Текст книги "Белое отребье"

Это была однообразная коллекция, поскольку эти вещи сами по себе были обыденными, но тот факт, что они обозначали каждый отдельный смертельный исход, придавал им ценности. Это было личной частью работы, которую он делал, и не имело касательства к его клиентам. Куски бижутерии. Маленькие фрагменты одежды. Зубные щетки. Очки. Даже локоны волос. Все это олицетворяло акты милосердия, его собственную жертвенность. Иногда было трудно достать опознавательный знак, волосы с мертвого человека, но эти вещи позволяли реализоваться его воображению. Процесс зачистки сам по себе был честным актом. Инъекция в больнице. Инъекция, авария или факт удушения в собственном доме. Но задачи повторялись, и поскольку ему надо было оставаться начеку, нужно было упражнять мозги. Разумному человеку требуется стимуляция.

Мистера Джеффриса затошнило от вкуса мятных леденцов во рту, он завернул леденец в носовой платок, сунул его в карман и нес, пока не увидел урну. Ему нужна была урна. Он достал конфету из кармана и держал ее в руке. Не хотел, чтобы растаявшая масса капнула и испачкала его шприц. Он любил этот шприц. В нем заключалась великая сила, и это был качественный инструмент, подходивший для такого основательного действа. Мистер Джеффрис остановился и задумался. Урна находилась рядом с кабинетом рентгена. Скоро он дошел до него и избавился от леденца. Почувствовал себя лучше. Развернулся и прошел мимо часовни. Дверь была открыта, и по сумасшедшей прихоти он остановился и вгляделся вовнутрь.

Часовня была пуста. Учитывая поздний час, это было неудивительно. В течение дня он часто видел здесь людей, которые сидели в пластиковых креслах, обхватив головы руками, и неотрывно смотрели в пол. Кто-то тупо созерцал фигурку Христа, прикованного к кресту. Часовня была просто комнатой с ярким освещением, в которой стояло около двадцати кресел. Маленький алтарь с крестом наверху. Не было дубовых церковных скамей. Не было атмосферы церкви. Часовня напоминала кафетерий, стерильную, функциональную комнату. Конечно, он не жаловался, просто осматривал. Он не собирался настаивать, чтобы больница выкинула средства на перестройку часовни. Те люди, которые приходят сюда, не оценят новый дизайн.

Несмотря на эти мысли, мистер Джеффрис зашел внутрь и сел. Кресло было настолько непрочным, что он было подумал, оно прогнется под его весом. А ведь он не был грузным. Противно было думать о том, что происходит, когда какой-нибудь толстяк или толстуха, которых он видел прогуливающимися по больнице, остановится здесь, чтобы отдохнуть. Как они страдают, эти равнодушные дураки, сидя перед Христом, сделанным из пластмассы, с которого осыпается краска. Шипы на голове грубо прорисованы, кровь, струящаяся по лицу, была больше розовой, чем алой. И все это покрыто пузырьками, везде водянистыми пузырьками.

Он уставился в глаза пластмассовой куклы и ничего не увидел, кроме несостоятельности и принятия. Алтарь был выстроен из какого-то дешевого сорта дерева, такое продается в этих ужасных магазинах «Сделай сам». Он ненавидел убогость часовни. Когда он посещал церковь, что случалось нечасто, то шел в Вестминстерское Аббатство. Сила этого места покоряла его. Он ходил в склеп и оставался наедине с бессмертными людьми, участвовавшими в созидании Британии. В этом ценность религии. Значение истинной власти. Когда он шел обратно, то останавливался и любовался зданием Парламента, корнем мировой демократии. Мистер Джеффрис испытывал благоговение перед такими местами, ощущал присутствие величия, но что здесь, в этом богом проклятом городишке?

В своем глубочайшем отчаянии мужчины и женщины приходят и садятся тут, в этом жалком шкафу, и надеются, что Бог узнает, что они здесь побывали. Но Бог даже не подозревает о существовании этой комнаты. Он занят делами где-то еще. Джонатан Джеффрис покачал головой и посмеялся над бродягами, наркоманами, пьяницами, проститутками, хулиганами, бездомными детьми и ведьмами, которые молили о милости, одетые в свои тренировочные штаны, и футболки, и неряшливые костюмы за сто фунтов. Они сидели, наряженные в платья, и плакали как эмоциональные идиоты. Всхлипывали и просили прощения, просили дать им еще один шанс, чтобы можно было все исправить. Если бы кто-то их слышал.

