Текст книги "Быстрая Молния"

Светлячок словно пробудилась от сна, услышав голос своего друга. В одно мгновение она повернулась В следующий миг она уже мчалась к нему, желто-золотистым пламенем мелькая в густой траве; Гастон, подойдя к жене, с удивлением указал на овчарку и воскликнул с благоговейным трепетом в голосе:

– Волк, ma cherie! Волк, тот самый, что убил рысь на Куаху, – волк и монреальский собака!

И пока они молча стояли и смотрели на эту загадочную пару зверей, Трезор спокойно повернулся и медленно потрусил вслед за Светлячком и Быстрой Молнией, которые в эту минуту как раз скрывались за деревьями на краю леса.

В лесу, под ею густым и надежным покровом, все тревоги и страхи Быстрой Молнии обернулись бурной радостью. Светлячок, словно сознавая свою вину в том, что заставила его пережить неприятные минуты, скакала и прыгала вокруг него, аккомпанируя себе оживленным радостным лаем; и Быстрая Молния простил ее, ласково касаясь носом ее шелковистой шерсти. И тут, к его неописуемому удивлению, он вдруг увидел перед собой Трезора, стоявшего в нескольких шагах от них! Ничего угрожающего или враждебного не было в поведении огромного мастиффа. Вся его поза была совершенно дружелюбной и даже в чем-то виноватой. Он слегка вилял своим длинным стройным хвостом, что у мастиффов означает очень многое. И Быстрая Молния, встретившись в ним с глазу на глаз, снова почувствовал нечто подобное той старой дружбе, что существовала когда-то между ним и Мистиком, серым лесным волком. И он опять подошел к Трезору и обнюхал его от шеи до хвоста; и Трезор стоял спокойно, не выказывая ни страха, ни опасения, пока наконец оба огромных зверя опять, уже во второй раз, не встали рядом, плечом к плечу, обернувшись к Светлячку, шотландской овчарке, молча глядевшей на них.

III

Несмотря на дружбу с Трезором – дружбу, которую он не мог не ощущать, – Быстрая Молния в последовавшие за этим дни все больше и больше подпадал под влияние нарастающих угнетения и тревоги. Он не в состоянии был увести Светлячка на достаточно большое расстояние от хижины Руже, и редко выпадали такие дни и ночи, чтобы огромный мастифф не являлся к ним, принимая участие в их скитаниях по лесам и болотам. Быстрая Молния каким-то подсознательным чутьем понимал, что Светлячок с нетерпением ожидает прихода Трезора. Казалось, она постоянно высматривала его массивную фигуру среди кустов и нередко оставляла Быструю Молнию, чтобы сопровождать Трезора до хижины на такое близкое расстояние, куда бы он сам ни за что не рискнул приблизиться. В жизни животных ревность – весьма существенная вещь. Но в душе Быстрой Молнии она пока таилась, как скрытая, дремлющая болезнь, которой еще предстоит проявиться во всей своей остроте. Ибо он чувствовал, что ему угрожает нечто более опасное и сильное, чем клыки зверя. И это был вовсе не Трезор. Это была хижина – и люди, живущие в ней. Будь Трезор волком, вопрос был бы разрешен в смертельной схватке. Но Трезор был не только частью человеческого жилища. Он был родственником Светлячка по крови. Он был собакой. А Быстрая Молния временами чувствовал себя чужаком. Потому что наконец наступил день, когда Светлячок позволила и старшей Жанне, и малютке Жаннет прикоснуться к ней руками, и Быстрая Молния почуял запах этих рук. И это вселило великий страх и тяжелое предчувствие в его сердце. —

