Текст книги "Мужчина, который забыл свою жену"

Последовали процедурные формальности, которые, я надеялся, помогут судье забыть о неудачном начале, прежде чем мы перейдем к самой важной части. Казалось, он и два адвоката играют в странную игру, используя секретный код, – судья произносит нечто невнятное, а адвокаты должны разгадать эту шараду и пробормотать столь же непостижимый, но верный ответ. С таким же успехом они могли обсуждать трансформации персонажей в «Покемонах».

– Пожелания истца? В кого превращается Джиглипуф?

– Джиглипуф превращается в Виглитуфа, ваша честь.

– Так и запишем, реинкарнация Джиглипуфа – это Виглитуф. Адвокат ответчика, Пикачу кем становится?

– Пикачу превращается в Райчу, ваша честь. Используя Громовой Камень.

Постепенно я понял, что до настоящего момента они определяли этапы процесса, области консенсуса и расхождений, а я тем временем никак не мог отвести глаз от своей второй половины. Она смотрела прямо перед собой, холодная и безучастная, слушала затянувшуюся историю нашего расставания, смиренно терпела это испытание и ждала, как вскоре, выйдя отсюда, начнет справляться с делами самостоятельно. Мне так хотелось облегчить ей жизнь, чтобы это отстраненное выражение сменилось улыбкой.

Накануне я старательно обдумал все возможные вопросы, которые мне могли задать в суде. Мой наставник Гэри утверждал, что я должен чувствовать себя уверенно, что все под контролем.

– Это просто на всякий случай, дружище. Убежден, тебе вообще ничего не придется говорить. Несколько формальных фраз, а потом в конце ты только должен будешь подтвердить, произнести «аминь» или что-то вроде того.

– Это не церковь.

– Пусть не «аминь». Тогда «не виновен». Да ладно, на месте разберешься.

Вот сюда бы его сейчас, чтобы понял, как ошибался. С самого начала они поймали меня на хитроумном вопросе, вразумительный ответ на который от меня странно было бы ожидать.

– Не могли бы вы назвать свое полное имя?

– Полное имя? – начал я заикаться. – В смысле, это, второе имя, да?

– Да.

– A-а, э-э… позвольте… Я, в общем-то, Джек Воган, хотя все называют меня просто Воган, но полное имя… мое полное, подробное, официальное имя вместе со вторым… и всеми остальными, значит, должно быть… мистер… Джек… простите, что-то из головы вылетело, помогите мне, пожалуйста, вы, господин юрист, извините, я и ваше имя позабыл, как видите…

Теперь уже все смотрели на меня так, будто я пришел в суд голым, но я точно знал, что с этой стороны все в порядке, потому что явственно ощущал галстук на своей шее, и тот, кажется, медленно затягивался.

– Немножко нервничаю, простите.

Моего адвоката определенно сбила с толку новая загадочная тактика клиента.

– Ваше полное имя, оно, э-э, должно быть в исковом заявлении. Я не предполагал, что это нужно уточнить… вот в тех бумагах, полагаю… постойте, не в этой стопке, в другой…

– Джек Джозеф Нил Воган, – объявила Мэдди, и в тоне ее сквозило многолетнее раздражение от жизни с никчемным существом, с которым она сейчас разводилась.

– Спасибо, – одними губами произнес я, прочитав в ответном взгляде: «Какого черта ты это делаешь?»

– Меня зовут Джек Джозеф Нил Воган, – с преувеличенной уверенностью провозгласил я.

– «Нил» с одним «л» или с двумя? – уточнил жирный клерк.

– С двумя! – так же уверенно ответил я.

– С одним, – поправил голос с соседней скамьи.

– С одним, простите. Разумеется, с одним.

Беспариковый судья некоторое время молча рассматривал меня; он, похоже, втайне оплакивал утраченное право суда инквизиции приговаривать к смерти без особых разбирательств. Я вообразил черный колпак на его голове. По крайней мере, прикрыл бы идиотскую прическу.

