Текст книги "Три заложника"

Кроме того, Сэнди, как выяснилось, питал склонность к коммерции. У него была идея заняться гражданскими авиаперевозками и возить паломников со всего мира в Мекку. Он подсчитал, что сегодня пилигрим в среднем тратит на такое путешествие тридцать фунтов, а он сможет брать с них по пятнадцать и иметь при этом неплохую прибыль. Бленкирон, предположил он, может заинтересоваться этим предприятием и тоже внести долю в уставной капитал.

Но позже, в углу курительной комнаты наверху, когда я поведал ему, каким делом сейчас занят, Сэнди перестал валять дурака. Для откровенного разговора с ним мне не надо было спрашивать разрешения у Магиллври. Он молча слушал, пока я в общих чертах излагал то, что узнал из досье Магиллври, и не проронил ни слова, когда я дошел до истории трех заложников. Когда же я упомянул о нежелании выбираться из своего деревенского болота, он только рассмеялся.

– Просто удивительно, что такие люди, как мы, вдруг ни с того ни с сего начинают горячо любить удобства и уют. Я и сам через это прошел. И что же тебя в конце концов расшевелило? Мальчик?

Я кивнул, а затем, очень неохотно и осторожно, рассказал о странном стихотворении и причудах подсознательной памяти Гринслейда.

Сэнди это чрезвычайно заинтересовало.

– Довольно бессмысленная и чересчур рассудочная идея, Дик. Но все-таки продолжай. Я весь дрожу от нетерпения.

Но как только я добрался до мистера Медины, Арбутнот перебил меня:

– Ты встречался с ним?

– Вчера. Мы обедали вместе.

– Ты ничего ему не рассказывал?

– Нет, но собираюсь.

До этой минуты Сэнди сидел, развалившись в кресле и перекинув ноги через подлокотник, но тут порывисто встал, уперся обеими руками в каминную полку и уставился на огонь.

– Я собираюсь раскрыть перед ним карты, когда поговорю с Магиллври.

– И Магиллври, разумеется, даст согласие?

– А ты? Ты когда-нибудь сталкивался с этим человеком?

– Ни разу. Но, разумеется, наслышан о нем. Могу даже сказать больше: одной из главных причин моего возвращения домой было желание увидеть Доминика Медину.

– О, тебе он наверняка понравится. Мне еще не приходилось встречать таких людей.

– Так все говорят… – Он повернулся ко мне, и я увидел на его лице то выражение мрачной озабоченности, которое время от времени сменяло его обычную беззаботность. – Когда вы встречаетесь?

– Мы договорились послезавтра пообедать в клубе «Четверг».

– Ах, так он состоит в этом клубе? И я там иногда бываю. Думаю, я тоже не откажу себе в удовольствии там пообедать.

Я спросил – что это за клуб, и Сэнди рассказал, что его создали после войны люди, занимавшиеся не совсем обычными делами, которые стремились не терять друг друга из виду. Клуб был очень маленьким, всего-то двадцать членов. Среди них Коллатт, кавалер Креста Виктории, плававший на судне – охотнике за подводными лодками, Пью из индийской разведки; герцог Берминстер, сэр Артур Уорклифф и еще несколько более-менее известных военных деятелей.

– Меня приняли в члены еще в 1919 году, – сообщил Сэнди, – но на обедах я, конечно же, еще не бывал. Знаешь, Дик, Медина должен был иметь очень большие связи на самом верху, чтобы стать членом «Четверга». Может, я сую нос не в свое дело, но многие отдали бы правую руку, чтобы оказаться на его месте.

Он снова сел и, схватившись за подбородок, задумался.

– Похоже, ты поддался-таки его чарам, – промолвил он.

– Я же говорю – он поразил меня. Умные обычно черствы и самодовольны, а люди порядочные и добрые чаще всего недалеки. Медина показался мне человеком, лишенным этих недостатков, но соединяет в себе достоинства тех и других. Всякий знает, что он порядочный человек, и достаточно спросить наших политиков, чтобы убедиться, как высоко они ценят его ум.