Чириканье воробьев привело Руби в комнату с телевизором, экран показывал безмолвные образы, без звука, и она выключила его и подошла к окну, выглянула в маленький сквер – кусок травы с асфальтовой границей. Она поставила миску с водой на подоконник, и две птицы сели на край, одна стала пить, маленькая головка с бегающими глазками, ножки пляшут, а голоса поют, знают, что здесь нет опасности, кошки не бродят по центру больницы. Она уже сбилась с ног, но все равно помнила, что нужно выставить воду, всегда делала так, когда было жарко, начиная с зимы, тогда она купила в зоомагазине орехи, помогала птицам пережить холодные месяцы, когда невозможно найти пропитание.

Тот еще выдался денек, но ее это не волновало, ей было наплевать, что консультирующий врач пришел к ней ни за чем, просто чтобы наорать, некоторые из них пытаются командовать медсестрами, как будто врачи – единственные люди, с которыми принято считаться. Салли всегда выступала против сексизма и снобизма, но Руби позволяла этому течь мимо себя, она скоро пойдет домой и она умирает от голода, сходила в магазин в перерыв на обед и пока шла по району, думала о Чарли, искала новую майку, мечтала о том, что будет зарабатывать больше, и представляла, что станется, если она найдет работу в пабе на неполную ставку, потом они попытаются заставить ее работать по пятницам и субботам, а это значит, что она лишится лучших в неделе ночей, а какой в этом смысл, и она снова стала думать о Чарли Парише, как будто мечта стала реальностью – встретить голос с радио. Воробьи все оглядывались вокруг, всегда начеку, осторожны, и вот так они и живут, выживает сильнейший, Руби была рада, что с людьми все обстояло не так.

– Ну так кто там прошлой ночью хорошенько натрахался? – прокричала Доун – она подкралась к Руби сзади и схватила ее за задницу.

Руби вспыхнула, а воробьи улетели прочь. Доун доставала ее целый день, знала, что ее легко вогнать в краску, и Руби помотала головой и рассмеялась, вышла из комнаты, и Доун последовала за ней в холл, она любила все преувеличивать, ругаться, опошлять, озабоченная типша.

– Я вижу это по твоим глазам и по твоей походке. А еще у него наверняка огромный хуй.

Руби повернула в палату, мимо Маурин, и Доун притихла, по меньшей мере, до тех пор, пока Маурин не скрылась из вида.

– Я сегодня утром видела, как вы шли вместе по дороге. Он хорошенький. Когда закончишь, кидай его мне, ладно? Я буду трахаться с этим гвоздем вместо этих чудаков, которых хватает на пять секунд, с ними я завязала.

Боксер шел впереди, Руби посмотрела на Доун, и та заткнулась. Он краснел ото всего, и Доун любила его дразнить, но не за счет Руби. Она всего лишь подшучивала, знала, когда надо помолчать.

– Привет, толстяк, – сказала она, шлепнув Боксера по руке.

Его лицо стало краснее свеклы.

– Надеюсь, что ты себя блюдешь. Не гоняешься снова за девками.

Теперь лицо Боксера приобрело пурпурный оттенок, и Руби была рада, что может его спасти, оттолкнула его вправо, а Доун пошла прямо вперед.

– Она смешная, – задумчиво сказал Боксер.

Руби почти что слышала тиканье в его мозгу, сосредоточенный взгляд на ее лице, и внезапно стало его жалко, она знала, что Доун не стала бы подшучивать над Боксером, если бы он был другим, она держала бы дистанцию, если бы это был какой-то другой носильщик, медбрат или доктор, по крайней мере, когда она была на работе, рассудительная, а Руби часто видела Доун пьяной… Старый бедный Боксер просто хотел устроиться с кем-то, кто любил бы его за его добрую душу, как у ребенка, но вместо этого он просыпается один, в компании радио, может, телевизора, настраивается на своих утренних гостей, а они сияют из экрана фальшивыми улыбками. Если он кого-то себе найдет, он будет жить счастливо до конца своих дней, как в сказках, и Руби приободрилась, зная, что он хороший, и она тоже была из тех, кто верит в сказки, могла часами смотреть мюзиклы. Она была не против того, чтобы жить по-своему, как в песне: «Ты не можешь торопить любовь, но хорошо бы найти кого-то особенного». Двое лучше, чем один.

