Текст книги "Такой же предатель, как мы"

Глава 2

Гейл не понимала, почему вести разговор приходится в основном ей. Она прислушивалась к собственному голосу, эхом отдающемуся от кирпичных стен подвала, – так же, как во время бракоразводных процессов, на которых она в данный момент специализировалась: сейчас я изображаю праведное негодование, сейчас язвительное недоверие, а сейчас говорю точь-в-точь как моя непутевая матушка после второй порции джина с тоником.

Сегодня она время от времени улавливала в своем голосе неуместный трепет и тщетно силилась его подавить. Может, собеседники по ту сторону стола этого и не замечали, но себя-то не обманешь. И, судя по всему, Перри тоже, потому что он то и дело склонял голову набок, чтобы посмотреть на нее с тревогой и нежностью, хоть их и разделяло пространство в три тысячи миль. А иногда даже коротко пожимал ей руку под столом, после чего перехватывал нить разговора в ошибочном, но вполне понятном убеждении, что таким образом дает Гейл немного расслабиться. Однако в итоге все ее чувства начинали работать в скрытом режиме – и вырывались на поверхность, как только предоставлялась такая возможность, еще более бурно, чем прежде.

Перри и Гейл утверждали, что вошли на корт если не вальяжно, то, во всяком случае, без спешки. Они прошествовали по обсаженной цветами дорожке в сопровождении охранников, изображавших почетный караул. Гейл придерживала за край широкополую шляпу и покачивала бедрами.

– Я действительно немножко жеманничала, – призналась она.

– Да еще как! – воскликнул Перри, вызвав сдержанные улыбки по ту сторону стола.

Он вновь задумался, не отказаться ли от матча, но было поздно: он уже отступал от калитки, пропуская Гейл, и та прошла вперед с царственной неторопливостью, прозрачно намекая, что оскорбление, возможно, не достигло цели, но тем не менее не забыто. Вслед за Перри на корт проскользнул Марк.

Дима стоял посреди площадки, лицом к ним, протянув руки в приветственном жесте. На нем были мягкая синяя водолазка и длинные черные шорты. Зеленый козырек, похожий на клюв, торчал надо лбом, лысая голова блестела на утреннем солнце – Перри задумался, не смазана ли она маслом. Кроме инкрустированных драгоценными камнями часов, Дима щеголял причудливой золотой цепочкой, которая свисала с массивной шеи, – еще одно яркое пятно, своего рода отвлекающий маневр.

Но, к ее удивлению, подхватила Гейл, Дима был не один. На зрительской трибуне позади него разместилась весьма пестрая – и, на ее взгляд, очень странная – компания детей и взрослых.

– Точь-в-точь восковые куклы, – жаловалась она Люку и Ивонн. – Меня поразили не столько их наряды и присутствие на корте в безбожную рань – в семь утра! – сколько их ледяное молчание и угрюмый вид. Я села в нижнем ряду и подумала: господи, что это? Трибунал, церковное собрание или что?

Даже дети держались друг с другом холодно. Они немедленно завладели вниманием Гейл, эти дети. Она насчитала четверых.

– Две почти одинаковые девочки, примерно пяти и семи лет, в темных платьях и шляпках, сидели, притиснутые друг к дружке, рядом с полной чернокожей женщиной – видимо, няней, – вспоминала Гейл, твердо намеренная на сей раз не давать воли эмоциям. – Двое светловолосых, веснушчатых мальчиков-близнецов в спортивных костюмах. Все они выглядели такими подавленными, будто их пинками подняли с постели и притащили сюда в качестве наказания.

А что касается взрослых, то они были очень странные и нездешние, как будто сошли с картинки, изображающей семейство Аддамс. Причина крылась не только в городских костюмах и прическах в стиле семидесятых. И не в том, что женщины, невзирая на жару, оделись как зимой. Дело было в общем унынии.

– Почему все молчат? – шепнула она Марку, который без приглашения уселся рядом.

Тот пожал плечами:

– Русские.

– Но русские вечно болтают!

Не тот случай, объяснил Марк. Почти все они прилетели день-два назад и еще не успели адаптироваться к карибскому климату.

