Текст книги "Команда Смайли"

– После того, как он получил письмо из Парижа или до?

– После. Несомненно.

Михель проводил Смайли до двери – настоящий джентльмен, не в пример Тоби Эстерхейзи. Эльвира в этот момент сидела на своем месте у самовара, разглядывая фотографию березовой рощи, и курила. И, проходя мимо нее, Смайли услышал что-то вроде шипения – звук, изданный носом или ртом или обоими органами сразу в знак презрения.

– Что теперь станете делать? – спросил он Михеля, словно родственника покойного. Краешком глаза он заметил, как Эльвира подняла голову при его вопросе и растопырила пальцы на странице. В последнюю минуту ему пришла в голову еще одна мысль. – А вы не узнали почерка? – поинтересовался он.

– Какого почерка, Макс?

– На конверте из Парижа?

И вдруг заспешил, не дожидаясь ответа, вдруг его затошнило от хождения вокруг да около.

– До свидания, Михель.

– Будьте здоровы, Макс.

Эльвира снова опустила голову и пригнулась к березам.

«Я так никогда и не узнаю, – подумал Смайли, быстро спускаясь по деревянной лестнице. – Никто из нас не узнает. Кто он, Михель, – предатель, не желавший делить со стариком свою женщину и жаждавший получить корону, в которой ему так долго отказывали? Или же Михель – бескорыстный офицер и джентльмен, неизменно верный слуга? Или, может быть, как многие верные слуги, он был и тем, и другим?»

Смайли думал о гордости кавалериста-Михеля, столь же уязвимой, как мужское достоинство любого героя. Ведь он гордился своей ролью доверенного лица генерала, гордился ролью его сатрапа. Как его оскорбляло, что он не был во все посвящен! Опять-таки гордость – как же она многолика! Но где ее предел? Возможно, она простирается настолько, что позволяет дать каждому хозяину свою долю? «Джентльмены, я хорошо служил вам обоим», – говорит идеальный двойной агент на закате своей жизни. «И говорит с гордостью», – подумал Смайли, который знавал не одного такого человека.

Он вспомнил про письмо из Парижа на семи страницах. Вспомнил про второе доказательство. И подумал: «Интересно, кому была отправлена фотокопия – может быть, Эстерхейзи? А где же оригинал? Так кто же ездил в Париж? – недоумевал он. – Если Виллем ездил в Гамбург, то кто же тот маленький Волшебник?» Он устал до смерти. Усталость навалилась на него как внезапно подцепленный вирус. Он почувствовал ее в коленях, в чреслах, во всем теле. Но продолжал идти, так как мозг отказывался отдыхать.

ГЛАВА 11

Идти – на это Остракова была способна, ей только и хотелось идти. Шагать и ждать появления Волшебника. Ничто у нее не сломано. И хотя ее кряжистое маленькое тело после ванны покрылось черными пятнами, как карта угольного бассейна Сибири, оно все еще исправно функционировало. И несмотря на то, что ее бедный крестец, доставлявший ей столько беспокойства на складе, выглядел так, точно все армии тайных агентов Советской России трудились над ней, пинком посылая с одного конца Парижа на другой, тем не менее ничто не было сломано. Ее просветили рентгеном всю по частям, прощупали как сомнительное мясо, проверяя, нет ли внутреннего кровоизлияния. А под конец мрачно объявили, что она чудом выжила.

Посему ее хотели задержать. Полечить от шока, дать успокоительное – пусть хотя бы полежит ночь! Полиция, которая нашла шесть свидетелей происшедшего, давших семь противоречивых версий (Машина была серая или синяя? Номер на ней был марсельский или иностранный?), – полиция сняла с нее длинное показание, полицейские грозились снова прийти для дальнейших расспросов.

Тем не менее Остракова выписалась.

