Текст книги "Такой же предатель, как мы"

– Я настоящий ясновидец, – удовлетворенно заключает Гектор. – Кого угодно спросите.

Перри в этом не нуждается.

Он описывает долгие минуты молчания, искаженное лицо Димы в полумраке – и как тот наливает водки, пьет, вытирает лоб, ухмыляется, злобно зыркает на Перри, словно не понимает, зачем он здесь, потом тянет руку и хватает его за колено, как бы говоря «слушай внимательно», затем разжимает пальцы и вновь забывает о собеседнике. Наконец, с откровенным подозрением в голосе, Дима грозно задает вопрос, на который обязательно нужно ответить, прежде чем речь зайдет о чем-либо другом.

– Видел мою Наташу?

Да, Перри видел его Наташу.

– Красивая?

Перри охотно заверяет Диму, что его дочь и впрямь очень красива.

– Десять, двенадцать книг в неделю, ей все мало. Читает и читает. Хотел бы ты таких студентов побольше? Наверное, был бы счастлив.

Перри подтверждает, что он действительно был бы счастлив.

– Ездит верхом, танцует балет. На лыжах катается, как птичка. Я тебе кое-что скажу. Про ее мать. Она умерла. Я ее любил. Понятно?

Перри сочувственно хмыкает.

– Может быть, у меня слишком много женщин. Но некоторым мужчинам так нужно. А хорошие женщины – они хотят быть единственными. Когда трахаешь кого попало, они просто с ума сходят. Жаль.

Жаль, соглашается Перри.

– Господи, Профессор. – Дима подается вперед и тычет его в колено указательным пальцем. – Наташина мать. Я ее любил. Так любил, что чуть не сдох, слышишь ты? Так любил, что все внутри горело – яйца, сердце, мозги, душа. Жил ради этой любви. – Он проводит тыльной стороной ладони по губам, бормочет: «красивая, как твоя Гейл», снова отпивает из бутылки и продолжает: – Муж, сукин сын, убил ее. Знаешь почему?

Нет, Перри понятия не имеет, за что сукин сын, муж Наташиной матери, убил свою жену, но он ждет ответа. Возможно, ответ прост: Перри всего-навсего очутился в дурдоме.

– Наташа – она от меня. Ее мать не умеет врать, она говорит мужу об этом, он ее убивает. Однажды я его найду. И убью. Не из пистолета. Вот этим.

Он вытягивает свои на удивление изящные руки, демонстрируя их Перри. Тот разглядывает их с должным восхищением.

– Моя Наташа идет учиться в Итон. Скажи своим шпионам. Или никакой сделки.

На долю секунды в этой сорвавшейся с цепи реальности Перри ощущает твердую почву под ногами.

– Я совсем не уверен, что в Итон принимают девочек, – осторожно возражает он.

– Я заплачу. Много. Подарю им бассейн. Не проблема.

– Даже в этом случае, сомневаюсь, что ради нее они изменят правила.

– А куда ж ей тогда? – в отчаянии спрашивает Дима, как будто это лично Перри, а не учебное заведение, чинит ему препятствия.

– Например, в Роудин-Скул. Это женский вариант Итона.

– Лучшая школа в Англии?

– По мнению многих.

– Дети ученых? Лордов? Номенклатура?

– Это школа для детей из высших слоев британского общества, скажем так.

– Дорого стоит?

– Очень дорого.

Дима удовлетворен лишь частично.

– Ну ладно, – рычит он. – Когда будем договариваться с твоими шпионами, первое условие – Роудин-Скул.

Гектор разевает рот. Он удивленно смотрит на Перри, потом на Люка, потом снова на Перри. В откровенном недоумении проводит рукой по встрепанным седым волосам.

– Твою налево, – бормочет он. – А своих сыновей Дима заодно не хочет пристроить в Королевскую конную гвардию? Ну и что вы ему сказали?

– Пообещал сделать все возможное, – отвечает Перри, чувствуя, что становится на сторону Димы. – Это старая добрая Англия, которую он, как ему кажется, любит. Что еще я должен был сказать?

– Вы прекрасно справились, – энергично заверяет Гектор.

И маленький Люк подтверждает: прекрасно.

