Текст книги "Команда Смайли"

ГЛАВА 23

Поездка в Тун заняла полчаса, и, выйдя из вокзала, Смайли пошел не спеша, останавливаясь у витрин и слегка петляя. «Есть люди, у которых возникает желание совершить героический поступок и умереть за свою страну, – размышлял он. – …Если подпалить человека, в нем просыпается упрямство…» Интересно, что проснулось бы в нем.

День был мрачный, хмурый. Редкие пешеходы медленными тенями проплывали в тумане, а пароходики, курсировавшие по озеру, застыли у причалов. Время от времени беспросветная мгла разрывалась, и Смайли видел замок, дерево, кусок городской стены. Затем завеса снова опускалась. Меж булыжников и в разветвлениях узловатых деревьев курорта лежал снег. Немногие машины ехали с зажженными фарами, шины их хлюпали по мокрому снегу. Единственными яркими пятнами были витрины: золотые часы, одежда для лыжников, похожая на национальные флаги. «Будьте там самое раннее в одиннадцать, – прикинул Тоби, – даже одиннадцать, и то слишком рано, Джордж: они приедут не раньше двенадцати». А сейчас только половина одиннадцатого, но Смайли хотелось иметь запас времени, хотелось покружить по городку, прежде чем осесть, хотелось потянуть время, чтобы, как сказал бы Эндерби, разложить все по полочкам. Смайли свернул в узкую улочку и прямо перед собой увидел вздымающийся ввысь замок. Аркада кончилась, началась мостовая, потом лестница, потом крутой подъем – он продолжал идти вверх. Он прошел мимо «Английской чайной», «Американского бара», ночного клуба «Оазис» – все вывески освещены неоном, каждое заведение – копия утраченного оригинала. Но они не могли уничтожить его любви к Швейцарии. Он вышел на площадь и увидел скамью – ту самую, а напротив, через дорогу, маленькую гостиницу, в точности как ее описал Тоби, с кафе-рестораном на первом этаже и комнатами-номерами барачного типа над ним. Он увидел желтый почтовый фургон, смело припаркованный на запрещенном месте, и понял, что это – стационарный пост Тоби. Тоби всю жизнь считал почтовые фургоны самыми надежными – куда бы ни поехал, всюду их крал, оправдывая это тем, что никто не замечает и не запоминает их. Сейчас он поставил новые номерные знаки, но они выглядели старше фургона. Смайли пересек площадь. На двери банка значилось: «ОТКРЫТО: ПОНЕДЕЛЬНИК – ЧЕТВЕРГ 07.45 – 17.00, ПЯТНИЦА 07.45 – 18.15». «Григорьев любит приезжать в обеденные часы, потому что в Туне никому в голову не придет тратить обеденные часы на посещение банка, – пояснил Тоби. – Он принимает отсутствие деятельности за безопасность, Джордж. Пустые места, пустое время – Григорьева до того легко разгадать, что это даже смущает». Смайли прошел по пешеходному мостику. Еще без десяти одиннадцать. Он перешел через дорогу и направился к маленькой гостинице, откуда хорошо был виден банк Григорьева. «Напряжение в вакууме, – подумал он, прислушиваясь к хлюпанью своих сапог и журчанию воды в водостоках, – городок в межсезонье и в безвременье. – Удастся, Джордж, подпалить или нет – никогда не знаешь. Как бы тут сыграл Карла? – раздумывал Джордж. – Что бы сделал этот сторонник крайностей, чего мы не делаем?» Смайли ничего не мог придумать, кроме физического насилия. Карла собрал бы оперативные данные, потом совершил бы подход – рискнул бы. Джордж толкнул дверь в кафе, и на него пахнуло теплом. Он прошел к столику у окна, на котором стояло «ЗАНЯТО».

– Я жду мистера Джакоби, – объяснился он с официанткой.

Она недовольно кивнула, не глядя на него. Бледная девушка с невыразительным лицом. Смайли заказал стакан кофе с молоком, официантка ответила, что в стаканах они подают кофе только со шнапсом.

– В таком случае чашку кофе, – произнес он, сдаваясь.

И зачем он вообще попросил стакан кофе?

«Напряжение в вакууме, – снова подумал он, озираясь. – Риск в пустоте».