Есть ли у нее хотя бы дети, которые станут за ней ухаживать? – обеспокоились при выписке. О, у нее их куча, сказала она. Дочки, готовые выполнить малейшую ее прихоть, сыновья, которые помогут спуститься и подняться по лестнице! Сколько угодно раз – столько, сколько она пожелает. Стремясь развлечь медсестер, она даже придумала им биографии, хотя голова гудела, как барабан. Она послала купить ей одежду. Ибо на ней болтались какие-то лохмотья – сам Господь покраснел бы от ее растерзанного вида, в каком она предстала перед врачами. Она дала фальшивый адрес вместе с фальшивым именем: она не хотела последующего наблюдения, визитеров. И исключительно благодаря силе воли в тот вечер, ровно в шесть, Остракова стала еще одним бывшим бледным пациентом, осторожно и мучительно сходившим по скату черной громады больницы в тот мир, который немного раньше сделал все, чтобы навсегда избавиться от нее. Она шла в своих сапогах, побитых, но чудом уцелевших, и гордилась ими – по крайней мере они не изменили ей.

Вернувшись в полумрак своей квартирки, она села в продавленное кресло мужа и, не снимая сапог, словно они являлись частью униформы, принялась крутить в руках старый армейский револьвер, пытаясь понять, как, черт побери, его заряжают, нацеливают и стреляют. «Я – армия из одного человека». Продержаться в живых – такова ее цель, и чем дольше ей удастся протянуть, тем значительнее будет ее победа. Продержаться в живых, пока не приедет генерал или не пришлет своего Волшебника.

Ускользнуть от них так, как удалось Остракову? Что ж, ей это тоже удалось. Издевнуться над ними, как Гликман, загнать их в угол, где у них не будет другого выбора, кроме как любоваться собственной мерзостью? В свое время, не без удовольствия думала она, ей и это немного удалось. Но выжить, чего не удалось ни одному из ее мужчин, уцепиться за жизнь, невзирая на все усилия этого бездушного мира грубых чинуш, быть для них каждый час каждого дня бельмом на глазу только потому, что ты жива, дышишь, ешь, двигаешься и соображаешь, – это, решила Остракова, занятие, достойное ее натуры, ее веры и двух любимых ею мужчин. Она тотчас взяла на себя эту миссию. И послала дуру-привратницу за продуктами: немощь имеет свои плюсы.

– У меня был небольшой удар, мадам Ла-Пьер. – Но по части ли сердца, желудка или русской тайной полиции она не стала уточнять. – Мне рекомендовали на несколько недель оставить работу и дать себе полный отдых. Я совсем без сил, мадам, бывают такие периоды, когда хочется побыть одной. Вот возьмите, мадам, – вы не такая, как другие, которые только и знают, как бы урвать, и не спускают с тебя глаз. – Мадам Ла-Пьер зажала банкнот в кулак, взглянула на краешек и сунула куда-то за лиф. – И послушайте, мадам, если кто-нибудь будет меня спрашивать, сделайте одолжение: скажите, что я уехала. Я не буду зажигать огонь в комнатах, что выходят на улицу. Мы – женщины чувствительные, нам нужно немножко покоя, вы согласны? Но, пожалуйста, мадам, запомните, кто будут эти посетители, и скажите мне – газовик, кто-нибудь из благотворительных обществ, – про всех мне говорите. Я люблю знать, что жизнь вокруг продолжается.

Привратница решила, что Остракова, без сомнения, сумасшедшая, но с деньгами-то все в порядке, а деньги привратница любила больше всего на свете, да к тому же она сама была сумасшедшая. За несколько часов Остракова стала еще хитрее, чем когда-то в Москве. К ней пришел муж привратницы – сущий разбойник, куда хуже старой козы, и, получив обещание, что ему дадут еще денег, приделал цепочку к ее входной двери. Завтра он сделает ей «глазок» – тоже за деньги. Привратница пообещала брать ее почту и доставлять ей в строго определенные часы – ровно в одиннадцать утром и в шесть вечером, дав два коротких звонка – тоже за деньги. Открыв маленькое вентиляционное отверстие в уборной и став на стул, Остракова могла при желании заглянуть во двор и увидеть, кто приходит и кто уходит. Она послала на склад записку, что приболела. Она не могла передвинуть двуспальную кровать, но с помощью подушек и пухового одеяла устроила из нее подобие дивана с таким расчетом, чтобы он, как торпеда, был нацелен сквозь открытую дверь гостиной – на входную дверь; ей оставалось только лечь на кровать в сапогах, наставленных на того, кто к ней ворвется, и стрелять поверх них, и если она не прострелит себе ногу, то в первый же момент застигнет пришельца врасплох. Остракова все это продумала. В голове у нее стучало и раздавался настоящий кошачий концерт, в глазах темнело, когда она слишком быстро поворачивала голову; у нее была высокая температура, и она порой почти теряла сознание. Но она все продумала, приняла необходимые меры, и теперь, пока не появится генерал или Волшебник, она снова станет жить как в Москве.

