Текст книги "Три заложника"

Выбросив все сомнения из головы вместе с подробностями этого мрачного дела, я вернулся к чаю, нагуляв отменный аппетит.

В гостиной, помимо Мэри, я обнаружил постороннего. Это был сухопарый джентльмен весьма преклонных лет, прямой, как ружейный ствол, с лицом, на котором жизнь написала столько, что смотреть на него было все равно, что читать объемистый роман. Когда он встал, чтобы приветствовать меня, я не узнал его, но вскоре улыбка, морщинки в углах глаз и неторопливый низкий голос воскресили в моей памяти два случая из прошлого, когда мне довелось встретиться с сэром Артуром Уорклиффом.

Мы обменялись рукопожатиями, и у меня сжалось сердце, а потом сжалось еще раз, уже сильнее, когда я взглянул на жену. Мэри услышала то, чего не должна была слышать.

Я решил, что лучше ничего не скрывать.

– Я догадываюсь, с чем вы пожаловали, сэр Артур, – начал я, – и мне бесконечно жаль, что вам пришлось проделать столь утомительный путь напрасно…

Затем я рассказал ему о встречах с Джулиусом Виктором и Магиллври, о том, что они мне сообщили, и о том, что я им ответил. Мне казалось, что ситуация предельно ясна, и, похоже, сэр Артур готов был со мной согласиться. Мэри слушала, так ни разу и не оторвав глаз от скатерти.

Пока я говорил, гость тоже избегал встречаться со мной взглядом, но потом повернул ко мне свое лицо, и я увидел, какая мука на нем написана. Ему было чуть больше шестидесяти, но выглядел он столетним старцем.

– Я не оспариваю ваше решение, сэр Ричард, – неторопливо проговорил он. – И знаю, что вы бы не отказались помочь, если б существовала хоть малейшая возможность. Но признаюсь – я бесконечно разочарован, потому что именно вы были моей последней надеждой. Видите ли… у меня ничего не осталось в этом мире, кроме Дэви. Если б он умер, наверно, я бы это смог перенести. Но не знать ничего о его судьбе, и постоянно представлять себе худшее из возможного – это уж слишком.

Никогда еще мне не доводилось испытывать такой горечи. Представьте, каково это: слышать дрожь в голосе, который привык властно отдавать команды, видеть слезы в этих ясных глазах, которые прежде непреклонно и горделиво взирали на этот мир. От этого просто хотелось завыть, как пес. Я бы без колебаний отдал тысячу фунтов за возможность удрать в библиотеку и захлопнуть за собой дверь.

Но Мэри повела себя странно. Словно задавшись целью окончательно привести в смятение все мои чувства, она попросила сэра Артура рассказать о его мальчике. Тот показал нам миниатюру, которую держал при себе. Дэвид оказался необыкновенно красивым ребенком с огромными серыми глазами и аристократической посадкой головы. Взгляд его был серьезен и доверчив – такой бывает только у детей, к которым ни разу в жизни не отнеслись несправедливо. Мэри отметила благородное выражение лица малыша.

– Да, Дэви благороден, – согласился его отец. – Пожалуй, самый благородный юный человек из всех, кого мне доводилось знать. Этот мальчик от природы деликатен и в то же время силен духом. Когда его что-то расстраивает, он только крепко сжимает губы, но никогда не уронит ни слезинки. Рядом с ним я сам порой чувствовал себя недостаточно сильным.

Затем он поведал нам о жизни Дэвида в закрытой школе, где тот ничем не выделялся, разве что проявил некоторые способности к крикету.

– Я опасался, что он слишком быстро взрослеет, – с бледной тенью улыбки заметил сэр Артур. – Но он всегда двигался в правильном направлении, учился наблюдать, оценивать и размышлять.

По его словам, мальчик был увлеченным натуралистом, и заниматься изучением дикой природы мог в любое время дня и ночи. К тому же, он был умелым рыболовом и в свои десять лет добыл немало форелей в горных ручьях Галлоуэя[10]10
  Галлоуэй – область в Юго-Западной Шотландии.


[Закрыть].