Следующая часть была попроще, зато противнее. Меня спросили о вероисповедании. Методом исключения я прикинул, что, вероятно, я не индуист и не зороастриец, а потому поклялся на Библии, что буду говорить чистую правду. Выяснилось, что я здесь истец (забавно, оказывается, именно я инициировал бракоразводный процесс), и я подтвердил дату собственного рождения, благо она была отпечатана на документах. «И что это должно означать? – размышлял я, поскольку полагал дату появления на свет очевидной случайностью. – Какой знак зодиака в мае – Телец, да? Абсолютная чушь…»

– Род занятий?

– Учитель! – выкрикнул я, словно самодовольный участник телевикторины. Наконец-то нашлись вопросы, на которые я мог ответить верно. Надеюсь, это сыграет мне на руку.

Огромная злобная муха билась в ловушке между рамами. Мне чудилось, что ее назойливое жужжание вторит монотонному бормотанию двух адвокатов, говоривших на едва понятном мне языке. Мэдди налила себе воды, я повторил ее движение. Мой адвокат одобрительно кивнул, точно я действовал в соответствии с неким планом, хотя ума не приложу, что уж такого стратегического в стакане воды. Тут судья распорядился, чтобы ответчик огласил свои требования, а потом мы подошли к моменту, который, как я до последнего надеялся, никогда не наступит, – перекрестному допросу со стороны адвоката моей жены.

– Мистер Воган, я хочу, чтобы вы мысленно вернулись в 1998 год.

– Хм, ладно… постараюсь…

– Именно в тот год вы и ваша жена впервые обратились в службу финансовых консультаций, верно?

Адвокат только что не подсказывал мне утвердительный ответ.

– Вполне возможно.

– Боюсь, нам требуется более определенный ответ, мистер Воган. Вы и ваша жена обращались за финансовой консультацией в феврале 1998 года?

Я посмотрел на свою по-прежнему безучастную жену.

– У меня нет никаких оснований не верить Мадлен, если она говорит, что так оно и было.

– И разве на этой встрече с консультантом, семнадцатого февраля, вы не приняли решение, в дополнение к пенсии учителя, к которой мы вернемся чуть позже, осуществлять независимые добровольные взносы исключительно на ваше имя, поскольку вы, мистер Воган, как единственный в таком случае налогоплательщик, могли получить более существенные налоговые льготы, чем в том случае, если бы взносы поступали на имя Мадлен Воган?

Я изо всех сил старался уследить за витиеватой финансовой конструкцией, но, думаю, человеку и с нормальным мозгом это было бы не под силу.

– Э-э, не знаю.

Судья подался вперед:

– Подумайте хорошенько, мистер Воган. Очень важно, чтобы вы припомнили ключевой момент.

– Должен заметить, звучит вполне вероятно. Если есть информация о выплатах, совершенных после этой даты, тогда, очевидно, я действительно создал дополнительный пенсионный вклад на свое имя.

– Проблема не в существовании этих пенсионных отчислений, мистер Воган. Суть дела в том, что вы вербально заверили свою жену, что этот персональный счет будет в вашем общем распоряжении, а на свое имя вы его регистрируете только для того, чтобы сэкономить на налогах. Разве не это вы говорили своей жене в 1998 году?

Я взмок даже в тех местах, где нет потовых желез. Можно было соврать и просто согласиться с вполне правдоподобной картиной, которую мне тут представили, но я чувствовал священный долг быть честным, насколько возможно в столь неловкой ситуации.

– Должен сказать, абсолютно искренне, что я просто не в состоянии припомнить, – вздохнул я.

Адвокат Мэдди оторопел. Как будто я ловко переиграл его.

– Блестяще! – прошептал мой адвокат.

– Не в состоянии припомнить? – презрительно усмехнулся его противник. – Какая удобная позиция…

– Поверьте, это в самом деле так. То есть, возможно, именно это я и сказал. А возможно, и нет. Прошло столько лет, мне трудно вспомнить подробности.

– Возможно ли, – вмешался судья, – получить заявление от, гм, того самого «финансового консультанта», если он присутствовал при обсуждении?

– Мы пытались, ваша честь. Но он обанкротился и покинул страну.

– То есть это нам ничего не дает… Переходим к следующему пункту?

– Итак, вы не помните никаких обещаний собственной жене, мистер Воган, правильно? – В голосе ее адвоката появились нотки отчаяния.

