Текст книги "Заговор Локкарта. Любовь, предательство, убийство и контрреволюция в России времен Ленина"

Глава 12
Интриги и любовь в революционной России

24 июля, за три недели до того, как латыши постучали в дверь Локкарта, союзные дипломаты, нашедшие убежище в Вологде, внезапно отправились в порт Архангельска, откуда намеревались покинуть страну. Большевики почуяли опасность – и были правы. 2 августа генерал Пул с отрядом численностью около 400 человек прибыл из Мурманска в Архангельск. Его разбудил телефонный звонок от одного из дипломатов, который недавно приехал в страну и предсказывал скорое и долгожданное восстание белых против местного Совета. Однако никакого восстания не произошло. Вооруженные военные корабли союзников вошли в порт. При поддержке гидросамолетов они быстро разрушили его скромную оборону до основания. Через двадцать четыре часа после прибытия Пула заговорщики с запозданием опубликовали приглашение к оккупации. Дуглас Янг, британский консул в Архангельске, который выступал против непрошеной интервенции и передавал в Уайтхолл редкие телеграммы Брюса Локкарта (читая их с нарастающей тревогой), испытывал к происшедшему стыд и отвращение: «На игровых полях того непритязательного заведения, где я получил свое раннее образование, совсем другими методами одерживали победы и принимали поражения, и я полагал, что английские джентльмены так не поступают»¹.

В Москве известие об интервенции под Архангельском подтвердило опасения большевиков. Никто не знал, что силы оккупантов столь малы; все думали, что их появление ознаменовало приход контрреволюции, спонсируемой союзниками. Предполагалось, что союзные войска пойдут на Вологду, а затем, возможно, на Москву или Петроград (это, собственно, и был их план). По столицам поползли слухи, что Троцкий пропал без вести, что Ленин готовится бежать в Швецию на лодке, пришвартованной в Петроградском порту, что другие лидеры большевиков также приступают к осуществлению давно продуманных планов побега².

Но большевики собирались бороться. Они отправили в тюрьму тысячи бывших царских офицеров, которые могли содействовать союзникам. Немногих союзных чиновников, которых смогли найти (кроме тех, кто, как Локкарт, имел дипломатический иммунитет), арестовали. Однажды вечером за капитаном Кроми пришли сотрудники ЧК, но он смог сбежать через окно верхнего этажа, укрыться на крыше и стал тайно ночевать в Петрограде на чердаке у британского капеллана Баусфилда Свон Ломбарда³. Днем капитан все еще продолжал строить план заговора, хотя он выглядел «худым и встревоженным»⁴.

Тем временем Ленин объявил войну союзным державам. Правительство большевиков больше не признавало паспорта граждан стран-союзников, которые находились в России, фактически сделав их всех заложниками, поскольку они не могли покинуть страну. Даже когда большевики отменили военное положение, запрет на выезд сохранился. Брюс Локкарт предполагал, что его миссия в России подходит к концу. Он ждал, что его со дня на день задержат и депортируют, и строил планы с учетом этих обстоятельств.

Тем временем в Архангельске генерал Пул продумывал дальнейшие действия. Он производил разведку территории⁵. Хотя большевики перекрыли канал, по которому белые офицеры выезжали из Петрограда, и арестовывали всех, кого могли, в этот момент прибыло подкрепление союзников: 600 британских морских пехотинцев, 900 французских колонистов, 1200 сербов⁶. Часть из них Пул отправил на юг, вверх по Двине; других – на юг вдоль железной дороги; целью обеих колонн была Вологда. Пул надеялся, что чехи тоже в конце концов туда доберутся. Он также воображал, что тысячи «лояльных русских» встретят его солдат как освободителей и присоединятся к ним. Однако вместо этого красногвардейцы взорвали железнодорожные пути и мосты, множество людей остались отрезанными от дорог, а армия Пула застряла примерно в 120 километрах от пункта отправления⁷. Кроме того, большевики поняли, что в распоряжении генерала Пула имеются очень небольшие войска.