Слушая рассказы отца, я вдруг словно воочию увидел этого парнишку и подумал, что, если бы Питер Джон стал таким же, как он, я был бы счастлив. Мне пришлись по душе его любовь к природе и форелевым ручьям. В голове у меня, словно вспышка молнии, снова пронеслась мысль: на месте его отца я бы наверняка спятил, и поразился мужеству старого воина.

– В нем живет какое-то таинственное сродство с животным миром, – продолжал сэр Артур. – Он будто с самого рождения знает повадки птиц, и порой говорит с ними, как мы с вами беседуем с друзьями. Мы с ним всегда были очень близки, и он часто рассказывал длинные истории о своих встречах с птицами и мелкими зверьками во время прогулок. Он даже имена им давал…

Слушать это было выше моих сил. Мне стало казаться, что я знал этого ребенка с пеленок. Я отчетливо представлял, как он играет, слышал его высокий мальчишеский голос. А Мэри просто плакала навзрыд, не пряча лица.

Что касается сэра Артура, то его глаза, наоборот, просохли, голос зазвучал твердо, но внезапно он вздрогнул, словно только сейчас осознал, что происходит в действительности, и сдавленно воскликнул:

– Бог ты мой, где он сейчас может быть? Что они сделали с ним, с моим славным маленьким Дэви?!

Вот это меня и добило.

Мэри приобняла плечи старика, пытаясь утешить. Я заметил, что он старается взять себя в руки, но перед глазами у меня словно стоял густой туман. Я вскочил и принялся расхаживать по комнате, не обращая внимания на то, что наш гость собирается откланяться. Помнится, мы обменялись рукопожатиями, и сэр Артур сказал, что после разговора с нами чувствует себя гораздо лучше.

Мэри проводила его до машины, а вернувшись, застала меня у окна. Я распахнул его настежь, потому что едва мог дышать, хотя вечер выдался довольно прохладный. Меня душили злость, отвращение и мучительная жалость, я цедил сквозь зубы самые отборные ругательства.

– Дьявольщина, – уже не владея собой, бормотал я, – ну почему, почему они не могут оставить меня в покое? Мне же так мало нужно! И почему, будь все проклято, всем не терпится втянуть меня в чужие дела? Зачем, черт побери, зачем?…

Мэри остановилась и заглянула мне прямо в глаза. На ее побледневшем лице еще оставались следы слез.

– Ты им поможешь, – твердо произнесла она.

Эти слова сделали для меня очевидным и неотменимым решение, которое я, сам того не сознавая, принял четверть часа назад. Весь мой гнев тут же улетучился, как воздух из дырявого рыбьего пузыря.

– Конечно, помогу, – ответил я. – Кстати, надо отправить телеграммы Магиллври и Уорклиффу. Ты знаешь адрес старика?

– Насчет сэра Артура не беспокойся, – сказала Мэри. – Еще до того, как ты вернулся с прогулки, он рассказал мне обо всем, что случилось с мальчиком, и я заверила его, что он может положиться на тебя… О, Дик, ты только представь – а вдруг это случилось бы с Питером Джоном!..

Глава 3
Исследования в области подсознательного

В постель я лег в полной уверенности, что сегодня мне не уснуть. Такое со мною случалось пару раз в год, когда я над чем-то напряженно размышлял или сердился и не мог успокоиться. Яркий свет луны превратил оконные проемы в опаловые простыни, исчерченные нефритовыми тенями древесных ветвей; легкий ветерок шевелил плети плюща, вдали перекликались совы, как часовые, обменивающиеся паролями; иногда хрипло, даже не просыпаясь, подавал голос ворон, а из лесу доносились странные шорохи и поскрипывания.

Природа жила своей тайной ночной жизнью; я же лежал, уставившись в потолок, а мои мысли бесплодно неслись по одному и тому же кругу. Даже ровное, почти беззвучное дыхание Мэри раздражало меня, хотя я еще не встречал людей, обладающих подобным даром «идеального сна». Я не раз говорил ей, что если проследить ее родословную, то наверняка выяснится, что она прямой потомок одного из упомянутых в Библии семи спящих отроков Эфесских, который впоследствии взял в жены ту или иную из неразумных дев.