– Помнишь Мумбай, Профессор? В прошлом ноябре. Чокнутые пакистанцы хотят всех убить. Им отдают приказы по мобильникам. Проклятое кафе, где начинается стрельба. Евреев убивают. Заложников. В отелях, на станциях. Детей, матерей – всех убивают. Как они, мать их, это делают?!

Перри представления не имеет.

– Когда мой сын порежет палец и немножко идет кровь, меня тошнит, – яростно говорит Дима. – На мой век смертей хватит, слышь? Для чего они, психи гребаные, это делают?

Атеист Перри мог бы сказать «во имя Бога», но он молчит. Дима собирается с силами и бросается в атаку.

– Ладно. Передай своим английским шпионам, Профессор, – в новом приливе гнева повторяет он. – Октябрь две тысячи восьмого. Запомни дату. Мне звонит друг. Ясно? Друг.

Ясно. Еще один «друг».

– Из Пакистана. Один синдикат, у нас с ним дела. Тридцатое октября, посреди ночи, б… Он мне звонит. Я в Берне, в Швейцарии, очень тихий город, много банкиров. Тамара рядом со мной спит. Телефон звонит, она просыпается и дает мне трубку: это тебя. Тот парень. Слышишь?

Да, Перри слышит.

– «Дима, – говорит он, – это твой друг Халил». Ни хрена. Его зовут Мохаммед. Халил – такое специальное имя, он его берет для кое-каких дел, которые мы вместе делаем. Короче, какая разница. «Хочу дать тебе совет, Дима. Насчет акций. Отличный совет. Особенный. Вы, ребята, не забудьте, что я дал вам совет. Ты не забудешь?» Ладно, говорю. Не забуду. Четыре часа утра, б…, он мне звонит сказать про акции. Ладно. Я говорю: хорошо, Халил, я не забуду, что это был ты. У нас хорошая память. Так что за совет? «Дима, убирай с мумбайской биржи все, что есть, или будут большие проблемы». Я говорю: что-что, Халил? Ты, мать твою, рехнулся? Откуда у нас большие проблемы в Мумбае? У нас там надежный бизнес. Регулярные чистые вложения, я пять лет эти деньги отмывал – услуги, чай, лес, отели, такие, на х…, белые и красивые, что можно Папу Римского принимать. Он не слушает. «Дима, мой тебе совет, убирайся из Мумбая. Может, через месяц снова будешь в силе и заработаешь миллион. Но сейчас бросай эти свои долбаные отели».

Дима утирает кулаком пот со лба, шепчет «господи» и обводит глазами крошечную клетушку, словно ища помощи.

– Передашь своим английским аппаратчикам, Профессор?

Перри сделает все, что сможет.

– Ночью тридцатого октября две тысячи восьмого этот пакистанский придурок меня будит, и сплю я плохо. Понятно?

Да.

– На следующее утро, тридцать первого октября, звоню в долбаный швейцарский банк. Говорю: «Я выхожу, на х…, из мумбайского бизнеса». Услуги, лес, чай. Получаю где-то тридцать процентов. За отели – семьдесят. Через две недели я в Риме, звонит Тамара: «Включи телевизор». Ну и что я вижу? Эти хреновы пакистанцы, мать их, стреляют в окрестностях Мумбая, индийская биржа перестает торговать. На следующий день акции индийских отелей падают на шестнадцать процентов, до сорока рупий, и продолжают падать. В марте падают до тридцати одной. Халил мне звонит. «Слушай, дружище, теперь можешь вернуться в дело. И не забудь, что это я тебя предупредил». Я, мать их растак, возвращаюсь… – По безбородым Диминым щекам катится пот. – В конце года акции взлетают до ста рупий, я получаю двадцать миллионов прибыли. Евреи убиты, заложники тоже, а я, б…, гений. Скажи и это своим английским шпионам, Профессор. Господи боже.

На мокром лице – гримаса отвращения. Гнилые доски трещат под напором морского ветра. Дима выговорился, и обратной дороги нет. Он проверил Перри, испытал и счел подходящей кандидатурой.

Моя руки в красивой уборной на первом этаже, Перри смотрит в зеркало; он потрясен выражением своего лица – оно пылает каким-то новым, доселе незнакомым ему энтузиазмом. Перри спешит вниз по лестнице, застланной толстым ковром.

