Текст книги "Отныне и вовек"

30

Милт Тербер и сам толком не знал, зачем его сюда принесло. С КП он уехал по пьянке – сел на первую подвернувшуюся машину и уехал, потому что на КП ему не нравилось и надоело видеть перед собой морду капитана Хомса, которая день ото дня круглела и теряла аристократичность. И, не успев еще протрезветь, он очутился в этой богом забытой, кишащей москитами дыре, да еще в компании с молодым Колпеппером. И теперь Тербер не мог решить, чья морда ему противнее – Хомса или Колпеппера.

У него давно возникло ощущение, что капитан Хомс тайком над ним подсмеивается, будто знает про него какую-то смешную и не очень приличную историю. Милт Тербер вовсе не хотел влюбляться в жену капитана Хомса, он хотел только свести с Хомсом счеты за то, что тот, видите ли, офицер. А что влюбился – это как снег на голову, хотя, если разобраться, Хомс сам виноват, в последнее время Милт все больше укреплялся в этой нелепой теории. Обращался бы, сволочь, с женой по-человечески, ничего бы и не случилось. И Милт Тербер не влюбился бы по уши, жил бы себе припеваючи и горя не знал.

После дня получки он встречался с Карен дважды. Один раз они снова провели ночь в «Моане». А в следующую встречу сняли номер в отеле «Александр Янг», решив, что менять гостиницы безопаснее. И оба раза все кончалось запальчивым спором о том, что же им делать дальше. Продолжаться так не может, и он, и она с этим согласны. Это любовь, и им от нее никуда не уйти, с этим они тоже были согласны. Карен наконец нашла выход: Милт должен записаться на какие-нибудь курсы, которых после объявления призыва развелось множество, кончить их и стать офицером.

Если он станет офицером, сказала она, его автоматически откомандируют назад в Штаты и переведут в новую часть, где никто его не знает. И тогда она поедет вместе с ним. Если он станет офицером, она разведется и выйдет за него замуж, а Хомсу оставит его наследника. Но обо всем этом нечего и думать, пока он лишь сержант и к тому же служит под началом Хомса. Она считает, что из Милта выйдет замечательный, прекрасный офицер.

Милт Тербер был не просто ошарашен, он был оскорблен. Не в том дело, что он не хочет пойти ей навстречу. Он готов на любые разумные уступки, но то, что она придумала, было уж слишком. И потому он в десятый раз дал себе слово больше с ней не встречаться. Отчасти из-за этого он так и напился.

– Зайдем перекусим, – распорядился лейтенант Колпеппер, когда рядовой первого класса Рассел вытащил ключ из замка зажигания. Лейтенант включил свой фонарик. Это было сигналом для остальных, они тоже включили фонарики. – В этой гнусной дыре только посты и проверять, – с досадой сказал Колпеппер. – Могли бы прислать и нам пару младших офицеров. Пополнение же все время прибывает.

Тербер вылез из грузовика и свирепо ощерился на лейтенанта. Колпеппер отвел глаза в сторону и двинулся к кухонной палатке. Он понятия не имел, какого черта старшина увязался с ними. Колпеппер не любил общества Тербера, оно его угнетало. Иногда у него закрадывалось смущающее его самого подозрение, что первый сержант Милтон Энтони Тербер – сумасшедший. Казалось, Терберу на все наплевать.

Тербер подождал, пока Колпеппер и Эндерсон отойдут подальше, потом схватил Рассела за плечо и потянул его назад к грузовику.

– Слушай, ты, падла, – злобно прошипел он. – Если до вашего отъезда я не вернусь, приедешь за мной в два часа. Понял?

– Да ты что, старшой! – запротестовал Рассел, которому совсем не улыбалось полночи сидеть без она в своей палатке и поглядывать на часы.

– Отставить разговорчики! Слышал, что я сказал?

– Тебе же здесь нечего делать.

Тербер хитро улыбнулся одними бровями.

– Тут ни женщин, ни… вообще ничего, – сказал Рассел.

Тербер снова улыбнулся.

– Тогда дай хоть выпить, – сдался Рассел.

Тербер достал из-под сиденья спрятанную бутылку.

– Может, я успею и уеду вместе с вами, – сказал он, пока Рассел пил. – Это я на всякий случай. Но если не вернусь, а ты за мной не приедешь, я тебе печенку вырву. Понял? – И для убедительности хрякнул Рассела по плечу своей здоровенной ручищей.