Возможно, это было чистым совпадением, а вовсе не острый и проницательный ум Светлячка прояснил для нее суть сложившейся ситуации. Для нее и Жанна, и ребенок, и Трезор, и хижина – все вместе олицетворяло дом, В конце концов, не так уж велика была разница между этой темноволосой женщиной с большими черными глазами и нежным голосом и светловолосой женщиной, которую Светлячок обожала и боготворила в далеком южном городе: и не было разницы между маленькой Жаннет и другими «Жаннетами», с которыми она играла в том городе. И Трезор, мастифф, был таким же, как собаки, гулявшие по улицам. Но Светлячок не могла заставить Быструю Молнию понять все это. Всем сердцем восприняла она его дикую жизнь в лесной глуши, но привлечь его волчью кровь к порогу цивилизации было ей не под силу. Тонкие нити, связывавшие ее с Трезором, были настолько сложны, что, вполне естественно, Быстрая Молния не в состоянии был постичь их дружбу в том виде, в каком она существовала в действительности. Поэтому, когда бы Трезор ни появлялся, овчарка относилась к нему неизменно ровно, но холодно и держала его в стороне. Она никогда не лаяла подле него, как она игриво лаяла, прыгая вокруг Быстрой Молнии. Когда они ложились отдыхать, она всегда сворачивалась клубочком на своем прежнем месте рядом с Быстрой Молнией. И Трезор выдерживал дистанцию. Дважды Светлячок явственно дала ему понять свое отношение. Дважды ее молочно-белые зубки оцарапали его плечо, и Трезор понял более ясно, чем когда-либо, что Светлячок принадлежит Быстрой Молнии и больше никому.

Случилось так, что ровно через неделю после первого визита Светлячка к хижине Быстрая Молния глубоко занозил лапу. Два или три дня он хромал, потом нашел себе прохладное, хорошо затененное местечко поблизости от водоема и забился туда, испытывая мучительную боль. Лапа распухла до такой степени, что стала в два раза толще своих прежних размеров; в крови постепенно начало разгораться томительное пламя лихорадки. В первый день болезни Светлячок оставалась с ним, вылизывая его лапу и глядя на него ясными встревоженными глазами. Пришел Трезор и некоторое время полежал с ними в тени. Когда он отправился домой, Светлячок не проявила желания сопровождать его. На второй день она пошла с ним, но вернулась через полчаса. Однако ночью, когда она охотилась при свете луны, Трезор охотился вместе с ней.

На четвертый день болезни Быстрая Молния пробудился от тяжелого сна вскоре после полудня и убедился, что овчарки нет рядом с ним. С трудом поднявшись на ноги, он заскулил, призывая ее, и, хромая, отправился к водоему. Немного полакав воду горячим языком, он постоял с минуту, прислушиваясь. Затем он снова лег, и в горле у него задрожали жалобные нотки тоскливого одиночества и печали. Но даже теперь у него не возникло желания отомстить Трезору. Прошел час, и внезапно он настороженно вскинул голову, заслышав шорох шагов мягких широких лап. Еще мгновение, и перед ним появился Трезор.

В глазах обоих зверей возник один и тот же вопрос. Где Светлячок? Быстрая Молния посмотрел за спину Трезора. Трезор принюхивался и выжидательно оглядывался, надеясь услышать или увидеть ее. Прошло, вероятно, больше минуты, прежде чем они поняли друг друга. Овчарки не было с Трезором. И не было ее с Быстрой Молнией. На вопросительный вой Быстрой Молнии ответный недоуменный вой вырвался из груди Трезора. Он принялся обнюхивать густой кустарник вокруг полянки, но там было столько следов Светлячка, что попытки обнаружить ее последний след оказались тщетными. Он вернулся к Быстрой Молнии и улегся рядом с ним, вытянувшись подле него всем своим могучим телом; и целых полчаса они оба ждали, замерев и не шевельнув ни одним мускулом.

Затем Трезор снова поднялся и, проскулив на прощание Быстрой Молнии, медленно потрусил в сторону леса по направлению к хижине Руже.