– Еще по чуть-чуть? – предлагает Гектор, лениво махнув рукой в направлении подноса с виски. – Люк, старина, свари-ка нам кофейку.

Глава 7

По улице наверху проносится «Скорая помощь», вой сирен похож на вопль, как будто весь мир кричит от боли.

…В шаткой шестиугольной башенке с видом на залив Дима закатывает левый рукав. В неверном свете Перри различает мадонну с обнаженной грудью, окруженную сладострастными ангелами женского пола, в соблазнительных позах. Татуировка тянется от массивного плеча до запястья, на котором сверкает золотой браслет «Ролекса».

– Хочешь знать, кто наколол эту штуку, Профессор? – шепчет Дима, хриплым от волнения голосом. – Ее полгода делали, по часу в день.

Да, Перри очень хотел бы знать, кто нарисовал Диме полуобнаженную мадонну и отчего на это понадобилось шесть месяцев. Ему хотелось бы знать, какое отношение имеет Пресвятая Дева к требованию устроить Наташу в Роудин-Скул и желанию получить британское гражданство для всей семьи в обмен на некую жизненно важную информацию. Но инстинкт преподавателя предостерегает Перри, что у Димы своя повествовательная манера – сюжет будет развиваться по спирали.

– Это моя Руфина. Она зечка была, как я. Лагерная шалава, с туберкулезом. По часу каждый день рисовала. Закончила и умерла. Господи боже. Эх, господи.

Уважительная тишина. Оба рассматривают творение Руфины.

– Знаешь, что такое Колыма, Профессор? – спрашивает Дима, с прежней хрипотцой с голосе. – Слышал когда-нибудь?

Да, Перри знает, что такое Колыма. Он читал Солженицына. И Шаламова. Ему известно, что Колыма – река к северу от полярного круга, близ которой находился один из самых страшных лагерей архипелага ГУЛАГ. Перри даже знает, кто такие «зеки», – это значит «заключенные». Их были миллионы.

– В четырнадцать я зеком был на Колыме. Уголовник, не политический. Политические – дерьмо, уголовник – чистый. Дали пятнадцать лет…

– Пятнадцать лет на Колыме?

– Точно, Профессор. Отсидел все пятнадцать. – Гнев в голосе Димы сменяется гордостью. – Дима сидел за криминал, его в тюрьме уважали. Как я попал на Колыму? Убил. Правильно убил. Кого? Одного паршивого аппаратчика в Перми. Отец убил себя, устал очень, много пил водки. Матери надо для нас еду и мыло – надо спать с долбаным аппаратчиком. В Перми коммуналка, восемь поганых комнат, тридцать человек, одна кухня, один сортир, вонища и дым. Нам, детям, не нравится сраный аппаратчик, который дерет нашу мать. Мы ждем на кухне, когда он приходит в гости, стенка тонкая. Он приносит еду и трахает мою мать. На нас все пялятся – у них мать шлюха, – а мы затыкаем уши пальцами. Сказать тебе кое-что, Профессор?

Да.

– Этот тип, аппаратчик, знаешь, где он брал еду?

Нет, Перри не знает.

– Он, мать его, военный интендант. Должен кормить солдат. Носит пушку. Отличную пушку, в кожаной кобуре. Настоящий герой. С ремнем от кобуры на заднице особо не потрахаешься. Если ты не акробат, б… Этот военный интендант, аппаратчик, снимает ботинки. Снимает пушку. Кладет ее в ботинок. Я думаю: ладно. Ты давно дрючишь мою мать, хватит. Больше не будешь. Никто не будет смотреть на нас и говорить, что мы шлюхины дети. Я стучу, открываю дверь. Очень вежливо. Говорю: «Извините, это Дима. Пожалуйста, можно мне ненадолго взять ваш отличный пистолет? А теперь посмотрите мне в глаза. Как мне вас убить, если вы на меня не смотрите? Спасибо, товарищ». Мать смотрит на меня, слова не говорит. Аппаратчик смотрит на меня. Я убиваю говнюка. Одна пуля.

Дима тычет себе в переносицу, показывая, куда вошла пуля. Перри вспоминает, что тем же самым жестом он коснулся лиц своих сыновей на теннисном матче.