– Нет, не помню.

Мэдди разочарованно и презрительно покачала головой.

– Тебе недостаточно получить все общие деньги, – не сдержалась она. – Ты еще и секатор для стрижки изгороди стащил! У тебя ведь и сада больше нет!

– Тише, пожалуйста, – предупредил судья.

– Мне не нужен никакой секатор, можешь забрать его…

– Тише, ПОЖАЛУЙСТА! – рявкнул судья.

Адвокат перешел к следующей теме, а я все пытался поймать взгляд Мэдди и беззвучно, одними губами, сообщить, что вчерашние ножницы принадлежат ей – могу даже купить ей новые, если захочет. Но она и смотреть в мою сторону не желала.

Тестирование моей памяти вошло в новую фазу: наша совместная жизнь и пропорциональность вклада в нее с обеих сторон.

– Мистер Воган, вы пытаетесь утверждать, что, будучи работающим человеком, участвовали в воспитании детей в той же мере, что и ваша жена?

– Сомневаюсь. Во-первых, когда они возвращались из школы, я все еще был на работе.

– Именно так, – многозначительно подтвердил он. – А вы пытались хотя бы подсчитать, сколько времени занимались детьми? – И театрально продолжил, якобы припоминая, что входит в обязанности родителя: – Забирали их из школы? Помогали делать уроки? Готовили и кормили? Водили в кружки и в бассейн? Вы оцениваете свой вклад в сорок процентов этой деятельности, тридцать или фактически он равнялся нулю?

– Ну, трудно сказать определенно, – искренне сознался я. – Но убежден, что мой вклад был значительно меньше, чем Мадлен.

Я нервно оглянулся на своего адвоката, возмущение на лице которого означало, что он лично являлся свидетелем многолетних вечерних купаний и чтения сказок на ночь.

– Справедливо ли утверждать, что не занимайся ваша жена домашней работой так много, вы не смогли бы столько времени уделить своей профессиональной карьере?

– Полагаю, вы правы…

Мэдди вскинула голову.

– То есть вы согласны, что пропорция семьдесят на тридцать неверно отражает количество оплачиваемой и неоплачиваемой работы, проделанной вами обоими за время совместной жизни?

– Ну конечно, это неверно. Думаю, пятьдесят на пятьдесят было бы абсолютно справедливо. – И я посмотрел прямо на жену. Она выглядела абсолютно ошарашенной.

Повисло неловкое молчание, нарушаемое только безумным жужжанием мухи между рамами. Я даже немножко пожалел, что здесь нет журналистов и огромного, заполненного публикой зала; в этот момент должны были раздаться аплодисменты, переходящие в невнятный гул, который вынудил бы судью звонить в колокольчик и взывать: «Тишина в зале!» Но адвокат Мэдди впал в полный ступор. Беднягу будто запрограммировали только возражать и отрицать, он попытался выдавить пару слов, но безуспешно. Тут мой собственный представитель почувствовал, что пора вмешаться. Он встал:

– Ваша честь, адвокат ответчика подсказывает нужные слова моему клиенту Решение, безусловно, исключительно в ведении суда – после того как мы уже заявили свои требования о разделе в соотношении семьдесят на тридцать. – И нервно махнул мне рукой, заставляя заткнуться.

– Оказывается, мистер Коттингтон, вы и ваш клиент явились в суд, даже не договорившись заранее о том, чего требуете.

«Ага, мистер Коттингтон, – подумал я. – Так вот как зовут моего адвоката».

Я испугался, что судья рассердится, но, кажется, он, напротив, несколько оживился – дело хотя бы немного вышло из накатанной банальной колеи. Формально напомнив обеим сторонам о важности предварительной подготовки и решив отложить решение данного вопроса, пока не будут урегулированы остальные детали, судья шептался о чем-то с пугающе толстым клерком, а я продолжал стоять навытяжку. Я был абсолютно уверен, что поступил правильно, но ноги все же предательски подрагивали.