В миле отсюда, где один из рукавов Скалистой реки сворачивает на юг, Светлячок, притаившись, лежала в густом кустарнике, растянувшись на животе; глаза ее сверкали от возбуждения и любопытства. Не далее пятидесяти футов от нее тлел небольшой костер, у которого на корточках сидел индеец из племени Собачьих Ребер. Час тому назад Мия, индеец, вытащил на берег свое каноэ и разжег здесь костер. Он жарил на нем рыбу. И поскольку единственная живая душа рядом с ним пыталась стащить эту полусырую рыбу, он избил беднягу до полусмерти. Светлячок издалека услышала отчаянный визг и немного спустя, пробравшись сквозь заросли в самую густую чащу, впервые увидела перед собой Нарциссу. Ответственным за такое имя был белый человек, но индеец Мия из племени Собачьих Ребер, имевший свои собственные взгляды на этот цветок, сменил его на более, по его мнению, удобное для произношения имя Уопс. Уопс, если не самая уродливая, то во всяком случае вторая среди самых некрасивых собак в мире, пользовалась горячей любовью своего хозяина, бесспорным свидетельством чего являлся тот факт, что он назвал ее Нарциссой. Год тому назад кто-то украл ее у хозяина, и недавно она попала в руки индейца Мия. Мия невзлюбил Нарциссу, и сегодня он избил ее лишь немного сильнее обычного. Затем он съел свою рыбу и, завернувшись в одеяло, отошел ко сну. Еще долго после того, как Собачье Ребро приступил к послеобеденной сиесте, Светлячок лежала неподвижно. Что-то волновало ее, заставляло усиленно работать мозг. Два и два в ее сознании мучительно пытались сложиться в четыре, и ветер, доносивший до нее запах индейской стоянки, всякий раз возбуждал в ней все большее стремление привлечь к себе внимание этой странной собаки. Уопс была эрделем, ростом и размерами едва ли не вдвое меньше Светлячка. Шерсть ее была цвета линялой ржавчины и жесткая, как проволока. Природа наделила ее худым и угловатым телом с непропорционально большой по сравнению с туловищем головой, – поскольку Уопс, хоть и двух с лишним лет от роду, так и не сумела избавиться от физических недостатков младенческого возраста. Бакенбарды, торчавшие дыбом вокруг ее морды, были длинными и почти такими же жесткими, как иглы дикобраза, и сквозь эту щетку живые маленькие глазки спящего хозяина и на все, что ее окружало. Неожиданно неподалеку от себя она увидела стоявшую на полянке колли, шотландскую овчарку, которая виляла хвостом в такой манере, что никакая истинная собака не смогла бы ошибиться в оценке ее намерений. Через две минуты они уже обнюхивались, и узловатый хвостик Уопс неистово колотил воздух. Светлячку нетрудно было заставить ее понять себя. «Хочешь, я покажу тебе кое-что? – казалось, говорила она. – Пошли со мной!» И Уопс, избитая так, что все ее ребра мучительно болели, последовала за ней без колебаний.

Час спустя Жанна Руже, выглянув из дверей хижины, увидела нечто такое, что заставило ее тихонько окликнуть Гастона, своего мужа, мастерившего новые снегоступы для предстоящей зимы. Гастон подошел к двери и посмотрел через плечо жены; Жанна явственно уловила странный звук, словно он пытался проглотить тугой комок изумления, застрявший у него в горле. Потому что возле хижины сидели три собаки, и ни одна из них не была Быстрой Молнией. И Гастон, не отрывая глаз от Уопс, прошептал про себя:

– Tonnere, это монреальский собака с проволокой на лице! Я никогда не видел такая собака, как вот этот! Я говорю тебе…

– Тс-с-с! – прошептала Жанна.

Трезор обнюхивал эрделя, и каждая жесткая волосинка на теле Уопс, казалось, дрожала от радости и восторга в связи с этим вниманием. И тут Гастон увидел такое, чего прежде не видел никогда. Хвост Трезора вдруг неистово завилял в воздухе, и затем этот огромный пес принялся прыгать и скакать вокруг коротышки Уопс, как сумасшедший.

А Светлячок, словно осознав, что ее миссия окончена, повернулась и рысцой припустила в сторону леса по направлению к Быстрой Молнии. Уопс не последовала за ней. А Трезор на этот раз даже не заметил ее ухода. Гордо и величественно, как король, он торжественно вел Уопс к открытой настежь двери хижины, где стояли Жанна и Гастон, пораженные простым и незамысловатым чудом, которое жизнь разыграла у них на глазах.

Трезор наконец нашел себе подругу.