– Там что-то случилось, – сказал он, кивком указывая на противоположную сторону залива. – По слухам, у них какое-то большое семейное сборище, причем не особо радостное. Не знаю уж, что там у этих людей с личной гигиеной, но система водоснабжения наполовину вышла из строя.

Гейл заметила двух полных мужчин – один, в фетровой шляпе, негромко говорил по мобильному телефону, а другой, в клетчатом шотландском берете с красным помпоном на макушке, сидел молча.

– Это двоюродные братья Димы, – объяснил Марк. – Все здесь друг другу родственники. Они приехали из Перми.

– Откуда?

– Пермь, в России. Такой город.

Чуть выше сидели светловолосые подростки-близнецы, жевавшие резинку с таким видом, как будто им все осточертело. Сыновья Димы, сказал Марк. Приглядевшись к ним внимательнее, Гейл и впрямь заметила фамильное сходство: широкая грудь, прямая спина, блудливые карие глаза, которые, в свою очередь, жадно уставились на нее.

Она сделала короткий быстрый вдох и расслабилась. Приближался вопрос, который в юридическом мире сочли бы решающим, – вопрос, предназначенный для того, чтобы немедленно обратить свидетеля в прах. С той разницей, что свидетелем на сей раз была она сама. Но, продолжая говорить, Гейл с облегчением поняла, что в ее голосе, отскакивающем от кирпичной стены, не слышится дрожи, запинок и прочих красноречивых сигналов.

– Скромно, в стороне от остальных – как будто нарочито в стороне – сидела очень красивая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, с длинными угольно-черными волосами, в школьной форме – блузке и темно-синей юбке ниже колена. Она словно была ни с кем из присутствующих не связана. Поэтому я спросила у Марка, кто она такая. Естественно.

Естественно, с облегчением повторила про себя Гейл. По ту сторону стола никто и бровью не повел. Браво.

– Марк сказал: «Ее зовут Наташа. Едва распустившийся цветочек, простите мою вольность. Дочь Димы. Отец в ней души не чает. Тамара ей не мать».

Чем же занималась красавица Наташа, дочь Димы, но не Тамары, в семь утра, вместо того чтобы любоваться отцом, играющим в теннис? Читала какую-то книгу в кожаном переплете, которую держала перед собой, точно щит добродетели.

– Невероятно красивая девочка, – повторила Гейл. И, как бы вскользь, добавила: – По-настоящему красивая.

Она подумала: о господи, я говорю как лесбиянка, хотя всего лишь пытаюсь казаться равнодушной.

Но опять-таки ни Перри, ни Люк, ни Ивонн как будто ничего не заметили.

– А где здесь Тамара? – строго спросила Гейл у Марка, незаметно от него отодвигаясь.

– Двумя рядами выше, слева. Очень набожная дама, здесь ее прозвали Монашкой.

Гейл развернулась и не таясь посмотрела на худую, почти бесплотную женщину, с ног до головы в черном. Темные с проседью волосы были стянуты в пучок и повязаны лиловым шифоновым шарфом, рот с опущенными уголками, казалось, никогда не улыбался.

– А на груди огромный золотой православный крест – такой, с лишней перекладиной, – заявила Гейл. – Действительно, Монашка… – Подумав, она добавила: – Впечатляющая дама, однако. Из тех, на чьем фоне окружающие блекнут. – Ей мимоходом вспомнились родители-актеры. – Железная воля налицо. Даже Перри это почувствовал.

– Но не сразу, – возразил тот, избегая взгляда Гейл. – Задним умом все мы крепки.

А просто умом – не очень, да? – чуть не парировала она. Впрочем, радуясь тому, что ей удалось так ловко проскочить щекотливый вопрос о Наташе, Гейл решила не придираться.

Что-то в поведении маленького, безукоризненно опрятного Люка упорно привлекало ее внимание – она постоянно, пусть и невольно, ловила его взгляд, и он делал то же самое. Поначалу она гадала, не гей ли он, но потом заметила, что он не сводит глаз с расстегнувшейся пуговки на ее блузке. Гейл решила, что Люк обходителен, как всякий неудачник. Готов бороться до последнего, когда этот последний – он сам. До Перри у Гейл было много мужчин, и некоторым она говорила «да» исключительно по доброте душевной, просто чтобы повысить их самооценку. Люк напоминал ей этих бедолаг.