– Какой-то он уж слишком положительный… – В голосе Сэнди мне послышалась желчь. – Дик, – вдруг очень серьезно произнес он, – обещай мне, что не станешь торопиться с этим делом. Я имею в виду разговор с Мединой.

– Почему? – удивился я. – У тебя есть что-то против него?

– Н-нет, – неуверенно протянул он. – Ничего у меня нет. Но он какой-то… неправдоподобный, что ли, и я бы хотел побольше о нем узнать. У меня был один друг, который знал его лично. Я не вправе это говорить, и у меня нет прямых доказательств, но мне кажется, что знакомство с Мединой не довело его до добра.

– Как его звали? – спросил я.

– Лафатер.

Когда же я поинтересовался, что с ним стряслось, Сэнди сказал, что не в курсе, так как потерял его из виду два года назад.

После этого я от души посмеялся, потому что сообразил, в чем дело. Сэнди просто ревновал к этому человеку, который обворожил всех вокруг. Ему хотелось, чтобы старые друзья принадлежали ему и только ему.

Когда я сказал ему об этом, он усмехнулся, но не стал отрицать.

Глава 5
Клуб «Четверг»

Мы встретились на втором этаже небольшого ресторанчика на Мервин-стрит в чудесном зале с белыми панелями и большими растопленными каминами в обоих концах. Клуб содержал собственного повара и дворецкого, и, клянусь, Лондон еще не видал лучшего обеда. Начался он с чибисовых яиц, а закончился фруктами из оранжерей Берминстера.

Присутствовали, включая меня, двенадцать персон, и из них, кроме моего хозяина, я знал только Берминстера и Сэнди. Были там и Коллатт, и Пью, и маленький сухонький человечек, который только вернулся с верховьев реки Маккензи, где охотился на водоплавающих птиц. Меня также представили Паллисер-Йейтсу, банкиру, которому на вид не дашь и тридцати, и Фаллилаву, путешественнику по Аравии, которому было тридцать, но выглядел он на все пятьдесят. Особенно меня заинтересовал Найтингейл, тощий малый в очках, который вернулся к греческим рукописям и преподаванию в Кембридже после того, как довольно долго возглавлял племя кочевников-бедуинов. Был там и Лайтен, генеральный прокурор, начавший войну обычным рядовым в гвардии, – крепко сбитый мужчина с бледным лицом и проницательными насмешливыми глазами. Иными словами, там присутствовали умы более мощные и многогранные, чем в ином парламенте.

Последним прибыл Сэнди и был встречен общим радостным ревом. Каждый пожелал пожать ему руку и основательно хлопнуть по спине. Он был знаком со всеми, кроме Медины, и мне было любопытно, как они встретятся. Представил их друг другу Берминстер, и Сэнди на мгновение, как мне показалось, смутился.

– Я давно и с нетерпением ожидал этой встречи, – начал Медина, и Сэнди, бросив на него взгляд, неуверенно улыбнулся и пробормотал что-то вежливое.

Распорядителем был Берминстер, полный и жизнерадостный маленький человечек, подружившийся с Арчи Ройленсом во время службы в авиации.

Разговор начался с самых банальных тем: скаковые лошади и весенние конкуры, потом перешел на весеннюю ловлю лосося, поскольку один имел опыт рыбалки в Хелмсдейле, другой в Невере, еще двое – на реке Тэй. В клубе «Четверг» было принято вести общий разговор, и лишь изредка возникали беседы между двумя-тремя из присутствующих.

Я сидел рядом с Мединой, между ним и герцогом, а Сэнди расположился на дальнем конце овального стола. Он был молчалив, и я не раз замечал, что он время от времени бросает взгляды на мистера Медину.

Слово за слово, как это обычно бывает, и начались воспоминания. Коллатт заставил меня расхохотаться рассказом о том, как адмиралтейство всерьез занималось изучением вопроса об использовании морских львов для обнаружения вражеских подводных лодок. Несколько животных отобрали и обучили следовать за субмаринами, на обшивку которых прикрепляли рыбу в качестве приманки. По замыслу этих деятелей, морские львы должны были связать запах подводной лодки с пищей, и благодаря этому рефлексу преследовать вражеские суда. Причиной провала плана стала артистическая биография этих морских львов. Дело в том, что этих животных взяли из цирков, и клички у них были что-то вроде «Флосси» и «Сисси». Поэтому они никак не могли взять в толк, что идет война, и упорно норовили удрать на берег.