– Почему я его убиваю? – Риторический вопрос. – Ради моей матери, которая защищает своих детей. Ради моего чокнутого отца, который самоубился. Ради чести своей страны я убиваю это дерьмо. А еще – наверное, чтоб на нас перестали пялиться в коридоре. Поэтому на Колыме я желанный гость. Я крутой – классный парень, все такое, никаких проблем. Я не политический, я уголовник. Герой, боец. Я убил военного аппаратчика, может, даже кагэбэшника. Иначе почему, ты думаешь, мне дают пятнадцать лет? Это, б…, честь. Я не…

Дойдя до этих слов, Перри запинается.

– Он сказал: «Я не стукач. Я не дятел, Профессор», – нерешительно цитирует он.

– Доносчик, – объясняет Гектор. – Стукач, дятел, наседка – все это значит «доносчик». Дима пытался внушить вам, что он не из таких, хотя на самом деле…

Кивком поблагодарив всеведущего Гектора, Перри продолжает.

– Однажды, через три года, мальчик Дима становится мужчиной. Как он становится мужчиной? У него есть друг Никита. Что за Никита? Уважаемый человек, боец, серьезный уголовник. Он будет мальчику Диме отцом. Братом. Он его защитит. Будет любить. По-чистому. В один прекрасный день, славный день, Никита приводит меня к ворам. Знаешь, кто такие воры, Профессор?

Да, Перри знает, кто такие воры. Он читал Солженицына и Шаламова. Ему известно, что в ГУЛАГе воры – признанные судьи и исполнители тюремного правосудия; что это – братство преступников, объединенных суровым кодексом чести и поведения; что они отрицают брак, собственность и повиновение государству, но при этом уважают священников и склонны к мистике; что мечта каждого рядового вора – выделиться среди уличной шпаны и стать «вором в законе», аристократом, который на самом деле знать не знает никаких законов.

– Мой Никита выступает на большой сходке… Собралось много воров, отличных бойцов. Он им говорит: «Дорогие мои братья, это Дима. Дима готов, он ваш». И они его принимают. И тогда Дима становится настоящим мужчиной, настоящим почетным уголовником. Но Никита должен и дальше его защищать, потому что Дима его… как это…

Дима – почетный уголовник – никак не найдет подходящего слова, и Перри, без пяти минут бывший оксфордский преподаватель, его выручает:

– Его ученик?

– Ученик! Точно, Профессор. Как у Христа. Никита защищает своего ученика Диму, это правильно, это закон воров. Он всегда будет его защищать, он обещал. Никита сделал меня вором, поэтому он будет меня защищать. Но он умер.

Дима вытирает лоб платком, проводит рукой по глазам и зажимает нос двумя пальцами, как вынырнувший из воды пловец. Когда он убирает руку, Перри видит, что Дима плачет. Оплакивает покойного Никиту.

Гектор объявил перерыв. Люк сварил кофе.

Перри берет чашку и шоколадное печеньице. Прирожденный лектор, он в своей стихии, излагает факты и наблюдения со всей возможной точностью и аккуратностью. И все же ему никак не удается ни погасить огонек возбуждения в глазах, ни скрыть легкий румянец на впалых щеках.

Возможно, внутренний цензор знает об этом и тревожится; поэтому, возобновив рассказ, Перри ведет его отрывисто, почти небрежно, жертвуя увлекательностью во имя приличествующей педагогу объективности.

– Никита подцепил горячку. Это было зимой. Минус шестьдесят по Цельсию или около того. Много заключенных погибло, охранникам было наплевать. В тюремных больницах не лечились, а умирали. Никита был крепкий орешек, он умирал долго. Дима за ним ухаживал. Отказывался выходить на работу, в наказание его сажали в карцер. И каждый раз, когда его выпускали, он возвращался к Никите в больницу и сидел там, пока его опять не утаскивали. Его били, морили голодом, держали в темноте, приковывали к стене при температуре ниже нуля. Все, о чем вы якобы знать не знаете: это, мол, в менее развитых странах, только не у нас, – пытается съязвить Перри, в приступе воинственности, которая не находит отклика. – Пока Дима нес вахту у смертного одра Никиты, они договорились, что он введет в воровское братство собственного протеже. Это очень важный момент: умирающий Никита, через Диму, назначает преемника. Три поколения преступников. Димин протеже, или ученик (каюсь, по моей милости он полюбил это слово), был некто Михаил. Миша.

