Текст книги "Команда Смайли"

Смайли согласился: мол, да, похоже, что так.

– Вам потребуются люди. Няньки, осведомители – все запретные игрушки. Не обсуждайте этого со мной, находите их сами. Вот деньги – другое дело. Я сумею не один год прятать вас в финансовых отчетах при том, как работают эти клоуны из Казначейства. Только скажите мне, когда, сколько и где вам понадобятся деньги, и я разыграю для вас Карлу и подделаю отчеты. А как насчет паспортов и всего прочего? Не нужны адреса?

– Я думаю, справлюсь, благодарю вас.

– Я стану следить за вами денно и нощно. Если заговор не удастся и разразится скандал, я вовсе не жажду, чтобы меня потом упрекали, что я не установил за вами наблюдение. Я прямо так и скажу: я подозревал, что вы пойдете по следу Владимира, и решил на всякий случай не спускать с вас глаз. Скажу, что катастрофа произошла из-за того, что выживший из ума шпион предпринял личное расследование.

Смайли нашел эту идею хорошей.

– Многого я делать не стану, а вот прослушивать ваш телефон, вскрывать вашу почту и, если уж очень захочется, поставить «жучков» вам в спальню придется. Собственно, мы уже слушали вас в субботу. Безрезультатно, но чего же тут и ждать.

Смайли сочувственно кивнул.

– Если ваш отъезд за границу покажется мне поспешным или таинственным, я о нем сообщу. Мне нужна также легенда для прикрытия ваших визитов в канцелярию Цирка. Вы будете там появляться вечером, но вас могут узнать, а я вовсе не хочу, чтобы на этом меня поймали.

– Был в свое время проект написать историю Службы, заказав ее кому-то из сотрудников, – поспешил на выручку Смайли. – Не для печати, конечно, но своего рода последовательное изложение событий, с которым могли бы знакомиться вновь поступившие и некоторые службы связи.

– Я пришлю вам на этот счет официальное письмо, – подхватил Эндерби. – И помечу каким-нибудь чертовым задним числом. Если вы преступите свои полномочия, находясь в здании, – не моя в том вина. Этот малый в Берне, про которого упоминал Киров. Советник торгового представительства Григорьев. Тот малый, который получает из банка наличные?

Смайли, казалось, погрузился в раздумье.

– Да, да, конечно, – словно очнувшись, сказал он. – Григорьев?

– Я полагаю, он ваша следующая цель, да?

По небу пролетела падающая звезда, и секунду оба наблюдали за ней.

Эндерби вытащил из внутреннего кармана сложенный лист бумаги:

– Вот родословная Григорьева, насколько нам известно, он совершенно чист. Один из немногих. Преподавал экономику в каком-то большевистском университете. Жена – старая ведьма.

– Благодарю вас, – вежливо произнес Смайли. – Очень благодарен.

– А пока вы располагаете моим ничем не подтвержденным благословением, – подвел итог Эндерби, когда они направились назад, к дому.

– Благодарю вас, – снова повторил Смайли.

– Мне очень жаль, что вы стали объектом имперского вероломства, но сейчас такое сплошь да рядом.

– Ничего страшного.

Эндерби приостановился, позволяя Смайли нагнать его.

– Как поживает Энн?

– Хорошо, спасибо.

– Сколько времени… – Он явно вышел из своей роли. – Скажем так, Джордж, – продолжал он, с наслаждением вдохнув ночной воздух, – вы разъезжаете по делу или ради удовольствия? Что из двух?

Смайли тоже помедлил и ответил также уклончиво.

– Я никогда не думал об удовольствии, – произнес он. – Или, пожалуй, о разнообразии.

– У Карлы так и осталась ваша зажигалка, которую вам подарила Энн? Это правда, да? В тот раз, когда вы беседовали с ним в Дели, пытаясь убедить перейти к нам, говорят, он взял вашу зажигалку. Она все еще у него, да? И он ею все еще пользуется? Малоприятная, по-моему, штука, меня, во всяком случае, это изрядно раздражало бы.

– Обычная зажигалка «Ронсон», – откликнулся Смайли. – Однако их делают очень прочными, правда?

