорят, сколько себя помнят, всегда были такими.

– Это уж я не знаю.

Таксист покосился на них и в первый раз за все время открыл рот:

– Мура это все. Вы, ребята, лучше меня послушайте. Я сам тоже служил. Мой вам совет, держитесь от них подальше. Будете с ними якшаться – сами такими станете. А им только это и надо. Молодых ребят портить – это у них; первое дело. Они от этого удовольствие получают. Я их, тварей, ненавижу. Поубивал бы всех.

– Да, мне тоже говорили, – кивнул Анджело. – Но этот мой знакомый ничего такого со мной не пытался.

– Я их ненавижу, – повторил таксист.

– Ненавидишь, ну и ненавидь, – сказал Пруит. – А нас учить не надо. Сами разберемся. Мы же тебя не учим, как жить.

– Ладно, молчу, – сказал таксист. – Не лезь в бутылку.

– А мне все же интересно, они действительно такие от рождения? – Анджело неподвижно смотрел в окно, неторопливое, плавное движение машины действовало на него умиротворяюще, оно на время отгораживало сидевших в такси от пьяного шумного разгула дня получки; глядя в окно, они ощущали себя лишь сторонними наблюдателями и постепенно трезвели.

Пруит это тоже чувствовал. После лихорадочно бурлящей Хоутел-стрит скупо освещенная многоугольная площадь, где размещалось большинство муниципальных учреждений, казалась безлюдной. Они проехали мимо зыбко чернеющих в темноте зданий федерального правительства и суда, потом мимо Дворца, спрятанного слева за стеной деревьев, потом справа остались Земельное управление и церковь Кауайахао, улица снова начала сужаться, слева промелькнули городская библиотека и муниципалитет – все давно закрыто на ночь, – а они ехали и ехали по Кингу, углубляясь в постепенно сгущающуюся темноту и отдаляясь от центра города.

– Насчет того что от рождения, это я не знаю, – сказал Пруит. – Зато знаю, что многие отличные ребята, когда уходят бродяжить, становятся голубыми, потому что рядом нет женщин. Старые бродяги часто берут в попутчики молодых парней. Вот это я действительно ненавижу. Ребята еще молоденькие, ничего не соображают, а те гады этим пользуются. Хьюстон, это который начальник горнистов, как раз такой. Потому я и ушел из горнистов. Из-за него и его херувимчика.

– Верно, – поддакнул таксист. – Они все на один лад. С ними держи ухо востро, а то не успеешь оглянуться, тоже своим сделают. Сволочи!

– А где ты научился так трубить? – спросил Анджело. – Сколько я слышал разных горнистов, так, как ты, никто не умеет.

– Не знаю. У меня это как-то само получается. Мне горн всегда нравился. – Пруит смотрел в окно на черный сгусток темноты, скрывавший очертания Томас-сквер.

– Жалко, ты больше не горнишь, – сказал Анджело. – Обидно.

– Давай об этом не будем. Поговорили, и хватит, ладно?

– Как хочешь.

И оба погрузились в тишину, в прохладный покой неторопливо скользившей машины. Они чувствовали, что таксиста подмывает поговорить еще, дать совет, но он не хочет заводить разговор первым, боится, что они подумают, будто эта тема его очень волнует. А сами они молчали.

Они сошли перед отелем «Моана» и снова окунулись в жаркую гудящую кутерьму дня получки, снова стали частью толпы.

– Дальше дойдем пешком, – сказал Анджело. – Если подкатим к самым дверям, они еще подумают, мы при деньгах. – Он шагнул на тротуар, повернулся и поглядел на таксиста, который уже выруливал от обочины. – Ха! Смешно.

– Что смешно?

– Да таксист этот. Если бы он так не разорялся, я бы точно решил, что он голубенький. Я их сразу отличаю.

Пруит засмеялся:

– Может, он потому их и ненавидит. Может, боится, что по нему видно.

«Таверна Ваикики» тоже была набита битком. Орали здесь чуть потише, вели себя чуть сдержаннее, но все равно было набито битком.

– Я подожду на улице, – сказал Пруит. – Ты пока сходи посмотри, там они или нет.

– Да ты чего? Ты же здесь уже бывал. Пойдем вместе.

– Бывать-то бывал. Но без денег не пойду.

– У тебя же есть деньги.