Уснуть мне не давала мысль об этом несчастном мальчугане, Дэвиде Уорклиффе. Мне было жаль мисс Виктор и лорда Меркота, я разделял горе родителей всех троих, но в первую очередь меня доводила до неистовства мысль о парнишке, любившем птиц, рыбалку и дальние прогулки, которого эти нелюди держат в каком-то сыром и душном подвале. Этот образ буквально преследовал меня, пока мне не стало казаться, что беда случилась со мной и с Мэри, и что похищен Питер Джон. В конце концов я встал, стараясь не шуметь, подкрался к окну и принялся вглядываться в тихую ночь, дивясь тому, что мир может быть таким жестоким и в то же время таким безмятежным.

Сполоснув горящее лицо холодной водой, я снова лег. Чтобы мысли опять не начали свою безумную скачку, я попытался направить их в единое русло, понадеявшись, что это поможет мне уснуть. Перебрал в уме все улики и догадки, о которых упоминал Магиллври, но только почувствовал себя глупцом, потому что так и не сумел сосредоточиться. Перед глазами у меня стояло лицо мальчика с миниатюрного портрета, который кусал губы, чтобы не расплакаться, и еще одно лицо, совершенно жуткое, которое походило на физиономию одной из свинцовых садовых статуэток, стоявших у нас в розарии. В голове у меня вертелся загадочный стишок – что-то о «полуденном солнце» и «полях Эдема». Мало помалу все мои мысли сгруппировались вокруг странного послания, полученного близкими заложников. Память у меня хорошая, и мне не стоило особого труда точно воспроизвести все шесть строк до последней буквы.

Затем эти строки начали перемешиваться у меня в голове, порождая всевозможные причудливые образы. «Под полуденным солнцем, где с трудом собирают скудный урожай злаков» – это, вероятно, Скандинавия, или, может, Исландия, Гренландия, полуостров Лабрадор в конце концов… А что за «сеятель», который «разбрасывает зерна в борозды полей Эдема»? Скорее всего, Адам или Авель, который, как известно, был первым земледельцем. Или ангел небесный? Наверно, ангел, – подумал я, потому что эта строка звучит как старый церковный гимн. Как бы там ни было, все это полнейшая чушь.

Последние две строки вспомнились не без усилий, и это заставило мой мозг выйти из состояния отвратительного хаоса, в которое он начал погружаться. Вот же они:

 
…Где под священным древом
Прядет незрячая провидица.
 

«Священное древо» это, видимо, Иггдрасиль, а «провидица» – одна из норн[11]11
  Иггдрасиль – мировое древо в германо-скандинавской мифологии, соединяющее три подземных и три небесных мира с миром людей. Норны – три волшебницы, наделенные даром определять судьбы мира, людей и богов. Они обитают у одного из корней мирового древа, прядут нить жизни и поливают корень Иггдрасиль водой из источника Урд, поддерживая жизнеспособность мироздания.


[Закрыть]. Когда-то я интересовался скандинавской мифологией, но не мог припомнить, была ли одна из норн незрячей. Слепая женщина прядет… Где-то я уже это слышал, и совсем недавно.

Самое отвратительное в бессоннице то, что ты постоянно находишься в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Но в тот миг все мои чувства внезапно обострились – бессмысленный на первый взгляд стишок возбудил меня, как аппетитная кость возбуждает пса. Я уже не сомневался, что в нем спрятан какой-то ключ, который почти невозможно выудить, но тут блеснул робкий лучик надежды: странные строки вызвали смутный отголосок в моей памяти.

Скудные скандинавские урожаи, поля Эдема, слепая пряха… Просто невыносимо: чем дольше я повторял эти слова, тем острее становилось ощущение, что я совсем недавно сталкивался с чем-то подобным. Север… Норвегия – точно, Норвегия! Норвегия… Чем знаменита Норвегия? Лососи, олени, лоси, полуночное солнце, саэтеры. Последнее слово едва не заставило меня вскрикнуть. Старая слепая пряха!