И они расстались, не прощаясь.

ГЛАВА 20

Несколько недель после встречи с Эндерби Джордж Смайли пребывал в сложном и изменчивом настроении – в зависимости от рода занятий. Он не был в ладу с самим собой, он ведь, образно говоря, был человеком неоднозначным – все зависело от стоявшей перед ним цели. Охотник, отшельник, любовник, одинокий мужчина в поисках самоутверждения, проницательный участник Большой игры, мститель, человек, полный сомнений, ищущий подтверждения своей правоты, – Смайли поочередно выступал в этих обличиях и порою не в одном, а сразу в нескольких. Те, кто вспоминал его потом, – в том числе старик Мендель, бывший полицейский, один из немногих, кому поверял свои мысли Смайли; некая миссис Грей, хозяйка скромного пансиона только для джентльменов в Пимлико, который из соображений безопасности Смайли сделал своей временной штаб-квартирой, или Тоби Эстерхейзи, иначе Бенати, известный торговец арабским искусством, – каждый по-своему описывал его появления неспроста, его спокойствие, экономное использование слов и взглядов, и каждый описывал это в соответствии с тем, насколько хорошо знал его и какое положение занимал в жизни.

Мендель, мрачный, наблюдательный, прихрамывающий мужчина, увлекающийся разведением пчел, напрямик заявил, что Джордж готовится к большой схватке. В свое время Мендель в качестве боксера-любителя выступал за средний вес от дивизиона и утверждал, что распознает признаки кануна схватки: этакая подобранность, одиночество и так называемый «стеклянный глаз», свидетельствующий, что у Смайли «чешутся руки». Судя по всему, Мендель время от времени приглашал его и кормил; однако, будучи весьма наблюдательным от природы, он не мог не заметить в Смайли и другого: озадаченности, часто прикрываемой нежеланием общаться; привычки ускользать из компании под первым попавшимся предлогом, как если бы сидеть на месте ему вдруг стало невмоготу, как если бы ему необходимо было подвигаться, чтобы бежать от себя.

Своей хозяйке, миссис Грей, Смайли просто казался человеком, пережившим какое-то горе. Она ничего о нем не знала, кроме того, что фамилия его – Лоример и по профессии в прошлом он – библиотекарь. Но остальным постояльцам она заявила, что он пережил потерю, потому и оставляет не съеденным бекон, потому мало сидит дома и всегда выходит один и потому спит при свете. Он напоминал, говорила она, ее отца, «после того как мамы не стало». И значит, проницательности миссис Грей не занимать, ибо на Смайли и вправду тяжким грузом лежали два жестоких убийства, хотя это ничуть не сковывало его активности, а, скорее, наоборот. Она справедливо называла его и нерешительным, постоянно менявшим мнение по поводу разных мелочей: Смайли, как и Остракова, обнаружил, что несущественные решения даются ему все труднее и труднее.

А вот Тоби Эстерхейзи проявил большую информированность в оценке поведения Смайли, естественно, окрашенную его, Тоби, волнением по поводу того, что он снова участвовал в деле. Перспектива разыграть Карлу «за большим столом», как Тоби упорно это называл, превратила его в нового человека. Мистер Бенати стал настоящим деятелем международного масштаба. Целых две недели он обходил темные закоулки самых убогих городов Европы, проводя смотр своей необычной армии сданных на свалку специалистов – карманников, воров звуковой техники, шоферов, фотографов, – и каждый день, где бы он ни находился, ему звонил Смайли по телефонам, расположенным невдалеке от пансиона; пользуясь заранее обговоренным кодом, он сообщал о том, как подвигается дело. Если Тоби проездом оказывался в Лондоне, Смайли ехал в отель при аэропорте и снимал с него показания в одном из ставших уже знакомыми номеров. Джордж, заявил Тоби, превратился в этакого летучего голландца, он «flucht nach vorn», чего никто толком не сумел перевести. Буквально это означает «вырывается вперед» и, безусловно, подразумевает состояние отчаяния, но также и ожидание удара в спину, а возможно, и то, что человек окончательно сжег свои корабли. В чем, собственно, заключалась эта слабость Смайли, Тоби описать не мог.