Кафе было оформлено согласно современным представлениям о швейцарской старине. На оштукатуренных колоннах висели пластмассовые пики. Из невидимых громкоговорителей неслась безобидная музыка; доверительный голос диктора каждое объявление делал на нескольких языках. В углу четверо мужчин молча играли в карты. Смайли посмотрел в окно на пустую площадь. Снова пошел дождь, превращая все из белого в серое. Мимо проехал на велосипеде мальчишка в красной шерстяной шапочке, и шапочка, словно факел, мелькала на дороге, пока туман не погасил ее. Смайли заметил, что у банка – двойные двери, которые открываются с помощью электроники. Он взглянул на часы. Десять минут двенадцатого. Щелкнула касса. Зашипела кофейная машина. Игроки начали сдавать карты. На стене висели деревянные тарелки – танцующие парочки в национальных костюмах. На чем бы еще остановить свой взгляд? Несмотря на лампы из кованого железа, помещение освещалось кольцом из трубок, уложенных по потолку, и свет казался очень резким. Смайли вспомнился Гонконг с баварскими погребками на пятнадцатом этаже, такое же ожидание разъяснений, которые никогда не будут даны. «А сегодня – всего-навсего репетиция, – мелькнуло у него в голове, – сегодня даже не подход». Он снова посмотрел на банк. Никто не входит, никто не выходит. Похоже, он всю жизнь ждал чего-то, чему не найти определения, – назовем это решением проблемы. Ему вспоминалась Энн и их последняя прогулка. Решение проблемы в вакууме. Он услышал, как заскрипел стул, увидел протянутую руку Тоби – в Швейцарии здороваются рукопожатием – и сияющее, раскрасневшееся лицо Тоби, словно он только что вернулся с пробежки.

– Григорьевы выехали из своего дома в Эльфенау пять минут назад, – спокойно произнес он. – За рулем – Григорьева. Скорее всего, они погибнут, прежде чем сюда доберутся.

– А велосипеды? – не без тревоги спросил Смайли.

– Как всегда, – откликнулся Тоби, придвигая себе стул.

– На прошлой неделе машину тоже вела она?

– И на позапрошлой. Она на этом настаивает. Джордж, эта женщина действительно сущий монстр. – Официантка без заказа принесла ему кофе. – На прошлой неделе она буквально вытащила Григорьева из-за руля, въехала в столб у ворот и ободрала себе крыло. Паули и Канадец-Билл так хохотали, что мы испугались, как бы в микрофонах не появилось статики. – Он по-дружески похлопал Смайли по плечу. – Слушайте, день грядет преотличный. Поверьте. Хорошее освещение, хороший обзор, остается только сидеть и наслаждаться спектаклем.

Зазвонил телефон, и официантка позвала:

– Герр Джакоби!

Тоби легкой походкой подошел к стойке. Девушка протянула ему трубку и покраснела, в ответ на то, что он ей шепнул. Из кухни вышел шеф-повар с маленьким сыном:

– Герр Джакоби!

Хризантемы на столике Смайли были пластмассовые, но кто-то налил в вазочку воды.

– Чао, – весело произнес в трубку Тоби и вернулся к столику. – Все на месте, все счастливы, – удовлетворенно объявил он. – Съешьте чего-нибудь, о'кей? Получайте от всего удовольствие, Джордж. Это же Швейцария.

Тоби с веселым видом вышел на улицу. «Получайте удовольствие от спектакля, – повторил про себя Смайли. – Правильно. Я написал сценарий, Тоби поставил пьесу, и теперь остается только сидеть и смотреть. Нет, – поправил он себя, – написал пьесу Карла, и порой она доставляет ему немало волнений».