* * *

Что до Локкарта и Муры, то перед оккупацией Архангельска и даже после нее – всю весну и лето – они предавались страсти. Нам уже известно, в каких заговорах и контрзаговорах они участвовали, о каких шпионах и контршпионах, убийствах и мятежах они знали. Их романтическая любовь, пылкая и совершенная, стояла особняком от злободневных и больших событий. В этот исторический момент в России они постоянно находились в опасности, но шли «рука об руку… мечтательные и счастливые», вокруг них раскинулись «деревья и травы, и голубые небеса, и воздух солнечный и теплый»⁸, и не было «никого, кроме нас с тобой, в целом мире»⁹. Брюс Локкарт был точно так же без ума и от Амаи, и от своей жены Джин перед тем, как жениться на ней, – но, к несчастью, Муре не было известно о них. Она была без ума от Локкарта. В блаженном неведении она представляла их совместное будущее: «Мы начнем жить заново – только ты и я, в справедливости и доброте – и будем счастливы, так счастливы»¹⁰.

«Беспечная» Мура фон Бенкендорф

Весной, в разлуке, они ежедневно писали друг другу письма. Мура приехала в Москву и остановилась в номере Локкарта в гостинице «Элит». Когда всех иностранных дипломатов выгнали из отеля, чтобы освободить место для большевистских чиновников, ему удалось арендовать просторную, хорошо обставленную квартиру, где он жил с Джин всего за год до этих событий, – на Арбате, недалеко от того места, которое сегодня называется Поварской улицей: Хлебный переулок, 19, квартира 24¹¹. Он снова делил квартиру с Хиксом, но на этот раз к нему сразу же переехала Мура.

Если Локкарт и страдал от воспоминаний об этом месте, он о них не упоминал. Если мысли о муже и детях беспокоили Муру, это ее не останавливало. На этом этапе она описывала себя как «большое, развязное, шумное создание… [которое] притворялось, что заправляет всем в нашем ménage-a-trois»¹². Несмотря на все, что происходило в мире, Локкарт считал, что она в те дни была «счастливой и беспечной»¹³.

В рабочие часы квартира превращалась в кабинет. Мура с любовью вспоминала машинисток, которых он нанимал, а также Хиклета (как теперь она называла Хикса) «и дорогого, дорогого Гарстино (так она называла Дениса Гарстина) – и «ты появлялся время от времени, ходил вокруг, как маленький оловянный бог. Счастливые времена»¹⁴. Вечером они посещали оперу или балет, ходили в цыганское кафе «Стрельна» (пока его окончательно не закрыли большевики), устраивали небольшие вечера. Девитт Клинтон Пул считал такое времяпровождение «приятной отдушиной» – «Мы время от времени ходили туда субботними вечерами и играли в покер», а Локкарта – «блестящим парнем», который «отлично ладил с девушками». Что касается Муры, то она была «одной из самых очаровательных женщин, которых я когда-либо встречал»¹⁵.

Всю весну и лето они выставляли напоказ свою любовь и ничего не скрывали. Об их романе знали все, включая Министерство иностранных дел в Лондоне, хотя досье, посвященное им, так и не появилось. «Мы нарушали все условности», – вспоминал Локкарт с тоской и почти с гордостью¹⁶. Они явно привлекали внимание к себе и, следовательно, не могли ни отказаться от пристального интереса, ни удивиться последствиям. Учитывая двойные стандарты того времени, именно предполагаемое пикантное прошлое Муры, а не Локкарта доставило им неприятности.

Ранее Мура беспокоилась, что для Локкарта она станет лишь очередной женщиной, с которой у него был роман. Теперь же она узнала, что и сама обладает репутацией ветреной женщины и недоброжелатели могут использовать это против них обоих. Капитан Кроми, который был наслышан о связи Локкарта с «мадам Вермель» и нуждался в нем как в сильном и активном партнере в различных подпольных предприятиях, убеждал Муру положить конец этой связи:

«Вам приятен Локкарт, вы не желаете ему зла?» – «Конечно нет. Почему я должна этого желать?» – «Тогда не приезжайте в Москву. Это может ему навредить. У него в Москве много старых врагов»¹⁷.