– Слушайте, – говорил он, – Джордж всегда нарывался, понимаете, о чем я? Вот, скажем, вы много всякого видите – глаза у вас очень устают. Возможно, Джордж слишком много всего видел. – И он добавил фразу, которой нашлось достойное место в фольклоре Цирка:

– У Джорджа под шляпой ума палата.

С другой стороны, Тоби ни минуты не сомневался в его качествах командующего. «Дотошен до крайности», – уважительно объявлял он, даже если эта крайность включала проверку подотчетных средств, выданных Тоби, вплоть до расходов на швейцарскую газету «Раппен», и была проявлением дисциплины, которую Тоби принимал с трудом. Джордж нервничал, рассказывал Тоби, все нервничали, и эта его нервозность достигла апогея, когда Тоби стал передислоцировать свои команды из двух-трех человек к главной цели – в Берн и очень, очень осторожно делать первые шаги в направлении дичи.

– Слишком он во все влезает, – жаловался Тоби. – Можно подумать, что он вместе с нами хочет прочесывать улицы. Он же оперативник, и ему трудно что-либо кому-то препоручать, понимаете, что я имею в виду?

Даже когда команды были набраны, должным образом зарегистрированы и проинструктированы, Смайли со своей лондонской базы продолжал настаивать, чтобы они три дня бездействовали – пусть каждый, так сказать, «измерит температуру города», приобретет местную одежду и средство передвижения, проверит системы связи.

– Это как занавеска из сплошного кружева, Тоби, – волнуясь, повторял он. – С каждой неделей, в течение которой ничего не происходило, Карла будет чувствовать себя все безопаснее и безопаснее. Но стоит хоть раз спугнуть дичь, и он запаникует, а нашей операции придет конец.

По завершении первого этапа операции Смайли вызвал Тоби с докладом к себе домой.

– Вы уверены, что никто вас не заметил? Достаточно ли у вас смен? Не прибавить ли вам машин, людей?

После чего, рассказывал Тоби, ему пришлось заново изложить Джорджу весь маневр, пользуясь картами улиц и фотографиями объектов, объясняя в точности, где будут расставлены посты, где одна команда исчезает, уступая место другой.

– Дождитесь, изучите его маршруты, – посоветовал Смайли, расставаясь с Тоби. – Выясните манеры поведения, а тогда я присоединюсь. Но не раньше.

Тоби считал, что таким образом Смайли обеспечивал себе запас времени.

Относительно посещения Смайли Цирка в этот трудный период никаких официальных свидетельств, естественно, не осталось. Он входил в здание словно собственный призрак и проплывал как невидимка по знакомым коридорам. По совету Эндерби, он приезжал четверть седьмого, как раз после того, как кончалась дневная смена и прежде чем заступала ночная. Смайли ожидал увидеть на своем пути барьеры; его смущало то, что охранники, знавшие его двадцать лет, будут звонить по телефону на пятый этаж, справляясь, можно ли его впустить. Но Эндерби позаботился, и, когда Смайли без пропуска впервые появился у деревянной стойки, молодой парень, которого он никогда прежде не видел, небрежно кивнул ему в сторону открытого лифта. Оттуда Смайли беспрепятственно проник в подвал. Выйдя из лифта, Смайли первым делом увидел доску объявлений клуба благотворителей, все с теми же объявлениями, что и в его дни, слово в слово: котят бесплатно отдадут в хороший дом; драматический кружок младших сотрудников играет в пятницу в столовой пьесу «Доблестный Крайтон» – последнее слово написано с ошибкой. Все то же состязание по игре в сквош – игроки записаны под кличками в интересах безопасности. Все так же раздражающе гудят вентиляторы. Все оставалось настолько тем же самым, что стоило лишь Смайли толкнуть стеклянную с проволочной решеткой дверь архива и вдохнуть запах чернил и библиотечной пыли, как он приготовился увидеть в свете зеленой лампы с выщербинами собственную округлую фигуру над столом в углу, подобно тем дням, когда он составлял диаграммы смелых предательств Билла Хейдона и пытался, сообразуясь с логикой, определить бреши в броне Московского Центра.

