Текст книги "Такой же предатель, как мы"

Глава 5

– Проводить вас до двери, Гейл? – спрашивает Олли, поворачиваясь на водительском сиденье, чтобы взглянуть на нее через перегородку.

– Не стоит, все в порядке.

– По вам не скажешь, Гейл. По крайней мере, на мой взгляд. Вы встревожены. Если хотите, зайду к вам на чашечку чаю.

Чашечку чаю?..

– Нет, спасибо. Все хорошо. Мне просто нужно выспаться.

– Нет лучшего лекарства от забот, чем здоровый крепкий сон.

– Да. Вы правы. Спокойной ночи, Олли. Спасибо, что довезли.

Она переходит улицу и ждет, что он отъедет, но такси стоит на месте.

– Сумочку забыли, дорогуша!

Действительно. Гейл злится на себя. И на Олли, который дождался, пока она подойдет к двери, прежде чем окликнуть ее. Она бормочет слова благодарности и называет себя идиоткой.

– Не извиняйтесь, Гейл, я еще хуже. Я бы и собственную голову позабыл, если б она отстегивалась. Вы точно уверены, милая?

Как раз сейчас ни в чем я точно не уверена, милый. Вот ты, например: шпион высшего разряда или мелкая сошка? Почему ты надеваешь очки с толстыми стеклами, чтобы при свете дня съездить в Блумсбери, и безо всяких очков возвращаешься обратно непроглядной ночью? Может быть, шпионы видят только в темноте?

Квартира, которую Гейл с братом унаследовали от покойного отца, располагалась на двух верхних этажах одного из красивых белых викторианских особняков, которым Примроуз-Хилл обязан своим очарованием. Амбициозный братец Гейл, охотившийся на фазанов с богатыми приятелями, владел половиной квартиры. Лет через пятьдесят, если к тому времени он не умрет от пьянства и если они с Перри до тех пор не расстанутся (в чем Гейл сейчас сильно сомневалась), они смогут выкупить его долю.

В вестибюле пахло бургундским фондю из квартиры № 2, слышались соседские ссоры и бормотание телевизоров. Горный велосипед, на котором Перри катался по выходным, стоял на своем обычном неудобном месте, прикованный цепочкой к сливной трубе. Гейл предупреждала, что однажды какой-нибудь предприимчивый вор украдет велосипед вместе с трубой. Перри обожал ездить в Хэмпстед-Хит в шесть утра и на полной скорости гонять по дорожкам, запретным для велосипедистов.

Ковер, которым были застелены четыре узких лестничных пролета, ведущих к ее входной двери, находился в последней стадии разложения, но обитатель нижнего этажа искренне не понимал, отчего он должен платить, а прочие соседи не собирались раскошеливаться, пока он не заплатит первым; все считали, что Гейл, в качестве домашнего юриста, должна изобрести какой-нибудь компромисс, но, поскольку никто не собирался уступать занятые позиции, какой, к черту, может быть компромисс?!

Но сегодня она была благодарна даже соседям – пусть ссорятся, пусть слушают свою дурацкую музыку сколько душе угодно, пусть живут нормальной жизнью, потому что, видит бог, она отчаянно в этом нуждается. Увезите ее из операционной и отправьте в палату. Скажите: «Кошмар окончен, дорогая Гейл, больше никаких вкрадчивых шотландок и коротышек-шпионов с итонским произношением, никаких детей-сирот, красавиц Наташ, дядюшек с пистолетами, Дим и Тамар. Перри Мейкпис, твой посланный небом возлюбленный, наивный и невинный, не станет жертвовать собой ради оруэлловской любви к утраченной Англии и пускаться на поиски Единения – с чем, господи? Больше не будет его фирменного извращенного, пуританского тщеславия…»

На лестнице у нее задрожали колени.

На первой тесной площадке они затряслись еще сильнее.

На второй неуемная дрожь вынудила Гейл прислониться к стене и подождать.

По пути к последней площадке ей пришлось подтягиваться, держась за перила, чтобы добраться до квартиры, прежде чем иссякнут силы.