Вспомнил! Это же две из тех трех вещей, которые накануне вечером Том Гринслейд предложил мне в качестве завязки романа. А третье? Антикварный магазинчик в Северном Лондоне, принадлежащий правоверному еврею с крашеной бородой. В этом нет очевидной связи с сеятелем в полях Эдема, но, так или иначе, два из трех предложенных им персонажей совпали с текстом стишка…

Это наверняка ключ! Гринслейд где-то услышал либо сам стишок, либо его пересказ, и эти образы помимо его воли закрепились в той самой подсознательной памяти, о которой он так обстоятельно толковал. Что ж, тут следует копнуть поглубже. Если удастся выяснить, где и при каких обстоятельствах он услышал стишок, можно считать, что я вышел на след.

Как только я пришел к этому умозаключению, меня охватило ощущение глубокого покоя. Я откинулся на подушки и почти мгновенно уснул.

Утро оказалось по-весеннему восхитительным, и, едва открыв глаза, я помчался к озеру – окунуться. Ледяная вода вернула мне бодрость, я ощутил прилив сил и, одевшись, был готов к любым испытаниям.

Мэри спустилась к завтраку вовремя, однако вяло перебирала письма, на вопросы отвечала неохотно и, кажется, ждала, что я сам начну разговор о главном. Но у меня не было желания касаться темы, которая сейчас занимала нас обоих больше всего остального, пока я не пойму, как надлежит действовать. В конце концов я заявил, что мне требуются два дня, чтобы все как следует обдумать. А поскольку была среда, я телеграфировал Магиллври, чтобы он ждал меня в Лондоне в пятницу утром, после чего черкнул коротенькую записочку мистеру Джулиусу Виктору. В половине девятого я уже направлялся к Гринслейду.

Я застал его за сборами – он уже спешил к своим пациентам, но все же заставил сесть и внимательно меня выслушать. Мне пришлось в самых общих чертах передать ему то, что сообщил мне Магиллври, прибавив отрывки из рассказов мистера Виктора и сэра Артура. Где-то в середине рассказа док снял плащ, а под конец схватился за трубку, что было грубым нарушением его правила – не курить до вечера. Когда я закончил, на его лице и в горящих глазах появилось то диковатое выражение, которое можно видеть на морде шотландского керн-терьера, раскапывающего барсучью нору.

– И ты все-таки взялся за это дело? – выпалил он.

Я кивнул.

– Я бы перестал тебя уважать, если б ты отказался. Чем я могу помочь? В случае чего, можешь полностью рассчитывать на меня. Господи праведный, никогда не слышал ничего более гнусного!

– Ты обратил внимание на стихи? – Я снова произнес эти шесть строк, и он повторил их вслед за мной. – Помнишь наш разговор после позавчерашнего обеда? Чтобы пояснить, как пишется захватывающий роман, ты предложил наугад три совершенно несвязанных вещи. Напомню: слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, пастбище-саэтер в Норвегии и антикварная лавка в Лондоне, принадлежащая еврею с крашеной бородой. Две из этих вещей обнаружились в тех строчках, которые я только что процитировал.

– Странное совпадение или нечто большее?

– Думаю, нечто большее. Не очень-то я верю в такие совпадения. Каждое совпадение имеет рациональное объяснение, просто нам не хватает ума его отыскать. Твои примеры были совершенно необычными, и я не думаю, что ты взял их наугад. Наверняка что-то подобное ты слышал. Помнишь, что ты говорил о подсознании и скрытой памяти? Это сидит у тебя где-то там, и если ты сможешь вспомнить, как оно туда попало, то дашь мне тот ключ, который я ищу. Этот стишок из шести строчек прислали люди, которые до того уверены в себе, что дали в руки своим врагам ключ, которым, по их мнению, те не смогут воспользоваться. Магиллври со всеми своими парнями ничего не может поделать, и вряд ли сможет. Но если я начну с другого конца, то смогу зайти им в тыл. Понимаешь, что я имею в виду? Ты во что бы то ни стало должен вспомнить!

Док покачал головой.

– Ничего не выйдет, Дик… Даже если ты прав, и я действительно когда-то слышал этот вздор, а не придумал прямо на ходу, с подсознанием нельзя обращаться как с телефонным справочником. Я не могу сознательно вспомнить то, что сидит у меня в подсознании. И вообще я не уверен, что ты прав. Скорее всего, это самое банальное совпадение.