Он имел в виду, что враги Локкарта могут воспользоваться ее репутацией, чтобы очернить британского дипломата. Тем не менее Кроми продолжал оставаться их другом. Когда он понял, что они не хотят и не могут закончить роман, то перестал намекать на это Муре. Возможно, он сочувствовал ей, потому что и сам был вовлечен в страстную внебрачную связь с княжной Софи Гагариной.

Подполковник Кадберт Торнхилл, бывший начальник британской военной разведки в России, а теперь начальник разведки генерала Пула, который в тот момент находился в Мурманске и ждал сигнала для оккупации Архангельска, не испытывал ни симпатии, ни дружеских чувств ни к одному из любовников. Беспощадный интервент, он координировал свои действия с Локкартом, но недолюбливал его за запоздалое разочарование в большевизме. Похоже, что он что-то знал и о Муре и она ему не нравилась. «Если он явится и заподозрит что-то между тобой и мной, – беспокоилась Мура в письме к Локкарту, – он обязательно попытается очернить меня в твоих глазах. Я совершенно этого не заслужила»¹⁸.

Возможно, она боялась, что Торнхилл подозревает ее в шпионаже в пользу Германии и может на этой почве рассорить их с Локкартом. В другом ее письме говорится, что она боялась, что Торнхилл расскажет Локкарту о ее предыдущих флиртах и связях, и заранее за это оправдывалась: «Сколько бы я отдала за то, чтобы иметь возможность вычеркнуть из прошлого все бесполезные фривольности, все пустяки, которые нажили мне таких злейших врагов, как Торнхилл, и заставили людей считать меня тем, кем я не являюсь»¹⁹.

Она также беспокоилась, что лейтенант Эрнест Бойс, глава Московского отдела Британской секретной разведывательной службы, человек, которому непосредственно подчинялись Рейли и Джордж Хилл и который передавал информацию сотруднику британской разведки в Стокгольм, тоже верит в эти слухи. Она пригласила Бойса на обед, а затем написала Локкарту: «Я была с гордо поднятой головой – думаю, это произвело на него впечатление, по крайней мере, он увидел, что и вправду был несправедлив»²⁰. Неважно, считали ее на самом деле распутницей или Матой Хари, – это еще одно свидетельство ее силы убеждения. В одном из файлов ее досье в MI-5 отмечается, что «в 1922 году она подала заявление на визу в Великобританию», указав двух рекомендателей. Ими были Бойс и полковник Торнхилл²¹.

* * *

Примерно в конце июня Мура узнала, что беременна. Она была несказанно этому рада, хотя ее положение означало, что они с Локкартом должны будут столкнуться с реальностью и строить конкретные планы. Она известила его в конце месяца, после возвращения из Украины, когда снова навещала его в Москве.

Локкарт поступил как подобает джентльмену. Он признался, что поставил ее в неудобное положение, и сказал, что поймет, если она решит вернуться к мужу и позже заявит, что это ребенок Ивана. Тогда ей не придется бросать ни детей, ни все более слабеющую мать, ни даже мужа. Мог ли он втайне думать, что ее беременность послужит поводом прекратить их роман? Вероятно, нет, и Мура этого все равно не хотела: «С тем же успехом я могу отказаться дышать».

То, что он предложил дальше, говорит о том, что он по-прежнему был влюблен, хотя этот план был так же обречен на провал: они вместе должны уехать из России через Мурманск, который контролировали британские войска, до того, как большевики интернируют его после вторжения союзников. Мура ответила на «милое сердцу письмо» здраво: «Конечно, для меня было бы неслыханной радостью уехать с тобой». Однако ей нужно было время, чтобы разобраться с семьей и с финансами. Она поручила Локкарту использовать его связи в Министерстве иностранных дел России для получения паспорта и свое влияние на британского посла в Швеции, чтобы облегчить ей задачу по прибытии. Она рассчитала, что «потребуется около месяца, чтобы уладить дела и отправиться в Стокгольм, где я буду тебя ждать»²². Он же должен был вернуться в Англию через Мурманск, устроить свои дела и встретиться с ней.