– На эти деньги даже стакана не купишь. Что мне, по-твоему, зайти и выйти, если их тут нет? Я не пойду. Буду ждать тебя здесь.

– Как хочешь. Знаешь, пока ехали, я почти протрезвел.

Анджело растолкал толпу и протиснулся в дверь «Таверны». Пруит остался на улице, прислонился к фонарному столбу и, засунув руки в карманы, разглядывал прохожих. Из подсвеченного разноцветными лампами маленького зала рядом с баром сквозь гул разговоров и звяканье стаканов неслась музыка – пьяный пианист играл что-то классическое. Пруит когда-то слышал эту вещь. Но как она называется, он не знал. Мимо прошло несколько хорошо одетых, вполне респектабельных женщин, они оживленно разговаривали с мужчинами, которые явно были моложе их и очень походили на солдат.

Вот что тебе нужно, Пруит, сказал он себе. Богатая дамочка-туристка. У таких женщин денег куры не клюют. И тратят они их не задумываясь. Эта мысль взбудоражила его, у него даже засосало под ложечкой. Но он вспомнил про Лорен и про «Нью-Конгресс», и радостное возбуждение опять осело в желудке плотным кислым комком. Черт побери, ты, кажется, тоже успел протрезветь, подумал он.

Имеет ли мужчина право изменять любимой женщине, если она проститутка и при условии, что встречаться он будет только с богатыми туристками, исключительно ради денег? Есть над чем подумать, Пруит. Загляни на досуге в «Правила хорошего тона». Он все еще размышлял об этом, когда за стеклянной дверью «Таверны» появился Анджело и махнул ему, чтобы он входил.

– Он здесь, – сказал Анджело. – И уже нашел одного для тебя.

Пройдя через бар – неброская богатая обстановка, удвоенные зеркалами пирамиды стаканов, вылощенные, вежливые бармены, рядом с которыми ощущаешь себя человеком второго сорта, – Пруит вслед за Маджио вышел на террасу.

В кабинке за столиком на четверых, ярко очерченные светом на фоне темного вздымающегося моря, сидели двое мужчин. Один – высокий и поджарый, с крошечными седыми усиками и коротко стриженной седой головой, глаза у него ярко блестели. Другой – очень крупный, с плечами во всю ширину стола и с намечающимся вторым подбородком.

– Это Пруит, – сказал Анджело. – Я вам про него, говорил. Мой кореш. Это Хэл, – он показал на худого, – тот самый, я тебе рассказывал. А это Томми.

– Привет. – В резком металлическом голосе Хэла проскальзывал какой-то акцент.

– Здравствуй, Пру, – сказал Томми густым басом, как из бочки. – Ничего, если мы тебя будем так называть?

– Пожалуйста. – Пруит сунул руки в карманы. Потом вынул их. Потом прислонился к стене кабины. Потом опять встал прямо.

– Что же вы, мальчики, стоите? – сказал Хэл с необычной, неамериканской интонацией. – Присаживайтесь.

Начинается, подумал Пруит. И сел рядом с толстяком Томми.

– Я тебе про Томми рассказывал, – сказал Анджело. – Он был дружком Блума.

– О-о, – Томми самодовольно улыбнулся. – Вы только послушайте. Я скоро стану знаменитостью.

– Но они с ним расплевались, – добавил Анджело.

– Да, – сухо сказал Томми. – Ошибиться может любой. Этот ваш Блум – дрянь. Мало того, что скотина, еще и сам голубой, как майское небо.

Хэл довольно засмеялся.

– Что будете пить?

– Коктейль с шампанским, – ответил Маджио.

Хэл опять засмеялся:

– Тони – прелесть! Всегда только коктейли с шампанским! Мне даже пришлось купить шампанское и научиться их готовить. Тони у нас гурман с замашками артиста. Святой Антоний Маджио, покровитель шампанского.

– Бред, – сказал Томми. – Бред сивой кобылы.

Хэл радостно захохотал:

– Наш милый друг не любит католиков. Он сам был когда-то католиком. Лично меня католики раздражают не больше, чем все остальные.

– Я их ненавижу, – заявил Томми.

– А я ненавижу американцев, – улыбнулся Хэл. – Я сам когда-то был американцем.

– Зачем же ты тогда здесь живешь? – спросил Пруит.