И вот тут, в предельно нервной ситуации, во мне проснулось первое негативное воспоминание. Мэдди злобно бранила меня, а я орал в ответ. Я даже почувствовал, как во мне вскипает обида от того, что она беснуется из-за такой ерунды, как батарейка в системе пожарной сигнализации. Новое воспоминание было не совсем четким, но очевидно, что спор разгорелся, потому что я, видите ли, «подверг семью опасности», вынув батарейку из пожарной сигнализации, чтобы вставить ее в фонарик на своем велосипеде.

– Какого черта ты не заменил батарейку? – кричала она.

– Забыл, устраивает? Ты что, никогда ни о чем не забываешь?

– Нет, если дело касается безопасности наших детей!

– Хорошо, а это касается безопасности твоего мужа – чтобы его было видно в темноте, на забитых транспортом улицах! Это что, неважно?

– Вообще-то, нет – не настолько. В любом случае, ты мог купить новую батарейку – просто забыл. Забыл о нас, зато помнил о себе, любимом.

Глядя на Мадлен, я и представить не мог, что в ее натуре присутствует иррациональная и агрессивная сторона, что она способна настолько разозлиться по такому ничтожному поводу.

Суд перешел к рассмотрению ключевых моментов – решению по урегулированию имущественных требований. Если не достигается соглашение относительно дома, он должен быть продан, но переговоры зашли в тупик по вопросам справедливого раздела денег, мебели и того, кто должен вести дела с агентом по недвижимости. Мне позволили покинуть свидетельское место, но чем больше я слушал аргументы обеих сторон, тем очевиднее становилось, что ни Мэдди, ни я не сможем позволить себе другой дом в районе, к которому привыкли и наши дети, и восхитительный золотистый ретривер. Это означало, что детям придется переехать и жить далеко от школы либо родителю придется спать на диване в гостиной; это означало также отсутствие сада, крошечные детские спальни и никакой возможности пригласить к себе друзей и уж тем более оставить их ночевать. Может, следует сохранить дом для детей, подумал я, а мы вполне могли бы по очереди ночевать в той самой палатке, что когда-то пережила ураган в Ирландии.

Очевидное решение всех проблем отчего-то не было предложено никем из присутствующих в зале суда, поэтому я счел себя обязанным указать на него.

– Простите, ваша честь, возможно ли… изменить мнение?

– Прошу прощения?

– Могу я изменить свою точку зрения? Или уже слишком поздно?

– Вы желаете перейти к другим вопросам относительно имущественных соглашений?

– Нет-нет, я насчет развода вообще, – услышал я свой голос. – В смысле, глянув на это дело свежим взглядом, я подумал, а не попробовать ли нам еще раз начать все заново?

– Воган, прекрати! – воскликнула Мэдди. – Это не шутки!

– Воган, что вы делаете? – взмолился мой адвокат.

– Если я истец, не могу ли я отозвать свой иск?

Вопрос казался мне вполне разумным. Я ведь вообще не видел никаких заявлений, не говоря уже о том, чтобы просить кого-либо их подписать. Но терпение судьи окончательно иссякло, он явно не находил слов. Даже муха за стеклом затихла. В глубине души я надеялся, что сейчас судья объявит: «Это, конечно, необычный случай, но с учетом обстоятельств суд рекомендует Вогану и Мадлен отправиться на Карибы и провести там второй медовый месяц, качаясь в гамаке на пляже при свете полной луны, и пускай миссис Воган опять влюбится в своего мужа».

Но вместо этого он отчитал моего адвоката за то, что тот не выяснил перед процессом, действительно ли его клиент намерен разводиться, и назвал наш случай «катастрофой». А потом заявил, что не видит иной альтернативы, кроме отсрочки рассмотрения дела. Мы должны явиться в суд позже, когда – особенно подчеркнул судья – выясним для себя, чего именно хотим. Взрыв ликования в моей душе продлился ровно секунду, пока я не увидел, как Мадлен в слезах бросилась к выходу. На меня она даже не взглянула. Ее адвокат семенил следом, пытаясь убедить клиентку, как замечательно все в конечном счете вышло.

Мой же мистер Коттингтон выглядел абсолютно контуженным. Он молча собрал свои бумаги, сунул в кейс и удалился, сопровождаемый помощниками и стажерами. Судья уже вышел, и я остался в полной тишине, пытаясь осознать, что сейчас совершил.