Перри воспроизводит монолог Димы дословно:

– «Миша – человек чести, как я, – вот что я говорю почтенному воровскому собранию. – Миша уголовник, не политический. Он сильный парень, честный, не стукач, не дятел, не вертухай, не гэбист, не мент. Он убивает ментов. Презирает аппаратчиков. Миша мой сын, а значит – ваш брат. Примите моего сына, и пусть он станет вам братом».

Перри упрямо продолжает читать лекцию. Запишите, пожалуйста, следующие факты, дамы и господа. Я изложу вам вкратце историю Димы, как он рассказал ее мне на башенке виллы под названием «Три трубы», прихлебывая водку между делом.

Выйдя из лагеря, он отправился домой, в Пермь, и как раз успел на похороны матери. В начале восьмидесятых годов начался настоящий криминальный бум. Жизнь на лезвии бритвы была короткой и опасной, зато весьма обеспеченной. Диму, с его безукоризненным прошлым, местные воры приняли с распростертыми объятиями. Обнаружив у себя природные способности к математике, он тут же занялся незаконными валютными операциями, контрабандой и мошенничеством. Быстро набирающая темпы преступная деятельность привела Диму в Восточную Германию, где он специализировался на угоне автомобилей, подделке паспортов, валютных спекуляциях и заодно выучился говорить по-немецки. Дима спал с кем попало, но постоянной спутницей его жизни стала Тамара, пермская спекулянтка, торговавшая эксклюзивными предметами роскоши – продуктами и женской одеждой. При поддержке Димы и его сообщников она к тому же промышляла вымогательством, похищениями и шантажом. В итоге Тамара не поладила с конкурирующей группировкой; сначала ее похитили и пытали, а потом сфабриковали обвинение и сдали властям. В тюрьме ей тоже досталось.

Дима объяснил, что именно «случилось в жизни» у Тамары:

– Она не пикнула, Профессор, слышишь! В нашем деле она лучше иного мужика. Ее бросили в камеру и ломали. Знаешь как? Подвешивали вниз головой, насиловали десять, двадцать раз, били смертным боем, а она никого не выдала. Она говорила: да пошли вы. Тамара – настоящий боец, она не… сука.

Перри снова колеблется, и Гектор ненавязчиво подсказывает:

– Сука – это еще хуже, чем дятел или наседка. Сука предает воровской закон. Дима испытывает нешуточные муки совести.

– Возможно, именно поэтому он и запнулся, произнося это слово, – предполагает Перри.

Возможно, соглашается Гектор.

И снова Перри в роли Димы:

– Наконец она им так надоела, что они ее раздели догола и бросили замерзать в снегу. А она так и не пикнула, слышишь? Но немножко повредилась в уме, ясно? Тамара разговаривает с Богом. Покупает иконы, много. Зарывает деньги в саду, а потом не может их найти. Наплевать. Она верная. Я никогда ее не брошу. Наташину мать я любил. А Тамару я никогда не брошу, слышишь?

Перри слышит.

Когда Дима начал зарабатывать по-крупному, он отвез Тамару в швейцарскую клинику, чтобы она отдохнула и немного оправилась, а потом женился на ней. Через год родились близнецы. Вскоре после их свадьбы состоялась помолвка Тамариной сестры. Она была намного младше Тамары – ослепительная красавица, элитная проститутка, ее высоко ценили в воровском сообществе. На ней женился не кто иной, как Димин любимый ученик Миша, который к тому времени вышел из тюрьмы.

– Когда Ольга с Мишей поженились, все Димины мечты сбылись, – объявил Перри. – Они с Мишей стали настоящими братьями. По воровскому закону Миша и так считался сыном Димы, но брак упрочил семейные узы. Отныне Димины дети были Мишиными детьми, и наоборот… – Перри с суровым видом откинулся на спинку кресла, как будто ожидая вопросов с галерки.

Но Гектор, который тихонько забавлялся, наблюдая за Перри в образе преподавателя, предпочел ограничиться саркастическим замечанием:

– Чертовски странные ребята эти воры, вам не кажется? Сначала отрицают брак, политику, государство и все, что с ним связано, а потом торжественно шествуют к алтарю под звон церковных колоколов. Выпейте еще капельку. Вам разбавить?