Разминаясь перед матчем с Димой, Перри, в отличие от Гейл, почти не обращал внимания на публику – так он сказал Люку и Ивонн, не отрывая взгляда от своих больших рук, лежащих ладонями вниз на столе. Он просто отметил присутствие зрителей, помахал им ракеткой и не получил никакой реакции в ответ. Перри был занят: надевал линзы, затягивал шнурки, мазался солнцезащитным кремом, переживал за Гейл, оставшуюся в обществе назойливого Марка, и прикидывал, скоро ли ему удастся победить и убраться отсюда. Да еще противник, стоя в трех футах от Перри, пристал как рыба-прилипала.

– Они тебе мешают? – серьезно спросил Дима вполголоса. – Мои болельщики. Если хочешь, я велю им уйти.

– Нет, конечно, – ответил Перри, еще не остывший после столкновения с охранниками. – Это ведь ваши друзья.

– Ты британец?

– Да.

– Англичанин? Валлиец? Шотландец?

– Англичанин.

Перри бросил на скамейку сумку – ту самую, в которую не позволил заглянуть охранникам – и выудил две повязки от пота, одну для запястья, другую для головы.

– Ты священник? – продолжал допрос Дима.

– Нет. А что, вам надо исповедоваться?

– Врач?

– О нет.

– Юрист?

– Просто играю в теннис.

– Банкир?

– Упаси господи, – с раздражением ответил Перри и покрутил в руках потрепанный козырек, а потом бросил его обратно в сумку.

На самом деле это было нечто большее, чем раздражение. Он чувствовал себя униженным – его унизил Марк и унизили бы охранники, если бы им позволили. Допустим, он не позволил, но их присутствия на корте – они, точно судьи, расположились с обеих сторон – было достаточно, чтобы Перри вскипел. И Дима упорно продолжал его злить – то, что он вынудил абсолютно посторонних людей прийти сюда в семь утра, лишь усугубило обиду.

Дима сунул руку в карман длинных шортов и извлек серебряную полудолларовую монетку с изображением президента Кеннеди.

– Знаешь что? Дети говорят, мне какой-то шарлатан заколдовал эту монетку, чтобы я всегда выигрывал, – признался он, кивком лысой головы указывая на веснушчатых подростков на трибуне. – Когда жребий за мной, мои собственные дети считают, что я жульничаю. У тебя есть дети?

– Нет.

– Думаешь завести?

– Когда-нибудь.

Иными словами, не лезь не в свое дело.

– Выбирай.

«Жребий», мысленно повторил Перри. Человек, который говорит на посредственном английском с нью-йоркским акцентом, знает слово «жребий». Перри выбрал решку, проиграл и услышал насмешливый возглас с трибуны – первый признак интереса, который удосужился выказать кто-то из зрителей. Опытным взглядом преподавателя он посмотрел на сыновей Димы – они прыскали в ладони. Дима взглянул на солнце и предпочел теневую сторону корта.

– Что у тебя за ракетка? – спросил он, прищурив свои внимательные карие глаза. – Какая-то подозрительная. А, плевать, все равно я выиграю… – Шагая по корту, Дима вдруг добавил: – Девушка у тебя что надо. Дорогого стоит. Но лучше женись на ней поскорее.

Каким образом этот тип узнал, что мы не женаты? – в ярости подумал Перри.

Он заработал четыре очка подряд на подаче, как и во время матча с индийской четой, а затем выбил мяч в аут – но какая разница?

Отвечая на подачу Димы, Перри выбрал тактику, которую позволял себе только со слабыми противниками. Он стоял прямо, почти касаясь пальцами ног линии подачи, принимал мяч сразу после отскока и посылал его через весь корт под углом или вбивал в землю неподалеку от того места, где торчал, скрестив руки на груди, светловолосый охранник. Но прошел этот номер всего пару раз, а потом Дима раскусил подвох и заставил Перри отступить к задней линии.

– И тогда, кажется, я слегка остыл, – подытожил Перри, мрачно усмехаясь и проводя по губам тыльной стороной запястья.