– А я уверен, – упрямо произнес я. – И если бы сомневался, то был бы вынужден признать противоположное. Это единственный козырь, который у меня имеется. Извлеки его из своей памяти, и у нас появится реальный шанс победить в этой игре. В противном случае произойдет трагедия.

Гринслейд встал и натянул плащ.

– Меня ждут пациенты, я буду занят до позднего вечера. Конечно, я постараюсь, но предупреждаю: у меня нет не то что надежды – даже намека на нее. Такие вещи не происходят по желанию. Сегодня я, пожалуй, переночую у вас в усадьбе. Сколько времени ты мне дашь?

– Два дня. В пятницу утром я еду в Лондон. Тебе обязательно надо погостить у нас, Мэри давно настаивает.

На лугу блеяли ягнята, из открытого окна доносился грохот выезжающих на дорогу тяжело нагруженных телег. Гринслейд поморщился и рассмеялся.

– Неприятный контраст с сельской идиллией, верно, Дик? Но ты должен помнить, что я во всем на твоей стороне. А пока давай расставим точки над «i», потому что меня ждут серьезные исследования. Я назвал три объекта. Слепая старуха за прялкой на западе Северного нагорья, сарай на саэтере и еврейскую антикварную лавку. Вторая тройка: слепая пряха под мировым древом, нечто вроде саэтера и сеятель в полях Эдема. Господи, что за бред! Две пары как будто тождественны, но третья выглядит совершенно безнадежно… Что ж, придется нарушить правило и прихватить с собой трубку – дело требует табака.

Весь остаток дня я был занят: писал письма и отдавал распоряжения по дому, потому что собирался покинуть его как минимум на месяц. Странно, но я не чувствовал ни тревоги, ни какого-то особого волнения. Это придет позже. А втайне я все-таки надеялся на вмешательство провидения в лице старины Тома Гринслейда. Я доверял своему внутреннему голосу, а тот твердил, что в его словах было нечто большее, чем совпадение, и, если повезет, там и отыщется решение нашей загадки.

Гринслейд явился около семи. Выглядел он угрюмым и озабоченным, за обедом почти ничего не ел, а позже, когда мы с ним расположились в библиотеке, принялся молча просматривать объявления в «Таймс».

Я все же спросил: «Как успехи?» Он оторвался от газеты, на его лице было выражение полной безнадежности.

– Никогда не занимался столь бессмысленной работой, – махнул рукой док. – Полный ноль, к тому же, я начинаю понимать, что двигаюсь не в ту сторону. Я пытался мысленно воскресить воспоминания, но, как я и говорил, такие вещи достигаются не собственными усилиями и даже не молитвой и постом. Тем не менее, мне пришло в голову, что можно чего-нибудь добиться, изучив различия между тремя парами. Это известный прием индуктивной логики – порой отличия значат больше, чем сходство. Вот я и занялся оппозициями «мировое древо» – «западная часть Северного нагорья» и «поля Эдема» – «антикварный магазин». Все впустую! Только нажил жуткую головную боль и едва не отправил на тот свет парочку пациентов. Это бесполезно, Дик, но я буду стараться в течение всего времени, которое ты мне дал. А пока дам мозгу отдохнуть – вдруг на него снизойдет благодать. Впрочем, у меня есть две идеи. Во-первых, не думаю, что я действительно сказал «запад Северного нагорья».

– Я абсолютно уверен, что это твои слова. Если ты говорил не это, то что?

– Провалиться мне на этом месте, если я знаю. Но уверен: я сказал что-то другое. Не знаю, как это точно объяснить, но те или иные вещи в голове окружает особая атмосфера, и это самое нагорье как-то не вписывается в нее. Другой тон, если можно так выразиться. Во-вторых, что-то смутно подсказывает мне, что если эти образы действительно у меня в голове, то они как-то связаны с мелодией какого-то духовного гимна. Не знаю, какого именно, и вообще это ощущение крайне туманно, но скажу прямо: если удастся выяснить, что это за мелодия, я смогу кое-что вспомнить.

– Ты решил прекратить думать?