Глава 9. Возвращение к цивилизации

I

Великолепная, пышная весна северных стран, с ее бурно распускающейся жизнью и разнообразием звонких веселых голосов, пришла и ушла. Кончилось лето. Приближалась красная «индейская» осень.

Чудесно протекали все эти три времени года среди обширных, не отмеченных на карте диких и глухих областей между Большим Невольничьим озером и Скалистой рекой, в тысячах миль к северу от цивилизации. После обильных зимних снегопадов весна расцвела так пышно, что немногочисленные жители здешних лесов не видели прежде ничего подобного. И лето оказалось чрезвычайно обильным. Три месяца благословенная земля истекала молоком и медом, согретая ласковой улыбкой Создателя. Ветки кустов провисали под тяжестью ягод и плодов, сочных и сладких. В мягкой высокой траве, в глубоких болотах, даже на деревьях висели сокровища для консервирования и заготовок впрок. Дикая лесная земляника росла под ногами так густо, что пачкала красным сладким соком сапоги Гастона Руже и его миловидной супруги Жанны, когда они выходили собирать ее. Черная смородина, крупная, как виноград, свисала великолепными угольно-черными фестонами на материнских кустах; малина и ирга круглолистая просто усыпали землю спелыми ягодами там, где они росли, а красная рябина с ее рубиновыми гроздьями – изумительно вкусными при консервировании и почитаемыми за лакомство всеми дикими лесными обитателями – в солнечный день за полмили казалась объятой пламенем, и ветви ее ломились от непосильной ноши. В это время года казалось, будто Природа вдруг неожиданно стала расточительно-беспечной, за что, несомненно, ей предстоит расплачиваться ценой будущих лет, ибо мера была переполнена настолько, что битком набитые в нее сокровища буквально переливались через край.

И дикий мир, казалось, блаженствовал в довольстве и счастье. Немногочисленные люди, обитавшие тут и там в этой первозданной глуши, заполняли погреба и амбары, заготавливая впрок щедрые дары природы на предстоящую зиму. Все живые существа жили в беззаботной и сверхизбыточной роскоши. Черные медведи этим летом так разжирели, что длина их чуть ли не сравнялась с шириной. Все, кто имел когти, копыта или крылья, плодились и размножались в краю изобилия. Приближалась осень с ее первыми холодными ночами, и с ее приходом новая животворная струя влилась в кровь всех жителей лесных дебрей, словно тонизирующее средство, призванное расшевелить и разбудить их от ленивой апатии, обусловленной чрезмерной праздностью и перееданием. И леса, сначала незаметно, потихоньку, начали выдавать нежные и интимные голоса, которые вскоре протрубят в полную силу, провозглашая триумфальный приход сентября – «месяца, когда олень чешет рога», – ибо уже теперь, когда август еще не миновал, золотые и желтые заплатки с каждым прошедшим днем все в большем количестве начали появляться среди зеленой и пурпурной листвы лесов и болот. И однажды ночью, сидя под звездами перед своей бревенчатой хижиной, Гастон Руже и его темноволосая Жанна услыхали высоко над головой трубный клич гусей. Пальцы Гастона легли на струны его старой скрипки, и он тихонько запел песню, слова которой странно прозвучали здесь, на севере, далеко от страны Тимискаминг и Тимагами, где родилась черноволосая Жанна; мечтая об этой стране, она присоединила к нему свой еще более тихий и нежный голос:

Матросы сплавляют меха по реке,

и с ними надолго прощаемся мы;

мелькает весло в загорелой руке,

а мы остаемся в плену у зимы, —

вдали от долин

и горных стремнин,

где нежится между озер берегами

край Тимискаминг, страна Тимагами!

Хоть жить средь волков здесь приходится мне,

но сердцем туда улететь я готов,

где серые гуси плывут в вышине,

спасаясь от белых полярных ветров, —

в край милых долин

и горных стремнин,

где нежится между озер берегами

край Тимискаминг, страна Тимагами!