– Перри пер на него танком, – заметила Гейл. – Но Дима – отличный спортсмен. Просто удивительно для его роста, веса и возраста. Правда, Перри? Ты сам так сказал. Ты сказал, что он попирает закон тяготения. И при этом ничуть не задирает нос. Славный парень.

– Он не прыгал за мячом, а как будто летал, – согласился Перри. – И да, Дима хороший партнер, ничего не скажешь. Я думал, будут скандалы и споры насчет заступов – но ничего подобного. С ним действительно было приятно играть. Хитрый, как черт. Медлил с ударом буквально до самой последней секунды.

– А ведь он хромал, – взволнованно вставила Гейл. – Дима предпочел играть на склоне, чтобы было удобнее – правда, Перри? Он все время держался очень прямо, как будто кол проглотил. И на колене у него была повязка. И все-таки он порхал!

– Ну, мне пришлось немного придержать, – сказал Перри, неловко пощипывая бровь. – Честно говоря, когда мы разыгрались, он стал пыхтеть как паровоз.

Но, несмотря на усталость, Дима как ни в чем не бывало продолжал допрашивать Перри в промежутках между геймами.

– Ты большой ученый? Если что, взорвешь к черту весь мир? – спросил он, отхлебнув воды со льдом.

– Нет, вовсе нет.

– Чиновник?

Эта игра в угадайку начинала утомлять.

– Нет, я преподаватель, – ответил Перри, очищая банан.

– То есть… ты студентов учишь? Профессор, что ли?

– В яблочко. Я учу студентов. Но я не профессор.

– Где?

– Сейчас – в Оксфорде.

– В том самом университете?

– Точно.

– И что ты преподаешь?

– Английскую литературу, – ответил Перри, не желая признаваться абсолютно постороннему человеку, что будущее у него весьма туманное.

Но любопытство Димы не знало границ.

– Слышь, а Джека Лондона знаешь? Самый известный английский писатель.

– Лично не знаком.

Дима явно не понял шутки.

– И тебе он нравится?

– Просто обожаю.

– А Шарлотта Бронте? Тоже нравится?

– Очень.

– Сомерсет Моэм?

– Чуть меньше.

– У меня все их книги есть. Полным-полно. На русском. Шкафы битком набиты.

– Прекрасно.

– Ты читал Достоевского? Лермонтова? Толстого?

– Конечно.

– У меня они тоже есть. Все лучшие писатели. И Пастернак. Знаешь что? Пастернак написал про мой родной город. Назвал его Юрятин. На самом деле это Пермь. Пастернак, блин, назвал его Юрятин – хрен знает почему. Писатели так всегда делают, они чокнутые. Видишь мою дочь? Ее зовут Наташа, ей плевать на теннис, она книжки любит. Эй, Наташа, поздоровайся с Профессором.

Неторопливо и рассеянно, явно намекая, что ей помешали, Наташа подняла голову и отвела волосы с лица. Перри только успел подивиться ее красоте, а девушка уже вновь погрузилась в чтение.

– Стесняется, – объяснил Дима. – Не любит, когда я ей кричу. Видишь книжку? Это Тургенев. Известный русский писатель. Мой подарок. Она хочет книжку – я покупаю. Ладно, Профессор, твоя подача.

– И с тех пор я стал Профессором. Сто раз ему говорил, что я не профессор, но он не слушал, поэтому я сдался. Через пару дней меня весь отель звал Профессором. Чертовски странно это слышать, особенно когда ты решил вовсе бросить преподавание.

Меняясь сторонами при счете 5:2, Перри с облегчением заметил, что Гейл отделалась от настырного Марка и уселась на верхней скамейке, меж двух маленьких девочек.

Игра шла в хорошем темпе, сказал Перри Люку. Не самый лучший его матч, но тем не менее – по крайней мере, пока он играл вполсилы – смотреть было весело и интересно (если предположить, что зрители пришли сюда развлечься, в чем Перри сомневался: все собравшиеся, кроме близнецов, сидели как на молитвенном собрании). «Играть вполсилы» в представлении Перри значило не набирать темп, принимать мячи, идущие на вылет, и отбивать, не особенно заботясь о том, где приземлится мяч. Учитывая разницу между противниками – в возрасте, опыте и подвижности, если уж говорить честно, – которая теперь стала очевидна, единственной заботой Перри было сыграть достойно, не лишить Диму самоуважения и наконец позавтракать с Гейл. По крайней мере, так он думал до тех пор, пока они вновь не поменялись сторонами. Дима цепко ухватил его за плечо и сердито прорычал:

– Ты, мать твою, меня обижаешь, Профессор.