– Ты предоставлена сама себе, старая дура, – произнесла она вслух. – Тебе не на кого надеяться, кроме себя самой, так что держись.

Поставив на пол рядом с кроватью фотографию Гликмана и фотографию Остракова, положив иконку Божьей Матери под одеяло, Остракова приступила к своему первому ночному бдению – она неустанно молилась целому сонму святых, и не в последнюю очередь святому Иосифу, чтобы ей прислали Волшебника, ее избавителя.

«И ни единого послания не отстучали мне по трубам, – думала она. – Даже охранник не ругнулся и не разбудил».

ГЛАВА 12

Тянулся все тот же день, и не было ему конца. Расставшись с Михелем, Джордж Смайли какое-то время позволил ногам нести себя неведомо куда – слишком он устал, слишком был взбаламучен, чтобы садиться за руль, однако достаточно соображал, чтобы следить за спиной и делать внезапные повороты, сбивающие со следа возможный «хвост». Растрепанный, с опухшими глазами, он ждал, чтобы мозг пришел в норму, чтобы раскрутилась пружина, державшая его в напряжении в течение этого двадцатичетырехчасового марафона. Он попал на набережную, затем в пивную возле Нортумберленд-авеню – кажется, она называется «Шерлок Холмс», – где он угостил себя большой порцией виски и в смятении подумал, не позвонить ли Стелле: все ли у нее в порядке? Впрочем, это бессмысленно – не может же он звонить каждый вечер и спрашивать, живы ли они с Виллемом, – и он пошел дальше, пока не обнаружил, что находится в Сохо, где в субботний вечер всегда мерзопакостнее обычного. «Обратись к Лейкону, – подумал он. – Попроси охрану для семьи». Но ему достаточно лишь представить себе, какая его ждет сцена, чтобы понять, что это мертворожденная идея. Если Цирк не считал нужным заботиться о Владимире, тем более он не станет заботиться о Виллеме. Да и как ты пристроишь нянек к водителю грузовиков на дальние расстояния? Успокаивало Смайли лишь то, что убийцы Владимира, по-видимому, нашли то, что искали, что ничего другого им не нужно. Да, но эта женщина в Париже – как насчет нее? Как насчет автора двух писем?

«Поезжай домой», – приказал он себе. Дважды он из телефонных будок делал ложные звонки, проверяя, нет ли за ним «хвоста». Затем зашел в тупик и тут же повернул назад, прислушиваясь, не замолкнут ли внезапно шаги, всматриваясь, не отведет ли кто глаз. Он подумывал, не снять ли номер в гостинице. Иной раз он так делал, чтобы спокойно провести ночь. Иной раз его дом становился слишком опасным для него местом. Мелькнула мысль о негативе: пора вскрыть коробку. Обнаружив, что ноги инстинктивно ведут его в Кэмбридж-сёркус, он поспешно повернул на восток и закончил свои скитания в машине. Уверившись, что за ним не следят, он поехал на Бейсуотер-роуд, находящуюся в стороне от тех мест, где он бродил, тем не менее он по-прежнему бросал напряженные взгляды в зеркальце заднего вида. У пакистанца-жестянщика, торговавшего всем на свете, он купил две пластмассовые миски для мытья и лист стекла размером три с половиной дюйма на пять, а в аптеке, находившейся в двух-трех домах оттуда и торговавшей за наличные, – десять листов просмоленной бумаги такого же размера и детский карманный фонарик с космонавтом на ручке и красным фильтром, который прикрывал линзу, как только нажимали на никелированную кнопку. С Бейсуотер-роуд, отнюдь не прямым путем, он подъехал к «Савою» и вошел в отель со стороны набережной. По-прежнему никто за ним не следовал. В мужском гардеробе дежурил все тот же человек, и он даже припомнил шутку, которую тогда отпустил.