Эта история, как снежный ком, начала обрастать все новыми воспоминаниями, и к тому времени, когда подали портер, разговор напоминал галдеж в курительном салоне восточноафриканского каботажного парохода, только в миллион раз интереснее. Каждый из присутствующих видел и сам совершал удивительные вещи, и всем им хватало ума, чувства юмора и знаний, чтобы преподнести свои рассказы в захватывающей форме. Это была не череда пустых баек, а, скорее, обмен превосходными обобщениями, подкрепленными уместными примерами из пережитого.

Особенно мне понравился Медина. Говорил он немного, зато вызывал на откровенность других, а его жадный интерес подстегивал и поощрял рассказчиков. И снова я обратил внимание, что, как и во время нашей встречи три дня назад, пил он только воду.

Наконец речь зашла об исчезнувших людях и о том, есть ли надежда, что они когда-либо найдутся. Сэнди поведал о трех британских офицерах, которые с лета 1918 года томились в тюрьме в Туркестане и только сейчас вернулись домой. Он встретил одного из них в Марселе.

Потом кто-то заговорил о том, что можно надолго застрять в каком-нибудь глухом углу и пропустить самые важные события. Я рассказал, как в 1920 году познакомился в Южной Африке в городке Барбертон с одним старателем, который прибыл туда с португальской территории. Когда я спросил его, чем он занимался во время войны, старатель изумленно ответил: «Какой еще войны?» Пью, в свою очередь, поведал об одном малом, недавно объявившемся в Гонконге, которого восемь лет продержали в плену китайские пираты. Тот также ничего не знал о четырехлетней кровавой бойне до тех пор, пока не упомянул кайзера Вильгельма в присутствии шкипера подобравшего его на безлюдном берегу судна.

После этого Сэнди – как недавно вернувшийся из дальних краев – выразил желание познакомиться с европейскими новостями. Лайтен, помнится, высказал свои взгляды на недуги, подкосившие экономику Франции, а Паллисер-Йейтс, человек с внешностью регбиста-защитника, просветил его – а заодно и меня – насчет германских репараций. Сэнди просто возмутили заварившаяся на Ближнем Востоке каша и решения, принятые европейскими державами в отношении Турции. Он заявил, что мы сами, собственными руками превращаем прежде разобщенный Восток в мощный и враждебный нам кулак.

– Праведный боже! – сокрушался он, – как же отвратительны эти новые течения в нашей международной политике! Раньше Англия ко всем иностранцам относилась, как к детям, считая их слегка слабоумными, а себя – единственными взрослыми в мировом детском саду. У нас был холодный, отстраненный взгляд и твердое, лишенное предубеждений правосудие. Но сейчас мы сами превратились в ясли и играем в куклы на полу. Мы поддерживаем агрессивные силы, заводим любимчиков, и, конечно же, врагов. Все это неправильно! Мы ведем себя, как какое-то балканское государство!

И мы совсем погрузились бы в политику, если б Пью не поинтересовался мнением Сэнди о Ганди. В этом вопросе мой друг разбирался, как никто другой, поскольку был не понаслышке знаком чуть ли не со всеми проявлениями фанатизма.

– Существует два типа фанатиков. Одни, строго говоря, безумны. То есть, их разум теряет равновесие, а поскольку вся наша жизнь основана на поддержании равновесия, они становятся такими же разрушителями, как лом, угодивший в сложный и хрупкий механизм. Они окружают себя такими же неуравновешенными. К счастью, таких всегда меньшинство, и силы их, как правило, невелики. Другой тип фанатиков – образчик некоего безумного равновесия. С первого взгляда и не скажешь, что в них есть что-то ненормальное. Они так же душевно уравновешенны, как вы или я, но, так сказать, живут в совсем ином мире. В убеждениях таких людей нет логических изъянов. Действуя в рамках своих безумных учений, они абсолютно рациональны. Возьмите, например, Ленина. Вот такие фанатики и представляют наибольшую опасность.