Вскоре они столкнулись с еще одной проблемой: поскольку они не могли пожениться, пока каждый из них не получил развод, а это займет много месяцев, это означало, что их ребенок будет считаться незаконнорожденным, что грозит ему порицанием общества. Назрело решение: Мура в последний раз отправится в Йендель, но не скажет мужу, что намерена уйти к другому, а затащит его в постель, а когда родится ребенок, то все будут считать, что он от Ивана. «Мне интересно, понимаешь ли ты, что для меня значит это путешествие, – писала Мура Локкарту. – Но я буду храброй ради тебя, мой мальчик»²³.

Ей и в самом деле пришлось быть храброй. «Я пишу тебе из Йенделя, – писала она 20 июля. – Малыш, все еще хуже, чем я думала». Немецкие офицеры из армии, оккупировавшей Эстонию, чувствовали себя в поместье Бенкендорфов как дома. «Они без церемоний заняли усадебный дом, – вспоминал сын Муры Павел. – Они ели в нашей столовой, а нам пришлось довольствоваться маленькой дальней комнатой, где мы могли принимать пищу». В общем, они вели себя высокомерно и бесцеремонно²⁴, что вызывало гнев Муры: «Это пытка… несправедливо… Мне хочется кричать, говорить, что я не собираюсь это терпеть».

Если ее муж, Иван, чувствовал то же, что и она, он об этом не говорил, что только усугубило положение Муры. Ивана возмущало вторжение Германии, но не его антибольшевистские причины. Хуже того, он уже много месяцев не видел жену. Кто знает, чего он ждал от нее? Мура знала главную цель своего визита и писала Локкарту: «…я не могу не вздрагивать, когда он ко мне прикасается».

В этом огромном доме ей удавалось улучить момент, найти пустую комнату и писать тайные записки своему любовнику: «Воскресенье: Я несчастна. Я хочу тебя. Спокойной ночи. Мура»; «Понедельник: Я не могу писать. Чувствую полную пустоту. Я чувствую себя потерянной. Только знаю, что люблю тебя больше всего на свете. Твоя Мура»; «Вторник: Пять дней прошло с тех пор, как я слышала твой голос по телефону. Я все думаю и гадаю, как у тебя дела, и молюсь, чтобы увидеть тебя снова, прежде чем ты уедешь. Я люблю тебя, малыш. Я несчастна, несчастна. Мура»²⁵.

Наконец она покинула это место. Судя по всему, она достигла своей цели, но какой ценой? Слуги должны были доставить ее из усадьбы в ближайший крупный город, Нарву. Оттуда она отправилась к границе, которую пересекла пешком. В Москве Локкарт, охваченный нервным ожиданием, демонстрировал бесконечное терпение. Он думал, что скоро покинет Россию. Он не получал от Муры известий уже десять дней и боялся, что их может не быть до того, как ему придется уехать. 29 июля зазвонил телефон, и это была она! Мура наконец-то вернулась в Петроград. Первым же поездом она собиралась отправиться в Москву, чтобы увидеться с ним.

Любил ли он ее теперь так же горячо, как она его? Любил – до поры до времени. Пойдет ли он на такие же жертвы, как она, чтобы сохранить их любовь? Казалось, что да. Но Амаи в далекой Малайе могла бы свидетельствовать об обратном, как и его жена в далекой Британии, как и «мадам Вермель» в России.

* * *

Теперь мы подходим к главному вопросу об их отношениях: знала ли Мура об антибольшевистских заговорах, в которых участвовал ее любовник? Если знала, то сообщала ли она об этом в ЧК? Имеющиеся свидетельства говорят о том, что хотя она и знала о намерениях Локкарта (по крайней мере, в общих чертах и в то время, пока они еще не обрели форму), то никому о них не докладывала.