Он отвлекся на возню с бутылкой и графином.

– Вот, значит, кто они, – отстраненно заметил Перри, прихлебывая разведенный виски. – Все эти странные кузены и дядюшки на Антигуа… Воры в законе, оплакивавшие Мишу и Ольгу.

Перри не желает слезать с кафедры. Кроме конспекта по истории, от него ничего не добиться.

Пермь недостаточно велика для Димы и его собратьев. Бизнес расширяется. Преступные синдикаты объединяются и заключают сделки с иностранной мафией. В довершение всего Дима – лагерный самоучка – открывает в себе природный талант к отмыванию преступных доходов. Когда пресловутые «друзья» Димы решают начать бизнес в Америке, именно его отправляют в Нью-Йорк, чтобы организовать на Брайтон-Бич систему по отмыванию денег. Дима для надежности берет с собой Мишу. Когда братство намеревается учредить европейский филиал, главой назначают опять-таки Диму. Он выдвигает непременное условие: отрядить ему в помощь Мишу, на сей раз в качестве его правой руки в Риме. Требование выполняют. Дима и Миша действительно становятся одной семьей – вместе торгуют, развлекаются, ходят друг к другу в гости, балуют детей.

Перри отхлебывает виски.

– Все это было во времена прежнего Князя, – говорит он почти ностальгически. – Золотой век для Димы. Старый Князь был настоящим вором. Он все делал правильно.

– А новый Князь, молодой? – испытующе спрашивает Гектор. – О нем можно что-нибудь сказать?

Перри серьезен как никогда.

– Вы прекрасно знаете, что можно, – сердито отвечает он. – Новый Князь воров – сука, каких свет не видел. Предатель из предателей. Он выдает своих властям – это предел падения для вора. В глазах Димы предать такого человека – священный долг, а не преступление.

– Нравятся тебе детишки, Профессор? – спрашивает Дима с наигранной беспечностью, запрокидывая голову и делая вид, что рассматривает облупленный потолок. – Катя, Ира. Нравятся?

– Конечно. Они чудесные.

– Гейл они тоже нравятся?

– Да, вы и без меня это знаете. Она им очень сочувствует.

– Девочки сказали ей, как погиб их отец?

– В автокатастрофе. Десять дней назад. Неподалеку от Москвы. Трагедия. Отец и мать погибли на месте.

– Ну да, трагедия. Автокатастрофа. Обычная совсем авария. Нормальная. В России часто аварии. Четыре человека, четыре «Калашникова», шестьдесят пуль, а хер ли? Такая вот автокатастрофа, Профессор. На один труп тридцать пуль. Миша, мой ученик, мальчишка, всего сорок лет. Дима привел его к ворам, сделал его мужчиной… – Внезапный взрыв ярости: – Почему я не защитил моего Мишу? Почему отпустил в Москву? И пускай сука Князь всадит в него тридцать пуль, да? Пускай убивают Ольгу, красотку, сестру Тамары, мать его дочерей? Почему я его не защитил? Ты Профессор, вот и скажи мне, пожалуйста, почему я не мог защитить моего Мишу?

Гнев придает его тихому голосу нечеловеческую силу – но, хамелеон по натуре, Дима временно сменяет гнев на печальную славянскую философию.

– Ладно. Может, Ольга не такая святая, как Тамара, – говорит он, как бы принимая аргумент, которого Перри не приводил. – Я Мише и сказал: может, она чересчур на мужиков глядит и задница у нее хороша. Может, тебе, Миша, хватит по бабам шляться, посиди ты дома, приласкай ее… – Дима вновь переходит на шепот: – Тридцать пуль, Профессор. Эта сука Князь заплатит за тридцать пуль в моего Мишу.

Перри замолчал, словно с запозданием услышал звонок, возвестивший окончание лекции. У него был такой вид, будто он сам не понимает, как оказался за этим столом. Но мгновения спустя, вздрогнув всем своим длинным, угловатым телом, он вернулся в реальность.

– Вот, собственно, и все, – сказал он в завершение. – Дима ненадолго ушел в себя, потом очнулся и, кажется, удивился, что я тут; сначала он возмутился, затем решил, что все нормально, опять обо мне позабыл, закрыл лицо руками и забормотал по-русски. Потом встал, пошарил рукой под своей шелковой рубашкой и вытащил маленький сверток. Я приложил его к документу. Дима обнял меня. Это был трогательный момент.