Стоя в крошечной прихожей, спиной к запертой двери, Гейл прислушивалась и принюхивалась, ожидая учуять запах спиртного, пота или застоявшегося сигаретного дыма, а то и всего вместе. Именно так несколько месяцев назад она догадалась, что ее ограбили, – еще до того, как поднялась по винтовой лесенке в спальню и обнаружила, что кровать загажена, подушки вспороты, а на зеркале написаны губной помадой всякие непристойности.

Как следует воскресив эту картину в памяти, Гейл открыла кухонную дверь, повесила пальто, заглянула в ванную, сходила в туалет, налила себе риохи, отхлебнула, вновь наполнила бокал до краев и осторожно понесла его в гостиную.

Гейл пьет вино стоя. Она достаточно насиделась – на всю жизнь хватит, спасибо.

Она стоит перед неработающим самодельным макетом георгианского камина, который установил в квартире предыдущий владелец, и глядит в высокое подъемное окно. Шесть часов назад там стоял Перри – долговязый, как цапля – и, ссутулившись, смотрел на улицу в ожидании обыкновенного черного такси с выключенным опознавательным фонарем, последние цифры номера – 73, водителя зовут Олли.

Никаких занавесок на окнах. Только жалюзи. Перри не любит занавески, но тем не менее заплатит половину их стоимости, если Гейл действительно захочется. Перри, который не одобряет центральное отопление, но беспокоится, что она мерзнет. Перри, который твердит, что им следует завести лишь одного ребенка в связи с перенаселенностью планеты, а в следующую минуту уже хочет шестерых. Перри, который, едва коснувшись английской почвы по возвращении с проклятых карибских каникул, немедленно мчится в Оксфорд, запирается в своем логове и в течение пятидесяти шести часов общается с Гейл посредством таинственных многозначительных эсэмэсок: «документ почти готов», «связался с нужными людьми», «приезжаю в Лондон во второй половине», «пожалуйста, оставь ключ под ковриком».

– Он сказал, у них особая команда, нестандартная, – рассуждает Перри, наблюдая за проезжающими мимо такси.

– Кто это тебе сказал?

– Адам.

– Который тебе перезванивал? Это он Адам?

– Да.

– Адам – это фамилия или имя?

– Я не уточнял, а он не сказал. По его словам, для подобных случаев у них разработана схема. Есть специальное место. Адам не стал объяснять по телефону, где оно находится. Но таксист в курсе.

– Олли.

– Да.

– Для каких конкретно случаев?

– Для таких, как наш. Это все, что я знаю.

Мимо проезжает черное такси, но фонарик у него светится. Значит, это не шпионская машина, а самая обыкновенная, и водителя зовут не Олли. Перри с досадой оборачивается к Гейл:

– Послушай, ну а чего еще ты от меня ожидала? Если у тебя имеется идея получше, выкладывай. С тех пор как мы вернулись в Англию, ты только и делаешь, что язвишь.

– А ты только и делаешь, что не подпускаешь меня к себе. И обращаешься со мной как с ребенком. Как с глупенькой девочкой, заметь.

Перри возвращается к созерцанию улицы.

– Адам – единственный, кто читал твой документ-письмо-отчет-свидетельские показания? – спрашивает Гейл.

– Очень сомневаюсь. И не поручусь, что его действительно зовут Адам. Это прозвучало… как пароль.

– Правда? Это как же, интересно?

Гейл на разные лады пытается произнести «Адам» как пароль. Перри не реагирует.

– Ну ты хотя бы уверен, что Адам – мужчина, а не женщина с низким голосом?

Нет ответа. Как и следовало ожидать.

Проезжает еще одно такси. Снова не наше. «Подумай, милочка, что надеть на свидание со шпионами», – сказала бы ее мать. Проклиная себя за эту мысль, Гейл сменила деловой костюм на юбку и блузку с воротничком-стойкой, выбрала удобные туфли – ничего такого, что способно возбудить фантазию собеседника. Ну разве что Люка – но откуда ей было знать?

– Может быть, Олли застрял в пробке, – предполагает она и вновь не получает ответа. Поделом. – Во всяком случае, подведем итоги. Ты передал письмо некоему Адаму. Некий Адам получил его. Иначе бы он, разумеется, тебе не позвонил… – Гейл назойлива и сама это понимает. Перри тоже. – Сколько страниц в нашем секретном документе? То есть в твоем.