– Я все жду, когда она взорвется, – он улыбнулся, возвращая Смайли коробку. – Мне показалось, я раз или два слышал, как там тикало, но только и всего.

Кусочки спичек, которые Смайли положил у своей входной двери, прежде чем ехать в Чарлтон, лежали на месте. В окнах соседа виднелись горящие свечи, которые обычно зажигают по субботам, и головы беседующих людей, а в его окнах занавеси были как прежде задернуты так, как он их отставил, и в прихожей хорошенькие маленькие часы бабушки Энн встретили его тиканьем в кромешной тьме.

Несмотря на смертельную усталость, он тем не менее методично проделал все необходимое.

Прежде всего положил три закрутки в камин в гостиной, поднес к ним огонь, набросал на них недымящего угля и натянул перед камином веревку, которой Энн пользовалась для сушки белья. В качестве рабочей робы он надел старый кухонный передник и для верности крепко обвязал тесемкой свое округлое брюшко. Из-под лестницы достал кипу зеленого светомаскировочного материала и пару защепок и отнес все это в подвал. Завесив окошко, снова поднялся наверх, развернул бумагу, в которой лежала коробка, открыл ее и… нет, это была не бомба, там лежали письмо и смятая пачка сигарет, куда Владимир вложил пленку. Смайли извлек ее оттуда, вернулся в подвал, включил красный свет в карманном фонарике и принялся за работу, хотя Господу Богу известно, что он не обладал никаким чутьем в фотографии и теоретически вполне мог попросить Лодера Стрикленда выполнить эту работу фотоотделом Цирка. Или отнести негатив одному из полудюжины «профессионалов», как их принято называть, – людей, сотрудничающих с Цирком в определенных областях, которые обязаны при необходимости бросить все и, не задавая вопросов, поставить свои знания на службу делу. Собственно, один такой профессионал – добрая душа жил в двух шагах от Слоун-сквер и специализировался на свадебных фотографиях. Хватило бы и десяти минут, чтобы найти и нажать на звонок в его двери, – и Смайли через полчаса уже получил бы отпечатанные снимки. Но… Он предпочел претерпеть неудобства и иметь несовершенные отпечатки, но проявить пленку у себя дома, а наверху тем временем разрывался телефон, на который он не обращал внимания.

Смайли предпочел помучиться, совершая ошибку одну за другой, сначала передержав, потом недодержав негатив под основным светом в помещении. Использовав в качестве мерила времени кухонный таймер, который тикал и грохотал словно оркестр в балете «Коппелия», Смайли предпочел бурчать и ругаться от раздражения и потеть в темноте, изведя, по крайней мере, шесть листов фотобумаги, прежде чем в миске с проявителем появилось хотя бы наполовину удовлетворительное изображение, которое он на три минуты положил в закрепитель. И промыл. И промокнул чистой чайной салфеткой, очевидно, окончательно испортив ее, – точно он не знал. И отнес снимок наверх и подвесил его на натянутую веревку. И для тех, кто верит в дурные предзнаменования, следует для истории пометить, что огонь, разожженный с помощью закруток, все же почти погас, так как уголь изрядно отсырел, и что Джорджу Смайли пришлось стать на четвереньки и раздувать его, дабы он не погас совсем. Тут ему могло бы прийти в голову – хотя не пришло, так как, сгорая от любопытства, он оказался уже не способен к самоанализу, – что его действия находятся в прямом противоречии с категорическим требованием Лейкона не раздувать пламя, а прибивать его.