– Что-что?

– Тот мяч шел на вылет. Ты это видел, но все-таки его взял. Думаешь, я старый жирный сукин сын? Думаешь, я тут сдохну, если ты не будешь меня жалеть?

– Мяч попал бы на линию.

– Профессор, если мне что-то надо, то я, блин, это получу. И не смей со мной нежничать, ты слышал? Хочешь поставить тысячу баксов? Чтоб было поинтереснее.

– Нет, спасибо.

– Пять тысяч?

Перри рассмеялся и покачал головой.

– Струсил, да? Струсил, поэтому не хочешь пари.

– Наверное, вы правы, – согласился Перри, все еще ощущая хватку Димы на левом плече.

– Британия побеждает!

Крик разнесся над кортом и замер. Близнецы нервно рассмеялись в ожидании взрыва. До сих пор Дима терпел их выходки. Теперь он решил, что с него хватит. Положив ракетку на скамью, он поднялся на трибуну, подошел к мальчишкам и ткнул пальцем чуть ли не в самые их физиономии.

– Хотите, чтоб я снял ремень и вас выдрал? – поинтересовался он по-английски – вероятно, ради Перри и Гейл.

Один из мальчиков ответил на английском – произношение у него было куда правильнее, чем у отца:

– На тебе нет ремня, пап.

Это было последней каплей. Дима с такой силой ударил сына по щеке, что тот чуть не свалился со скамьи. За первым ударом последовал второй, столь же громкий – близнецы получили поровну. Гейл невольно вспомнила, как ее амбициозный старший братец однажды отправился охотиться на фазанов со своими богатыми приятелями. Гейл терпеть не могла эту забаву. Но в тот день она была рядом с братом, когда он уложил по фазану «справа и слева» – то есть из обоих стволов.

– Меня поразило, что они даже не попытались уклониться. Просто стерпели, – сказал Перри, сын учителя.

Но самым странным, по словам Гейл, было то, что сразу после этого возобновилась дружеская беседа.

– Хотите, чтоб Марк поучил вас играть в теннис после матча? Или пойдете домой с мамой учить закон Божий?

– Теннис, папа, – сказал один из близнецов.

– Тогда не галдите тут, иначе никакого мраморного мяса на ужин. Хочешь вечером мраморное мясо?

– Конечно!

– А ты, Виктор?

– Да, папа.

– Тогда, если охота пошуметь, хлопайте вон Профессору, а не вашему бестолковому папе.

Дима по очереди заключил сыновей в медвежьи объятия, и матч продолжился без дальнейших инцидентов.

Потерпев поражение, Дима вел себя до неприличия подобострастно. Он не просто был любезен – он проливал слезы восхищения и благодарности. Сначала он прижал Перри к своей могучей груди – тот был готов поклясться, что она каменная – и троекратно расцеловал по русскому обычаю. Тем временем по лицу Димы – на шею Перри – продолжали градом катиться слезы.

– Честно играешь, Профессор, слышь? Настоящий английский джентльмен, как в книжках. Ты мне нравишься, слышь? Гейл, идите сюда. – Он обнял ее еще более почтительно – и, слава богу, осторожно. – Вы уж позаботьтесь об этом сукином сыне, Профессоре, слышите? В теннис он играет классно. Ей-богу, настоящий джентльмен, профессор честной игры, слышите? – Дима повторял это, как некое заклинание собственного изобретения.

Затем он отвернулся и раздраженно зарычал что-то в мобильный телефон, который поднес ему светловолосый охранник.