– Ой! Ладно, я же тебе обещал, – сонно сказал Рассел. – Приеду. Держи свою бутылку.

– То-то же. – Тербер улыбнулся. – Смотри не забудь. А теперь вали. Пошел! – И он увесисто хлопнул Рассела по заду. Едва Рассел скрылся в темноте, Тербер спрятал бутылку в корнях киавы и пошел следом.

Когда они с Расселом вошли в кухонную палатку, Старк сидел в парусиновом кресле. Повар у плиты разговаривал с лейтенантом и готовил сэндвичи. Вставать и уступать кресло лейтенанту Старк не собирался.

– Привет, – свирепо улыбнулся ему Тербер.

– Привет, – вяло отозвался Старк, и за все время, что они там пробыли, не сказал больше ни слова. Он ни на кого не глядел, руки его безжизненно свисали с деревянных подлокотников.

Энди ушел первым. В одной руке он нес гитару, в другой – взятый про запас сэндвич. Потом ушли лейтенант, Рассел и капрал: эти отправились проверять посты. Тербер остался в палатке. Повар снова улегся на стол.

– Эй, ты, – сказал Старк.

– Ты это мне? – спросил повар, приподнимаясь.

– Тебе. А ты думал кому?

– Чего еще? Чего ты от меня хочешь?

Старк мотнул головой:

– Убирайся отсюда. Катись. А то смотрю на тебя – и блевать охота.

– Куда же мне идти?

– Спать иди. А то вот-вот сдохнешь. Смотреть тошно. Я за тебя додежурю. Все лучше, чем на твою рожу смотреть.

– А мой выходной?

– Получишь ты свой выходной. Никуда он от тебя не денется. Боров ленивый. Катись к чертовой матери.

– Хорошо. – Повар попытался изобразить огорчение. – Раз ты меня посылаешь… – И мгновенно смылся из палатки.

– Что это с тобой? – спросил Тербер.

– Ничего. – В тоне Старка звучала угроза. – А с тобой что?

– Ну ты суров! Уж если накажешь так накажешь, – сказал Тербер. – На черта тебе не спать всю ночь? Мог бы спокойно дрыхнуть.

– А может, мне нравится не спать. Тебе-то что?.

– Ты же пьяный.

– Ты тоже.

– Точно, – Тербер хищно оскалился. – И сейчас напьюсь еще больше. Где твоя бутылка?

– Может, я его не просто так выгнал. Может, у меня на то причина есть, – зловеще намекнул Старк. Откинувшись в кресле, он вытянул бутылку из щели между низким кухонным шкафом и стенкой палатки и кинул ее Терберу. – А твоя бутылка где?

– На КП осталась, – соврал Тербер. – Пустая.

– Пустая? – мрачно повторил Старк. – Глотни из моей.

– Спасибо. Глотну.

– Да уж выпей, а то у меня к тебе разговор есть.

– В другой раз, – поднеся бутылку ко рту, сказал Тербер. – У меня выходной. И не то настроение, чтобы слушать про ваши кухонные склоки. Вы тут с поварами беситесь, как старые девы от климакса. Никаких деловых разговоров, понял? – И он отдал ему бутылку.

– А это не деловой разговор, – с угрозой сказал Старк. – Это – личный. Ты, я слышал, завел себе новую подругу, – после паузы добавил он.

Тербер в это время шел к деревянной колоде для разделки мяса, куда он нацелился сесть. Он не остановился. Даже не замедлил шаг. Дошел до колоды, небрежно сел, но внутри у него словно что-то щелкнуло, как будто вдруг включился радиоприемник. Он чувствовал, как старый верный друг локатор оживает в его мозгу, нагревается и уже подает сигналы, но они с трудом пробивают себе дорогу сквозь помехи, сквозь разряды статического электричества, весь вечер застилавшие его разум красной пеленой ярости. Он закурил, прикидывая с холодным любопытством, что же победит: рассудок или гнев. Потом устроился поудобнее, закинул ногу на ногу и лениво протянул:

– Да-а? И где же ты это слышал?

Старк смотрел на него все тай же мрачно.

– Неважно, – уклончиво сказал он. – У меня свои источники информации.