И тут, словно в ответ на их еле слышные голоса, из далекого леса, расположенного к югу, донесся долгий тоскливый вой. Рука Гастона нашла руку Жанны, и он произнес с ноткой благоговения в голосе:

– Это собака-волк, моя Жанна. Лето уже почти на исходе: вскоре он покинет нас окончательно и навсегда вернется в свои дикие края. Когда начнут собираться волчьи стаи, тогда он уйдет. И – tonnere! – мне очень жаль!

В двух милях отсюда Быстрая Молния пропел свою тоскливую песню. Один лишь раз, подняв голову к звездам, он попытался излить в голосе всю печаль своего одиночества. Затем он сел на краю желтой полянки – один как перст – и молча сидел, охваченный тягостным чувством, которое все сильнее угнетало его по мере приближения осенней поры. Ибо для него нынешнее лето вовсе не было раем, каким оно являлось для всех остальных диких обитателей леса. Пища – в изобилии. Приятные теплые дни и ночи. Яркое солнце и величественная луна. Но в течение всех этих роскошных летних дней скрытая тоска, словно зловещая раковая опухоль, разъедала его покой и его счастье.

Не то чтобы он тосковал по далекой северной стране, где он родился и где жил суровой, но полнокровной жизнью, возглавляя стаи белых волков. Не то чтобы он тосковал по мрачной и унылой тундре и бесплодным снежным равнинам арктического побережья, куда, двадцать поколений тому назад, судьба забросила Скагена, огромного дога, подарившего ему жизнь среди волков. Месяцы изобилия в южных лесах заставили его забыть многое из всего этого. Он больше не вспоминал о свирепых погонях под переливающимися многоцветными полотнищами Северного Сияния, о крови, обагряющей снег и лед, о великих битвах, в которых он участвовал, и о страшных дуэлях, в которых он побеждал за эти годы его жизни. Он больше не помнил Балу, огромного вожака стаи, с которым он дрался за первенство и которого убил; он забыл стадо домашних оленей Оле Джона и ледяной загон, где произошла кровавая резня; память не напоминала ему больше о днях, неделях и месяцах ужасного голода и борьбы за существование. В этом отношении Природа милостива к животным. Она не разрушает память о том, что прошло, но потихоньку усыпляет ее; и память спит, пока что-нибудь снова не пробудит ее к жизни, – возможно, даже годы спустя. Быстрая Молния, например, совершенно забыл ненавистный запах эскимосских собак, но если бы этот запах вдруг коснулся его ноздрей, он тут же вспомнил бы его и прежняя ненависть вспыхнула бы в нем. Уопаск, полярный медведь, стал теперь всего лишь призраком из прошлого, но если бы Быстрая Молния неожиданно встретил Уопаска в этих южных лесах, он тут же вспомнил бы ужасную битву в трещине ледяной горы, где он вступил в единоборство с медведем за Светлячка, свою подругу.

Именно Светлячок, дружба с прекрасной колли, шотландской овчаркой, заставляла бодрствовать его память, направляя ее в определенное русло; и из-за нее тоскливое чувство разъедало его изнутри, как злокачественная опухоль. Странное противоречие жило в его мозгу, постоянно, непрерывно, неизменно. И заключалось оно в его взаимоотношении с человеком. Все, что ни происходило между ним и человеком и между ним и Светлячком, составляло сущность и смысл его существования, пульсирующую память его жизни. Это в определенной мере происходило оттого, что спустя двадцать поколений волков кровь Скагена опять струилась в его жилах. Он был выходцем из прошлого. С душой собаки и с кровью, на девять десятых принадлежавшей дикому волку, он тосковал, как тосковал бы Скаген, по руке человека, женщины, ребенка; однако врожденное чувство упрямо твердило ему, что именно они – самые опасные из всех его врагов на земле.