Лайтен полюбопытствовал, как такой человек может воздействовать на обычные умы.

– Он обращается к нормальным людям, – уверенно произнес Сэнди. – К совершенно нормальным. Он предлагает разумные вещи, а не мечты, а если это мечты, то они кажутся разумными. В обычное время его бы никто не услышал, но когда приходит пора великих испытаний, когда рассудок простого человека погружается в смятение, вот тогда на сцену выходит рациональный фанатик. Он обращается к здравомыслящим, и если те откликаются, происходят революции.

Пью согласно закивал:

– Рациональный фанатик, разумеется, должен быть гением.

– Конечно! К счастью, гении такого типа встречаются крайне редко. Если кто-то и обладает таким даром, его можно считать современным волшебником. Маги прошлого возились с кабалистическими символами и опасными химическими соединениями – и все впустую. Истинный колдун тот, кто обладает способностью воздействовать на умы других людей. Мы только начинаем понимать эти странные вывихи человеческой души. Настоящий маг в наши дни взял бы на вооружение куда более убийственные методы, чем алхимия и некромантия, он огненными клещами потащил бы за собой ту податливую и нежную субстанцию, которую мы именуем разумом.

Он снова повернулся к Пью.

– Помнишь того малого, которого мы на войне называли Рам Дасс? Его настоящего имени я до сих пор не знаю.

– Еще бы, – ответил Пью. – Это тот, который потом работал на нас в Сан-Франциско. Он получал от агитаторов крупные суммы и переводил их в Британское министерство финансов, не забывая оставить себе комиссионные – десять процентов.

– А парень, однако, не промах! – одобрительно кивнул Берминстер.

– Так вот, Рам Дасс, случалось, беседовал со мной на эти темы. Он был мудр, как змий, и предан нам, как пес, и уже тогда предвидел вещи, которые мы только сейчас начинаем осознавать. Он говорил, что в будущем наступления будут вестись на психологическом фронте, и считал, что наше правительство должно, помня об этом, заранее готовиться к защите. Вот была бы потеха! Представьте: высокие чины сидят за учебниками и штудируют азы психологии!.. Но в том, что он говорил, был смысл. Он считал, что самое страшное оружие в мире – это способность управлять массами, и хотел искоренить его источник, то есть тех, кто массами управляет. По его мнению, у каждого из таких лидеров имеется источник силы, что-то вроде волос Самсона, и если эти «волосы» обрезать, они становятся безобидными… Помните зиму 1917 года, когда большевики устроили заварушку в Афганистане, и их идеи начали просачиваться в Индию? Так вот, Рам Дасс утверждал, что именно он остановил эту игру своими психологическими уловками.

Неожиданно Сэнди взглянул на Медину.

– Вы, сэр, хорошо знаете наши дальние рубежи. Скажите, не приходилось ли вам встречаться с гуру, который обитал у подножия хребта Шаньси восточнее Кайканда?

Медина покачал головой.

– Никогда там не бывал. А что?

Сэнди выглядел разочарованным.

– Рам Дасс рассказывал о нем. Я надеялся, что и вы его знали.

Принесли клубную мадеру, и пока мы ее дегустировали, в зале ненадолго воцарилась тишина. Это был поистине божественный напиток, и воздержание Медины вызвало у меня сочувствие.

– Вы много теряете, – весело пророкотал Берминстер, и на мгновение все опять посмотрели на Медину.

Тот улыбнулся и приподнял бокал с водой.

– Sic vini abstemius qui hermeneuma tentat aut hominum petit dominatum, – произнес он.

Найтингейл перевел:

– Это означает: если хочешь стать большим человеком, будь во всем умерен.

Послышался хор протестующих голосов, и Медина опять поднял бокал.

– Я всего лишь шутил. У меня в этом вопросе нет никаких принципов или правил, просто спиртное мне не нравится, вот и все.