– Да? А ты бы спросил у этих твоих источников, может, тебе лучше на эту тему не возникать и заткнуться?

– А может, я не хочу затыкаться. – Не вставая, Старк качнул правой рукой и швырнул бутылку. Тербер поймал ее.

– Заткнешься как миленький. – Тербер с сомнением поглядел на длинную коричневую бутылку, потом поднес ее к губам, отхлебнул, закрутил колпачок и брезгливо швырнул бутылку назад Старку. – Как ты узнал?

Все так же неподвижно сидя в кресле, Старк медленно поднял руку и поймал бутылку на лету. Потом рука его расслабленно упала с подлокотника, и он опустил бутылку на пол.

– Неважно, – язык у Старка заплетался. – Узнал – и все. Главное, что знаю… И странно, что еще не весь гарнизон знает. Предупреждал же тебя: держись от этой дряни подальше, а то обожжешься. Я ведь тебе рассказывал. У меня с ней тоже… было. В Блиссе.

– Ну и как? – рассеянно спросил Тербер. – Понравилось?

– Нет. А может, да. Не знаю… Я тогда зеленый еще был, не с чем было сравнивать. Но дело не в этом. Дело в том… – Он запнулся и помотал головой. – Дело в том… Я думал, ты умный мужик.

Тербер встал, шагнул за кресло – оно стояло рядом с колодой – и нагнулся взять с пола бутылку. Выход есть. Выход всегда есть. Надо только действовать осторожно. Но до чего устаешь вечно осторожничать, вечно обходить углы.

– Как ты узнал, я тебя спрашиваю! – вдруг взревел он прямо над ухом Старка.

– Видел вас в центре. Вы в «Александр Янг» шли, – спокойно сказал Старк. – Дней пять-шесть назад. И не я один видел. Думаю, вас весь гарнизон засек, все десять тысяч. Ты, наверно, спятил.

– Наверно. – Тербер хищно улыбнулся и отступил от кресла. Бутылка болталась у него в руке. В левой. – Что же ты предлагаешь? Или еще не решил?

– Ага, значит, не отрицаешь?

– А на черта мне отрицать? Ты же меня видел.

Старк пьяно выпрямился в кресле, пытаясь принять официальный вид, и мутными глазами уставился на Тербера.

– Нет, я-то решил, что делать. Ты меня с курса не сшибешь, не пытайся.

– А я пока и не пытаюсь.

– Не поможет… Ты, старшой, лучше не рыпайся. Не можешь разобраться в своих делах сам, значит, другие за тебя разберутся. Я так понимаю, эта честь выпала мне…

Готовясь вынести приговор, Старк торжественно сложил руки на груди.

– Старшой, ты не выйдешь отсюда, пока не дашь мне честное слово солдата, что порвешь с этой курвой.

– Чего-чего? – Тербер фыркнул. – Честное слово солдата?! А больше ничего не хочешь?

– Ты что, совсем себя не уважаешь? И армию, значит, не уважаешь? Ты же… солдатскую форму позоришь. Стыдно! А еще первый сержант!

– Давай-ка меньше пены! – прорычал Тербер.

Старк покачал головой:

– Последний раз тебе говорю. Я все решил. Пока не дашь мне слово, отсюда не уйдешь. Старшой, последний раз предупреждаю.

Тербер фыркнул:

– Последний раз, ха! Угрожаешь, что ли?

– Ты хоть понимаешь, что она за дрянь? – внезапно заорал Старк во весь голос, размахивая руками. – Хоть понимаешь, до чего она тебя доведет? Она же страшный человек! – вопил он. – Подлюга она! Ты, старшой, ее еще не знаешь. А я знаю! Шлюха она самая настоящая. Хуже, чем шлюха… Развратная баба. Денег полно, вот и бесится с жиру. Сама не знает, чего бы еще придумать. Один раз даже хотела… – Он вдруг осекся, плотно сжал губы и снова сложил руки на груди. – Но я не позволил, – договорил он. – Последний раз тебе предлагаю, старшой, дай мне слово, а не то…

– А не то?

– Поосторожнее, старшой. Ты со мной в игры не играй. Я тебя насквозь вижу. Меня еще Прим предупреждал. Но я с тобой справлюсь. Таких, как ты, уламывают только одним способом. Я этот способ знаю. – И с видом человека, принявшего окончательное решение, он поудобнее скрестил руки на груди и замер. – Я жду, старшой. Дай слово.