Две девушки в коротеньких юбочках вошли в двойные двери банка. А через секунду за ними последовал и Тоби. «Насаждает в банк своих людей», – подметил Смайли. У каждого окошечка будут стоять двое. После Тоби в банк вошла под руку молодая пара, потом приземистая женщина с двумя продуктовыми сумками. Желтый фургон по-прежнему стоял на том же месте – почтовый фургон ни у кого не вызовет подозрения. Смайли заметил телефонную будку и в ней двоих – возможно, укрылись от дождя. «Двое обращают на себя меньше внимания, чем один», – говаривали в Саррате, а трое – еще меньше, чем двое. Проехал пустой туристический автобус. На башне пробило двенадцать, и с последним ударом часов из тумана вынырнул «мерседес» – в свете его фар блестел булыжник. Неуклюже колыхнувшись, машина подъехала к кромке тротуара и остановилась возле банка, в шести футах от почтового фургона Тоби. «Номера машин Советского посольства кончаются на цифре „семьдесят три“, – предупредил его Тоби. – Григорьева высаживает мужа и пару раз объезжает вокруг квартала, пока он не выйдет из банка». Но сегодня отвратительная погода, Григорьевы, видимо, решили наплевать на правила парковки, а заодно и на правила, установленные Карлой, и понадеялись на то, что дипломатический номер убережет их от беды. Дверца пассажира открылась, и плотный мужчина в темном костюме и в очках, с чемоданчиком в руке заспешил ко входу в банк. Смайли успел только заметить, что у Григорьева густые седые волосы и очки со стеклами без оправы, как на фотографиях, а затем обзор ему перекрыл грузовик. Когда же он проехал, Григорьев уже исчез, но зато отлично видна была внушительная фигура самой Григорьевой, рыжеволосой его жены, которая с напряженным видом женщины-водителя ждала за рулем. «Поверьте мне, Джордж, это сущая змея». Глядя на нее сейчас, на эти твердо сжатые челюсти, на этот набыченный взгляд, Смайли впервые – хоть и осторожно – разделил оптимизм Тоби. Если страх является основным компонентом в процессе подпаливания, то Григорьева, безусловно, человек, которого следует бояться.

Смайли мысленно рисовал себе сцену в банке, разворачивавшуюся так, как они спланировали с Тоби. Помещение там маленькое, и семи человек вполне достаточно, чтобы создать тесноту. Тоби открыл там счет на имя герра Джакоби и положил несколько тысяч франков. Итак, Тоби будет стоять у одного окошка и занимать контролера мелкими операциями. Окошечко обмена валюты тоже не представляло проблемы. Двое людей Тоби, вооруженные целым веером разнообразных ассигнаций, сумеют занять контролера на несколько минут. Смайли представлял себе, как веселится Тоби и как Григорьев, не выдержав, повышает голос. Ему чудилось, как две девушки в коротких юбочках делают двойное сальто: одна небрежно бросает рюкзак к ногам Григорьева и там записывается все, что он говорит кассиру, а скрытые камеры из мешков, рюкзаков, портфелей, скаток с постелью или что там у них есть, снимают каждый его жест и голову. «Это все равно что поставить человека перед карательным отрядом, Джордж, – пояснил Тоби, когда Смайли встревожился по поводу щелчков затворов. – Щелчки слышали все, кроме дичи».

Двери банка скользнули нараспашку. Появились два бизнесмена, оправляя плащи, словно выходя из уборной. Вслед за ними выкатилась приземистая женщина с двумя продуктовыми сумками, а после нее вышел Тоби, болтая с девчонками. Затем появился сам Григорьев. Ничего не заметив, он быстро сел в черный «мерседес» и поцеловал жену в щеку, прежде чем она успела отвернуться. По тому, как она скривила рот, Смайли увидел, что она восприняла это критически, а Григорьев примирительно улыбнулся. «Да, – подумал Смайли, ему есть за что чувствовать себя виноватым; да, – подумал он, вспомнив, как расположены к нему „наружники“, – да, это тоже понятно». Но Григорьевы не уезжали, пока еще нет. Не успел Григорьев закрыть за собой дверцу, как на тротуаре появилась высокая, смутно знакомая Смайли женщина в зеленом лоденовом пальто, постучала по стеклу возле пассажира и принялась читать Григорьевым лекцию о том, какое преступление парковать машину на тротуаре. Григорьев явно смутился. Григорьева же перегнулась через него и заорала на моралистку – Смайли даже расслышал, несмотря на грохот транспорта, слово «дипломат», произнесенное по-немецки с сильным акцентом, – но женщина не уходила, она стояла, держа под мышкой сумку и продолжая распекать их, даже когда они уже тронулись с места. Она наверняка засняла их в машине на фоне дверей банка, мелькнуло у Смайли в голове. Теперь фотографируют через перфорацию – достаточно полудюжины крошечных дырочек, и линзы делают идеальный снимок.

Тоби вернулся и сел за столик рядом со Смайли. Закурил тонкую сигару. Смайли чувствовал, как он дрожит, точно собака после гона за дичью.