И поэтому Светлячок, его подруга, не могла заставить его понять себя. И природа была бессильна помочь ему разобраться в том, что находилось за пределами его возможностей; иначе многие вещи и явления стали бы очевидными для него. Он бы понял, например, что Светлячок была собакой белого человека – белой женщины, которая послала ее охранять хозяина на корабле, очутившемся в ледяном плену студеного Полярного Моря. На борту корабля хозяин умер и был погребен под каменной пирамидой на берегу, и Светлячок, шотландская овчарка, часто приходила туда, чтобы полежать на снегу рядом с могилой и погрустить о мертвом. Этого Быстрая Молния не забыл, ибо все, что произошло между ним и Светлячком, явственно жило в его памяти: встреча с ней, начало их дружбы, ее верность, ее отвага; то, как она увлекала его на юг от ненавистного корабля, от ненавистных эскимосских собак и от всех прочих ненавистных предметов и обстоятельств – все дальше и дальше, пока они не пришли в страну роскошной весны, чудесных лесов и долгих недель безмятежного счастья, какого он не испытывал никогда за всю свою прежнюю жизнь.

И тут начались те тягостные, непонятные перемены, что терзали его изнутри, словно тяжелая болезнь. Светлячок, собака белого человека, белой женщины, собака из страны маленьких белых детей, обнаружила хижину, где жили Гастон Руже, Жанна Руже и малютка Жаннет со светлыми блестящими волосами. И в этой хижине жил Трезор, гигантский мастифф, а с Трезором – Уопс, его маленькая подружка из породы эрделей. И в хижине звучали песни и смех, играла скрипка, и большое счастье царило в ней. Все это доставляло Светлячку истинное удовлетворение и радость. Ибо она знала, что означает вновь ощутить ласку нежной женской руки, касающейся твоей головы, и она снова жила среди смеха и слез, детских игр и печалей.

И тем не менее, радуясь и веселясь, она все же оставалась подругой Быстрой Молнии. Она скулила, сидя перед хижиной. Она звала его. Она уходила к нему в глухие дебри. Верной и преданной, как все особи женского пола, была Светлячок в эти дни, когда приближалась красная «индейская» осень и когда последняя великая трагедия в жизни Быстрой Молнии неотвратимо нависла над ним.

А Быстрая Молния с волчьей кровью в жилах, которая боролась в нем, пытаясь обратить его вспять, к мраку и первобытной дикости, не понимал всего этого.

II

Человек. Вот в чем заключался корень зла. Человек, антропоид. Человек – разрушитель. Человек всемогущий, наводящий страх на всех остальных обитателей пустынь и лесов. Человек – приманка. Ибо Природа, разбавив волчью кровь Быстрой Молнии бунтарской и постоянно растущей каплей собачьей крови, поместила его между двух огней. Быстрая Молния не забыл ничего из того, что произошло когда-либо между ним и человеком. В то время как волчьи инстинкты заставляли его опасаться и избегать бога-человека, дух Скагена наполнял его тоской и стремлением к дружбе с ним. Эта тоска вела его к хижине белого человека на краю ледниковой расселины, где О'Коннор, белый человек, выстрелил в него из ружья. Это была та самая тоска, которая не раз приводила его к человеку, и человек неизменно встречал его как врага. Человек опалил жгучим огнем ружейного выстрела его плечо, человек вонзал в него тюленье копье, человек травил его собаками с корабля, и теперь люди – мужчина, женщина и ребенок – вписывали последнюю страницу в его истории по мере того, как приближались дни красной осени.

И никому из этих людей не дано было знать, что предки Быстрой Молнии много лет назад были рождены от собаки белого человека далеко на юге. Пожалуй, один лишь Гастон Руже начинал понемногу догадываться об истине.

И все же Природа каким-то чудесным образом сумела помочь Светлячку, прелестной юной колли, понять и оценить проблему. Не зря ведь она в течение всего лета храбро и упорно пыталась привести Быструю Молнию к жилищу Гастона Руже. Но ей так и не удалось заманить его дальше границы опушки, на которой стояла хижина. Не раз, затаив дыхание, мужчина и женщина наблюдали за ними, загадывая, не произойдет ли чудо и не перешагнет ли Быстрая Молния невидимую черту, отделяющую его от них. Ибо трогательная и верная дружба между чистокровной овчаркой и волком заронила в их сердца любовь к этому огромному серому зверю из диких лесов.