– А-а, я слышала, вы пишете историю нашего славного прошлого, – снисходительно пропела ночная дежурная. Высокая девица из сельских мест с походкой Хилари – она, казалось, даже сидя, возвышалась над всеми. Сейчас она с грохотом опустила на стол старый жестяной ящик для бумаг. – Это вам, с любовью с пятого этажа, – доложила она. – Пискните, если надо будет в чем-то покопаться, хорошо?

На ярлыке, привязанном к ручке ящика, значилось: «Хранить для памяти». Приподняв крышку, Смайли увидел пачку желтовато-коричневатых старых папок, перетянутых зеленой резинкой. Он осторожно развязал тесемки и открыл первую папку – на него смотрела туманная фотография Карлы, словно лицо трупа из глубины гроба. Смайли читал всю ночь, почти не вставая. Он читал о своем далеком прошлом, как и о прошлом Карлы, и порой ему казалось, что одна жизнь дополняет другую, что обе они – следствие одной и той же неизлечимой болезни. Он подумал – он часто думал об этом и раньше, – как сложилась бы жизнь, имей он такое же детство, как у Карлы, и пройди он через то же горнило революционных волнений. Он попытался себе это представить, но, как нередко случалось и прежде, не смог воспротивиться завораживающей силе страданий русского народа, его бездумной жестокости и вспышкам героизма. Он казался себе таким маленьким перед лицом всего этого и изнеженным, хотя и в его жизни боли хватало. Ночная смена закончилась, а он все еще работал и, «словно лошадь, спящая стоя», как выразилась ночная дежурная, отбывшая домой в спортивном костюме, листал пожелтевшие бумаги. Даже после того, как она забрала папки, дабы вернуть на пятый этаж, он продолжал сидеть, глядя в пространство, пока она не дотронулась до его локтя.

Он пришел на следующий вечер и на следующий, затем исчез и безо всяких объяснений вернулся через неделю. Покончив с Карлой, он взялся за досье на Кирова, Михеля, Виллема, на всю группу в целом, хотя бы для того, чтобы подкрепить документально все слухи и россказни о союзе Лейпциг – Киров. Ибо Смайли поражал и другой гранью натуры – назовем это педантизмом или дотошностью ученого, – при коей лишь досье – единственная истина, а все остальное – только домысел, пока он не подтвержден и не зафиксирован документом. Смайли вытащил папки на Отто Лейпцига и на генерала и в память о них добавил туда описание подлинных обстоятельств смерти каждого. Последним делом, заинтересовавшим Смайли, стало досье на Билла Хейдона. Смайли не сразу его принесли, дежурный офицер на пятом этаже позвонил Эндерби и вытащил его из-за стола, где он ужинал с министром, чтобы получить разрешение. Эндерби – надо отдать ему должное – пришел в ярость:

– Боже правый, да ведь он же сам составил это чертово досье, не так ли! Если Джордж не может прочесть собственные отчеты, тогда кто же может?

Смайли в общем-то это досье и не читал, как доложила дежурная, которая исподволь наблюдала за ним, проверяя, что он делает с каждой папкой. Скорее, пролистал: она описала, как он медленно, внимательно переворачивал страницы, «точно искал знакомую картинку или фотографию и никак не мог найти». Смайли продержал досье всего около часа, затем вернул и вежливо сказал: «Премного благодарен». После этого он больше не появлялся, но дворники рассказывали, что в тот вечер где-то после одиннадцати, убрав все свои бумаги, очистив стол и бросив листки с нацарапанными пометками в контейнер для ненужных секретных бумаг, он еще долго стоял на заднем дворе – преомерзительном месте, сплошь белый кафель, черные трубы и запах кошек – и смотрел на здание, которое собирался покинуть, и на окно своего бывшего кабинета, где горел слабый свет, как старики смотрят на дом, где родились, на школу, в которую ходили, на церковь, где венчались. И, к удивлению всего Цирка, около половины двенадцатого он остановил такси, поехал на Пэддингтонский вокзал и сел в спальный вагон поезда, отправляющегося сразу после полуночи в Пензанс. Он не покупал билета заранее и не заказывал по телефону и при нем не было ничего, даже бритвы, хотя утром он нашел-таки ее у проводника. Сэм Коллинз собрал к тому времени команду «наружников», явно не профессионалов, и они сообщили лишь то, что Смайли звонил из телефонной будки, но им не удалось проследить кому и куда.