Тербер сосредоточенно глядел на него и молчал. Старк пьян, он проспится и завтра ни о чем не вспомнит. А Милт Тербер будет и завтра видеть все ту же победно ухмыляющуюся морду, которая смотрела на него со стены в тот день, когда он расшиб об нее руку.

– Слово тебе дать?! – взревел он. – Подонок! Да как ты смеешь так говорить про женщину, которую я люблю?!

В радостном предвкушении он шагнул вперед и, с наслаждением вложив в кулак всю тяжесть своего тела, всю свою силу, ударил Старка, сидевшего со сложенными на груди руками.

Руки Старка взметнулись в воздух, он опрокинулся назад, вылетел из кресла, грохнулся вверх ногами между шкафом и колодой и тотчас же – казалось, он не успел еще коснуться земли – стал неуклюже подниматься. Одной рукой он оперся о колоду, другой о шкаф, подтянулся, пружинисто, как мячик, подпрыгнул и задрыгал ногами, запутавшимися в парусине кресла. Из его раскрытого рта несся нечленораздельный дикий рев.

Выдернув из колоды секач, он медленно, как грозовая туча, с ревом надвигался на Тербера. Гневный, бессмысленный, дикий, этот рев наполнял палатку, как газ наполняет воздушный шар.

Тербер радостно отступил на шаг и швырнул в Старка бутылку, все еще болтавшуюся у него в левой руке. Старк – глаза выпучены, рот разинут – тотчас пригнулся и бросился вперед. Бутылка ударилась о колоду и разлетелась вдребезги.

Тербер выскочил из кухни и побежал. Пущенный ему вслед секач пропорол стенку палатки, звук был такой, будто рывком расстегнули молнию. Он мчался по тропинке, перебирая ногами в темноте как заведенный, пока не стукнулся лбом о низкую ветку и не почувствовал, что ноги бегут дальше уже без него, сами по себе. В следующее мгновение оказалось, что он лежит на спине и пытается накачать воздуху в пустые, парализованные легкие. Ему было слышно, как Старк рычит, матерится и шарит по земле, отыскивая секач.

По-пластунски, как под огнем противника, Тербер отполз в кусты сбоку от тропинки. Вот и доигрался, сказал он себе, чуть отдышавшись. Допрыгался. В кои-то веки в роте появился настоящий повар, так ты и его прошляпил. Не говоря уж о том, что другого такого начальника столовки тоже не найти. Но все равно его душил смех. У этого болвана был такой дурацкий, удивленный вид, когда он стоял с секачом и ревел, точно выхолощенный бык!

Он лежал в кустах, еле удерживаясь, чтобы не расхохотаться, и слушал, как Старк потерянно мечется с тропки на тропку, ищет его, ревет, матерится и рубит ветки. То, что он выкрикивал, было почти непонятно, сливалось в бессвязную мешанину, как у Пита, когда тот вынимал зубы.

– Тварь она! – ревел Старк в темноту. – Хужчем пследняя… Тварь! Всюжизьмне поломала! Яему… Никчертуженегожусь… Гдеже… гдеже он?.. Куда его понесло?.. Убью… Убью его! С-с-сукин с-с-сын! С-с-сволота!.. Где он?..

Тербер слышал, как голос Старка тает вдали, и трясся от подавляемого хохота. Интересно, как бы себя повел этот пьяный болван, если ему рассказать правду? И начать с того, что заразил ее не кто-нибудь, а сам Хомс? Наверно, прихватил бы секач и, не разбирая дороги, попер бы на КП искать командира роты. Тербер лежал и ждал, молча трясясь от смеха и вяло защищаясь от полчищ москитов, которые, как свора гончих, рвались к его горлу. У древних римлян каждого солдата заставляли на учениях таскать груз вдвое тяжелее обычного снаряжения. И римляне завоевали мир. Нам за этих москитов причитается не меньше.

Как он и предполагал, Старк довольно скоро вернулся к палатке. По звону стекла он понял, что Старк убирает на кухне. Потом сквозь ругань послышался глухой металлический удар, и что-то зашуршало – это Старк открыл крышку мусорного бака и аккуратно ссыпал туда осколки. Потом он вышел из палатки и снова отправился на поиски, но на этот раз вел себя хитрее и молчал.