– Затем, мой дорогой, что, как это ни грустно, я должен зарабатывать себе на жизнь. Ужасно, правда? Но если уж мы об этом заговорили, то я не считаю Гавайи настоящей Америкой. Как и многие другие места, Гавайи стали Америкой не по собственному выбору, а в силу необходимости. Острова необходимы американским вооруженным силам. Как и все другие язычники, гавайцы с самого начала были обречены на обращение в христианство, причем в самую отвратительную его разновидность.

– Пру, ты что будешь пить? – перебил Томми.

– Коктейль с шампанским, – ответил за него Маджио.

Томми бросил на итальянца уничтожающий взгляд и снова посмотрел на Пруита.

– Да, – сказал Пруит. – Наверно, можно коктейль.

– Ты меня извини, – улыбнулся Хэл. – Когда меня увлекает разговор, я забываю обо всем на свете. Даже о еде.

Хэл подозвал официанта, заказал коктейли, потом опять повернулся к Пруиту.

– Мне интересен твой тип интеллекта. Я люблю разговаривать с такими людьми. Они поддерживают мою угасающую веру в человечество. У тебя пытливый ум, остается только направить его в нужное русло.

– Меня никуда направлять не надо, – сказал Пруит. – У меня есть собственное мнение. Обо всем. Включая гомиков.

Сидевший напротив него Маджио предостерегающе замотал головой и нахмурился. Томми в это время смотрел в сторону.

Хэл тяжело вздохнул:

– Зачем же так грубо? Это неприятное слово. Мы, конечно, к нему уже привыкли, но все-таки. Я понимаю, тебе сейчас немного не по себе. Первый раз в нашей компании…

Пруит заерзал на стуле и поднял глаза на бесстрастное лицо официанта, который ставил перед ними коктейли.

– Да, – сказал он. – Верно. Мне, конечно, все это непривычно. Я просто хотел, чтобы сразу начистоту. Я не люблю, когда меня поучают.

– О! – Хэл поднял брови. – Это мне уже нравится.

– Послушай-ка, Хэл, – резко вмешался Томми. – Ты случайно не забыл, для кого мы его пригласили? Для меня или для тебя?

– Конечно, для тебя, моя радость. – Хэл улыбнулся. – Просто мне интересно поговорить с новым человеком.

– Говори на здоровье. Только, ради бога, не разыгрывай перед ним спектакль. Он по складу не интеллектуал. Пру, дорогой, я правильно говорю?

– Наверно, правильно. Я ведь даже до восьмого класса не доучился.

– Хэл – учитель французского, – вставил Маджио. – В колледже преподает. Что-то вроде частной школы. Учит детей богатых родителей. А Томми работает где-то в центре. Он про свою работу не любит говорить. Томми, где ты все-таки работаешь? – Маджио опять энергично помотал головой и подмигнул Пруиту.

– Я писатель, – сказал Томми.

– Это понятно, – кивнул Маджио. – Но ты ведь и на работу ходишь, да?

– В настоящее время мне действительно приходится работать, – сухо подтвердил Томми. – Но это временно. Как только я накоплю достаточно денег, я целиком посвящу себя литературе. А где я работаю, не важно. Мне эта работа все равно не нравится.

– Я и то ничего о нем не знаю, – сказал Хэл. – Даже где он живет. Он мне ничего о себе не рассказывает. А мне лично все равно, кто что обо мне знает. Кстати, принято считать, что учитель французского чуть ли не обязан быть таким. И это меня вполне устраивает. И между прочим, я даю сугубо частные уроки. Ни в какой школе я не преподаю. Ни в школе, ни «в чем-то вроде школы», – он улыбнулся Анджело. – Но, как я уже говорил, я не путаю работу и удовольствие, и эти кошмарные потомки миссионеров никаких претензий ко мне пока не имеют. Более того, я думаю, им втайне даже нравится, что я такой. Предполагается, что если ты нанял детям такого учителя, то, значит, ты человек светский, с широкими взглядами.

– Давайте еще выпьем, – предложил Маджио. – Мы от самого центра пешком топали.

– Что же ты мне не позвонил? – удивился Хэл. – Я бы за тобой заехал.

– Мы решили пройтись. Чтобы больше пить хотелось.