– Она всегда помешана на сексе, щиплет меня за задницу. Но она не моя девушка. Я не могу ей это сказать, потому что она на меня рассердится или обидится, подумает, что она уродина, но она не уродина, просто она мне не нравится. Ты понимаешь? Хотел бы я знать, почему я ей так нравлюсь. Ты думаешь, это после Рождества?

– Это просто по-дружески, вот и все. Ты же знаешь, какая она.

– Мне это не нравится, ведь кто-то может подумать, что мы пара. Она мне нравится, но она грубая. Все сводится только к сексу.

Руби стала думать о рождественской вечеринке. Бедный старый Боксер так и не узнал, что его вырубило, думал, что пил фруктовый сок, а на самом деле это был пунш Маурин, она приготовила пунш особым образом, адская смесь апельсина и ананаса. Доун поступила плохо, что пристала к Боксеру, но она всегда со всеми заигрывала. Боксер не казался расстроенным, и это ее задевало. Но Руби иногда думала о Доун, и когда месяц назад та сказала ей, что она работает в салоне массажа Мелани, Руби была удивлена, но отнюдь не шокирована. Руби спросила Доун, как она могла решиться себя продавать. Салон Мелани был известен как самый стремный массажный салон в городе.

Руби закончила свою лекцию, а Доун сказала, что если подумать, сколько получает медсестра и какую работу она должна выполнять, какая разница между выкапыванием говна из-под задниц стариков за копейки или дневным заработком за то, чтобы отдрочить молодому человеку. Она помогала людям выйти из затруднения обоими способами, и если бы медсестры ценились больше, она не была бы вынуждена работать дополнительно. Она могла этим заниматься, а могла и бросить массаж, не так, как другие девчонки, которым надо кормить детей или доставать деньги на наркотики, те, которые попали в тяжелое положение. Доун продолжала и продолжала, и Руби хотелось, чтобы она никогда не открывала свой рот. Доун была так же воинственна, как и Салли, говорила, что проституция – древнейшая профессия в мире и для многих женщин это единственный способ прожить, и все же салон Мелани был благопристойным местом, приличным, там не была разрешена выпивка, никаких садо-мазо или заморочек с лесби, просто ради прикола, просто там работали хорошенькие девчонки, и помимо того, она всего лишь работала по дню там и здесь, потолок ее зарплаты, и она отнюдь не собиралась отказываться от работы, как делали многие медсестры, уставшие от того, что им все время пытаются щелкнуть по носу, что к ним относятся как к грязи и никогда не ожидают от них забастовки, потому что их работа слишком важна. Салли была права, каждый хотел заботы о здоровье, и ни один не хотел платить по счетам, все думали, что такие люди, как они, делают эту работу ради удовольствия.

– Увидимся, – сказал Боксер.

Руби пошла дальше, забирать простыни, думая о Чарли и о том, как он мечтает купить «Кадиллак», эта старая история связала ему руки, старая история о том, как не хватает денег. И этого никогда не случится, но просто хорошо иметь мечту.

Она увидела мистера Джеффриса, бредущего в противоположном направлении. Тот выглядел уставшим. Он много работал, и она знала от других медсестер, что обычно он работал по ночам, и Руби подумала о том, какой хороший он человек, все так говорили, и она вспомнила, как однажды он проявил к ней сочувствие, и у нее был с собой носовой платок, она просто ждала возможности вернуть его. Он был поглощен своими мыслями и не заметил ее.

– Мистер Джеффрис, – сказала она.

Он вздрогнул от испуга, посмотрел на нее и попытался сфокусировать взгляд, она подождала, пока он придет в себя и увидит, кто перед ним, его стрижка красива, но слишком консервативна, белое пальто поверх дорогого костюма – стильный мужчина, который может быть любым, каким захочет. Она вынула его носовой платок и протянула ему.

– Медсестра Джеймс. Простите меня. Я витал в облаках. Так некрасиво с моей стороны.

– Вот ваш носовой платок. Я его выстирала и выгладила.

– Платок? Мой?

– Вы мне его как-то раз одолжили.

– Конечно. Вылетело из головы Вам не нужно было так стараться. Не было никакой спешки.

– Спасибо за платок, я вела себя глупо, когда так плакала.

– Спасибо. У меня с собой много платков. Я всегда путешествую подготовленным.

Он вынул еще один платок, чтобы показать ей, и что-то стукнуло об пол, Руби наклонилась, чтобы поднять карманные часы.

– Очень хорошие часы, – сказала она. – К счастью, стекло не разбилось.