Надежно подвесив снимок над ковром, Смайли обратился затем к хорошенькому письменному столику маркетри, в котором Энн с поразительной неприкрытостью держала «свои вещи». Как, например, листок бумаги для письма, на котором она написала единственное слово «Любимый» и больше ничего – возможно, не будучи уверена, которому любимому это адресовать. Как, например, фирменные спички из ресторанов, в которых Смайли никогда не бывал, и письма, написанные почерком, который был ему неизвестен. Из этого мучительного для него ералаша он извлек большую викторианскую лупу с перламутровой ручкой, которой Энн пользовалась, выискивая слова для никогда до конца не разгадываемых кроссвордов. Вооружившись лупой – последовательность его действий из-за усталости была лишена логики, – он поставил пластинку с произведениями Малера, подаренную Энн, и уселся в кожаное кресло с подставкой для книги из красного дерева, которая поворачивалась на шарнирах и могла быть установлена, как поднос в кровати, поперек живота сидящего. Снова почувствовав смертельную усталость, Смайли неразумно позволил глазам своим закрыться – отчасти под звуки музыки, отчасти под стук капель, стекавших с фотографии, отчасти под недовольное потрескивание огня. Полчаса спустя он, вздрогнув, проснулся и обнаружил, что снимок высох, а пластинка Малера беззвучно вращается на проигрывателе.

Он принялся рассматривать фотографию, одной рукой придерживая очки, другой – медленно передвигая по ней лупу.

Снимок запечатлел группу, но не политиков и не купальщиков, поскольку никого в купальном костюме не наблюдалось. Четыре человека – двое мужчин и две женщины полулежали на мягких диванах возле низкого столика, на котором стояли бутылки и лежали сигареты. Женщины в неглиже, молодые и хорошенькие. Мужчины, тоже едва прикрытые, лежали рядом, и девицы, как положено, обвились вокруг своих избранников. Они, видимо, снимались в тусклом свете, словно в подземелье, и из того немногого, что Смайли знал о фотографиях, он сделал вывод, что негатив получен на пленке для скоростной съемки, так как при печати фотография получилась зернистая. Качество фотографии напомнило ему не раз виденные снимки заложников, сделанные террористами, – только четверо на фотографии были всецело заняты друг другом, тогда как заложники обычно смотрят в аппарат, словно в дуло ружья. Тем не менее продолжая, как он выразился бы, выискивать «данные, интересующие оперативную разведку», Смайли стал определять, где находилась камера, и установил, что ее, по всей вероятности, установили над объектами съемки. Четверо, казалось, лежали на дне колодца, и камера смотрела на них вниз. Нижнюю часть снимка перекрывала тень, очень черная – балюстрада, или, может быть, подоконник, или просто чье-то плечо. Такое складывалось впечатление, точно камера, хоть и находилась в выгодной позиции, посмела лишь слегка приподняться выше уровня глаз.

Тут Смайли пришел к своему первому предварительному выводу. К первому небольшому шажку, хотя в уме у него уже было достаточно много больших шагов. Назовем это техническим шагом – скромным техническим шажком. Все говорило о том, что фотография была, что называется, «краденая». И краденая с целью подпалить, то есть шантажировать. Но шантажировать кого? И с какой целью?

Раздумывая над этой проблемой, Смайли, по всей вероятности, заснул. Телефон стоял на маленьком письменном столике Энн, и он звонил, должно быть, раза три или четыре, прежде чем Смайли сообразил спросонья.

– Да, Оливер? – осторожно сказал Смайли.

– Ах, Джордж! Я пытался дозвониться до вас раньше. Вы, надеюсь, благополучно вернулись.

– Откуда? – недоуменно спросил Смайли.

Лейкон предпочел не отвечать.

– Я чувствовал, что должен вам позвонить, Джордж. Мы с вами расстались на неприятной ноте. Я был резок. Слишком много на меня навалилось, извините. Как дела? Все намеченное выполнили? Закончили?

В глубине слышался голос дочери Лейкона, спорившей с кем-то по поводу того, сколько надо платить за отель на Парк-лейн. «Они, видно, приехали к нему на уик-энд», – решил Смайли.