Тербер слышал, как на насыпи ребята все еще бренчат на гитарах. Они играли блюзы. Старые блюзы, один за другим: «Сан-Луи-блюз», «Бирмингем-блюз», «Мемфис-блюз», «Шоферская судьба», «Батрацкая судьба», «66-й маршрут», «Тысяча миль»… Пятница Кларк вел тему и пел, а Эндерсон давал себе волю в вариациях – как сокол, прикованный цепочкой к перчатке охотника, вариации то залетали вперед, то отставали от темы, то вились вокруг нее.

Вот дураки, прыснул Тербер, отбиваясь от москитов; могли бы сейчас сладко спать под одеялом, а они забрались черт-те куда и кормят собой мошкару. Его снова разобрал смех. Где-то неподалеку пыхтел Старк, тяжело топая сквозь кусты.

Милтон Энтони Тербер не тот человек, чтобы позволить какому-то задрыге-повару из Техаса указывать ему, с какой женщиной он имеет право встречаться, а с какой нет. Если Милтон Энтони Тербер желает встречаться с Карен Хомс, он будет с ней встречаться, ясно?

Он лежал довольный, смеялся и слушал, как в кустах пыхтит и матерится Старк, а на насыпи звенят гитары.

31

– Послушай-ка вот это, – сказал Энди.

– Валяй. – Пятница «погасил» ладонью свою гитару.

Все замолчали, и в наступившей тишине – музыкант высокого класса, он был вправе требовать от слушателей внимания – Энди небрежно пробежал по струнам, сыграв цепочку уменьшенных минорных аккордов; он сегодня экспериментировал весь вечер.

Нежная затейливая филигрань звуков разрешилась в малую нону, последний аккорд словно завис, и от этого казалось, что странная грустная мелодия еще не кончилась и лишь постепенно тает, исчезая в вышине, как уносящийся в небо воздушный шар.

Энди со скучным деревянным лицом безразлично поднял на них глаза. Он сидел поджав под себя ноги, он всегда так сидел, когда играл. Все молчали. Он проиграл мелодию снова.

– Вот это да! – Пятница смотрел на него с обожанием, как болельщик на капитана футбольной команды. – Где ты это откопал?

– Да ну, ерунда, – лениво протянул Энди и скривил рот. – Случайно получилось.

– Сыграй еще раз, – попросил Пруит.

Энди сыграл еще раз, ничего не меняя. Глаза его сияли, но лицо оставалось скучным, деревянным. И они снова замолчали – так уж повелось, что, когда Энди удавалось набрести на что-то стоящее, они бросали все дела, обрывали разговоры и слушали. Мелодия опять растаяла и опять словно повисла в воздухе, оставив ощущение незаконченности, так что невольно хотелось спросить: «И все?», хотя, конечно, было ясно, что все, потому что, даже если бы она прозвучала законченно, она не была бы такой совершенной и всеобъемлющей, не могла бы с такой полнотой все выразить. Энди сегодня весь вечер не выпускал гитару из рук: то играл вместе с Пятницей, то замыкался в себе и долго возился с каким-нибудь аккордом, потом, если ему нравилось, проигрывал им то, что получилось, а если был недоволен, бросал эксперименты и опять присоединялся к Пятнице. Так продолжалось, пока он не набрел на эту мелодию. Она была лучше всех предыдущих – те тоже были хороши, но им было далеко до этой с ее непреходящим трагизмом, настолько явным, что он перерастал в пародию, в гротескную страдальческую издевку над собственным страданием, и теперь Энди имел полное право передохнуть, наслаждаясь своим триумфом.

– У кого есть закурить? – небрежно спросил он, откладывая гитару. Пятница торопливо протянул пачку великому маэстро.

– Старик, это же класс! – восторженно сказал Слейд. – Вот вы говорите: блюзы, блюзы… А это чем хуже?

Энди пожал плечами.

– Дайте выпить, – попросил он. Пруит передал ему бутылку.

– Да, блюзы – это вещь, – сказал Пятница. – Все остальное – ерунда.