Зрители медленно покидали корт. Девочки захотели обнять Гейл на прощание, и та охотно подчинилась. Один из сыновей Димы, проходя мимо Перри, лениво произнес с американским акцентом: «Круто играешь, старик». Щека у него все еще была красной после удара. Красавица Наташа влилась в процессию, с книгой в руке. Большим пальцем она заложила книгу на том месте, где ей пришлось прерваться. Замыкала шествие, под руку с мужем, Тамара, ее огромный православный крест сверкал на солнце. После утомительной игры Димина хромота стала еще заметнее. Он шел, точно в бой, расправив плечи, выпятив грудь и задрав подбородок. Под бдительным надзором телохранителей русские спускались по извилистой, выложенной камнем тропинке. Позади отеля ждали три микроавтобуса с черными окнами. Марк покинул корт последним.

– Прекрасная игра, сэр, – сказал он, похлопав Перри по плечу. – Просто блеск. Но над ударами слева нужно немного поработать, вы уж меня простите. Может, потренируемся?

Стоя бок о бок, Гейл и Перри молча наблюдали за тем, как кортеж движется по бугристому серпантину и исчезает среди кедров, скрывавших «Три трубы» от любопытных глаз.

Люк поднимает глаза от своих записей. Словно по команде, Ивонн делает то же самое. Оба улыбаются. Гейл пытается избежать взгляда Люка, но тщетно – он смотрит прямо на нее.

– Итак, Гейл, – бодро говорит он, – ваша очередь, если не возражаете. Марк вам докучал. Но в то же время, судя по всему, он настоящий кладезь информации. Что еще интересного вы можете рассказать нам о Диме и его семействе? – Люк дергает маленькими ручками, словно подгоняет лошадь.

Гейл косится на Перри – сама не зная зачем. Тот отводит глаза.

– Он такой скользкий тип, – жалуется Гейл, выражая скорее недовольство Люком, нежели Марком, и морщится, как будто съела нечто отвратительное.

Марк едва успел устроиться рядом с ней на скамье, как тут же затянул привычную песню о том, какой богач этот его русский друг. По словам Марка, «Три трубы» – лишь одно из Диминых поместий. У него, мол, есть недвижимость и на Мадейре, и в Сочи, на берегу Черного моря.

– И дом в пригороде Берна, – продолжала Гейл, – где находится его фирма. Но он предпочитает странствовать. Проводит часть года в Париже, часть – в Москве, часть – в Риме. Так говорил Марк… – Она увидела, что Ивонн делает очередную пометку. – Но основное место жительства Димы или, по крайней мере, его детей, – это Швейцария; они учатся в каком-то интернате для детей миллионеров, в горах. Еще Марк говорил о некоей «компании». Утверждал, что Дима ею владеет. Она зарегистрирована на Кипре. А еще – банки. Несколько банков. Крупный бизнес. Именно это в первую очередь и привело Диму на остров. На Антигуа четыре русских банка, по словам Марка, и один украинский. На самом деле это всего лишь латунные таблички в торговых центрах да телефон на столе у местного юриста. На одной из таких табличек значится имя Димы. «Три трубы» он купил за наличные. Если верить Марку, отель одолжил ему даже не чемоданы, а целые корзины наличных. Жуть какая-то! Двадцатидолларовыми банкнотами, не пятидесятидолларовыми. Пятьдесят баксов – слишком рискованно. Дима приобрел дом, заброшенную сахарную фабрику и полуостров, на котором стоит то и другое.

– Марк называл сумму? – подал голос Люк.

– Шесть миллионов долларов США. И теннис – тоже не просто удовольствие. По крайней мере, это не основное его назначение, – продолжала Гейл, сама удивляясь, как много она помнит из монолога Марка. – Теннис в России – несомненный показатель статуса. Если русский хвалится, что играет в теннис, это значит, что он богат до неприличия. Благодаря великолепным урокам Марка Дима выиграл в Москве какой-то кубок, так что все рты раскрыли. Но он не должен об этом рассказывать: Дима предпочитает считать, что сам всего добился. Марк сделал для меня исключение лишь потому, что полностью мне доверяет. А если я как-нибудь загляну к нему в магазин, то в маленькой уютной комнатке наверху мы могли бы продолжить разговор…

Люк и Ивонн сочувственно улыбнулись, Перри – нет.

– А Тамара? – спросил Люк.