Среди нас только двое владели латынью: Найтингейл и Сэнди. Взглянув на моего друга, я поразился произошедшей с ним перемене. Его лицо горело острым интересом. Когда же его глаза, не упускавшие ни одного жеста, ни одного движения Медины, неожиданно встретились с моим взглядом, помимо любопытства я заметил в них тревогу.

Берминстер принялся с воодушевлением защищать Бахуса, остальные присоединились к нему, но Сэнди неожиданно занял иную позицию.

– В этом латинском изречении заложен глубокий смысл, – заметил он, обращаясь, главным образом, к Медине. – На земле есть такие места, где полное воздержание от алкоголя считается привилегией. Вам не приходилось иметь дело с племенем улаи, обитающим в горах Каракорума? Нет? Что ж, если когда-нибудь вы встретите проводника по тем местам, расспросите о них, ибо это весьма необычный народ. Они исповедуют ислам – и поэтому им полагалось бы быть трезвенниками. Но на самом деле все они отъявленные пьянчуги. Пьянство для них не традиция, а обязанность, их еженедельная тамаша[28]28
  Так в Индии называют представление, шумный праздник.


[Закрыть] заставила бы даже Фальстафа дать зарок не пить никогда в жизни. Но их священнослужители – а у них своего рода теократический строй – абсолютные трезвенники. Их трезвость – залог власти. Когда кого-то из них хотят лишить сана, его насильно накачивают вином…

С этого момента вечер в кругу этих замечательных людей перестал мне нравиться.

Медина был, как всегда, весел и общителен. Но что-то в нем явно задело Сэнди, и мой друг стал откровенно раздражительным. Время от времени он ввязывался в споры – и слишком запальчиво для воспитанного человека, а в остальное время молчал, дымил трубкой и односложно отвечал на вопросы соседей.

Около одиннадцати я решил, что пора уходить, и Медина тоже стал прощаться. Он предложил мне прогуляться вместе, и я с радостью согласился, поскольку возвращаться домой мне еще не хотелось.

Я уже надевал плащ, когда ко мне подошел Сэнди.

– Загляни сегодня в клуб, Дик, – сказал он, – мне необходимо с тобой поговорить.

Произнес он это таким категорическим тоном, что я удивленно поднял брови.

– Прости, – сказал я, – но я обещал пройтись с Мединой.

– К черту Медину! – воскликнул он. – Делай, что тебе сказано, или горько пожалеешь!

Подобное обращение мне не понравилось, тем более что Медина находился совсем рядом и мог слышать его слова. Поэтому я довольно холодно сказал, что не собираюсь отменять данное слово. Тогда Сэнди резко повернулся и ушел. В дверях он столкнулся с Берминстером и даже не извинился.

Герцог потер ушибленное плечо.

– Старина Сэнди еще не привык к мирной жизни, – рассмеялся он. – Похоже, ему не стоило злоупотреблять мадерой.

Стоял погожий и тихий мартовский вечер, ярко светила луна, и чем дольше мы шли по Пиккадилли, тем радостнее становилось у меня на душе. Великолепный обед и превосходное вино, конечно, сыграли в этом свою роль, как и тот факт, что я оказался в обществе людей интересных и, можно сказать, избранных. С каждой минутой Медина нравился мне все больше, и на мгновение меня посетило недостойное чувство превосходства, возникающее, когда твой старый друг, которого ты любишь и ценишь, вдруг начинает вести себя неподобающе.

Я пытался понять, что так встревожило Сэнди, но тут заговорил Медина, словно прочитав мои мысли:

– Славный парень этот Арбутнот. Я давно хотел с ним познакомиться, и он оправдал все мои ожидания. Однако он слишком долго пробыл в Азии. Когда такой живой ум, как у него, долго не взаимодействует с равными себе, он может утратить связь с действительностью. Разумеется, то, что он рассказывал сегодня, чрезвычайно любопытно, но мне кажется, его рассказ несколько приукрашен.

Я согласился, однако даже намека на критику со стороны Медины хватило, чтобы возродить мою преданность старому другу.