– Точно, – согласился Пруит. – Мы с ребятами давно хотим сочинить блюз, – повернулся он к Слейду. – Настоящий армейский. Будет называться «Солдатская судьба». Есть же «Шоферская судьба», «Батрацкая судьба», «Шахтерская судьба»… А у нас будет свой блюз. Солдатский.

– Сила! – загорелся Слейд. – Это вы здорово придумали. Только лучше назвать «Судьба пехотинца». Черт, мужики, до чего я вам завидую!

– Мы же его еще не сочинили, – заметил Пруит.

– Но сочиним, – сказал Пятница.

– Ребята! – Глаза у Слейда заблестели. – Вы же можете взять эту мелодию. Ту, которую Энди сейчас играл. Конечно! Отлично пойдет для блюза.

– Не знаю, – нерешительно сказал Пруит. – У нас это пока только так, идея.

– Да я же говорю, честно, – настаивал Слейд. – Ты сможешь? – с надеждой спросил он у Энди. – Сможешь сделать из этого блюз?

– Наверное, смогу.

– На выпей, – Слейд радостно протянул ему бутылку. – Сделай из этой штуки блюз. Доработай. Первую фразу надо повторить, только с вариациями. А потом сразу переход на третью фразу и большая каденция, ты сам знаешь как: классический блюз, двенадцать тактов…

– Попробую. – Энди зевнул, вытер рот рукой, вернул Слейду бутылку, взял гитару и снова замкнулся в себе, оставшись один на один со струнами.

Он подбирал, а они слушали. Потом он сыграл им все целиком. Насмешливо-грустные минорные аккорды были теперь уложены в двенадцатитактную форму блюза.

– Так, что ли? – скромно спросил Энди и отложил гитару.

– Оно, оно самое! – возбужденно закивал Слейд. – Шикарный блюз! У меня дома полно пластинок, штук пятьсот, ей-богу. И больше половины – блюзы. Но рядом с этим они все не тянут. Даже «Сан-Луи».

– Ладно тебе, – Энди смущенно потупился. – Блюз как блюз, ничего особенного.

– Нет, я серьезно. Я в этом понимаю. Я собираю блюзы.

– Да? – Энди вдруг оживился и даже позабыл, что должен казаться равнодушным и небрежным. – Слушай, а ты когда-нибудь слышал про такого… Джанго? Джанго… как-то там дальше.

– Конечно, – радостно кивнул Слейд. – Джанго Рейнард. Французский гитарист. Только правильно не Джанго, а Жанго. «Д» не произносится. Еще бы – гитарист номер один.

– Слышал? – Энди посмотрел на Пруита. – А ты думал, я вру. Думал, я сочиняю. – Он снова повернулся к Слейду. – А у тебя есть его пластинки? – взволнованно спросил он.

– Нету. Их трудно достать. Их во Франции выпускают. Очень дорогие. Но я многие слышал. А ты что, знаешь старика Джанго? Интересно.

– Самого его я не знаю. Только его музыку. Так, как он, никто не играет. – Энди с упреком поглядел на Пруита: – А ты думал, я тебе голову морочу, да? Думал, я все вру? Теперь-то хоть понял?

Пруит глотнул из бутылки и пожал плечами, признавая поражение. Но Энди даже не смотрел в его сторону. Он уже рассказывал Слейду свою знаменитую историю.

Других историй у Энди в запасе не было, только эта. Как будто за всю его жизнь с ним ничего больше не произошло, как будто ни один случай, кроме этого, не запал ему в душу настолько, чтобы потом о нем рассказывать. И Пруит, и Пятница слышали эту историю сто раз, но оба слушали ее сейчас с таким же вниманием, как Слейд, потому что история была интересная и слушать ее не надоедало.

Это была история про Фриско[30]30
  Разговорное название Сан-Франциско.


[Закрыть], про густой ползучий туман, из которого в любую минуту может вынырнуть китаец с занесенным ножом, как того почти ждут наслышавшиеся про Фриско разных ужасов приезжие, когда шагают по крутым, скользким от дождя, вымощенным кирпичами улочкам. Это была история про остров Ангела – родной брат Алькатраса[31]31
  Островок в Сан-Францисском заливе, где долгое время находилась известная тюрьма особо строгого режима.


[Закрыть], только побольше: про перевальный пункт в Сан-Францисском заливе, где солдаты-транзитники дожидаются отправки.