– Чертовски странное время для отдыха, верно? – раздраженно заметил Эндерби, когда ему доложили об этом вместе со вздохами аппарата по поводу сверхурочной работы, времени, потраченного на поездки, и оплаты неузаконенных часов работы. Впрочем, Эндерби вспомнил: – О, Господи, он же поехал к этой своей суке-богине. Неужели ему недостаточно проблем – ведь он взялся самостоятельно поймать Карлу.

Вся эта история странным образом не давала Эндерби покоя. Он кипел весь день и даже при всех оскорбил Сэма Коллинза. Будучи в прошлом дипломатом, он не терпел абстракций, хотя сам постоянно к ним прибегал.

Дом стоял на холме, в роще голых вязов, ожидавших вырубки. Он был из серого гранита, очень большой и запущенный, с черепичной крышей, торчавшей рваными черными шалашами над верхушками деревьев. К нему вели длиннющие оранжереи с разбитыми стеклами; пониже, в долине, стояли разрушенные конюшни и простирался заброшенный огород. Оливковые холмы, окружавшие дом, стояли совершенно голые, когда-то каждый из них был фортом. Она называла это «корнуэльские громады Гарри». Между холмами пролегала полоска моря, которое в это утро под низкими облаками было гладким, как аспидная доска. Такси, старый «хамбер», каким штабные пользовались в войну, подвезло Смайли к дому по изрытой колеями дороге. «Здесь она провела свое детство, – думал Смайли, – и здесь приняла меня». Вся дорога в рытвинах, пни срезанных деревьев торчали желтыми могильными памятниками по обе ее стороны. «Она наверняка сейчас в главном доме», – пришло в голову Смайли. Домик, где они вместе проводили отпуск, находился за бровкой, но одна она жила в главном доме, в своей бывшей детской. Он отпустил шофера и зашагал ко входу в своих лондонских ботинках, тщательно выбирая дорогу среди луж. «Это больше не мой мир, – размышлял он. – Это ее мир, их мир». Он окинул внимательным взглядом окна фасада, пытаясь обнаружить ее тень. «Она бы наверняка встретила меня на станции, если бы не спутала время», – не преминул он найти ей оправдание. Но ее машина стояла в конюшне, подернутая изморозью, – он заметил авто, еще когда расплачивался с таксистом. Смайли позвонил и услышал ее шаги по каменным плитам, но дверь открыла миссис Тремедда и провела его в одну из гостиных – комната для курения, утренняя гостиная, просто гостиная, он так и не запомнил, которая из них какая. В камине горел огонь.

– Я сейчас ее позову, – сказала миссис Тремедда.

«По крайней мере не придется говорить о коммунистах с сумасшедшим Гарри, – успокоил себя Смайли и стал ждать. – По крайней мере, мне не придется выслушивать про то, что все официанты-китайцы в Пензансе – без исключения – подчиняются приказам из Пекина и травят посетителей. Или про то, что этих чертовых забастовщиков следует поставить к стенке и расстрелять – где их представление о служении обществу, черт бы их подрал? Или про то, что Гитлер, возможно, и был мерзавцем, но правильно относился к евреям. Или рассуждения на какую-то не менее чудовищную, но вполне серьезно воспринимаемую тему… Она велела родным держаться от меня подальше», – мелькнуло у него в голове.