– И все же, – возразил я, – как правило, в его фантастических теориях что-то есть. Я не раз был свидетелем того, как Сэнди оказывался прав, а опытные и трезво мыслящие люди ошибались.

– Охотно верю, – сказал Медина. – Вы хорошо его знаете?

– Мы друзья, – коротко ответил я, – и вместе прошли через многое.

Пока мы пересекали Беркли-сквер, в моей памяти одно за другим проносились те экзотические и опасные места, в которых нам с Сэнди довелось побывать.

Вместе с тем вечерний лондонский Вест-Энд всегда наполнял меня ощущением прочности и основательности нашей цивилизации. Все эти громадные дома, хорошо освещенные, надежные, со ставнями на окнах, казались противоположностью миру тьмы и опасностей, в котором мне порой доводилось странствовать. Обычно они казались мне какими-то святилищами покоя – но сегодня вызвали иные чувства. Мне было любопытно, что происходит внутри, за массивными дверьми. Возможно ли, что ужас и тайны прячутся там так же, как в мрачных трущобах? Мне даже представилось искаженное страхом пухлое лицо человека, забившегося под одеяло.

Я почему-то считал, что Медина живет в наемных апартаментах, но мы остановились перед внушительного вида строением на Хилл-стрит.

– Не желаете ли зайти? Вечер только начался, и у нас есть время выкурить трубку.

Спать мне не хотелось, поэтому я последовал за ним.

Медина отпер парадную дверь и включил свет, озаривший первую лестничную площадку. При этом сам холл остался в полумраке, но я все-таки разглядел, что он довольно уютен и обставлен множеством шкафчиков, приглушенно поблескивающих позолотой. Мы поднялись по лестнице, покрытой толстой ковровой дорожкой, и на площадке мой спутник снова щелкнул выключателем, и скрытые лампы осветили следующий пролет.

Меня охватило странное ощущение: словно я поднимался на большую высоту в окружении шевелящихся теней.

– Не великоват ли такой дом для холостяка? – поинтересовался я.

– Я храню немало редкостей, книг, картин и еще кучу всякой всячины. Люблю, чтобы все это было под рукой, – ответил Медина.

Он распахнул дверь и пригласил меня в огромную комнату, настоящий зал, который, должно быть, занимал целый этаж. Вытянутый, с глубокими эркерами в торцах, он был от пола до потолка сплошь заставлен книгами. Книги лежали стопками на столах и просторной кушетке, придвинутой к камину. Это помещение походило не на обычную библиотеку джентльмена, приобретенную у книготорговца, а, скорее, на собрание какого-то ученого, и тома имели тот самый вид, который приобретают от частого пользования. Библиотеку освещали лампы, стоящие на маленьких столиках, а на массивном письменном столе в центре громоздились подшивки газет и всевозможных книг с бумажными закладками. Иными словами, здесь располагался и рабочий кабинет Доминика Медины.

Почти сразу же без зова появился слуга и поставил на приставной столик поднос с напитками. Одет он был как всякий дворецкий, но мне показалось, что далеко не большую часть жизни этот человек провел в услужении. Тяжелая челюсть, маленькие, глубоко посаженные глаза, волосы на загривке, подстриженные «скобкой», а также бугрящиеся на плечах и предплечьях мышцы точно сообщили мне его прежнюю профессию. Этот малый выступал на ринге, и не так давно. Выбор Медины меня удивил – я бы ни за что не нанял бы боксера в качестве слуги.

– Благодарю, Оделл, – сказал Медина. – Можете отправляться спать. Сэра Ричарда я провожу сам.

Он усадил меня в кресло с высокой спинкой и придержал сифон, пока я смешивал себе виски с большим количеством содовой. Затем уселся по другую сторону ковра, лежавшего перед камином, на старинный стул, который выдвинул из-за письменного стола. Слуга, уходя, погасил весь свет, кроме одной лампы справа от Медины, и теперь она хорошо освещала его лицо. Огонь в камине едва теплился, и лампа осталась единственным ярким пятном в библиотеке.