– Знаете, я работаю здесь двадцать лет и никогда не видела ничего подобного, – сказала секретарша.

– Я просто подумал, что мы должны быть окончательно уверены в своем решении. – Я изобразил отважную улыбку. – Ну, понимаете, перед тем как разрубить узел.

– Правильно. – Секретарша расставляла стулья. – Но обычно к тому моменту, когда люди попадают сюда, они уже достаточно уверены.

Я чувствовал себя несколько глупо и неловко. С одной стороны, хотел броситься за Мэдди, но опасался столкнуться с темной стороной ее натуры, о которой только что вспомнил. Поэтому просто сидел, глядя прямо перед собой и прикидывая, куда же мне теперь идти.

Секретарша уже собрала свои вещи.

– Это было последнее дело, и, боюсь, я не могу оставить вас здесь.

– Конечно, конечно, – спохватился я. – Вот только… вы не будете возражать, если я открою окно? Там муха застряла, и она ужасно мучается.

– Вообще-то для этого есть специальные служащие… впрочем, да, разумеется. Открывается сбоку.

– Ага, вижу.

Я взобрался на табуретку, приоткрыл раму и приготовился любоваться, как вылетит на свободу благодарное насекомое. Но муха шлепнулась на пол и, громко жужжа, принялась елозить на спине в попытке перевернуться.

– Ух ты, ну и здоровая же! – Секретарша подошла ближе, а муха все продолжала борьбу, неистово жужжала и вертелась в поисках выхода из последней кризисной ситуации, но тут тяжелая жирная ножища опустилась прямо на нее. – Вот так! – удовлетворенно улыбнулась секретарша. – Удачи в решении семейных проблем – или увидимся здесь же через пару месяцев…

Глава 8

Мы с Мэдди едем в поезде. Дело происходит до эпохи мобильных телефонов, поскольку никто вокруг не орет: «Я в поезде!» Мы не так давно окончили университет, и отношение к долгому путешествию как к возможности спокойно почитать нам пока неведомо. Сейчас мы рассматриваем поезд не как транспортное средство, а скорее как паб на колесах. Я отыскал нам места напротив друг друга в курящем купе, что лишь усугубило общее впечатление бара.

Как только мы устроились, я сходил за выпивкой; примерно через час в буфет отправилась Мэдди, за закуской, о которой я позабыл. Но она отсутствовала гораздо дольше, и я уже начал выглядывать в проход, тревожась, не случилось ли чего. И вдруг прозвучал голос из репродуктора:

– Вниманию пассажиров… (Тогда мы были просто «пассажиры», это потом нас повысили до «клиентов», чтобы могли активнее возмущаться, когда не получаем того, за что заплатили. Я еще успел подумать: «Женщина в службе охраны – не часто такое услышишь».) Британские Железные Дороги приносят свои извинения за то, что человек, работающий в вагоне-ресторане, оказался идиотом-сексистом. Британские Железные Дороги признают, что ни одна из пассажирок женского пола не желает, чтобы мужчина средних лет, с обручальным кольцом на руке и бейджем с именем «Джефф», расспрашивал, есть ли у нее дружок, и просил номер ее телефона. – Мэдди сохраняла идеально спокойные официальные интонации. Люди вокруг начали переглядываться, улыбаться, а мое сердце стучало чаще, чем колеса поезда. – А заодно они были бы признательны, если бы Джефф попытался смотреть в глаза женщине, подавая бутерброды, а не пялился на ее грудь. Следующая остановка Дидкот-Парквей, где Джеффу стоило бы сойти с поезда и лечь на рельсы. Благодарю за внимание.

Раздался шквал аплодисментов – хлопали все женщины, находившиеся в вагоне. Кто-то даже восторженно свистнул. Только одна старушка выслушала этот текст с сосредоточенным вниманием, словно действительно прозвучало официальное объявление.