Рассказ Энди будто снова вернул их всех на остров Ангела: они увидели перед собой катерок «Президент Пирс», перевозящий ребят в увольнительную с острова в город, им вспомнились бетонные казармы Восточного гарнизона, ярусами подымающиеся вверх от пристани, и крытые толем деревянные бараки Западного гарнизона, где размещают временно прикомандированных и куда добираешься по дороге, которая сначала вьется в гору через офицерский городок, а потом тянется по склонам холмов; им вспомнилось, как они в этом самом Западном гарнизоне три раза в день топали в столовку: две мили туда, две обратно, зябко поеживаясь, шагали сквозь предрассветный туман и мечтали о кружке кофе, а до нее тащиться целых две мили; им вспомнились высокие, обрывистые горы: они часто забирались туда, карабкались по поросшим редкими деревьями склонам на самый верх, где начинался настоящий лес, и никто им этого не запрещал, потому что какие дела у транзитников. Утренняя уборка да изредка наряд на кухню, ведь транзитники прикомандированы временно, им бы только дождаться своего парохода, и солдаты, служащие на Ангеле постоянно, относятся к транзитникам с величайшим презрением, а в кухонных нарядах на них только что воду не возят, так вот, оттуда, с вершины, где лес, можно было посмотреть вниз, на серую солдатопроизводящую фабрику, на окруженный высокими стенами конвейер душесборочного цеха, и, содрогнувшись при виде этой тупой серой безликости, подумать, что лично тебе здесь живется не так уж плохо, ты, например, можешь каждый день обходить весь этот остров по опоясывающей его усыпанной гравием дороге, можешь заглядывать на Иммиграционную карантинную станцию, где сидят шестеро интернированных немцев, которые сдались в плен с подбитого торгового судна, можешь разговаривать с ними и угощать их сигаретами, и немцы эти на вид самые обыкновенные люди, Такие же, как ты, хотя, конечно, неизвестно, как бы они с тобой обошлись, поменяйся вы местами.

Это была история про Китайский квартал – единственная и неповторимая история Энди, – про крутые улочки, про дешевые китайские рестораны, про ночные клубы для туристов и про салагу-новобранца с Миссисипи, глазевшего на все это великолепие разинув рот. Это была история про легендарного Эдди Лэнга и про мифического Джанго, Величайшего Гитариста Мира, француза со странной, вроде бы немецкой фамилией, которую Энди никак не мог вспомнить.

Человек этот познакомился с Энди в одном из китайских ночных клубов – немного женственный, очень грустный и по-настоящему богатый. А когда узнал, что Энди – гитарист, довез его к себе послушать Величайшего Гитариста Мира. Дом был очень дорогой, для избранной публики, он над этим всячески издевался, но тем не менее продолжал там жить. Когда они вошли в роскошную холостяцкую квартиру, у Энди возникло ощущение, что он перенесся в какой-то другой, нереальный мир, потому что ничего подобного в реальном мире он отродясь не видел – до того здесь все было богато, красиво, гармонично и чисто. В квартире был даже кабинет, а в кабинете бар. Со стойкой. И пирамиды бокалов, подсвеченные сверху разноцветными лампочками. А стены облицованы темными деревянными панелями, и от пола до потолка – полки: книги и альбомы с пластинками. Что ты! Он как сейчас все помнит, все до последней мелочи.

Но когда ему хотелось описать им, которые никогда ничего такого не слышали, терпкую, струящуюся, удивительно нежную мелодию этой гитары, память всякий раз подводила его. Да такое и не опишешь. Это слышать надо. Четкий, мерный как маятник, идеально ровный пульс аккомпанемента с короткими щемящими всплесками минорных аккордов в конце фраз, и в каждом таком всплеске вся суть, вся сладкая горечь трагедии этого мира (и того, другого, мира тоже). А над всем этим звенит мелодия; неукоснительно выдерживая заданный аккомпанементом темп, она вьется вокруг основного ритмического стержня тугими переливчатыми арпеджио, ни на секунду не останавливается в своем движении, не знает сомнений, никуда не отклоняется, а потому и не затихает ни на миг, чтобы в паузе отыскать потерянную дорогу и снова на нее вернуться, и вдруг переходит с мягко вычерченного меланхолического джазового контура на резкий, сумасбродный и взрывной цыганский ритм, она и рыдает над жизнью, и смеется над ней – и все это так неистово, необычно и сложно, что слух не успевает полностью уловить, ум не может ничего предугадать, а память не в силах что-то удержать. Энди не очень разбирался в джазе, но насчет гитары понимал все. Американец Эдди Лэнг играл на гитаре отлично, но Джанго… этот француз был недосягаем. Как бог.