Он улыбнулся ей, но казался действительно сконфуженным, как будто в предобморочном состоянии. Это из-за жары, пот на лбу и щеках.

– Спасибо, – произнес он после паузы. – Так глупо с моей стороны. Мой отец подарил эти часы. Так глупо.

– Забавно, – сказала она, протягивая их обратно, и он сунул их в карман вместе с двумя носовыми платками. – У мистера Доуза были точно такие же часы, он однажды мне показывал, я все время о нем вспоминаю, но все, что вы мне тогда сказали, это правда, время лечит, даже несколько дней лечат.

Он странно смотрел на нее, как будто видел ее в первый раз, и ей стало жаль мистера Джеффриса, он выглядел так, как будто был страшно одинок, не слишком-то весело работать ночами и заниматься такой важной работой, когда каждое отделение пытается отыграть себе все возможные деньги.

– Полагаю, это общепринято, – сказала она. – Золотые часы, когда вы выходите в отставку. В общем, я лучше пойду, еще раз спасибо за то, что вы были так добры ко мне.

Руби посмотрела на свои собственные часы, до окончания работы уже оставалось немного, и какое-то время Мистер Джеффрис еще жил в ее памяти, хорошие воспоминания, кто-то, с кем стоит познакомиться, и она забрала простыни и сдала смену, помахала на прощание Боксеру, который разговаривал с одной из уборщиц, Кристиной, волосы такие черные и так сияют, глубокие карие глаза и флюоресцирующие пластиковые браслеты на запястьях, розовые, и зеленые, и оранжевые петли, и Боксер улыбнулся Руби в ответ, вспыхнул, словно отдавая всего себя, стоял, перетаптываясь с ноги на ногу, и она действительно была голодна, раздумывала, что бы ей съесть, ей не нравилось готовить, и вскоре она уже проходила через приемную и мимо Теда, который сидел со своими дисками и книгами, желтые романы, которые он продавал за копейки, бумага выглядит так, как будто ее вымочили в ванной, большие связки хрупких слов, Тед между внутренней и внешней дверью, напротив комнаты, в которой носильщики хранят кресла-каталки, и она улыбнулась ему, его уволили в пятьдесят пять, и после года на пособии по безработице он стал заниматься благотворительностью, чтобы держать себя в форме, Руби знала его жену, она работала, и он вытянул руки через голову, зевнул, пошел обратно к своим картонным ящикам и складным столикам, и в этой комнате было хорошо, сумрачно, потому что там лежали старые книги, но все же живо, как на беспорядочной распродаже, как будто там было сокровище, которое нужно отыскать, и может, поэтому оно всегда упаковано, половина приходящих сюда людей останавливались, чтобы посмотреть, такие серьезные, как будто бегло пролистывали глазами, убеждались, что проверили каждую книгу и диск, догадываясь, что они останавливаются только по счастливой случайности. Руби знала, потому что она сама так делала, не заходила уже неделю или две, но обязательно завтра заскочит, она была голодна и не могла зайти сейчас.

Она вышла на улицу, прошла мимо такси и автобуса, стоящего за скорой помощью, из которой выгружали мужчину с гипсом на левой ноге. Она увидела несколько слов, которые, наверно, оставили его друзья, прямо на гипсе: ВЫЗДОРАВЛИВАЙ СКОРЕЕ, РОЙ БЫЛ ЗДЕСЬ, СТИВ И БЕВ, плюс внизу ноги была надпись, которую он не мог видеть: Я ЛЮБЛЮ МАЛЕНЬКИХ МАЛЬЧИКОВ, и она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться, зная, что, наверно, это сделал его лучший друг, и она спустилась в тоннель, прошла мимо двух парней, которые сидели на ограде и говорили о химиотерапии и раке печени, о жизни и смерти, и они выглядели как братья, глаза, созданные по одному образцу, они говорили серьезно и тихо, может быть, о своей матери или отце, может быть, о дяде или тете, с которыми были близки, и она пошла через парковку, выводящую на дорогу к дому, уставшая, но все равно подпрыгивала своим легким шагом, пытаясь вспомнить, есть ли что-то съестное в холодильнике, знала, что там ничего нет, думала о Папе и кебабах, но не хотела этой халявы, ей принесут еды бесплатно, как только она туда войдет, а может, она остановится и купит хлеба, у нее дома есть банка печеной фасоли, или ей прогуляться немножко подальше и зайти в супермаркет, нет, она не хочет себя всем этим напрягать, или она приготовит что-нибудь легкое и пойдет в магазин, торгующий горячей пищей, это самый лучший вариант, рот наполнился слюной, и Винни пересек ей путь.