– Мне снова звонили из министерства внутренних дел, Джордж, – продолжал Лейкон, но уже тише и не дожидаясь его ответа. – Они уже получили заключение патологоанатома, и тело может быть выдано. Рекомендуют побыстрее кремировать. Я подумал, что, если дам вам название фирмы, которая такими делами занимается, вы в состоянии сообщить это заинтересованным лицам. Конечно, без связи с нами. Вы видели объявление для печати? Что вы о нем думаете? Я считаю, оно умело составлено. Я считаю, тон абсолютно точно выдержан.

– Я возьму карандаш, – предупредил Смайли и принялся рыться в ящике, пока не нашел пластмассовой штуки грушевидной формы на кожаной тесемке, которую Энн иногда носила на шее. С большим трудом заставив выскочить грифель, он записал под диктовку Лейкона название фирмы и адрес, снова название фирмы и снова адрес.

– Записали? Может, я повторю? Или вы прочтете мне, чтобы быть вдвойне уверенным?

– По-моему, все в порядке, спасибо, – отказался Смайли. С некоторым запозданием он понял, что Лейкон пьян.

– А теперь, Джордж, не забудьте: у нас назначено свидание. Семинар по брачным делам, не исключающий захватов. Вы выступите в роли моего старшего советника. У нас тут внизу очень приличный мясной ресторан, и я угощу вас ужином на скорую руку, пока вы будете делиться со мной своей мудростью. У вас нет под рукой еженедельника? Давайте занесем туда эту встречу.

С крайне дурным предчувствием Смайли условился о дате. Всю жизнь изобретая легенды для прикрытия самых разных жизненных ситуаций, он все еще не умел отказываться от приглашения на ужин.

– И вы так ничего и не нашли? – осведомился Лейкон уже более заинтересованно. – Ни сучка, ни задоринки, никаких зацепок. Это была буря в стакане воды, как мы и подозревали, верно?

В голове Смайли промелькнуло множество ответов, но он посчитал за лучшее помолчать.

– А как со счетом за телефон? – поинтересовался Смайли.

– Со счетом за телефон? Каким счетом? Ах, вы имеете в виду его счет. Оплатите и пришлите мне квитанцию. Никаких проблем. А еще лучше пошлите ее по почте Стрикленду.

– Я уже отослал ее вам, – терпеливо пояснил Смайли. – Я просил вас выяснить по возможности, куда были сделаны звонки.

– Я немедленно этим займусь, – ничуть не смутившись, ответил Лейкон. – Больше ничего?

– Нет. Думаю, что нет. Ничего.

– Выспитесь. Голос у вас совсем измученный.

– Спокойной ночи, – сказал Смайли.

Снова крепко зажав лупу Энн в пухлом кулаке, Смайли принялся опять рассматривать фотографию. Пол в колодце был застлан ковром – по-видимому, белым; диваны были расставлены подковой, повторяя линию занавесок на дальней стороне периметра. В глубине виднелась обитая дерматином дверь, и одежда обоих мужчин – пиджаки, брюки, галстуки – висела аккуратно, как в больнице, на вбитых в нее крючках. На столике стояла пепельница, и Смайли принялся разглядывать надпись на ней. После многочисленных манипуляций с лупой неудавшийся филолог разобрал что-то вроде очертания букв А-С-Н-Т, но было ли это слово, означающее по-немецки «восемь», или часть слова «внимание», или же четыре буквы какого-то более длинного слова, он не мог сказать. Да на этом этапе он и не стал мучиться, пытаясь найти разгадку, а предпочел заложить полученную информацию в глубины своего мозга, пока не появится еще какая-нибудь часть головоломки.

Позвонила Энн. Смайли, по-видимому, снова задремал, потому что память его не удержала звонка – просто он услышал ее голос, когда медленно поднес трубку к уху: «Джордж, Джордж», – свое имя, произнесенное так, словно она долгое время взывала к нему и он только сейчас собрался с силами или потрудился поднять трубку.