– Марк сказал, что она «Богом ушибленная». А по мнению местных – просто сумасшедшая. Не купается, не ходит на пляж, не играет в теннис, не разговаривает с собственными детьми – разве что о Боге, – Наташу вообще игнорирует, почти ни с кем не общается, разве что с Элспет, женой Амброза. Элспет работает в туристической фирме, но когда приезжает Дима с семьей, она бросает все и бежит помогать мужу. По слухам, одна из горничных недавно позаимствовала что-то из Тамариных украшений, чтобы надеть на танцы; Тамара застукала ее, прежде чем девушка успела положить вещь на место, и укусила за руку так сильно, что пришлось наложить двенадцать швов. Марк говорит, что на месте пострадавшей потребовал бы заодно и прививку от бешенства.

– А теперь, Гейл, пожалуйста, расскажите о тех девочках, которые сели рядом с вами, – попросил Люк.

Ивонн играла роль прокурора, Люк изображал ее помощника, а Гейл сидела на свидетельском месте, стараясь не утратить самообладания, – именно это она советовала своим подопечным, угрожая в противном случае отлучением.

– Девочки уже сидели наверху, Гейл, или они подбежали к вам, как только увидели? – спросила Ивонн, покусывая карандаш и изучая свои пометки.

– Они сами поднялись ко мне. Не бегом, а шагом.

– Смеялись? Улыбались? Шалили?

– Ни единой улыбки. Ни намека на улыбку.

– Может быть, девочек отправил к вам тот, кто должен был за ними присматривать?

– Они пришли исключительно по собственной инициативе. Таково мое мнение.

– Вы уверены? – настойчиво уточнила Ивонн. Ее шотландский акцент усилился.

– Я видела, как это было. Марк начал со мной заигрывать, поэтому я поднялась наверх, чтобы оказаться как можно дальше от него. На той скамейке не было никого, кроме меня.

– Где в ту минуту сидели малютки? Ниже? На том же ряду? Где?

Гейл сделала вдох, чтобы собраться с мыслями, и ответила взвешенно, четко:

– «Малютки» сидели во втором ряду, по обе стороны от Элспет. Старшая обернулась и посмотрела на меня, потом заговорила с Элспет. Нет, я не слышала ее слов. Элспет тоже обернулась и посмотрела на меня, потом кивнула. Тогда девочки посовещались друг с дружкой, встали и пошли наверх. Не бегом. Медленно.

– Не давите на нее, – сказал Перри.

Свидетельство Гейл звучало весьма расплывчато. Так казалось и ей самой – профессиональному адвокату – и, несомненно, Ивонн. Да, девочки подошли к ней. Старшая сделала реверанс – должно быть, научилась на уроках танцев – и очень серьезно спросила по-английски, с легким иностранным акцентом:

– Можно сесть с вами? Пожалуйста, мисс.

Гейл рассмеялась и сказала:

– Конечно, мисс.

Девочки сели по бокам, по-прежнему без единой улыбки.

– Я спросила у старшей, как ее зовут. Шепотом, потому что все вокруг молчали. Она сказала: «Катя». Я спросила: «А как зовут твою сестренку?», и она ответила: «Ира». Ира повернулась и уставилась на меня так, будто я допытываюсь о чем-то очень личном, – я страшно удивилась, откуда такая враждебность. Я спросила обеих: «Ваши мама и папа здесь?» Катя энергично помотала головой, Ира вообще не отреагировала. Мы посидели молча. Вот уж не думала, что дети могут молчать так долго. Я решила: может быть, им запрещают болтать во время теннисных матчей. Или разговаривать с посторонними. А может, они больше ничего не знают по-английски, или у них аутизм, или они умственно отсталые.

Гейл прервалась, ожидая одобрения или вопроса, но две пары внимательных глаз оставались непроницаемы. Перри сидел рядом, склонив голову набок; от кирпичных стен пахло как от ее покойного отца-алкоголика. Гейл мысленно набрала полные легкие воздуха, точно ныряльщик перед прыжком.