В запахе горящих поленьев он уловил привкус меда и подивился, как всегда, откуда этот запах. От навощенной мебели? Или же где-то в недрах дома есть комната, где хранится мед, как есть комната, где хранятся ружья, и комната, где хранятся удочки, и комната, где хранятся табакерки, и, насколько он понимал, комната для любви? Он поискал глазами рисунок Тьеполо, висевший над камином, – сценка из венецианской жизни. «Они его продали», – подумал он. Всякий раз, как он сюда приезжал, коллекция уменьшалась еще на одну прелестную вещь. На что Гарри тратит деньги, можно только догадываться, но, безусловно, не на дом.

Она шла к нему через комнату, и Смайли втайне радовался, что идет она, а не он, потому что он наверняка обо что-то зацепился бы. Во рту у него пересохло, а в желудке возник колючий ком – он не хотел, чтобы она приближалась, слишком тяжело было ее видеть. Она выглядела прелестно и казалась такой исконной англичанкой – она всегда здесь так выглядела; подходя к нему, она окинула его взглядом своих карих глаз, пытаясь понять его настроение. Она поцеловала его в губы, обняв за затылок, и тень Хейдона встала между ними как меч.

– Ты не подумал прихватить на станции утреннюю газету? – поинтересовалась она – Гарри снова перестал на них подписываться.

Она спросила, завтракал ли он; он солгал, ответив «да».

– В таком случае, может, пойти прогуляться? – предложила она, словно он приехал осматривать поместье. Она провела его в оружейную, где они поискали подходящие сапоги. Там нашлись сапоги, блестевшие как каштаны, и сапоги, которые, казалось, никогда не высыхали. Дорожка вдоль берега вела в обе стороны. Время от времени Гарри перегораживал ее баррикадами из колючей проволоки и выставлял таблички с надписью: «ОСТОРОЖНО, МИНЫ!» Он вел нескончаемую борьбу с муниципией за разрешение устроить тут кемпинг, и отказ приводил его в ярость. Сейчас они выбрали северное направление, где гулял ветер, и она взяла Смайли под руку, чтобы лучше слышать. На юг пришлось бы идти гуськом по краю утеса.

– Я на некоторое время уеду, Энн. – Он постарался возможно естественнее произнести ее имя. – Мне не хотелось говорить об этом по телефону. – Он произнес это своим голосом военных лет и почувствовал себя полным идиотом. «Я отправляюсь шантажировать любовника», – следовало бы ему добавить.

– Уезжаешь куда-то в определенное место или просто подальше от меня?

– Есть работа за границей. – Он по-прежнему старался избежать роли галантного пилота и не выдерживал. – Думаю, тебе не следует переезжать на Байуотер-стрит, пока меня не будет.

Она взяла его за руку, но в общем-то она всегда так делала: вела себя с людьми естественно, со всеми людьми. Далеко под ними, в расщелине скал, плескалось море и кипело от ярости белой пеной.

– И ты проделал весь этот путь, только чтобы предупредить, что мне не следует туда переезжать? – уточнила она.

Он не отвечал.

– Поставим вопрос иначе, – предложила она после того, как они еще немного прошли вперед. – Если бы на Байуотер-стрит можно было переехать, ты бы предложил мне это сделать? Или ход туда заказан мне навсегда?

Она остановилась и посмотрела на него и отступила, пытаясь прочесть на его лице ответ. И прошептала: «Господи, Боже мой» – а он увидел на ее лице сомнение, гордость и надежду, подумал: «А что же она прочла в моих глазах», – так как сам он не понимал своих чувств, кроме того, что ему не место рядом с ней, не место здесь, – она казалась ему девушкой на плавучем острове, который удалялся от него вместе с тенями всех прошедших через ее жизнь любовников. Он не любил ее, она была ему безразлична, он отрешенно смотрел, как она уплывает, и она уплыла. «Если я сам не знаю себя, – размышлял он, – то как могу я сказать, кто ты?» Он увидел на ее лице следы возраста, страданий и борьбы, оставленные их совместной жизнью. Она была всем, к чему он стремился, она была ничем, она напоминала ему кого-то, кого он много лет назад знал, она была чужой, он знал ее всю, без изъятия. Он увидел ее серьезное лицо и на секунду задумался, что мог бы принять это за глубину чувств, а в следующую секунду уже презирал ее за то, что она так зависит от него, и жаждал лишь от нее избавиться. Ему хотелось крикнуть: «Вернись!» – но он этого не сделал; он даже не поддержал ее, когда она поскользнулась.