– Двадцать восемь.

– От руки или напечатанных?

– От руки.

– Почему не напечатанных?

– Я решил, что писать безопаснее.

– Да? И кто тебя надоумил?

– Никто. Дима и Тамара убеждены, что за каждым их шагом следят, поэтому я решил принять к сведению их опасения и не делать ничего… при помощи электроники. Информацию могут перехватить.

– По-моему, это паранойя.

– Несомненно. Мы оба параноики. Дима и Тамара – тоже. Все мы сумасшедшие.

– Ну так давай это признаем и будем сходить с ума вместе.

Нет ответа. Глупая малышка Гейл пробует другую тактику:

– Каким образом ты вообще сумел связаться с мистером Адамом?

– В наши дни это может сделать кто угодно. Например, через интернет.

– Ты вышел на него через интернет?

– Нет.

– Не доверяешь интернету?

– Нет.

– А мне ты доверяешь?

– Да.

– Каждый день на работе я выслушиваю потрясающие признания. Тебе об этом известно?

– Да.

– Но, если не ошибаюсь, до сих пор ты еще не слышал, чтобы я разбалтывала секреты своих клиентов за праздничным столом.

– Не доводилось.

– Также ты знаешь, что я – начинающий юрист, который работает как проклятый и не знает, где и когда ему подвернется следующий клиент. Поэтому с профессиональной точки зрения я против таинственных заданий, которые не повышают мой престиж и не приносят вознаграждения.

– Никто не дает тебе никаких заданий, Гейл. Нас не просят ни о чем, кроме разговора.

– Это и есть задание.

Еще одно такси – мимо. Вновь молчание, на сей раз весьма напряженное.

– Что ж, по крайней мере, мистер Адам пригласил нас обоих, – говорит Гейл бодро. – А я думала, ты полностью меня вычеркнул из своего документа.

В это мгновение он вновь становится прежним, и кинжал в руке Гейл оборачивается против нее самой – Перри смотрит на нее с такой любовью и мукой, что она сильнее тревожится за него, чем за себя.

– Я пытался, Гейл. Сделал все возможное, черт возьми, чтобы тебя не впутывать. Я думал, что смогу оградить тебя от участия в этих делах. Ничего не получилось, им нужны мы оба. По крайней мере, поначалу. Адам был… неумолим. – Неловкий смешок. – Наверняка ты и сама точно так же ведешь себя со свидетелями. «Если вы оба там присутствовали, то, разумеется, и явиться должны оба». Прости, мне действительно очень жаль.

Ему и вправду было жаль, и Гейл об этом знала. В тот день, когда Перри научится притворяться, он перестанет быть собой.

И ей тоже было жаль. Даже сильнее, чем ему. Гейл объясняла это, повиснув на шее у Перри, когда на улице перед домом показалось черное такси с выключенным фонариком, последние цифры номера – 73. Мужской голос с почти безупречным лондонским произношением сообщил по домофону, что его зовут Олли и что он должен отвезти их к Адаму.

И теперь ее снова вывели за рамки. Воспретили вход, изгнали, выпроводили.

Послушная маленькая женщина ожидает возвращения возлюбленного и опустошает тем временем второй объемистый бокал риохи.

Предположим, так с самого начала значилось в дурацком договоре. Зря она допустила, чтобы это так легко сошло Перри с рук. Но это отнюдь не означает, что она будет сидеть без дела.

Утром, пока Перри маялся дома и покорно ждал Гласа Адама, Гейл в своем рабочем кабинете стучала по клавишам компьютера, причем в кои-то веки занимало ее вовсе не дело «Сэмсон против Сэмсона».

Почему она предпочла подождать до прихода на работу, вместо того чтобы воспользоваться дома своим ноутбуком, – зачем вообще нужно было ждать – оставалось для нее загадкой, если не поводом к откровенному самобичеванию. Это все Перри со своей конспирацией, он заразил ее.

То, что Гейл сохранила Димину визитную карточку с неровными краями, само по себе было преступлением, поскольку Перри велел ее уничтожить.

То, что она пользовалась компьютером – потенциально отслеживаемое действие, – с его точки зрения тоже, как выяснилось, было преступлением. Но раз Перри не уведомил ее заблаговременно о новом витке своей паранойи, то пусть и не жалуется.