– Для вас обоих.

– Для каждого по-своему. Пожалуй.

Похоже, ему вдруг захотелось поскорее уехать к Гейл.

– Дима дал вам какие-нибудь инструкции относительно этой посылки? – поинтересовался Гектор. Маленький Люк-второго-ранга скромно улыбался поверх аккуратно сложенных рук.

– Конечно. «Отдай это вашим аппаратчикам, Профессор. Подарок от лучшего в мире отмывателя денег. Скажи им, я хочу честной игры». Я ведь так и написал в документе.

– Вы знали, что находится в пакетике?

– Разве что догадывался. Эта штучка была завернута в ткань, а поверх нее – в полиэтилен. Вы же видели. Я решил, что там аудиокассета из какого-то микродиктофона. По крайней мере, так казалось на ощупь.

Гектора это не убедило.

– То есть вы не попытались развернуть пакетик.

– Нет, конечно. Он же был адресован вам. Я всего лишь попрочнее приклеил его под обложку документа.

Медленно перелистывая страницы, Гектор рассеянно кивнул.

– Дима держал кассету на себе, поближе к телу, – продолжал Перри, видимо надеясь прервать затянувшееся молчание. – Я сразу вспомнил о Колыме. Они, должно быть, привыкли такое проделывать. Прятать письма и так далее. Пакетик насквозь промок от пота, пришлось вытирать его полотенцем, когда я вернулся в номер.

– И вы его не открыли?

– Я же сказал. С чего бы вдруг? У меня нет привычки читать чужие письма. Или прослушивать чужие кассеты.

– Даже перед таможней в Гатвике?

– Разумеется.

– Но вы все-таки пощупали посылку.

– Да. Вы же слышали. На что это вы намекаете? Получив пакетик, я его ощупал. Через полиэтилен и ткань.

– И что вы сделали дальше?

– Убрал в безопасное место.

– В безопасное место, ага. Это куда же?

– В сумку с туалетными принадлежностями. Когда я вернулся в номер, то сразу пошел в ванную и спрятал кассету.

– Рядом с зубной щеткой, если быть точным.

– Верно.

Снова пауза. Показалась ли она им такой же долгой? Перри подозревал, что нет.

– Почему? – наконец спросил Гектор.

– Что – «почему»?

– Почему именно в туалетные принадлежности?

– Подумал, что там удобнее всего.

– Чтобы пройти таможню в Гатвике?

– Да.

– Вы решили, что именно туда и полагается прятать кассеты?

– Я подумал, что… – Перри пожал плечами.

– Что там она затеряется и не привлечет внимания?

– Наверное.

– Гейл знала?

– Что? Конечно нет. Нет.

– Я так и думал. Запись сделана на русском или на английском?

– Господи, да откуда мне знать? Я же ее не слушал.

– Дима не говорил вам, на каком она языке?

– Его комментарии я пересказал вам дословно. Ваше здоровье.

Он допил свой слабенький виски и со стуком поставил стакан на стол, прозрачно намекая на окончание беседы. Но Гектор никуда не торопился. Скорее, наоборот. Он перевернул страницу. Потом пролистал вперед.

– Так все-таки – зачем? – настойчиво поинтересовался он.

– Что – «зачем»?

– Зачем все это делать? Украдкой тащить сомнительную посылку от русского уголовника через британскую таможню. Почему бы не бросить кассету в Карибское море и не позабыть о случившемся?

– По-моему, ответ очевиден.

– Да – для меня. Но сомневаюсь, что он был столь же очевиден для вас. Почему вы за это взялись?

Перри задумался, но так и не смог ответить.

– Может быть, потому что кассета уже была у вас на руках? – намекнул Гектор. – Как говорят альпинисты – если перед тобой гора, надо на нее лезть.

– Говорят, да.

– На самом деле – чушь собачья. Альпинисты лезут на гору, потому что именно за этим они и пришли. Гора ни в чем не виновата. Виноваты люди. Согласны?

– Может быть.

– Люди стремятся на вершину. А горе плевать на них сто раз.

– Пожалуй, но… – Перри натянуто усмехнулся.