– Ты говорила мне никогда не прекращать поиска, – обронил он. Казалось, дальше последует вопрос, но вопроса не последовало.

Она подождала, затем высказалась:

– Я комедиантка, Джордж. Мне нужен надежный человек. Мне нужен ты.

Но он смотрел на нее из глубины лет.

– Дело в моей работе, – пытался объяснить он.

– Я не могу жить с ними. Я не могу жить без них. – Он решил, что она снова говорит о своих любовниках. – Только одно на свете хуже перемен, и это – статус-кво. Я ненавижу делать выбор. Я люблю тебя. Понимаешь? – Он, должно быть, что-то сказал. Она не опиралась на него, но прислонилась к нему и заплакала, и прислонилась только потому, что слезы лишили ее сил. – Ты так и не понял, насколько ты был свободен, Джордж, – услышал он ее слова. – Мне пришлось быть свободной за нас обоих. – Впрочем, она, казалось, поняла всю глупость последней фразы и рассмеялась.

Она выпустила его руку, и они пошли дальше – она прямыми вопросами пыталась выправить курс корабля. Он сказал – это займет несколько недель, может быть, больше. Он будет «жить в отеле», правда, он не упомянул, в каком городе или в какой стране. Она снова встала перед ним, и слезы вдруг полились рекой, еще сильнее, чем прежде, но это не трогало его, как ему бы того хотелось.

– Джордж, все кончено, обещаю тебе. – Она остановилась, чтобы произнести свой монолог. – Свисток просвистел – и в твоем мире, и в моем. Мы высадились на берег вместе. Ничего другого больше не будет. Если брать среднее, то мы самые ублаготворенные люди на Земле.

Он кивнул, казалось, принимая то обстоятельство, что она была где-то без него, но не считая это решающим. Они пошли дальше, и он заметил, что, когда она молчит, между ними устанавливается некая связь, но только как между двумя живыми существами, которые идут по одной дороге.

– Речь идет о людях, которые погубили Билла Хейдона, – сказал он ей то ли в утешение, то ли в оправдание своего ухода из ее жизни. А сам подумал: «Которые погубили тебя».

Он пропустил свой поезд, и теперь предстояло ждать два часа. Был отлив, и он шел вдоль берега, напуганный собственным безразличием. В этот серый день чайки белыми пятнами выделялись на свинцовом небе. Пара храбрых детишек плескалась в пене волн.

«Я краду чужую душу, – мрачно размышлял он. – Человек без веры, я преследую другого человека за убеждения, я пытаюсь отогреться у чужого костра».

Он смотрел на детишек и вспоминал чьи-то строки, он когда-то читал и любил поэзию:

 
Кинуться и поплыть в чистоте вод,
Радуясь, что ушел от постаревшего,
Холодного и уставшего мира.
 

«Да, – невесело подумал он. – Это я».

– Итак, Джордж, – пытался выяснить Лейкон, – вы считаете, что мы слишком высоко ставим наших женщин, и в этом мы, представители английского среднего класса, не правы? Вы считаете – поставлю вопрос так, – что мы, англичане, с нашими школами и традициями, ожидаем слишком многого от наших женщин, а потом виним их за то, что они совсем не соответствуют нашим стандартам… вы следите за ходом моей мысли? Мы смотрим на них как на явление, а не как на живые существа во плоти и крови. В этом наша промашка?

Смайли кивнул: дескать, возможно.

– Но если это не так, почему же Вэл всегда клюет на всякое дерьмо? – раздраженно бросил Лейкон к удивлению пары, сидевшей за соседним столиком.

Смайли не знал ответа и на этот вопрос.