– Категорически. Я всего лишь эолова арфа, на которой может сыграть любой ветерок. Понимаешь, если я услышал об этих образах где-то на стороне, мне не найти к ним рационального ключа, поскольку они не были частью повседневной работы моего мозга. Единственная надежда, что мне подвернется что-то материальное. Соединившись с этими строками, оно воскресит в моей памяти обстоятельства, при которых я их впервые услышал. Понимаешь, к чему я клоню, Дик? Мысль здесь не помощник, поскольку наша проблема не имеет отношения к разуму, зато какое-нибудь физическое ощущение – запах, звук, зримый образ – может послужить толчком. Не знаю, галлюцинация это или нет, но меня все равно не покидает чувство, что все три образа, которые я, как мне казалось, придумал самостоятельно, каким-то фантастическим образом связаны с музыкой духовного гимна.

Док рано отправился спать, а я почти до полуночи писал письма. Когда я уже поднимался в спальню, меня вдруг охватило ощущение бессмысленности наших усилий. В ту минуту мне показалось полной бессмыслицей копаться в мелочных и никому не нужных подробностях, когда над заложниками нависла огромная и неумолимая, как готовая обрушиться скала, трагедия. Лишь напомнив себе, что мелочи сплошь и рядом имеют решающее значение, я заглушил упреки совести.

Глаза мои слипались от усталости, но я снова и снова заставлял себя думать о стихотворении. В конце концов эти шесть строк начали как бы расплываться в моей памяти. Уже раздеваясь, я попытался воспроизвести их, но запнулся на четвертой строке. Она прозвучала во мне, как «поля Эрина[12]12
  Эрин – древнее кельтское название Ирландии.


[Закрыть]», затем превратилась в «зеленые поля Эрина», и вдруг сделалась «зелеными полями Эдема».

И тут я заметил, что напеваю под нос.

То был старинный духовный гимн, который оркестр Армии спасения исполнял на улицах Кейптауна во времена моего детства. Я не слышал его и не вспоминал о нем уже лет тридцать, но хорошо помнил мелодию – простой мотив наподобие викторианской баллады, и слова припева:

 
На другом берегу Иордана,
В зеленых полях Эдема,
Где Древо жизни цветет,
Покой тебя ждет.
 

Я опрометью бросился в спальню Гринслейда. Док лежал в постели, уставившись в потолок, едва освещенный лампой на прикроватной тумбочке. Должно быть, я прервал его размышления, потому что встретил он меня не слишком приветливо.

– Я знаю эту мелодию! – выпалил я, а затем насвистел гимн и напел слова, которые пришли мне в голову.

– К черту! – огрызнулся док. – Никогда ничего подобного я не слышал!

Тем не менее, он пропел мелодию гимна вслед за мной, чтобы запомнить каждую ноту, а затем попросил несколько раз повторить слова припева.

– Боюсь, это бесполезно, – наконец произнес он, прислушавшись к себе. – Никаких зацепок. Господи, и какой же ерундой мы с тобой занимаемся!.. Все, я намерен спать – и только.

Однако спустя три минуты раздался стук в дверь моей комнаты. На пороге возник Гринслейд. По его глазам было видно, что он крайне возбужден.

– Это та, именно та мелодия! Не знаю, как объяснить, но все три чертовых образа вписываются в нее, как креветки в заливное. Кажется, я начинаю, пусть и на ощупь, приближаться к свету. Решил тебе рассказать об этом – может, ты будешь лучше спать.

Спал я, и правда, как убитый, а к завтраку вышел, впервые за эти дни испытывая душевный подъем. Но у дока, похоже, выдалась та еще ночка: веки его набрякли, глаза покраснели, волосы торчали во все стороны. Такое с ним бывало, когда он чувствовал себя нездоровым, либо не в духе. Я также заметил, что на нем бриджи для верховой езды и ботинки на толстой подошве.

После завтрака Гринслейд даже не выразил желания покурить.