Хэл подозвал официанта:

– Гарсон! Еще раз то же самое. Знаешь, Тони, мне иногда кажется, ты со мной встречаешься только потому, что тебе это выгодно. – Он повернулся к Маджио с ласковой, почти мальчишеской улыбкой. – Я иногда думаю, если бы я не тратил на тебя деньги, ты бы сбежал от меня без оглядки. Может, поэтому я так тебя и люблю.

– Да ну, Хэл, ты же сам знаешь, что ничего подобного, – запротестовал Маджио. – Смотри-ка, Пру, Блум с Энди! Я же тебе говорил, тут вся наша рота соберется.

– Сегодня ваших здесь немного. – Хэл улыбнулся. – В середине месяца бывает гораздо больше.

Пруит посмотрел туда, куда показывал Анджело. Блум и Энди только что вошли, оба в легких брюках и гавайских рубашках. Вместе с ними было еще пятеро мужчин, ни одного из них Пруит не знал. Они заняли большой стол в углу террасы. Блум громко о чем-то разглагольствовал, размахивая огромными ручищами и напряженно подавшись вперед, к мужчине, сидевшему напротив.

– Бедный Блум, – вздохнул Хэл. – Опускается все ниже и ниже. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день он покончит с собой.

– Самоубийство – это для людей тонких, – сказал Томми. – А Блум – приземленная скотина, его на такое не хватит. Но мне нравится этот забавный малыш гитарист. Блум его всюду с собой водит.

– Блум теперь обхаживает Флору, – грустно заметил Хэл. – Видишь вот того женственного блондина? Это Флора. – Улыбнувшись, он посмотрел на Пруита возбужденно блестевшими глазами. – Ты, когда шел сюда, наверно, думал, мы все как Флора?

– Да, – сказал Пруит. – Думал.

– Я догадался. – Хэл улыбнулся. – Нет, мой дорогой, мы не актеры. Нам не доставляет удовольствия изображать женщин. И вообще должен тебе сказать, чем меньше вокруг женщин и чем меньше о них говорят, тем лучше я себя чувствую. В этом мире мне ненавистно очень многое, но больше всего я ненавижу женщин.

– За что же такая ненависть?

Хэл сделал брезгливую гримасу.

– Они – гадость. Ужасно деспотичные. И отвратительно самоуверенные. В Америке настоящий матриархат, ты не знал? Гадость, – повторил-он. – Гаже, чем смертный грех. И с ними противно. Фу!

– Ты же, насколько я понял, отрицаешь религию, – напомнил Пруит. – И вдруг говоришь про грех. Как же так? Я думал, ты в него не веришь.

Хэл посмотрел на него и поднял брови.

– Я и не говорил, что верю. Ты, вероятно, не так меня понял. Про грех я просто к слову сказал. Образное сравнение, не более. А если серьезно, то в понятие греха я не верю. Концепция греховности абсурдна, и я ее не приемлю. Иначе я не мог бы быть таким.

– Не знаю. Может, и мог бы.

Хэл улыбнулся:

– Ты, кажется, говорил, ты не интеллектуал?

– Конечно. Я же сказал, я даже до восьмого класса не дошел. Но насчет греховности мне понятно. И я понимаю, как это можно вывернуть.

– Ты, я думаю, не изучал историю промышленной революции и ее влияние на человечество?

– Нет.

– Если бы изучал, то понял бы, что все разговоры о греховности – софистика. Как можно говорить о грехе в условиях механизированной вселенной? В наш век машин человеческое общество тоже машина. И если подойти к этому объективно, ты поймешь, что грех как таковой отнюдь не реально существующий феномен, а лишь химера, намеренно сконструированная для контроля над обществом. Кроме того, если опять же подойти к этому объективно, ты поймешь, что концепция греховности варьируется в зависимости от темперамента и взглядов конкретного индивидуума, и потому совершенно очевидно, что грех – категория, придуманная человеком, а не элемент мироздания.

– Ишь ты! – восхитился Маджио и залпом выпил коктейль.

– Но поэтому-то понятие греховности и существует, – возразил Пруит. – Все дело как раз в том, что у каждого человека свое понятие греха. А если бы ни у кого на этот счет не было никакого мнения, то не было бы и самой идеи. Вот ты, например, считаешь, что женщины греховны, значит, для тебя так оно и есть. Но только для тебя. Сами женщины от этого ничуть не страдают. Мое представление о них тоже от этого никак не меняется. И если ты считаешь, что женщины гадость, значит, ты тем самым веришь в осквернение, то есть в грех. Я не прав?