Они ужинали в мясном ресторане по выбору Лейкона. Пили разливное испанское бургундское, и Лейкон дико возмущался британской политикой. А теперь они пили кофе и весьма подозрительное бренди. Слишком пережали по части антикоммунизма – Лейкон не сомневался в этом. Коммунисты в конце концов всего лишь люди. Они не монстры с окровавленными зубами – во всяком случае, теперь уже не такие. Коммунисты хотят того, чего хотят все: процветания, немножко мира и спокойствия. Возможности передохнуть от всей этой чертовой враждебности. А если они этого не хотят, что мы-то можем тут поделать? Есть проблемы – вроде Ирландии, которые неразрешимы, но вы ни за что не заставите американцев признать хоть что-то неразрешимым. Великобритания неуправляема – через пару лет такое положение будет всюду. Наше будущее – в коллективе, но наше выживание зависит от индивидуума, и этот парадокс ежедневно убивает нас.

– А вы, Джордж, как вы себе это представляете? Вы ведь теперь в конце концов не в упряжке. Вы можете позволить себе объективную точку зрения, широкие перспективы.

Смайли услышал собственные слова – какую-то глупость насчет спектра.

А теперь подошло время разговора на ту тему, которой Смайли весь вечер боялся больше всего: семинар о проблемах супружеской жизни.

– Нас всегда учили, что женщин следует лелеять, – не без возмущения объявил Лейкон. – Если они каждую минуту не будут чувствовать себя любимыми, они собьются с пути. А этот малый, с которым сейчас Вэл… словом, если она ему досаждает или говорит что-то несуразное, он подбивает ей глаз. Мы с вами никогда так не поступаем, верно?

– Безусловно, нет, – подтвердил Смайли.

– Послушайте. Как вы считаете, если я поеду к ней… прижму ее как следует у нее дома… поведу себя действительно жестко – пригрожу судом и тому подобное, – перетянет это чашу весов? Я хочу сказать, я ведь, ей-Богу, покрупнее его. И могу дать затрещину, что бы вы обо мне ни думали!

Они стояли на тротуаре под звездами в ожидании такси для Смайли.

– Ну, в общем, хорошего вам отдыха. Вы его заслужили, – заключил Лейкон. – Едете в какие-нибудь теплые края?

– Я решил просто уехать побродить.

– Счастливчик. Боже, как я завидую вашей свободе! Ну, так или иначе, вы очень мне помогли. Я последую вашему совету буквально.

– Но, Оливер, я не давал вам никакого совета, – возразил Смайли, слегка взволновавшись.

Однако Лейкон не обратил внимания на его слова.

– А то, другое, насколько я слышал, полностью утрясено, – безмятежным тоном добавил он. – Никаких концов, никакой грязи. Отлично, Джордж. Вы лояльно себя вели. Постараюсь, чтобы вы получили за это признание. Что у вас уже есть, я забыл? Один господин тут на днях заметил в «Атенеуме», что вы заслуживаете рыцарского титула.

Подошло такси, и, к смущению Смайли, Лейкон вылез с рукопожатием.

– Джордж, да благословит вас Бог. Вы были кремнем. Мы с вами птицы благородного полета, Джордж. Оба – патриоты, больше даем, чем получаем. Натренированы служить. Нашей родине. И должны расплачиваться за это. Будь Энн вашим агентом, а не вашей женой, вы наверняка хорошо бы ее вели.

На другой день после телефонного звонка Тоби относительно того, что «дело подходит к завершению», Джордж Смайли спокойно отбыл в Швейцарию под рабочим именем Барраклоу. В Цюрихском аэропорту он сел на автобус «Суисэйр», следующий в Берн, и прямиком направился в отель «Бельвю палас» – огромное, роскошное заведение, в котором царил мягкий эдвардианский покой и которое в ясные дни смотрит на подножие сверкающих Альп, а в этот вечер было окутано липким зимним туманом. Он-то думал остановиться в более скромном месте, ему даже приходило на ум воспользоваться одной из конспиративных квартир Тоби. Но Тоби убедил его, что в «Бельвю» гораздо лучше. В отеле несколько выходов, он расположен в центре, и если Смайли стали бы в Берне искать, то прежде всего подумали бы об этом отеле, поэтому Карла сочтет это последним местом, где он мог бы остановиться. Смайли вошел в огромный холл, словно ступил на палубу пустого лайнера, находящегося в открытом море.