Я еле дождался Мэдди. И был невероятно горд: она такая смелая и веселая, она сумела заставить совершенно незнакомых людей смеяться и общаться друг с другом. Они все еще радостно галдели, когда Мэдди наконец появилась в дверях, с абсолютно непроницаемым лицом, будто ничего не произошло. «А вот и наш диктор!» – громко выкрикнул я, демонстративно освобождая столик, чтобы звезда могла поставить пиво и те самые отныне знаменитые бутерброды. Возможно, не стоило привлекать внимание всего вагона. Но мы не слишком переживали, когда в Дидкот-Парквей нас вышвырнули из поезда. В смысле, даже в такой дыре нам было чем заняться во вторник вечером.

Воспоминание это спровоцировало во мне всплеск любви и гордости. И появление Мэдди в вагоне показалось одним из самых ярких моментов в мировой истории. С какой безмятежностью она уселась на свое место и принялась жевать бутерброд – это же величайший комедийный шедевр!

А еще мне стало жутковато – от того, что фрагменты нашего общего прошлого, возвращающиеся к жизни, столь малы. Я будто жил в крошечной клетке, метался по ней, стукаясь головой о потолок и разглядывая знакомые кирпичики в стенах и полу. Я располагал крайне подробной картой собственной жизни начиная с 22 октября и несколькими мелкими кадрами аэрофотосъемки всего остального пространства.

То давнее приключение в поезде всплыло в памяти само по себе – ровно в тот момент, когда я проснулся, без всяких логических ассоциаций или сигналов. Если не принимать во внимание, что, засыпая, я думал о Мэдди и продолжал думать о ней, едва открыв глаза. Минуло уже несколько дней после суда, и в то утро я проснулся поздно. Отчаянно хотелось, чтобы Гэри или Линда подтвердили пробудившуюся в памяти историю, но они уже ушли на прием к врачу. Думаю, Линда специально попросила о дополнительном ультразвуковом обследовании, чтобы убедить Гэри, что внутри нее действительно есть Дитя.

Я приготовил себе чаю и подумал, не выпить ли его без сахара, как любил прежний Воган. Если уж возвращаться к норме, рассудил я, следует попробовать поступать так же, как раньше. Отхлебнул, скривился и потянулся за сахарницей. Побродил в пижаме по квартире. Рассмотрел корешки книг на полках, целые ряды биографий знаменитостей, написанных другими людьми. Включил телевизор, пощелкал пультом – сплошь мыльные оперы, где члены семьи орут друг на друга, перемежаемые рекламными роликами, в которых счастливые семейства радостно друг с другом обнимаются. Выключив телевизор, я некоторое время таращился на пустой экран. За подставкой для телевизора клубились спутанные провода, удлинители, ненужные разъемы, электрические вилки. Хотелось навести порядок, воткнув каждую вилку на положенное ей место.

– Ну давай же, давай! – не выдержал я, шлепая себя по лбу, как будто можно было восстановить картинку, стукнув по крышке телевизора.

Я решил, что должен поговорить с Мэдди, один на один. Наверное, она все еще злится на меня за выкрутасы в суде, но я все равно обязан рассказать, что со мной произошло. На тот случай, если ее не окажется дома, у меня был адрес «студии», где она работает. Выяснилось, что Мадлен не занимается живописью, но все же она художник – продает фотополотна с лондонскими достопримечательностями, что дает ей возможность заниматься более творческой работой и участвовать в выставках. И теперь я еще больше гордился ею. Мэдди была фотографом, и, судя по всему, отличным. Здорово все-таки, что женщина, с которой я развожусь, не проводит субботние дни в бесконечных съемках чужих свадеб.

Через час я был готов выйти из дома. Напоследок еще раз оглядел себя в зеркале. А потом пошел и опять переоделся.

– Какого черта ты тут делаешь? – начала Мэдди, открывая дверь.

– Привет.

– И?

– Я хотел встретиться с тобой – в смысле, поговорить. Серьезно.

– У тебя чертовски крепкие нервы.

Мы впервые остались наедине. В своих мечтах я воображал, что она будет все же чуть больше рада мне.

– Я подумал, что должен кое-что объяснить. Ты одна?

Из сада доносился собачий лай.

– Какое тебе дело до этого?

– Просто… ну, разговор непростой, и если дети дома, то…

– Разумеется, они в школе. (Долгое неловкое молчание.) Ладно, пожалуй, тебе лучше войти, – сдалась она и направилась в дом.