– Похоже, ты был прав, – сокрушенно проговорил он. – И теперь я полностью с тобой согласен, Дик. Я действительно услышал эти три образа, а не выдумал их самостоятельно. Мало того: мои образы вне всякого сомнения связаны с тремя образами из стишка этих мерзавцев. И текст гимна это доказывает. У них речь идет о неких «полях Эдема», но у меня в памяти они каким-то образом пересеклись с другой троицей образов, среди которых не было никакого «Эдема». Это очень важно, потому что доказывает – мы на верном пути. Но я, хоть убей, не могу продвинуться ни на шаг дальше. Каждый раз, когда я размышляю об этих трех образах, у меня в ушах звучит мотив гимна, но я по-прежнему не могу вспомнить, где его слышал. Иначе говоря, у меня появился один вектор, и теперь нужен второй, чтобы найти точку, в которой они пересекутся. Она-то нам и нужна. Но, проклятье, я понятия не имею, как это сделать.

Поиски захватили Гринслейда, пожалуй, даже сильнее, чем меня, его худое нервное лицо еще больше вытянулось и стало похоже на морду старой гончей.

Я спросил, чем он собирается заняться сегодня.

– Ровно в десять я отправляюсь на пешую прогулку к верховьям Уиндраша, а вернусь обратно вдоль опушки лесов. Всего около тридцати миль. Если делать четыре с половиной мили в час и потратить еще полчаса на обед, вернусь я к шести. Я хочу измотать себя большой физической нагрузкой. Потом приму горячую ванну и плотно поужинаю, а когда вернусь в нормальное состояние, не замутненное всяческими домыслами и гипотезами, может, меня и осенит. Вчера я так и не сумел заставить себя прекратить думать, а это серьезная ошибка.

Погода в это пасмурное мартовское утро располагала к прогулкам, и я бы с удовольствием составил Гринслейду компанию. Но вместо этого только проводил взглядом долговязую фигуру дока, пока он энергично шагал через луговину, которую у нас называют Большое пастбище. Мне предстояло посвятить полдня переселению мальков форели, доставленных из озера Лох-Ливен[13]13
  Лох-Ливен – озеро в центральной части Шотландии.


[Закрыть], в один из здешних водоемов. Дело это до того хлопотное, грязное и мокрое, что у меня просто не осталось времени, чтобы подумать о чем-то другом.

Во второй половине дня я отправился верхом в соседний городок, чтобы повидаться с тамошним подрядчиком строительных работ. Вернулся я перед самым обедом и узнал, что Гринслейд уже здесь и, в точном соответствии с предначертанным планом, плещется в горячей ванне.

Настроение за столом у него было приподнятое. Прогулка взбодрила дока и вернула ему отличный аппетит, а бутылка «Вдовы Клико» урожая 1906 года дала ему стимул, в котором он так нуждался. Выглядел он таким же спокойным и уверенным в себе, как три дня назад – до того, как это дело вцепилось в нас всеми своими когтями.

После обеда Мэри удалилась, а мы с Гринслейдом расположились в просторных креслах у камина в библиотеке. Я помалкивал, ожидая, пока док заговорит сам.

Он довольно долго молчал, потом усмехнулся, но без видимой радости.

– Я не приблизился к ответу ни на йоту. Весь день я ни о чем не думал, отмеривая ногами, как циркулем на карте, мили. И ничего! Ни одной чертовой ассоциации, которая мне так нужна. Я мог слышать этот гимн где угодно, в любом конце земли. Понимаешь, мои скитания, моя беспорядочная жизнь сейчас только мешают мне. Я слишком много видел и слышал. Если б я всю жизнь прожил в одной и той же деревне, все было бы намного проще.

Я ждал, а он продолжал, обращаясь не ко мне, а к пламени в камине.

– У меня окончательно сложилось впечатление, да что там впечатление – глубокая уверенность, что слов «запад Северного нагорья» я не произносил. Может, что-нибудь похожее, но только не это.

– Тогда что-то еще? Допустим, острова?

– Существуют какие-то Западные острова?

– Кажется, так называют архипелаг, лежащий к западу от побережья Ирландии.

Он опять умолк и уставился в огонь, а я продолжал курить, но без всякого удовольствия. Мною снова овладело чувство внутренней пустоты и подавленности. Слишком большие надежды я возложил на эту линию расследования, которая в итоге завела нас в тупик…

А затем произошло одно из тех мелких событий, которые порой смахивают на случайности, но, по моему твердому убеждению, в действительности являются частью мудрого устройства вселенной.