Разговор начался словно между чужими людьми – так же началась их любовь.

– Как поживаешь? – спросила она.

– Очень хорошо, спасибо. А ты? Могу быть чем-то тебе полезен?

– Я спросила не просто так, – настаивала Энн. – Как ты? Я хочу знать.

– А я сказал тебе, что хорошо.

– Я звонила утром. Почему ты не отвечал?

– Меня не было.

Долгое молчание, пока она, видимо, обдумывала его слабое извинение. До сих пор телефон никогда не волновал ее. Она не считала, что с ним связано что-то срочное.

– Уходил по работе? – пыталась выяснить она.

– Выполнял одно задание Лейкона.

– Он нынче рано раздает задания.

– Он теперь без жены: она ушла от него, – пояснил Смайли без всякой задней мысли.

Молчание.

– В свое время ты говорила, что она разумно поступила бы, если бы ушла, – заметил Смайли, прикрываясь назидательным тоном.

– Глупая женщина, – в ответ обронила Энн, за чем последовало еще более долгое молчание, на сей раз со стороны Смайли, перед которым внезапно возникла громада выбора, который предлагала ему бывшая жена.

Снова воссоединиться, как она это иногда называла.

Забыть все обиды, весь список любовников; забыть о Билле Хейдоне, этом предателе из Цирка, чья тень накладывалась на лицо Энн всякий раз, как Смайли пытался обнять ее, – забыть о человеке, воспоминание о котором причиняло ему постоянную боль. О Билле – его друге, Билле – цвете их поколения, шутнике, обаятельном человеке, образцовом конформисте; Билле – прирожденном обманщике, которого обман в конечном счете привел в постель к русским и в постель к Энн. Устроить новый спектакль с медовым месяцем, полететь на юг Франции, есть вкусные блюда, покупать обновки, делать все, что положено любовникам. И сколько все это продлится? Сколько пройдет времени до того, как ее улыбка угаснет, и взгляд потускнеет, и эти мифические отношения потребуют, чтобы она уехала в дальние края лечить свои мифические недомогания?

– Ты где сейчас? – растерянно спросил он.

– У Хильды.

– А я думал, ты в Корнуэлле.

Хильда была разведена. И жила она в Кенсингтоне, в двадцати минутах ходьбы от квартиры Смайли.

– А где Хильда? – осведомился он, переварив эти сведения.

– Уехала.

– На всю ночь?

– Зная Хильду, думаю, что да. Если только она не притащит кого-то с собой.

– Ну, тогда, я полагаю, тебе тоже следует развлечься без нее, как ты умеешь, – посоветовал он и, еще говоря, услышал ее шепот:

– Джордж.

Сильный, неистовый страх сковал душу Смайли. Он посмотрел на снимок, все еще лежавший на подставке для книги рядом с лупой, и внезапно в памяти всплыло все, что намеком и легким шепотом возникало в его мозгу в течение дня; он услышал барабаны своего прошлого, призывавшие его сделать последнее усилие, выявить и взрезать нарыв, близость которого он чувствовал всю жизнь, и он не хотел, чтобы Энн была рядом. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Обретя ясность мысли, рожденную голодом, усталостью и смятением, Смайли твердо осознал: Энн не должна быть причастна к тому, что ему предстоит. Он знал, хотя был всего лишь в преддверии, и тем не менее знал, что, как ни странно, ему, возможно, выпал шанс в его немалые лета вновь принять участие в сражениях, которые он вел всю жизнь, и наконец сыграть в свою пользу. Если это так, то никакой Энн, никакого фальшивого мира, никакой пристрастной свидетельницы его действий – ничто не должно мешать его одинокому преследованию зверя. До этой минуты он и сам не ведал о своем сокровенном. Теперь все встало на свои места.

– Не надо, – возразил он. – Энн? Слушай. Не надо приезжать сюда. Не потому, что я выбрал одиночество. Это диктуют практические соображения. Ни в коем случае. – Собственные слова странно звучали для его уха.

– Тогда приезжай ты, – предложила она.