Если бы только Быстрая Молния мог знать все это…

И Светлячок никак не могла вразумить его. Ночь за ночью, день за днем она приходила к нему с Трезором, гигантским мастиффом, и с Уопс, его подружкой из породы эрделей; все четверо вместе бродили по лесу или бегали при свете луны, но в конце концов трое всегда возвращались в хижину, а Быстрая Молния оставался один. Так продолжалось много дней и ночей. И по мере приближения осени тоскливая горечь в эти часы одиночества все сильнее точила его изнутри. В последнем отчаянном усилии волк, таившийся в нем, все настойчивее предъявлял свои жестокие требования. И Быстрая Молния прислушивался к вою волков с тревожным и жадным любопытством, чего с ним не случалось до сих пор; по мере того как ночи становились прохладнее, а дни короче, пронзительнее звучали крики полярной гагары, решительнее и громче трубили лоси вызов своим соперникам, а волки начали собираться в стаи, он чаще замирал в каком-то странном оцепенении, стоя в нерешительности и растерянности, почти готовый сдаться и бросить все, что ему удалось завоевать.

В ту ночь, когда Быстрая Молния пропел свою единственную песню, он стоял у края небольшой полянки и ждал. Светлячок, спешившая на свидание с ним, молча замерла в глухом лесу, прислушиваясь к его голосу; какие-то странные дикие нотки, звучавшие в нем, заставили ее тихонько и жалобно заскулить, пробудив в ней неясный страх и ощущение нового, что она наконец начинала понимать.

Она пришла к нему одна. Этой ночью она убежала от Трезора и его маленькой подружки Уопс, и Быстрая Молния, убедившись, что их нет позади нее, выразил свое удовольствие негромким добродушным ворчанием. Они обнюхались, и тут его ноздри снова ощутили в шелковистой шерсти овчарки присутствие яда, который лишил его безмятежного счастья воистину блаженных дней перед паводком и перед тем, как они обнаружили хижину Гастона Руже. Потому что сегодня женщина гладила овчарку, и ребенок играл с ней, и Гастон нынче вечером перед ужином выбирал колючки репейника из ее шерсти, дымя своей большой черной трубкой. Запах этого яда смертельным фимиамом окутывал Светлячка. Для Быстрой Молнии человеческий дух – резкая горечь табачного дыма, запах рук мужчины, женщины и ребенка – стал олицетворением самого страшного зла из всех зол. Он был его проклятием. Он привлекал и одновременно отталкивал его. Не собака, но уже и не волк, он много раз откликался на его призыв, но человек неизменно либо причинял ему боль, либо пытался сделать это. И вот теперь он в конце концов лишил его подруги.

Глухое зловещее рычание нарастало в его горле, когда он обнюхивал золотисто-желтую шерсть овчарки. Не то чтобы он был зол или обижен на нее. Светлячок знала это. Виновником была хижина. Виноват был запах, который она принесла с собой. И овчарка растянулась на животе в своей любимой позе, положив голову между передними лапами, с тревогой глядя на него. Ибо подобно тому как Быстрая Молния ощущал, что хижина произвела огромные перемены в его подруге, так и Светлячок чувствовала неизбежность предстоящих перемен в Быстрой Молнии. Много недель он не уходил далеко от хижины. Овчарка всегда могла легко найти его, стоило ей только захотеть. Он преданно подавлял живущего в нем волка, чтобы быть поблизости от нее. Но сейчас, с наступлением осенних холодов, багровый огонь все чаще загорался в его глазах, и взгляд его все чаще блуждал где-то вдали Сущность происходящего постепенно начала проникать в ее сознание. Овчарка не связывала хижину или ревность к мужчине, женщине и ребенку с тем, что влекло его назад, в первобытную дикость двадцати поколений волчьих предков. Но то, что он уходит, что она мало-помалу теряет друга, который дрался, побеждал и жил для нее, вызывало в ней постоянно растущую тревогу.