– Григорьев, как всегда, снял десять тысяч, – выпалил Тоби. Говорил он по-английски, захлебываясь словами. – Как и на прошлой неделе, как и на позапрошлой. Мы теперь имеем, Джордж, картину в целом. Мальчики очень счастливы, девочки тоже. Джордж, я серьезно: они просто фантастические. Самые лучшие. У меня еще никогда не было такой хорошей команды. Так что вы о нем думаете?

Смайли, не ожидавший такого вопроса, рассмеялся.

– Григорьев, безусловно, под башмаком у жены, – произнес он.

– И малый славный, ну, вы меня понимаете. Разумный. Я думаю, он и поступит разумно. Это моя точка зрения, Джордж. Мальчики тоже так думают.

– А куда Григорьевы отсюда едут?

Резкий мужской голос прервал их разговор:

– Герр Джакоби?

Но это оказался всего лишь шеф-повар, державший рюмку со шнапсом: он хотел выпить за здоровье Тоби. Тоби с ним выпил.

– Едут обедать в привокзальном буфете первого класса, – продолжал Тоби. – Григорьева заказывает свиную отбивную с жареным картофелем, Григорьев – бифштекс и стакан пива. Возможно, они выпивают также по паре рюмок водки.

– А после обеда?

Тоби коротко кивнул, как если бы ответ на этот вопрос сам собой подразумевался.

– Совершенно верно, – подтвердил он. – Именно туда они и едут. Да приободритесь же, Джордж. Этот парень сломается, уж вы мне поверьте. У вас ведь никогда не было такой жены. Да и Наташа – девочка что надо. – Он понизил голос. – Карла кормит его, Джордж. Вы порой не понимаете самых простых вещей. Вы думаете, эта женщина позволит Григорьеву отказаться от новой квартиры? От «мерседеса»?

К Александре прибыл гость, который приезжал к ней каждую неделю, всегда по пятницам, точно в назначенный час, после отдыха. В час дня, по обыкновению, обедали по пятницам холодным мясом, ростбифом и компотом из яблок или слив, в зависимости от времени года, но Александра не в состоянии есть это, порой притворялась, что ее тошнит, и бежала в уборную или звала Милосердную-Милосердненькую и жаловалась в самых грубых выражениях на качество пищи. Это всегда вызывало раздражение у матери-настоятельницы. Приют гордился фруктами, которые тут выращивали, и в рекламных брошюрах, которые лежали в кабинете настоятельницы, было немало фотографий фруктов и цветов, альпийских ручьев и гор, словно Господь Бог, или сестры, или доктор Рюди специально все это создали для его обитательниц. После обеда наступал час отдыха – и по пятницам это был самый неприятный для Александры час, самый неприятный за всю неделю, – когда она лежала на белой железной кровати и делала вид, будто отдыхает, тогда как на самом деле молилась всем богам, чтобы дядю Антона переехала машина, или чтобы с ним случился инфаркт, или – самое лучшее – чтобы он вообще перестал существовать, а она осталась бы со своим прошлым, со своими тайнами и со своим именем Татьяна. Она видела перед собой его очки со стеклами без оправы и в своем воображении заталкивала их ему в голову, так что они вылезали с другой стороны вместе с глазами, и все для того, чтобы не видеть его слезящегося взгляда, а смотреть и видеть широкий мир за ним.

И вот теперь час отдыха окончился, и Александра стояла в пустой столовой в своем лучшем платье и смотрела в окно на сторожку, в то время как две Марты мыли кафельный пол. Ее тошнило. «Плюнуть бы, – подумала она. – Плюнуть на его дурацкий велосипед». К другим девушкам тоже приходили визитеры, но обычно по субботам, и ни у одной не было дяди Антона – мужчины вообще приходили редко, в основном посещали изнуренные тетушки и скучающие сестры. И ни одной не предоставляли для свиданий кабинет матушки Милосердной, куда закрывали дверь, дабы Александра оставалась наедине с посетителем. Этой привилегией пользовались только Александра и дядя Антон, как не раз подчеркивала сестра Благодатная. Но Александра охотно променяла бы все эти привилегии и немало других на то, чтобы дядя Антон вовсе не посещал ее.