Я расположился поудобнее, вытянул ноги и взялся за трубку, размышляя над тем, хватит ли у меня силы воли через четверть часа встать и уйти домой. Уходящие во мрак полки с книгами в пергаментных и кожаных переплетах, странным образом подействовали на меня: я снова оказался во власти видений, занимавших меня, пока мы шли по Беркли-сквер. Я очутился внутри одного из тех самых солидных, крепко запертых домов, о которых размышлял, и все здесь казалось мне таинственным, как в лесу. Книги, старые книги, полные забытых знаний… Я ни на миг не сомневался, что если бы мне хватило времени и ума, я бы мог узнать из них удивительные вещи.

Я допил виски с содовой, и, все еще ощущая жажду, долил в стакан содовой из сифона. При этом я взглянул на Медину: в его лице было нечто такое, что рука моя дрогнула, и струйка жидкости попала на рукав смокинга. Ткань в этом месте оставалась влажной и на следующее утро.

Лицо хозяина дома, освещенное лампой, казалось, сияет изнутри собственным светом. И дело не в глазах, не в цвете кожи. Странное свечение как бы выделяло его голову из окружающего сумрака – так, что она словно парила в воздухе, подобно небесному светилу.

Затрудняюсь описать то, что произошло в следующее мгновение. Даже спустя двенадцать часов я ничего не мог вспомнить, кроме того, что меня непреодолимо клонило ко сну. Должно быть, собеседником в таком состоянии я был никудышным и, вероятно, вскоре ушел. Но в действительности все обстояло иначе: я помнил то, что этот человек хотел, чтобы я помнил. Но поскольку моя воля не подчинилась ему полностью, я, вопреки его желанию, запомнил кое-что еще, но туманно и путано, как бывает в хмельных снах.

Итак, голова моего собеседника продолжала парить в точке пересечения каких-то бледных расходящихся линий. Вероятно, это были книжные полки, сплошь заставленные в этой части библиотеки массивными томами в переплетах из телячьей кожи. Мой взгляд приковывали к себе два световых блика, до того яркие, что у меня заболели и начали слезиться глаза. Я попытался отвести взгляд, но смог это сделать, только повернув голову к догорающим в камине углям. Движение это потребовало невероятного усилия, ибо сон сковал каждую мышцу моего тела.

Как только мой взгляд оторвался от бликов, ко мне частично вернулось самообладание. Я решил, что, должно быть, заболеваю, и на миг меня охватил страх. Мне было легче смотреть в темноту – только в ней я находил покой, а света боялся, как ребенок боится чудища, прячущегося под кроватью. Одновременно мне казалось, что если я произнесу хоть что-нибудь, то почувствую себя лучше, но мне не хватало сил, чтобы заговорить. Как ни странно, но страха перед Мединой я не испытывал. Казалось даже, что он вообще не имеет отношения к моему странному состоянию.

Потом я услышал голос, но и он как будто не принадлежал Доминику Медине.

– Ханней? – произнес этот голос. – Вы Ричард Ханней?

Я медленно повернулся к тому месту, откуда он исходил. Свет, нестерпимый свет висел в воздухе, выжигая мои глаза и душу. Наконец я услышал собственный голос: он звучал так, будто его выдавили из меня:

– Да.

В этом безумном сиянии я чувствовал, как разум покидает меня. Я физически ощущал пламенеющую необоримую волю парящего в воздухе библиотеки сияния. Не лицо, не глаза человека или демона – только вселяющая ужас светящаяся аура.

Я подумал – если конвульсии моего разума в ту минуту можно назвать мыслью, – что если соединить это сияние с чем-нибудь материальным, мне станет легче. Невероятным усилием воли я, кажется, различил контур человеческого плеча и спинки стула. Повторяю: о Медине я вообще не помышлял, его как будто изъяли из моего сознания.

– Вы Ричард Ханней, – произнес голос. – Повторите: «Я – Ричард Ханней!»

Мои губы невольно произнесли указанные слова. Тем временем я изо всех сил пытался сосредоточиться на спасительной спинке стула, которая постепенно становилась видна все отчетливее.