Авторы веб-сайта на скверном английском языке сообщали, что международная торговая корпорация «Арена» (Никосия, Кипр) – это консультационная компания, которая специализируется на «предоставлении помощи активным предпринимателям». Головной офис находится в Москве, представительства – в Торонто, Риме, Берне, Карачи, Франкфурте, Будапеште, Праге, Тель-Авиве и Никосии. На Антигуа, впрочем, ни одного. Никаких латунных табличек. По крайней мере, они не упомянуты.

«Арена» отличается соблюдением конфиденциальности и предпренимательскими [ «е» вместо «и»] новациями во всех сферах деятельности. Она предоставляет первокласные [с одной «с»] возможности и проводит частные банковские операции [написано правильно]. Внимание: веб-страница временно находится в стадии разработки. Более подробную информацию можно получить, отослав запрос в московский офис.

Некто Тед, холостяк-американец, занимался фьючерсными сделками для «Морган Стенли». Гейл позвонила ему.

– А, Гейл, детка.

– Есть такая международная торговая корпорация «Арена». Можешь накопать на них какой-нибудь грязи?

Грязи? Тед умел собирать компромат, как никто другой. Через десять минут он перезвонил:

– Эти твои русские друзья…

– Русские?

– Они вроде меня. Чертовски горячие парни и неприлично богатые.

– Насколько богатые?

– Никто наверняка не знает, но похоже, что в космических масштабах. Пятьдесят с лишним филиалов, и у всех – безупречное прошлое. Расследуешь отмывание денег, Гейл?

– Как ты догадался?

– Эти русские воротилы перекидывают деньги друг другу так быстро, что невозможно определить, кто и как долго ими владеет. Вот что я непосильным трудом нарыл для тебя, моя радость. Теперь ты будешь вечно меня любить?

– Я подумаю, Тед.

Следующим был Эрни, всеведущий судебный секретарь лет шестидесяти с хвостиком. Гейл дождалась обеденного перерыва, когда горизонт более или менее расчистился.

– Эрни, окажите услугу. Ходит слух, что вы посещаете какой-то нечестивый чат, когда хотите разузнать побольше о компаниях наших глубокоуважаемых клиентов. Я в шоке, и мне нужно, чтобы вы кое о чем там спросили…

Через полчаса Эрни протянул ей распечатку нелицеприятного разговора (несколько отредактированного) о торговой корпорации «Арена».

Эй, придурки, кто-нибудь в курсе, кто заправляет этой лавочкой? Они меняют MD как перчатки. П. Броснан.

Прочти, запомни и усвой мудрые слова Мейнарда Кейнса: рынок способен оставаться иррациональным дольше, чем ты – платежеспособным. Сам придурок. Р. Кроу.

Что за хрень с их сайтом? Он сдох. Б. Питт.

Сайт «Арены» упал, но не умер. Рано или поздно всплывет. Берегитесь, кретины. М. Монро.

Но мне правда интересно. Сначала эти парни насели на меня, как будто у них горело, а потом свалили. П.Б.

Слушайте, ребята. Говорят, «Арена» открыла офис в Торонто. Р.К.

Офис? Не пудри мне мозги. Это русский ночной клуб, старик. Стриптизерши, водка и борщ. М.М.

Эй, придурок, это снова я. Кажется, они открыли офис в Торонто, после того как прикрыли филиал в Экваториальной Гвинее. Лучше уноси ноги, и поживее. Р.К.

«Арена», мать ее, вообще не гуглится. Серьезно, ни одной ссылки. Вот убожество, оборжаться. П.Б.

Ты хоть немного веришь в карму? Если нет – это ты зря. Ты вляпался в самое большое дерьмо в мире отмывания денег. Официально заявляю. М.М.

Им прямо не терпелось. И вот те на… П.Б.

Держись от них подальше. Как можно дальше. Р.К.

Гейл на Антигуа, перенесенная туда очередным бокалом риохи.

Она слушает, как пианист в лиловом галстуке проникновенно напевает что-то из репертуара Саймона и Гарфункеля пожилой американской чете, которая в полном одиночестве вальсирует на танцполе.