Ворота сторожки открылись, и Александра затряслась, замахала руками, словно увидела мышь, или паука, или голого мужчину, собирающегося наброситься на нее. По аллее ехал на велосипеде коренастый человек в коричневом костюме. Александра сразу бы определила, что он неопытный велосипедист, судя по его напряженной позе. И ехал он не издалека – он не приносил с собой дыхания внешнего мира. Жара могла стоять ужасающая, но дядя Антон не был ни потным, ни красным. В сильнейший дождь макинтош и шляпа дяди Антона, когда он входил в главную дверь, были едва влажны, а на ботинках никогда не было грязи. Только когда три недели, а возможно, годы тому назад, начался грандиозный снегопад и вокруг мертвого замка навалило метр снега, дядя Антон стал наконец похож на реального человека, который обитает в реальном мире: в высоких толстых сапогах, в теплой куртке и меховой шапке, он с трудом ехал по дорожке и казался ожившим воспоминанием из той жизни, о которой Александра никогда не должна упоминать. И когда дядя Антон обнял ее, назвал «доченькой» и бросил свои большие перчатки на полированный стол Милосердной-Милосердненькой, он показался ей таким родным и она преисполнилась такой надежды, что потом улыбалась несколько дней подряд.

– Он был такой теплый, – призналась она сестре Благодатной на своем ломаном французском. – Он был со мной как друг! Почему снег сделал его таким?

Но сегодня шел мокрый снег и стоял туман, и падавшие с неба хлопья не задерживались на желтом гравии.

– Он приезжает на машине, Саша, – поведала ей однажды сестра Благодатная, – с женщиной, Саша. – Сестра Благодатная видела их. Дважды. Естественно, она за ними наблюдала. – У них на крыше, колесами вверх, стояли два велосипеда, и за рулем сидела женщина, такая крупная, сильная, немного похожая на матушку Милосердную, но не такая благостная – волосы у нее ярко-рыжие, от таких даже бык шарахнется. Дядя Антон с этой женщиной подъезжают к краю деревни, останавливают машину за сараем Андреаса Гертша, дядя Антон отвязывает велосипед и едет к воротам. А женщина остается в машине, курит и читает «Швайцер иллюстрирте», время от времени хмуро поглядывая в зеркальце; ее велосипед не покидает крыши машины – стоит над ней, как перевернутая пила. И знаешь что?! Велосипед у дяди Антона – незаконный! Велосипед у дяди Антона – а сестра Благодатная, будучи порядочной швейцаркой, естественно, это проверила – не зарегистрирован, у него нет номера, так что дядя Антон – преступник, как и женщина с ним, хотя она из-за толщины, скорее всего, на велосипеде не ездит!

Но Александре было наплевать, законно или незаконно владеет дядя Антон велосипедом. Ее больше интересовала машина. Какой она марки? Дорогая или дешевая? Какого цвета и, главное, откуда она? Из Москвы, из Парижа, откуда? Но сестра Благодатная была простой деревенской девушкой, и мир за пределами гор был для нее равно чужд. В таком случае, какие буквы на номере машины, глупенькая? Александра заплакала. Сестра Благодатная на такие вещи не обращала внимания. Сестра Благодатная отрицательно покачала головой, как тупая молочница, какою она и была. Вот про велосипеды и про коров она понимала. А машины – это выше ее разумения.

Александра смотрела на подъезжавшего Григорьева, дожидаясь, когда он пригнется к рулю, приподнимет свой могучий зад и перебросит короткую ногу через раму, словно слезая с женщины. Она увидела, как он покраснел за этот недолгий путь, проследила за тем, как он отстегнул портфель от корзиночки над задним колесом велосипеда. Она подбежала к двери и попыталась поцеловать его, сначала в щеку, потом в губы – она задумала просунуть ему в рот язык и посмотреть, что будет, но он проскользнул мимо, опустив голову, словно уже возвращался назад, к жене.

– Приветствую вас, Александра Борисовна, – услышала она, как он поспешно, шепотом произнес ее имя, словно это была государственная тайна.

– Приветствую вас, дядя Антон, – откликнулась она.