– Добрый вечер, Руб, – сказал он, смеясь.

Он всегда называл ее Руб вместо Руби, многие ее так называли, но он думал, что это смешно, просто не мог закончить слово, и она тоже смеялась, потому что это правда весело, а больше всего ее поразил некий Йен, потому что это было одно из самых коротких имен, и все равно его урезали до Е, а она всегда его в ответ называла Винсент, глядя на выражение его лица, хороший мальчишка, ему приходилось стоять целый день на парковке и руководить движением. Без разницы, какая была погода, он всегда стоял на обочине, и на него ругались водители, которые много чего себе думали, стонали по поводу отсутствия места, как будто это была его вина, но он принимал это с достоинством, погода закаляла его, ему приходилось задумываться о дожде и ветре, запахе выхлопов, ему нравилось быть на улице, делать свое собственное дело.

– Ты прослушала ту кассету, которую я тебе давал? – спросил он.

– Она хорошая, я тебе другую запишу, – сказала она, замедлив шаг.

Все было с ним в порядке, с Винни, но если она остановится, она простоит там минут десять, и она вспомнила, как в тот раз, когда она работала в отделении скорой, он пришел с черным глазом, потому что его кто-то ударил, и это было несправедливо, это было нехорошо, но она улыбнулась, вспомнив, какое обиженное выражение лица было у него тогда и как его лучший приятель Джерри, из охраны, выбежал, отыскивая того человека, но лето – это время платить по счетам, он работал на свежем воздухе, а остальные были закупорены внутри, он впитывал солнце, загорал, и она думала о кассете, которую собиралась ему записать, так что он мог ее послушать на своем плеере, и это была неплохая работа – обслуживать водителей на стоянке, она думала о худших вещах, которые приходится время от времени делать.

– Не забудь, – сказал он, повернув головой круг.

И потом эта спираль вышла из него, и она, глядя на это, стала думать, как работает радио, ты видишь это на плакатах и объявлениях, диаграммы показывают путь, по которому звук движется по волнам сквозь воздух, большая рябь на озере, сделанном из газа, а не из жидкости, звук человеческого голоса ловится приемником, транслируется обратно, и ты слышишь то, что должны сказать ведущие, слышишь музыку, которую они хотят тебе включить, делятся впечатлениями, и ей нужно было записать эту кассету для Винни, он был классным приколистом, всегда улыбался, с этой щетиной на лице он всегда выглядел неподобающе в своей униформе.

Руби никогда не видела его в местных заведениях, знала, что он живет со своей девушкой, и она снова отвлеклась, заметила бутылку под шиной машины, наклонилась, чтобы поднять ее, думая, откуда она взялась, засунули ли ее сюда дети, которые слоняются в округе, или она просто закатилась и застряла. Как только машина сдвинется с места, бутылка расколется и, может быть, прорвет шину, и теперь она несла ее в своей руке, чувствовала сахарный жесткий привкус во рту после сладкой газировки, на несколько секунд вокруг бутылки покружилась оса, потом почуяла запах чего-то более вкусного и исчезла, Руби подумала об автобусе, на котором ездила повидать маму, и там всегда катались туда-сюда жестяные банки или бутылки, газировка, сладкие обертки танцуют зимой на ветру, она любила это, любила все, каждого, действительно очень любила, видела все эти бутылки, раскрошенные и повторно использованные, миллиарды банок, раздавленные и превращенные в огромные блоки сияющего серебра, это было почти так же, как если бы она была влюблена.

– Ну привет.

Голос настиг ее неожиданно, и она вздрогнула.

Она была готова перелезть через забор, чтобы срезать путь, а теперь остановилась и оглянулась.

– Ты торопишься?

Не нужно было переживать, это был всего лишь мистер Джеффрис. Он стоял рядом с серебряным «БМВ», не то чтобы она хорошо разбиралась в машинах, просто видела марку с буквами, и он был очень красив в своем костюме, его белое пальто, наверное, висит в офисе, в больнице, и он был интересный мужчина, экзотичный, из совершенно другого мира, медлил перед тем, как что-то сказать тебе, как будто ему было стыдно за то, что его слова могут обидеть. Он ей не нравился, ничего такого не было, никакого шанса, просто он казался ей неподдельно хорошим человеком, и Руби расслабилась и улыбнулась в ответ.