Она избегает взглядов красивых официантов, которые от нечего делать раздевают ее глазами, и слышит, как семидесятилетняя вдова из Техаса, сделавшая, наверное, тысячу пластических операций, приказывает Амброзу принести красного вина – только не французского.

Она стоит на теннисном корте, сдержанно пожимая руку лысому громиле по имени Дима. Гейл вспоминает его укоризненные карие глаза, массивную челюсть и агрессивную манеру чуть отклоняться назад, точь-в-точь Эрих фон Штрогейм.[5]5
  Эрих фон Штрогейм (1885–1957) – американский актер и кинорежиссер.


[Закрыть]

Она в подвале дома в Блумсбери, еще минуту назад – спутница жизни, а теперь – лишний багаж, от которого надо избавиться. Сидит в компании трех человек, куда более осведомленных, чем она, благодаря «нашему» документу и всему тому, что Перри умудрился наболтать за это время.

Она сидит в одиночестве, в гостиной своей очаровательной квартирки в Примроуз-Хилл, в половине первого ночи, с «Сэмсоном против Сэмсона» на коленях и пустым бокалом на столике рядом.

Внезапно вскочив на ноги, Гейл направляется по винтовой лестнице в спальню, застилает постель, собирает раскиданные по полу от кровати до ванной грязные вещи Перри и бросает их в корзину для белья. Прошло пять дней, с тех пор как мы в последний раз занимались любовью. Установим рекорд?..

Гейл возвращается вниз, осторожно шагая по ступенькам. Она стоит у окна, смотрит на улицу и молится, чтобы любимый поскорее вернулся домой в черном такси, номер которого заканчивается на 73.

…Бок о бок с Перри, она едет под ночными звездами по тряской дороге в микроавтобусе с затемненными стеклами: белобрысый охранник с золотым браслетом-цепочкой везет их в отель после праздничной пьянки в «Трех трубах».

– Хорошо провели время, Гейл?

Это спрашивает водитель. До сих пор он и виду не подавал, что знает английский. Когда Перри столкнулся с ним у входа на корт, он ни слова не произнес. Так почему же он заговорил сейчас, размышляет Гейл, встревоженная как никогда в жизни.

– Дивный вечер, спасибо, – вместо Перри, который как будто оглох, отвечает она, призывая на помощь папин актерский голос. – Просто чудесно. У Димы замечательные сыновья, я так за них рада.

– Меня зовут Ники.

– Отлично. Приятно познакомиться, Ники. Откуда вы?

– Из Перми. Славное место. Перри, вы тоже хорошо развлеклись?

Гейл уже готова ткнуть Перри локтем, но тот вовремя приходит в себя.

– Прекрасно. Спасибо, Ники. Потрясающая еда, очень милые люди. Просто супер. Лучший вечер за весь отпуск.

Неплохо для начинающего лжеца, думает Гейл.

– Когда вы приехали в «Три трубы»? – спрашивает Ники.

– Трудно сказать, что мы именно приехали, – заявляет Гейл, хихикая, чтобы скрыть секундное замешательство Перри. – Правда, милый? Мы шли по старой тропе, и нам пришлось буквально прорубаться через подлесок. Где вы так здорово научились говорить по-английски, Ники?

– В Бостоне. У вас есть нож?

– Нож?

– Чтобы прорубаться через подлесок, нужен большой нож.

Эти безжизненные глаза в зеркальце заднего вида – что они видели? Что видят сейчас?

– Ах, как бы нам пригодился нож, Ники! – восклицает Гейл, дочь артиста. – Увы, мы, англичане, не носим с собой оружия. – Что за чушь я плету? Не важно. Продолжай. – Ну… некоторые носят, конечно, но только не такие люди, как мы. Мы – из другого социального класса. Вы слышали о нашей классовой системе? В Англии человек имеет право носить нож, только если он принадлежит к низшим слоям общества. – Новый взрыв смеха звенит до самого конца пути.

Ники минует развязку и подвозит их к входу в отель.

В полной растерянности они бредут, точно посторонние, через заросли гибискуса к своему домику. Перри запирает дверь, но не включает свет. Они стоят лицом друг к другу, в темноте, по обе стороны кровати. Тишина тянется бесконечно. Впрочем, это отнюдь не значит, что Перри не принял решения.