– Дима как-то оговаривал ваше личное участие в переговорах, если они и впрямь наметятся? – спросил Гектор после бесконечной паузы.

– До некоторой степени.

– До какой?

– Он хотел, чтобы я там присутствовал.

– Зачем?

– Я должен проследить, чтобы играли честно.

– Кто играл честно?!

– Боюсь, что вы, – неохотно сказал Перри. – Дима хочет, чтобы я заставил вас сдержать слово. Он изрядно недолюбливает аппаратчиков, как вы, вероятно, заметили. Он готов восхищаться вами, потому что вы – английские джентльмены, но он вам не доверяет, потому что вы – представители властей.

– Вы с ним согласны? – Гектор посмотрел на Перри своими огромными серыми глазами. – Тоже считаете нас аппаратчиками?

– Наверное.

Гектор повернулся к Люку, который по-прежнему сидел рядом:

– Старина, по-моему, у тебя назначена встреча. Не смеем тебя задерживать.

– Конечно, – сказал тот и, коротко улыбнувшись Перри на прощание, послушно покинул комнату.

Виски был шотландский, с острова Скай. Гектор плеснул понемножку в два стакана и предложил Перри самому долить себе воды.

– Итак. Настало время трудных вопросов. Готовы?

А у него был выбор?

– Мы обнаружили некоторое противоречие. Гигантских размеров.

– Понятия не имею…

– Зато я имею. Вы кое о чем умолчали в своем замечательном сочинении и старательно опускали этот момент в устном пересказе, безукоризненном в других отношениях. Сами скажете – или предоставите мне?

Перри, явно смущенный, пожал плечами:

– Давайте вы.

– Охотно. В обоих случаях вы не упомянули о главном условии своего договора с Димой, хотя об этом идет речь на кассете, которую вы столь хитроумно протащили через гатвикскую таможню в сумке с туалетными принадлежностями. Дима настаивает – и отнюдь не вскользь, как вы утверждаете, а категорически, – чтобы вы, Перри, присутствовали на всех переговорах и чтобы означенные переговоры велись по-английски ради вашего удобства. Настаивает на этом и Тамара, что, подозреваю, еще важнее, хоть со стороны и не скажешь. Дима, случайно, не упомянул о таком условии в процессе своей хаотичной исповеди?

– Упомянул.

– Но вы сочли нужным о нем умолчать.

– Да.

– Уж не потому ли, что Дима и Тамара настаивают на участии не только «профессора Мейкписа», но и некоей леди, которую они почтительно называют «мадам Гейл Перкинс»?

– Нет, – твердо сказал Перри.

– Нет? Что – «нет»? Вы отрицаете, что единолично приняли решение обойти этот пункт в своих письменных и устных показаниях?

Слова Перри прозвучали столь энергично и четко, что стало ясно: он отрепетировал их заранее. Однако прежде чем ответить, он закрыл глаза. Чтобы посовещаться с внутренним голосом?..

– Я это сделаю ради Димы. Даже ради вас. Но только один – или все отменяется.

– Обращаясь к нам в своей довольно-таки бессвязной речи, – продолжал Гектор, откровенно пропустив мимо ушей драматическое заявление Перри, – Дима также упоминает некую запланированную встречу в Париже. В июне, то есть очень скоро. Седьмого числа, если точно. Встреча не с нами, презренными аппаратчиками, а с вами и Гейл, что показалось нам несколько необычным. Вы, случайно, не можете это объяснить?

Перри не мог – или не хотел. Он хмурился в полумраке, прикрыв рот ладонью, словно удерживая рвущиеся на волю слова.

– Похоже, он предлагает свидание, – продолжал Гектор. – Или, скорее, ссылается на свидание, уже назначенное и, судя по всему, согласованное с вами. Интересно, где оно состоится? Под Эйфелевой башней, когда часы пробьют полночь? И в руке вы должны держать вчерашний выпуск «Фигаро»?

– Нет, черт возьми.

– Тогда где и как?

Сдавленно буркнув «ну и хрен с вами», Перри сунул руку в карман пиджака, вытащил синий конверт и небрежно бросил на овальный стол. Конверт был не запечатан. Гектор осторожно открыл его; худые бледные пальцы извлекли на свет два кусочка синего картона, а следом – сложенный лист бумаги.