Тут сестра Благодатная схватила ее за локоть и шепнула, чтобы она вела себя пристойно, не то…

Кабинет матушки Милосердной был одновременно скупо и роскошно обставлен. Он был маленький, голый и очень чистый – Марты скребли его и вылизывали каждый день, так что пахло в нем как в бассейне. Зато здесь хранилось немало сувениров из России, которые блестели как ларцы с драгоценностями. Матушка собирала иконы и фотографии любимых княгинь в богатых рамах, а также епископов, при которых она служила; в день своей святой – или в день ее рождения, или в день рождения епископа? – она сняла все это со стен и устроила театр со свечами, со статуей Девы Марии и младенца Христа. Александра видела это, потому что матушка пригласила ее к себе и читала вслух старинные русские молитвы, и пела отрывки из литургии в ритме марша, и дала Александре просфору и рюмку сладкого вина: ей хотелось, чтобы в день ее святой – а может, это были Пасха или Рождество? – с ней посидел кто-то русский. Лучше русских на свете никого нет, говорила матушка. Постепенно Александра поняла, что Милосердная-Милосердненькая в дым пьяна; Александра уложила ее, подсунула под голову подушку, поцеловала в волосы и оставила спать на клетчатом диване, где обычно сидели родители, приезжавшие поговорить о том, чтобы их детей приняли в приют. На этом диване сидела сейчас и Александра и смотрела на дядю Антона, а он не спеша вытаскивал из кармана маленький блокнотик. У него сегодня коричневый день, подумала она: коричневый костюм, коричневый галстук, коричневая рубашка.

– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.

Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: «Ну и ну, Саша, как же ты выросла» – и похлопывал бы по той или иной округлости: «Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой».

– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.

– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.

Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.

– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала «Вешние воды».

– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.

– Вот как.

Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.

Дядя Антон наконец отыскал страницу в своем блокноте, ту, с вопросами, и нашел свой карандашик, серебряный, на который надо нажимать сверху, – похоже, дядя Антон необычайно им гордился.

– Вот как, – повторил он. – Значит так, Александра!

Внезапно Александра почувствовала, что не желает отвечать на его вопросы. Просто не может. Вот стащить бы сейчас с него брюки и заняться с ним любовью. Или забиться в угол и наложить кучу, как делает француженка. Она показала ему свои руки в крови – а она кусала заусеницы. Следовало бы объяснить ему с помощью собственной крови, что она не хочет слышать его первый вопрос. Она встала и протянула ему руку, а в другую изо всей силы впилась зубами. Ей хотелось показать дяде Антону раз и навсегда, что вопрос, который он собирается ей задать, кажется ей непристойным, и оскорбительным, и неприемлемым, и сумасшедшим и что она искусала себе руки по примеру Христа – висит же он на стене у Милосердной-Милосердненькой с окровавленными руками! «Я пролила свою кровь ради вас, дядя Антон, – хотела она пояснить, а сама думала о том, что сейчас Пасха и Милосердная-Милосердненькая обходит замок, обмениваясь яйцами с его обитательницами. – Прошу вас. Это моя кровь, дядя Антон. Я пролила ее ради вас». Но рука, которую она решилась прокусить, зажимала ей рот, и из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Тогда она села, насупясь, сцепив на коленях руки, которые, как она заметила, вовсе и не кровоточили, а оказались мокрыми от ее слюны.

Дядя Антон держал блокнот в правой руке, а в левой – карандашик с кнопкой наверху. Она впервые встречала левшу и порой, глядя на то, как он пишет, думала, что это не он, а его зеркальное отражение, тогда как сам дядя Антон сидит в машине за сараем Андреаса Гертша. Она подумала, как это замечательно иметь «раздвоенную натуру» – так называет это доктор Рюди: одну половину можно отправить на велосипеде, а вторая половина останется в машине с рыжей женщиной за рулем. «Милосердная-Милосердненькая, если ты одолжишь мне свой велосипед, я отправлю куда подальше свою худшую половину».

Внезапно Александра услышала собственный голос. Как чудесно он звучал! Недаром она любит звонкие здоровые голоса: голоса политических деятелей по радио, голоса врачей, которые осматривают ее в постели.

«Дядя Антон, скажите, пожалуйста, откуда вы приезжаете? – уловила она свой вопрос, исполненный умеренного любопытства. – Дядя Антон, пожалуйста, выслушайте меня. Пока вы мне не скажете, кто вы и в самом ли деле вы мой настоящий дядя, и не сообщите номер вашей большой черной машины, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Мне очень жаль, но это необходимо. И вот что еще: рыжая женщина – ваша жена или это матушка Милосердная перекрасилась, как утверждает сестра Благодатная?»

Но слова, которые мысленно произносила Александра, не всегда воплощались в звуки – они кружили втуне, и она становилась их невольным тюремщиком, совсем как дядя Антон был ее тюремщиком.