– Я должен кое-что написать. Ты тоже.

Таким авторитарным тоном он, как подозревает Гейл, обычно обращается к нерадивым студентам, не сдавшим в срок еженедельное сочинение.

Перри опускает жалюзи и включает маленькую лампочку у постели – она едва рассеивает темноту в комнате. Рывком открывает мою тумбочку и вытаскивает желтый блокнот. Мой же. Там запечатлены блистательные рассуждения по поводу «Сэмсона против Сэмсона» – мое первое дело в качестве помощника королевского адвоката, отчаянный рывок к мгновенному обогащению и славе.

Или наоборот.

Перри вырывает страницы, на которых записаны мои перлы юридической мудрости, и сует их обратно в тумбочку, затем раздирает мой блокнот на две части и протягивает половину мне.

– Я пойду туда. – Он указывает на дверь ванной. – Ты оставайся здесь. Сядь за стол и запиши все, что помнишь. Все, что произошло. Я сделаю то же самое. Договорились?

– Почему мы не можем остаться в комнате оба? Господи, Перри, я перепугалась до чертиков. А ты – нет?

Даже если забыть на минутку о вполне простительном желании быть с ним рядом, мои слова абсолютно разумны. В нашем номере, помимо расшатанной кровати размером с поле для регби, есть два стола, письменный и обеденный, и два кресла. Допустим, Перри поговорил по душам с Димой – но меня-то бросили в обществе чокнутой Тамары и ее бородатых святых!

– Свидетели должны записывать свои показания порознь, – провозглашает Перри, направляясь в ванную.

– Перри! Стой! Вернись! И останься здесь! Алё, это я, Гейл. Я у нас юрист, черт подери, а не ты! Что Дима тебе сказал?

Если судить по его лицу – ничего. Оно непроницаемо.

– Перри.

– Что?

– Ради бога. Это же я, Гейл. Помнишь меня? Лучше сядь и расскажи тетеньке, чего такого наговорил тебе Дима, что ты превратился в зомби. Хорошо, можешь не садиться. Говори стоя. Наступает конец света? Дима – женщина? Что, черт возьми, между вами произошло такого, о чем мне нельзя знать?

Он вздрагивает. Заметно вздрагивает. Достаточно заметно, чтобы Гейл слегка воспряла духом. Напрасно.

– Не могу.

– Чего ты не можешь?

– Втягивать тебя в это.

– Чушь.

Он снова вздрагивает. Но результат остается прежним.

– Гейл, ты слушаешь?

А что я, мать твою, делаю, по-твоему? Пою арию из «Микадо»?

– Ты хороший юрист, и тебя ждет блестящая карьера.

– Спасибо.

– Через две недели у тебя серьезный процесс. Я прав?

Да, Перри, ты абсолютно прав. Меня ждет блестящая карьера, если только вместо этого мы не решим завести шестерых детей. А через пятнадцать дней будет слушаться дело «Сэмсон против Сэмсона», но, насколько я знаю нашего ведущего адвоката, мне не удастся и словечка ввернуть.

– Ты – восходящая звезда юриспруденции и вкалываешь как проклятая, ты сама мне об этом постоянно твердишь.

Да, разумеется, это правда. Я работаю на износ. Не всякому молодому юристу так везет – мы только что пережили худший вечер в нашей жизни. Что за чертовщину ты сейчас пытаешься мне втолковать столь невнятным способом? Перри, так нельзя. Вернись! Но это лишь мысли. Слова уже иссякли.

– Мы проводим черту на песке. Границу. То, что Дима сказал мне, останется моей тайной. То, что сказала тебе Тамара, останется твоей тайной. И не будем заступать за черту. Нужно соблюдать конфиденциальность.

К Гейл возвращается дар речи.

– Хочешь сказать, Дима теперь твой клиент? Да ты такой же псих, как они.

– Я употребил юридическую метафору. Между прочим, из твоей сферы деятельности. Но по сути так оно и есть: Дима – мой клиент, Тамара – твой.