А я стоял на пороге, разглядывая огромную черно-белую фотографию пляжа Барликоув, – вероятно, чересчур долго, потому что Мэдди высунулась из кухни и недовольно бросила:

– Ну так что, ты идешь или как?

– Да, прости. Мне разуться?

– С чего бы это? У нас что, разве так было принято?

– Не знаю… я забыл.

– Кто бы сомневался… – пробормотала она себе под нос.

Пес ворвался в коридор и на радостях едва не сбил меня с ног. Я отвечал на его восторги, одновременно с любопытством озираясь по сторонам. Дом был совершенно не похож на идеальное жилище, сошедшее с картинки глянцевого журнала о недвижимости. Наверное, какой-то совсем уж нетрадиционный дизайнер-консультант предложил использовать вазу для фруктов в качестве хранилища старых телефонных зарядников и мячиков для пинг-понга.

Мы вошли в кухню. Я не знал, с чего начать, и ужасно нервничал. Не хотелось испортить наше первое свидание. Из динамиков айпода звучала музыка, я узнал песню.

– Ой, ты любишь «Колдплэй»! Я тоже! – обрадовался я.

– Не ври, ты терпеть не можешь «Колдплэй». Вечно заставлял меня их выключать.

– Ах вот как… но сейчас уже люблю…

– Слушай, Воган, что происходит? Ты не отвечаешь на мои письма, потом заявляешься в суд и устраиваешь там шоу. – И она озадаченно нахмурилась.

– Э-э, видишь ли, дело в том, что пару недель назад… двадцать второго октября, если быть точным, где-то после полудня, думаю, я…

– Что?

– Вроде как… родился заново.

– Ты что, принял крещение? – Она смотрела с откровенным подозрением.

– Нет, что ты! Выходит, судя по твоим словам, прежде я не был христианином. Надо же, а я и не знал.

– О чем это ты?

– Я неделю провел в больнице, после обратимой амнезии.

– После чего?

– Ну, из моего сознания сами собой стерлись все личные воспоминания. Я забыл, кто я такой, свою семью, друзей, забыл собственное имя. И память все еще не вернулась. Мне рассказали, что мы с тобой женаты пятнадцать лет, а знакомы вообще двадцать. Но сейчас, стоя здесь, в кухне, я чувствую себя так, словно разговариваю с тобой впервые в жизни.

Она долго с подозрением разглядывала меня.

– Да пошел ты!

– Это правда. Можешь позвонить в больницу…

– Чушь собачья. Не знаю, что ты затеял, но этот дом ты не получишь! – Когда она ругалась, акцент становился заметнее, – легкий скаус[6]6
  Ливерпульский акцент.


[Закрыть], чуть ослабленный двумя десятилетиями жизни на юге.

– Ну вот, и Гэри рассказал мне, что мы с тобой разводимся, хотя я совершенно не помню почему. Доктор сказал, что триггерным моментом для развития амнезии стал стресс, который я испытывал при разрушении брака.

– Стресс, который ты испытывал! Да тебя тут вообще никогда не было, чтобы хоть что-то почувствовать! Ты вечно торчал на работе допоздна или болтался где-то со своим Гэри, а вот я-то как раз и переживала этот самый стресс, причем в одиночестве, и, кстати, ни о чем не забыла!

– Какая милая кухня, такая по-настоящему домашняя.

– Ты что, совсем чокнутый, Воган? И зачем ты так похлопываешь пса, ты что, не знаешь, что он этого не выносит…

– Не знаю! Я вообще ничего не знаю. Большую часть минувшей недели я провел в больнице с браслетом на руке, на котором было написано: НЕИЗВЕСТНЫЙ БЕЛЫЙ МУЖЧИНА. Вот, смотри, он у меня еще сохранился. А вот медальон на шее, видишь? На нем мое имя и контактные телефоны – на случай, если мозг опять отключится и я опять потеряюсь, не понимая, куда идти и кому звонить.

Мэдди грохнула передо мной кружку с чаем.

– А сахар есть? – робко спросил я.

– Ты пьешь без сахара.