– Я же тебе объяснил. – Хэл улыбнулся. – Я это слово употребил исключительно для сравнения. – Он повернул голову, поглядел на Блума и сменил тему: – Томми угораздило увлечься этим типом, можешь себе представить? Мне это совершенно непонятно.

– Нечего врать-то, – сказал Томми. – Человек моего склада, человек тонкий, не может увлечься таким неотесанным тупым скотом.

Пруит посмотрел на толстяка и неожиданно понял, что тот ему кого-то напоминает: в чертах продолговатого лица, в тонкой, линии, носа было что-то очень знакомое, уже виденное, но вспомнить он никак не мог.

И вдруг вспомнил. Когда он дожидался в Форт-Слокуме отправки на Гавайи, он в увольнительную поехал в Нью-Йорк и там подцепил в Гринич-вилидже какую-то богемную девицу в одном из баров на Третьей стрит (девица называла эти бары «бистро»). А на следующее утро она повела его в музей изобразительного искусства, в «Метрополитен», и там, сразу же за входной дверью, высоко на стене стояла в нише мраморная статуя обнаженного греческого юноши с отбитыми ниже колен ногами, девица ему сказала еще, чтобы он обратил внимание. У статуи было точно такое же овальное лицо, такой же прямой без переносицы нос, такие же пухлые щеки – лицо человека, рожденного от кровосмешения, лицо, исполненное необычной мягкости, гордого страдания и осознания бесцельности своей красоты. Одним словом, печать вырождения, подумал Пруит. Неужели Америка вырождается и не дотянет до следующих выборов?

– Как насчет того, чтобы еще выпить? – спросил Анджело. – Мне коктейль с шампанским.

– Если у тебя есть деньги, а у меня нет, – говорил в это время Томми Хэлу, – это еще не значит, что я обязан терпеть твои гнусные выпады.

– Эй, официант! – позвал Маджио.

– Что меня в тебе подкупает, так это твоя удивительная бесхитростность. – Не слушая Томми, Хэл повернулся к Маджио: – Ты прост, как дитя. Давайте покинем этот ужасный вертеп и пойдем лучше ко мне домой. Я купил целый ящик французского шампанского. Тебя это должно соблазнить. Ты когда-нибудь пил французское шампанское?

– А это разве не французское?

– Нет, местное. Сделано в Америке.

– Тю-ю, – разочарованно протянул Маджио. – Я думал, французское.

– Что бы там ни говорил Сомерсет Моэм, а я утверждаю: американскому шампанскому до французского далеко, – сказал Хэл. – И мне ли это не знать?

– Хэл долго жил во Франции, – объяснил Анджело.

– Правда? – спросил Пруит у Хэла.

– Правда. Напомни мне, я тебе как-нибудь расскажу. Хватит сидеть, пойдемте. Тони, я купил шампанское специально для тебя. Из-за этой дурацкой войны его теперь почти невозможно достать. Я хочу сегодня снять пробу. Да и потом, у меня нам будет удобнее. Здесь такая духота! Мне хочется скорее раздеться.

– Хорошо, – кивнул Анджело. – Не возражаю. Пру, ты пойдешь?

Пруит смотрел на громилу Блума, возвышающегося над столом, за которым сидело пятеро щуплых мужчин и с ними Энди.

– Что? – спросил он. – А-а, чего ж, пойдем.

– Прекрасно, – сказал Хэл. – Если бы он отказался, ты бы, наверно, тоже не пошел? – Он поглядел на Анджело.

Маджио подмигнул Пруиту.

– Конечно. Друга я бы не бросил.

– Как трогательно, – фыркнул Томми.

Хэл подозвал официанта и расплатился, выписав чек.

– Я никогда не ношу с собой деньги, – объяснил он Пруиту, пока официант отсчитывал сдачу. – Это, дорогой, я тебе говорю на тот случай, если у тебя возникнут какие-нибудь озорные мысли, – добавил он со своей ласковой улыбкой, улыбаясь больше глазами, чем губами. Он щедро дал официанту на чай: – Все, гарсон. Мы уходим.