– Тамара со мной не говорила, Перри. Ни единого, черт возьми, словечка. Даже птиц в саду она считает «жучками». Время от времени ее тянуло помолиться по-русски кому-нибудь из своих бородатых защитников, и тогда она жестом приказывала мне встать на колени рядом с ней. Я повиновалась. Из англиканской атеистки я мутировала в русскую православную атеистку. И ни хрена между нами не произошло такого, чем я бы не могла поделиться. Я только что все тебе рассказала. Больше всего я боялась, что мне откусят руку. К счастью, обе мои руки целы и невредимы. Давай сознавайся.

– Извини, Гейл. Не могу.

– Прошу прощения?

– Я ничего не буду говорить. Я отказываюсь впутывать тебя еще больше. Предпочитаю, чтобы ты оставалась незапятнанной. И в безопасности.

– Ты предпочитаешь?

– Нет. Не предпочитаю. Требую. И ты меня не умаслишь.

Умаслишь? И это говорит Перри? Или тот мятежный проповедник из Хаддерсфилда, в честь которого его назвали?

– И я не шучу, – добавляет он. На случай, если она сомневалась.

Это совсем другой Перри. Мой любимый целеустремленный Джекилл превращается в куда менее приятного мистера Хайда из британской секретной службы.

– Я заметил, некоторое время ты беседовала и с Наташей.

– Да.

– Наедине.

– Строго говоря, нет. С нами были малышки, но они спали.

– Значит, наедине.

– Это преступление?

– Наташа – информатор.

– Она – кто?

– Она рассказывала тебе о своем отце?

– Повтори.

– Я говорю: она рассказывала тебе о своем отце?

– Пас.

– Я серьезно, Гейл.

– Я тоже не шучу. Я пас. Так что либо не лезь не в свое дело, либо выкладывай, о чем с тобой секретничал Дима.

– Наташа рассказывала, чем занимается Дима? С кем он имеет дело, кому доверяет, кого они так боятся? Если тебе что-то такое известно, ты должна все записать. Это может быть жизненно важно.

С этими он словами уходит в ванную и – вот позорище! – запирается на замок.

В течение получаса Гейл сидит на балконе, съежившись и набросив на плечи одеяло, – она слишком измучена, чтобы раздеться. Потом вспоминает про бутылку рома – похмелье гарантировано, но тем не менее Гейл наливает себе глоточек, после чего погружается в полудрему. Проснувшись, она видит, что дверь ванной открыта, а суперагент Перри стоит, ссутулившись, на пороге, как будто не уверен, надо ли выходить. Свою половинку блокнота он сжимает обеими руками за спиной. Гейл замечает уголок страницы, сплошь исписанной знакомым почерком.

– Выпей, – предлагает она, указывая на бутылку.

Перри молчит.

– Прости, – говорит он. Потом откашливается и повторяет: – Прости. Мне очень жаль, Гейл.

Отбросив гордость и здравый смысл, она порывисто вскакивает, подбегает к нему и обнимает. Безопасности ради Перри продолжает держать руки за спиной. Раньше она никогда не видела его испуганным, но сейчас он боится. Не за себя. За нее.

Гейл устало смотрит на часы. Половина третьего. Она встает, вознамерившись выпить еще бокал риохи, потом передумывает, опускается в любимое кресло Перри и вдруг оказывается под одеялом с Наташей.

– Чем он занимается, твой Макс? – спрашивает Гейл.

– Он очень меня любит, – отвечает Наташа. – Физически тоже.

– А кроме этого? Я имею в виду, чем он зарабатывает на жизнь? – уточняет Гейл, благоразумно подавляя улыбку.

Приближается полночь. Чтобы спастись от холодного ветра и развлечь двух усталых маленьких сироток, Гейл устроила шалаш из одеял и подушек у стены, окружающей сад. Откуда ни возьмись появилась Наташа – на сей раз без книги. Сначала Гейл замечает в щели между одеялами ее греческие сандалии, неподвижные, как сапоги часового. Несколько минут Наташа не двигается с места. Подслушивает? Набирается смелости? Но для чего? Хочет позабавить девочек внезапным нападением? Поскольку до сих пор Гейл не обменялась с Диминой дочерью ни единым словом, она понятия не имеет о ее возможных побуждениях.

Одеяло приподнимается, в шалаш проникает колено, следом – Наташино лицо под завесой длинных черных волос и, наконец, все остальное. Крепко спящие малышки даже не шевелятся. Еще несколько минут Гейл и Наташа лежат щека к щеке, молча наблюдая за вспышками фейерверков, которые с пугающей сноровкой запускают Ники и его коллеги. Наташа дрожит, и Гейл накрывает ее одеялом.