– В перерыве я попробовала еще раз: «Где ты учишься, Катя?» Катя покачала головой, Ира тоже. Они вообще не ходят в школу? Нет, ходят, но не сейчас. Они учились в Британской международной школе в Риме, но больше там не учатся. Никаких объяснений – да я их и не просила. Не хотелось показаться назойливой, но меня терзало какое-то смутное нехорошее ощущение. Значит, вы живете в Риме? Уже нет, сказала Катя. Так это там вы научились так здорово говорить по-английски? Да. В школе можно было выбрать английский или французский. Английский лучше. Я указала на двух подростков – сыновей Димы. Это ваши братья? Девочки помотали головами. Кузены? Да, почти кузены. Почти? Да. Они тоже учатся в международной школе? Да, только не в Риме, а в Швейцарии. А вон та красивая девочка, которая с головой ушла в книгу, – она тоже кузина? Снова ответила Катя, и ее слова прозвучали как признание на допросе: «Да, Наташа наша кузина… почти». Опять «почти». И ни одной улыбки. Зато Катя трогала мой шелковый саронг, как будто раньше никогда не видела шелка.

Гейл сделала глубокий вдох. Ничего страшного, твердила она себе. Это лишь вступление. Подождите до завтра – вас ждет пятиактная драма с ужасами. Задним умом все крепки.

– Потрогав шелк, она положила голову мне на плечо и закрыла глаза. Светская беседа прервалась минут на пять. Ира, которая сидела с другой стороны, последовала примеру сестры и схватила меня за руку ловкими сильными пальчиками. Она буквально вцепилась в меня, прижалась лбом к моей ладони, как будто хотела, чтобы я проверила, нет ли у нее температуры. Щеки у девочки были мокрые, и я поняла, что она плачет. Потом Ира выпустила мою руку, а Катя пояснила: «Она иногда плачет, это нормально». Вскоре игра закончилась, и Элспет бегом поднялась к нам, чтобы забрать детей. Мне очень хотелось завернуть Иру в подол и забрать домой, желательно вместе с Катей, но поскольку сделать этого я не могла, и к тому же понятия не имела, отчего она расстроилась, и вообще ничего о них не знала… на том все и кончилось.

На самом деле ничего, разумеется, не кончилось. Только не на Антигуа. История развивалась своим чередом. Перри Мейкпис и Гейл Перкинс наслаждались лучшим отпуском в своей жизни – именно так, как они пообещали друг другу в ноябре. Чтобы напомнить себе о том, как она была счастлива, Гейл прокрутила в уме полный список удовольствий.

В десять часов, после тенниса, вернулись в номер, чтобы Перри мог принять душ.

Занялись любовью (прекрасно, мы до сих пор на это способны). Перри ничего не делает кое-как. Все его внимание неизменно сосредоточено на чем-нибудь одном.

Полдень или чуть позже. Опоздали на завтрак по уважительной причине (см. выше), искупались в море, пообедали у бассейна, вернулись на пляж, потому что Перри непременно хотел обставить меня в шаффлборд.

В четыре часа вернулись с торжествующим Перри в коттедж – и почему он хоть разок не даст девушке выиграть? Вздремнули, почитали, снова занялись любовью, опять вздремнули, потеряв счет времени. Допили вино из мини-бара, сидя на балконе в халатах.

Восемь вечера. Решили, что одеваться лень, и заказали ужин в номер.

Лучшие в жизни каникулы еще продолжались. Мы все еще нежились в раю и жевали чертово яблоко.

Около девяти принесли ужин – его вкатил на тележке не какой-нибудь официант, а почтенный Амброз собственной персоной, и с собой у него, помимо скверного калифорнийского вина, которое мы заказали, покрытая изморозью бутылка винтажного шампанского в серебристом ведерке со льдом (триста восемьдесят долларов плюс налог), два матовых бокала, тарелка аппетитных канапе, две камчатные салфетки и заготовленная речь, которую он выкрикивает, выпятив грудь и вытянув руки по швам, точно полицейский в зале суда.

– Эту бутылку отменного шампанского шлет вам не кто иной, как мистер Дима лично. Мистер Дима велит поблагодарить вас за… – Амброз извлек из кармана рубашки записку и очки, – я цитирую: «Профессор, от всей души благодарю вас за прекрасный урок великого искусства игры в теннис и за то, что вы английский джентльмен. И спасибо, что сэкономили мне пять тысяч долларов». Также мистер Дима просит от его лица выразить восхищение прекрасной мисс Гейл. Вот что он хотел сказать.