Голос зазвучал снова:

– Но до этой минуты вы были никем. Прежде Ричарда Ханнея не существовало. Когда я дам команду, вы начнете жить. Вы ничего не помните. У вас нет прошлого.

– Я ничего не помню, – сонно ответил мой голос. Правда, произнося это, я знал, что лгу, и это стало моим спасением.

Врачи, практикующие подобные вещи, не раз говорили мне, что я совершенно непригодный объект для гипноза. Один из них даже заявил, что я невосприимчив к внушению, как Столовая гора[29]29
  Гора в Южной Африке, расположенная к юго-западу от Кейптауна.


[Закрыть]. Могу предположить, что эта неподатливая горная вершина во мне в ту минуту встретилась с чем-то таким, что упорно пыталось подчинить меня своей воле – и оказала сопротивление. Я чувствовал себя совершенно беспомощным – голос мне больше не принадлежал, глаза терзала адская резь, но ко мне вернулся рассудок.

Я как будто повторял урок под диктовку наставника. Мне пришлось сказать, что я – Ричард Ханней, который только что вернулся из Южной Африки и впервые оказался в Англии. Я никого не знаю в Лондоне, у меня нет здесь друзей. Слышал ли я о полковнике Арбутноте? Не слышал. О клубе «Четверг»? Не слышал. О мировой войне? Слышал, но почти все это время я провел в Анголе, и в боевых действиях участия не принимал. Есть ли у меня деньги? Да, значительная сумма, в таком-то банке и в таких-то ценных бумагах…

Я повторял все это бойко, как попугай, но все время сознавал, что лгу. Что-то глубоко внутри настойчиво твердило: я – Ричард Ханней, рыцарь-командор ордена Бани, командовавший дивизией во Франции, владелец поместья Фоссе, муж Мэри и отец маленького Питера Джона.

Потом голос начал командовать. Мне предлагалось сделать то или другое, и я покорно выполнил все команды. Страх мой к этому времени полностью улетучился. Кто-то пытался играть моим разумом, но теперь я снова стал его хозяином, хотя мне все еще казалось, что голос мой исходит из какого-то граммофона, а руки и ноги оставались ватными. Больше всего на свете я хотел, чтобы мне позволили уснуть…

Наверно, я все-таки задремал на какое-то время. Последнее, что я припоминаю из этой странной беседы: невыносимый свет пропал, и все настольные лампы в библиотеке также погашены. Медина стоит у камина, рядом с ним еще один человек – тощий сутулый мужчина с вытянутым серым лицом. Этот человек находился там совсем недолго, но он внимательно рассматривал меня, и мне показалось, что Медина разговаривал с ним и при этом смеялся…

Потом Медина помог мне натянуть плащ и проводил вниз. На улице горели два ярких фонаря, и от этого мне захотелось лечь прямо на тротуар и уснуть…

На следующее утро я проснулся около десяти и обнаружил себя в спальне в своем клубе. Чувствовал я себя отвратительно. Голова раскалывалась, перед глазами все время плавал белый огонь, суставы ломило, словно я подцепил грипп. Несколько минут у меня ушло только на то, чтобы сообразить, где я нахожусь, а когда я попытался понять, что повергло меня в такое состояние, то ничего не смог вспомнить. В голове вертелись бессмысленные слова: «доктор Ньюховер» и какой-то адрес на Уимпол-стрит.

Я мрачно усмехнулся. Для человека в моем состоянии это весьма ценные сведения, однако откуда они взялись, я понятия не имел. События предыдущего вечера представлялись мне совершенно ясно. Я во всех подробностях помнил обед в клубе «Четверг», бестактное поведение Сэнди, свою прогулку с Мединой, свое восхищение его библиотекой. Я помнил, что там меня стало клонить в сон, и как я боялся показаться ему скучным собеседником. Но причины моего удручающего состояния от меня ускользали. Вряд ли виной всему обед или вино – выпил я не так много, да и желудок у меня луженый. Виски с содовой, выпитый у Медины, также тут ни при чем.