Он повесил трубку. Он представил себе, как она заплакала, потом достала свою адресную книжку и стала смотреть, кто из «первых одиннадцати», как она называла их, способен утешить ее вместо него. Смайли налил себе чистого виски – утешение Лейкона. Пошел на кухню, забыл за чем и направился в кабинет. «Сода, – вспомнил он. – Слишком поздно. Обойдусь и без нее. Должно быть, я рехнулся, – думал он. – Я гоняюсь за привидениями – во всем этом ничего нет. Выжившему из ума генералу что-то причудилось, и он из-за этого погиб». Смайли вспомнил изречение Уайльда: «Если человек умирает за какое-то дело, это еще не значит, что дело правое». Картина на стене скособочилась. Он стал ее поправлять – передвинул, недодвинул, – всякий раз отступая. «Передайте Максу, что речь идет о Песочнике». Он снова сел в свое кресло и сквозь лупу Энн уставился на двух проституток с такой свирепостью, что если бы они могли, то мигом умчались бы к своим сутенерам.

Они, ясно, относились к «сливкам» своей профессии – обе молодые, свеженькие, холеные. Их будто намеренно так подобрали – хотя, возможно, это чистая случайность, – чтобы они были разные. Блондинка слева, стройная и даже классически сложенная, поражала длинными ногами и маленькими высокими грудями. А ее товарка, темноволосая и приземистая, привлекла внимание широкими бедрами и крупными, пожалуй, евроазиатскими чертами лица. У блондинки, подметил Смайли, в ушах были серьги в форме якорей, что показалось ему странным, так как, по своему ограниченному знакомству с женщинами, он знал, что они прежде всего снимают серьги. Достаточно было ему заметить, что Энн вышла из дома без серег, и сердце у него падало. Помимо этого, ничего умного сказать про девушек он не мог, а посему, сделав еще один большой глоток чистого виски, перешел к изучению мужчин, на которых – следует признаться – он с самого начала и сосредоточил все свое внимание. Как и девушки, они тоже резко отличались друг от друга, хотя у мужчин – поскольку они были значительно старше – разница проявлялась в глубине натур и в характере. Мужчина, на котором лежала блондинка, был светлый и на первый взгляд туповатый, тогда как тот, которого обвивала брюнетка, казался смуглым, с латинским, по-восточному живым лицом и заразительной улыбкой – единственно приятной особенностью фотографии. Крупный и рыхлый блондин, маленький и веселый брюнет – он мог бы быть шутом при первом, этакий гном с добрым лицом и вихрами над ушами.

Внезапно занервничав – оглядываясь назад, это можно было бы назвать предчувствием, – Смайли занялся прежде блондином. Пора наконец разобраться!

Мужчина был крупный, но не мускулистый, ноги и руки – могучие, но в них не чувствовалось силы. Светлая кожа и волосы подчеркивали его полноту. Толстыми и некрасивыми руками он обнимал девушку за талию. Медленно ведя лупой по голой груди, Смайли подобрался к голове. К сорока годам, недобро написал какой-то мудрец, лицо человека становится таким, какого он заслуживает. Смайли сомневался в этом. Он знавал поэтические души, обреченные всю жизнь носить ужасную личину, и преступников с ангельскими лицами. Но у этого человека лицо было не из выигрышных, да и аппарат запечатлел не самое приятное его выражение. Что касается характера, то лицо как бы делилось на две половины: нижняя была весело осклаблена, рот широко раскрыт – блондин явно что-то говорил своему приятелю; а на верхней царили два маленьких светлых глаза без единой веселой морщинки вокруг – они смотрели из-под пухлых, как опара, век холодно, без всякого выражения, как глаза младенца. Приплюснутый нос, густые, подстриженные на европейский манер волосы.

Алчный, сказала бы Энн, которая склонна была делать категорические суждения о людях на основании изучения их портретов в прессе. Алчный, слабовольный, жестокий. Избегать таких. «Как жаль, что она не пришла к такому выводу насчет Хейдона, – подумал Смайли, – или пришла слишком поздно».