Этой ночью Светлячок была другой. Целую неделю она не прыгала и не резвилась вокруг Быстрой Молнии. Но ежедневно и еженощно, возвращаясь в хижину, она пыталась увлечь его за собой. Сегодня, когда она лежала и глядела на него сквозь звездный туман, до нее донесся отдаленный волчий вой. Она увидела, как напряглось тело Быстрой Молнии, и тоскливо заскулила. Ревность к этому далекому зову проникла к ней в душу; она вскочила на ноги, продолжая скулить, и неожиданно Быстрая Молния успокоился и, совсем как в прежние счастливые дни, ткнулся носом в ее шею, позабыв о ядовитом запахе хижины и человека.

В эту ночь он, а не Светлячок выбирал путь. И путь их лежал прочь от хижины. Обычно всегда у отдаленного конца долины Светлячок останавливалась. На более значительное расстояние уходить от хижины она не желала. Но сейчас, когда Быстрая Молния скрылся в кустах между долиной и лесом, она последовала за ним. Странно, но Быстрой Молнии показалось, будто она уже не была той прежней, знакомой до мелочей, живой и веселой спутницей его скитаний. В ней крылась какая-то тайна, загадка, которая удерживала его, заставляла его бежать медленнее, заставляла его останавливаться, если останавливалась она. И когда он убедился, что Светлячок следует за ним в противоположную от хижины сторону, что она идет с ним туда, куда отказывалась идти прежде, его великолепная голова гордо выпрямилась, как в добрые старые времена, когда только он один мог заявлять какие-либо права на нее. И хоть много раз в течение последующих часов до них опять доносился волчий вой, Быстрая Молния не обращал на него ни малейшего внимания. Время от времени Светлячок останавливалась на отдых, а к исходу второго часа она легла у границы обширного бурелома, и Быстрая Молния не стал вынуждать ее продолжать путь.

Весь остаток ночи Светлячок была неподвижна. И на следующий день она отошла не далее берега крохотного ручейка в нескольких шагах от них и снова вернулась к бурелому, в глубине которого нашла себе укромное место для лежки. Быстрая Молния был озадачен. Он встревожился. Великая тайна будоражила его, хоть он так до конца и не постиг ее. И тем не менее счастье и радость прежних дней вернулись к нему. Опять Светлячок принадлежала лишь ему – ему одному. На вторую ночь она не сделала попытки вернуться в хижину, и в эту ночь Быстрая Молния так же мало обращал внимания на волчий вой, как если бы он звучал не ближе сотни миль отсюда. Он поохотился в одиночку. Свою добычу – двух кроликов – он принес и положил у ног Светлячка.

Серым рассветом третьего дня он снова вернулся с охоты из ближайших зарослей кустарников. Он недолго отсутствовал, но под буреломом произошли большие перемены. И когда он приблизился к месту лежки овчарки, глаза его загорелись и тело пронзила дрожь охватившего его нового чувства. Загадки пропали, тайны разрушились, и Великое Знание нахлынуло на него. Сквозь серенький предрассветный сумрак из-под поваленных ветром мертвых деревьев навстречу ему нежно и ласково сияли глаза Светлячка. Новая, радостная и одновременно жалобная нотка звучала в ее голосе, и перед великим чудом, свершившимся под буреломом, Быстрая Молния замер неподвижно, словно превратившись в фигуру, вырезанную из дерева.

Ибо Светлячок вступила в Царство Материнства. И щенки, которых она произвела на свет, были детьми Быстрой Молнии.

III

Одни лишь легкие ветерки, тихо перешептываясь в верхушках деревьев, воспевают материнство среди зверей в дремучих лесах; только нежно журчащая радость текущей воды в ручейках присоединяется к его торжеству; невидимые хоры земли славят его величие. И этим утром, когда родилось потомство Быстрой Молнии, весь мир, окружавший бурелом, казалось, уже знал о случившемся. Маленький лесной дрозд уже пел свою песенку у входа, приветствуя новую жизнь, да так, что его крохотное горлышко готово было вот-вот лопнуть. Над головой Светлячка, следя за ее завтраком с нависающей ветки, остановилась рыжая белка, чтобы протрещать свои поздравления наступающему дню. Солнце на востоке раскинуло нежные золотые и красные хоругви, и весь мир словно возликовал и возрадовался.