– Вот и Гэри так говорит. Он еще считает, что я курю.

Она склонилась ко мне, потянула носом.

– Вот что не так – от тебя не несет табачищем. Поверить не могу – ты сумел-таки бросить.

– Я не бросал. Эта зависимость, как я понимаю, стерлась из моего мозга вместе со всем остальным.

Она стояла у кухонной раковины, сложив руки на груди, и, казалось, никак не могла взять в толк, с чего бы мне выдумывать такую экстраординарную историю. Потом взяла мобильный телефон, позвонила Линде. По мере того как та говорила, глаза Мэдди все больше округлялись, а лицо бледнело. Как только разговор закончился, Мэдди рухнула на табуретку и уставилась на меня.

– В этом весь ты!

– В чем?

– Я мучаюсь, копаюсь в этом дерьме, а ты просто стираешь память – и готово!

– Ну прости.

– Господи, а как же дети? Как будто им мало несчастий из-за нашего развода, так теперь папаша вообще их не узнает!

Она едва не плакала, и мне жутко хотелось ее утешить, но, если верить языку тела, мне не следовало сейчас лезть к ней с объятиями.

– Врачи считают, что у меня есть шанс поправиться, – хотя, кажется, они так и не понимают, что произошло.

– Дети скоро придут из школы. Что я им скажу? Тебе нельзя здесь оставаться – они на всю жизнь перепугаются.

– Понятно. Тебе виднее, что для них лучше.

– Да, и тут ничего не изменилось. – Но, заметив мою растерянность, она смягчилась. – Извини. Просто…

– Все нормально. А куда можно выбросить чайный пакетик?

– Туда же. Ой, ну да, открой вон ту дверцу. Так непривычно…

– Ух ты, как здорово придумано – крышка поднимается, когда открываешь дверцу. В самом деле отличная кухня.

– Я в суде сначала подумала, что ты не в себе. Все время пытался поймать мой взгляд, зачем-то махал руками.

– Прости, но это вполне нормально – хотеть познакомиться со своей женой, прежде чем развестись.

– Боже правый, но ты же был под присягой – ты поклялся говорить правду.

– Я и говорил правду – что не могу вспомнить.

– Так… Все равно не понимаю. Ты что, в прямом смысле нас не помнишь? Вообще ничего?

– Ну, не совсем.

– Как это?

– Недавно пара эпизодов все же всплыла в памяти. Я помню, как у нас палатка упала во время путешествия по Ирландии и как ты делала объявление по радио в поезде.

– Точно, нас еще за это ссадили с поезда.

– В Дидкот-Парквей.

– Нет, это было в Илинг-Бродвей.

Я не стал спорить, хотя дело определенно происходило в Дидкот-Парквей.

– Но это все. Да, еще как-то ночью мне снился кто-то по прозвищу Бэмби.

Мэдди слегка зарделась, но промолчала.

– Эй, ты его знаешь, да? Кто этот Бэмби?

– Ты меня когда-то так называл. Много лет назад, когда мы еще учились в университете.

– Бэмби?

– Ты говорил, что у меня такие же глаза. И я, дура, на это купилась.

– Но это же мужское имя, нет?

– Да, и еще так зовут олененка. И я была на него похожа.

– Теперь ясно… Рискуя быть бестактным, все же замечу – у тебя очень красивые глаза.

Мэдди растерянно отхлебнула чаю.

– Нет, ты точно все забыл. У меня «красивые глаза»? С чего это, черт побери? Ты же сказал, что я эгоистичная корова, погубившая твою жизнь.

– Я? Прости, если я так говорил. Но я ничего подобного не помню.

– Ах, как тебе повезло.

– Вообще-то не слишком, – хмыкнул я, глядя в пол. – Трудно начать жизнь заново.

– Прости. Мне пока тяжело это осознать. Так ты что, не знал своего имени и все такое?

– Всю неделю, что торчал в больнице. И все время думал, кем же я был до амнезии. Удачно ли сложилась моя жизнь, был ли я порядочным человеком, – понимаешь, о чем я?

– Надеюсь…

– И вот оказалось, что моя семья распалась, я болтался по чужим углам и потратил все сбережения на адвокатов.