– Полагаю, с недавнего времени я в интересном положении, – говорит Наташа, явно подражая утонченному стилю Джейн Остин. Она обращается не к Гейл, а к разноцветным росчеркам в ночном небе.

Если вам посчастливилось услышать признание подростка, по возможности смотрите вдаль, а не на собеседника (афоризм Гейл Перкинс). Прежде чем начать работу в суде, она преподавала в школе для детей с ограниченными возможностями и постигла там эту премудрость, которая становится актуальной вдвойне, когда красивая шестнадцатилетняя девочка ни с того ни с сего признается, что она, возможно, беременна.

– В настоящее время Макс – лыжный инструктор, – отвечает Наташа на притворно-небрежный вопрос Гейл, касающийся вероятного отца будущего ребенка. – Но это временно. Он хочет стать архитектором и строить дома для бедных людей, у которых нет денег. Макс – творческая личность. Он очень чувствительный.

В ее голосе нет ни тени иронии. Большая любовь – штука серьезная.

– А чем занимаются его родители? – спрашивает Гейл.

– У них отель. Для туристов. Небогатый, но Макс совершенно философски относится к материальным вопросам.

– Отель в горах?

– В Кандерштеге. Горная деревня, много туристов.

Гейл никогда не бывала в Кандерштеге, но Перри однажды участвовал там в лыжной гонке.

– Мать Макса необразованная, но очень приятная и одухотворенная, как и ее сын. Зато его отец совершенно отрицательный. Идиот.

Будь проще.

– Макс работает в какой-то официальной горнолыжной школе, – интересуется Гейл, – или он, что называется, частный преподаватель?

– Макс совершенно частный. Катается только с теми, кого уважает. Предпочитает без лыжни, это очень эстетично. А еще по ледникам.

Высоко в горах над Кандерштегом есть уединенная хижина, рассказывает Наташа. Именно там их застигла врасплох безудержная страсть.

– Я была девственница. Совершенно неопытная. Макс очень внимателен. Это в его характере – быть внимательным ко всем людям. Даже в пылу страсти он остается невероятно заботливым.

Намеренно уводя разговор в обыденную сферу, Гейл спрашивает у Наташи, что она сейчас проходит в школе, какие предметы даются ей лучше всего, какие экзамены предстоит сдавать. Наташа отвечает: с тех пор как она стала жить с Димой и Тамарой, она учится в католической монастырской школе в кантоне Фрибур. На выходные ее забирают домой.

– К сожалению, я не верю в бога, но это несущественно. В жизни зачастую необходимо имитировать религиозные взгляды. Больше всего мне нравится живопись. У Макса тоже артистическая натура. Может быть, мы вместе будем изучать искусство в Санкт-Петербурге или в Кембридже. Решим этот вопрос потом.

– Он католик?

– В повседневной жизни Макс подчиняется влиянию семьи. Он исполнен чувства долга. Но в душе он верит во всех богов.

«А в постели он тоже следует семейным традициям?» – ехидничает про себя Гейл, но вслух своих сомнений не озвучивает.

– Кто еще знает о тебе и Максе? – Ей пока удается выдерживать все тот же спокойный, беспечный тон. – Не считая его родителей, разумеется. Или они тоже не в курсе?

– Ситуация довольно сложная. Макс поклялся самой страшной клятвой, что никому не скажет о нашей любви. Я на этом настояла.

– Даже матери?

– Мать Макса – человек ненадежный. Она исполнена мещанских инстинктов и вдобавок не склонна держать язык за зубами. Если ей заблагорассудится, она проговорится мужу и прочим мещанским личностям.

– Все так плохо?

– Если Дима узнает, что Макс мой возлюбленный, то, наверное, убьет его. Дима не чужд физических методов. Такова его натура.

– А Тамара?

– Тамара мне не мать, – огрызается Наташа, с агрессивными отцовскими нотками в голосе.

– И что ты будешь делать, если окажется, что ты правда беременна? – непринужденно спрашивает Гейл, когда в небе вспыхивают римские свечи.