Я подался вперед, чтобы выбить пепел из трубки о каменный порожек камина, но постучал сильнее, чем требовалось, и чубук моей старой доброй трубки сломался у самой чашечки. Я раздраженно чертыхнулся – и в изумлении замер, заметив выражение лица Тома Гринслейда.

Он смотрел на обломки трубки в моей руке широко распахнутыми незрячими глазами человека, чьи мысли блуждают бесконечно далеко. Затем док вскинул руку, лицо его смягчилось, и он со вздохом откинулся на спинку кресла.

– Перекрестная ассоциация! – произнес он. – Наконец-то… Медина, черт бы его побрал!

Увидев мое озадаченное лицо, он рассмеялся:

– Я не спятил, Дик, можешь не беспокоиться. Дело в том, что я как-то беседовал с одним человеком, и тот во время разговора точно таким же образом сломал свою трубку. Это он напевал мелодию духовного гимна. Сейчас я, хоть убей, не помню, что он тогда говорил, но совершенно уверен, что именно он назвал те три вещи, которые провалились в яму моей подсознательной памяти. Минутку… Да, я вижу это так же ясно, как вижу тебя. Он, как и ты, сломал трубку, а эту мелодию напевал то ли до, то ли сразу после того.

– Кто этот человек? – ошеломленно спросил я, но док Гринслейд не обратил внимания на вопрос. Он продолжал свою историю, при этом взгляд у него был такой отстраненный, словно он изо всех сил всматривался в сумрачные коридоры своей памяти.

– В Ханхэм я приехал пострелять куропаток на болотах и остановился в трактире «Булль». Кроме меня, там не было постояльцев, потому что погода не располагала к посещению деревенских трактиров. Но как-то поздним вечером неподалеку от Ханхэма сломалась машина, и ее хозяину вместе с шофером пришлось искать приюта в том же «Булле». Как ни странно, этот человек был мне знаком. Он ездил на большую охоту в Рошем-Торп, а теперь возвращался домой, в Лондон. Мы разговорились и незаметно проболтали до самого утра. Речь шла об охоте и о долинах в верховьях Яркенда[14]14
  Река в Центральной Азии, берущая начало в ледниках горной системы Каракорум.


[Закрыть], где я впервые с ним встретился. Я многое помню из этого разговора, кроме тех трех образов из гимна, которые почему-то не отложились в моей обычной памяти. Хотя они наверняка имели место.

– Когда это случилось?

– В начале декабря, стояли бесснежные морозы. Помнишь, Дик, как раз тогда я взял недельный отпуск и отправился охотиться в Норфолк?

– Ты не сказал, как его звали.

– Сказал. Медина.

– Что значит – Медина?

– О боже, Дик! Нельзя же быть таким тупым! Ты не мог не слышать о Доминике Медине!

Разумеется, когда он назвал полное имя, я тут же все вспомнил.

Невозможно было открыть газету, чтобы не наткнуться на упоминание о Доминике Медине, но кем он был в действительности – поэтом, политиком или скандальным антрепренером, – я так ни разу и не поинтересовался. На маленьком столике в библиотеке валялась груда журналов. Я взял их, начал бегло просматривать и вскоре обнаружил то, что искал: групповую фотографию с вечеринки в деревенском доме во время каких-то скачек. Обычная подпись – «слева направо такие-то». Доминик Медина собственной персоной стоял между какой-то герцогиней и юной принцессой из Европы. Даже скверное качество печати не могло скрыть поразительную красоту этого человека. С моей точки зрения, так должен был выглядеть лорд Байрон в лучшие годы, а судя по фигуре этого прекрасно сложенного господина, ему не были чужды атлетические упражнения.

– Попадись тебе на глаза этот журнальчик, – заметил я, – ты бы наверняка вспомнил об этом разговоре гораздо раньше.

Гринслейд покачал головой.

– Нет, это происходит иначе. Мне понадобились твоя сломанная трубка и мелодия гимна, в противном случае я бы застрял на веки вечные.