«Откуда у вас деньги, чтоб платить Милосердной-Милосердненькой за то, что я здесь живу? Кто платит доктору Рюди? Кто вам диктует все эти вопросы, которые вы каждую неделю зачитываете мне из своего блокнота? Кому вы передаете мои ответы, которые так старательно записываете?»

Но слова снова только кружили у нее в голове, словно птицы в оранжерее Кранко в фруктовый сезон, и Александра никак не могла высвободить их.

– Значит, так, – во второй раз произнес дядя Антон с влажной улыбкой, какая бывала у доктора Рюди перед тем, как он делал Александре инъекцию. – Скажи мне, пожалуйста, свое полное имя, Александра.

Александра выставила три пальца и, как послушная девочка, стала их загибать.

– Александра Борисовна Остракова, – произнесла она инфантильным голоском.

– Отлично. А как ты себя эту неделю чувствовала, Саша?

В ответ Александра вежливо улыбнулась:

– Спасибо, дядя Антон. Эту неделю я чувствовала себя гораздо лучше. Доктор Рюди сообщил мне, что кризис почти миновал.

– Ты не получала никаким путем – ни по почте, ни по телефону, ни в беседе – никаких известий извне?

Александра решила стать святой. Она сложила на коленях руки и склонила набок голову, изображая русскую святую с икон, что висели у Милосердной-Милосердненькой на стене позади письменного стола. Вера, Любовь, София, Ольга, Ирина или Ксения – все эти имена матушка назвала в тот вечер, когда призналась Александре, что по-настоящему зовут ее Надежда, а Александру зовут Александра, или просто Саша, но ни в коем случае не Татьяна, и надо это помнить. Александра улыбнулась дяде Антону – она знала, что улыбка у нее божественная, исполненная мудрости и долготерпения и что сейчас она слышит голос Господа, а не дяди Антона, и дядя Антон тоже это знал, ибо он испустил долгий вздох и спрятал блокнот, затем потянулся к звонку, чтобы вызвать матушку и вручить ей деньги.

Матушка явилась быстро – Александра подозревала, что она стояла совсем близко, за дверью. В руках она держала готовый счет. Дядя Антон просмотрел его и нахмурился, как делал всегда, затем отсчитал банкноты, выкладывая их на стол – голубые и оранжевые по отдельности, они на мгновение становились прозрачными в луче настольной лампы. Затем дядя Антон потрепал Александру по плечу, словно ей еще пятнадцать, а не двадцать пять, или двадцать, или сколько ей там было, когда она обрубила запретную часть своей жизни. Она проследила за тем, как он вышел из двери и сел на свой велосипед. Проследила, как напрягся его зад, а потом стал ритмично перекатываться, и он поехал прочь, мимо сторожки, мимо Кранко и вниз с холма в направлении деревни. И тут она увидела нечто странное, чего прежде никогда не случалось – во всяком случае, с дядей Антоном. Откуда-то вдруг возникли двое: мужчина и женщина – они с деловитым видом катили мотоцикл. Должно быть, они сидели, затаившись, на скамейке по другую сторону ворот – наверное, занимались любовью. Сейчас они вышли на дорогу и стали смотреть вслед дяде Антону, но на мотоцикл не садились – пока что. Дождались, когда дядя Антон почти исчез из вида и только тогда пустились следом за ним вниз, с холма. Тут Александра решила закричать и на этот раз обрела голос – вопль разносился по всему дому, от крыши до подвала, – прибежала сестра Благодатная и со всей силы ударила ее по губам, чтобы прекратить истерику.

– Это те же люди, – взвизгнула Александра.

– О ком ты? – Сестра Благодатная на всякий случай снова замахнулась. – Какие те же люди, ты, скверная девчонка?

– Те самые, которые ходили за моей мамой, а потом утащили ее и убили.

Сестра Благодатная недоверчиво фыркнула.

– И они, я полагаю, приезжали на черных лошадях! – глумилась она. – И тащили твою маму на санях через всю Сибирь, так?

Александра ранее изобрела эти россказни. Что отец ее был князем более могущественным, чем сам царь. Что правил он по ночам, как совы, пользуясь тем, что ястреба спят. Что его тайные соглядатаи следили за ней, куда бы она ни пошла, а его тайные уши слышали каждое ее слово. И вот однажды ночью, услышав, что ее мать молится во сне, он послал за ней своих людей, они вытащили ее на снег, и Александра никогда больше ее не видела, даже сам Господь ее не видел – он до сих пор ищет ее.