Все пластинки с записями Джанго были заграничные – французские и швейцарские. Ни до той ночи, ни после Энди не слышал про Джанго, пока о нем не упомянул Слейд. Он пытался достать его записи, но в магазинах только недоуменно пожимали плечами, потому что иностранные пластинки там не продавались, к тому же Энди никак не мог вспомнить фамилию Джанго. И та ночь, единственный след, ведущий к Джанго, постепенно стала походить на полузабытый сон, Энди порой даже сомневался, было ли все это. Он так часто рассказывал свою историю, добавляя то одно, то другое, что уже и сам не знал, где кончаются воспоминания и начинается вымысел. И он обрадовался, когда с помощью Слейда его история нашла подтверждение.

Тот человек сказал, что Джанго чистокровный цыган. Французский цыган. И на левой руке у него всего три пальца – не на правой, а на левой, на основной! Это было невероятно. Они тогда просидели всю ночь, Энди и тот другой. Ставили пластинки Джанго снова и снова и все слушали. Хозяин разговорился и начал рассказывать, как один раз видел его в парижском бистро, как Джанго без предупреждения расторг контракт и потерял большие деньги – ему платили по тысяче франков в неделю, – и все ради того, чтобы играть с каким-то захудалым цыганским оркестриком, который гастролировал по югу Франции, «по Средиземке», как он сказал.

Потом через окутанный туманом город он отвез Энди в порт к последнему катеру. Туман был до того густой, что Энди даже не сумел запомнить, где находится этот дом. Потом он как-то раз попробовал его отыскать, когда уже понял, что пластинки Джанго ему нигде не купить, но так и не нашел. Он даже не мог сообразить, на какой это улице, Сомневался даже, в том ли районе ищет. И дом, и улица словно исчезли с лица земли, и казалось, он гонится за тающим призраком давно погибшей мечты. А потом пароход увез его с Ангела, и он никогда больше того человека не видел.

Вот, собственно, и все.

Они долго молчали.

– Хорошая история, – нарушил тишину Слейд. – Я такие люблю. А тот-то парень, бедняга, совсем одинокий. На черта ему все его деньги, если даже поговорить не с кем?

– Такие всегда одинокие. Им всегда не с кем поговорить, – язвительно сказал Пруит и вспомнил Маджио. – Им так нравится. Бедный маленький богач, – в его голосе был сарказм. Но если честно, он тоже любил такие истории – странные, необъяснимые, бессмысленные и чуть ли не мистические, они тем не менее вселяли в него надежду, что, может быть, он прав в своей теории насчет того, что все люди по сути одинаковы и все они ищут одно и то же волшебное зеркало.

– Ты случаем не знаешь, где достать его пластинки? – спросил Энди.

– Не знаю, старик. С удовольствием бы тебе помог. Я, кроме его имени, вообще ничего о нем не знаю, – виновато признался Слейд. – Я не думал, что для тебя это так важно. И пластинки его я тоже не слышал. Я просто наврал. – Он неуверенно поглядел на ребят. Все молчали.

– Дайте-ка выпить, – наконец сказал Энди.

– Ты уж меня прости, – смущенно пробормотал Слейд. – Слушай, – после паузы сказал он, – может, сыграешь этот блюз еще разок, а?

Энди вытер губы и сыграл блюз снова.

– Обалдеть! – Слейд вздохнул. – Мужики, мелодия у вас уже есть, вы бы написали сразу к ней слова, – робко посоветовал он.

– Ничего, он ее и так запомнит, – сказал Пруит. – А слова в другой раз, когда вернемся в гарнизон. Энди, ты как, мелодию не забудешь?

– Не знаю, – Энди уныло пожал плечами. – Да и забуду – невелика потеря.

– Нет! – возразил Слейд. – Нет. Так нельзя. Если откладывать, то будет как с твоей историей про Джанго. Ничего не останется, только воспоминания: мол, когда были молодые, собирались написать блюз…