Она старалась быть ему полезной. В своих письмах из Петрограда, которые всегда передавались из рук в руки через друзей и потому были написаны без страха посторонних глаз, она сообщала информацию, которая могла не дойти до него в Москве. Например: «Шведы говорят, что немцы завезли на Украину новый ядовитый газ, более сильный, чем все, что использовалось раньше». Она также старалась держать его в курсе событий в бывшей столице России: «Там сильны антисоюзнические настроения»²⁶.

Любая женщина может посылать своему любовнику письма, содержащие информацию, которая поможет ему в работе. Однако письма Муры говорят о глубоком понимании и сочувствии к позиции ее любовника и свидетельствуют о том, что Локкарт искренне доверился ей. Так, в конце мая, когда он инструктировал Министерство иностранных дел по поводу того, как заставить замолчать британскую прессу, чтобы сохранить в тайне новости о планируемой интервенции в Россию, она написала ему: «Известие об интервенции так неожиданно разнеслось [в Петрограде]… Как жаль»²⁷. Или другой пример: Кроми, похоже, предупредил ее, что их переписка может быть не столь конфиденциальной, как они думали, и спросил ее, что в ней содержится. Она сообщила об этом Локкарту по телефону, и он забеспокоился. Как только они закончили разговор, она написала, чтобы успокоить его: «Ты забавный мальчик… забеспокоился, когда я заговорила, что наши письма могут быть найдены. Что ты подумал? Что я доверяю Кроми или что?»²⁸ Поскольку Кроми – да и все остальные! – уже знали об их романе, она, должно быть, имела в виду, что скрывала от него политические секреты, которыми Локкарт не хотел делиться даже с военно-морским атташе Великобритании.

На самом деле «я его обрабатываю, – объяснила она Локкарту. – Он как граммофон… Вот почему…»²⁹ Мура обедала с Кроми в начале июля в Петрограде, сразу после визита к Локкарту в Москву по возвращении из Украины, незадолго до восстания Савинкова в Ярославле и вскоре после того, как она поняла, что беременна. Кроми тогда сказал ей: «Это… строго конфиденциально: все смеются над Пулом (который недавно прибыл в Мурманск. – Дж. Ш.). Все знают, что он здесь и находится в „арктической экспедиции“ (направляется в Архангельск. – Дж. Ш.)… Он считает себя выше всех, в том числе и вас [Локкарта]»³⁰.

В том же письме Мура сообщила Локкарту: «Нуланс и вологодцы настроены против Вас… и Ваша главная ошибка, как они говорят, заключается в страстном желании быть независимым от них». Правда ли это? Был ли Локкарт обижен на властного Нуланса? Безусловно, его тон не особенно ласков, когда он упоминает французского посла в своих мемуарах. Но кто же все-таки рассказал Муре об отношении Нуланса к Локкарту? Возможно, Кроми, но это мог быть и Артур Рэнсом, который недавно вернулся из дипломатической поездки в Вологду. Мура описывает, как примерно в это время он ворвался в ее дом в Петрограде и «ошеломил мою мать, так он был похож на большевика»³¹.

Однако у нее могли быть и другие источники информации, ведь она знала всех и все знали ее. Когда она была в Москве, Локкарт вспоминал: «Мы [везде] ходили вместе»³². Очевидно, что он не мог приводить ее на тайные встречи с контрреволюционерами и представителями нелегальных политических партий; скорее всего, он просил ее выйти из комнаты или даже покинуть квартиру, когда такие люди приходили к нему. Однако он написал: «Мы… делились и опасными вещами»³³. Это свидетельствует о том, что он делился с ней секретной информацией. В тот момент он был слишком сильно влюблен, чтобы не посвящать ее в свои надежды и мечты.

Она была слишком сильно влюблена, чтобы кому-то их раскрыть. Она готова была умереть за него. К такому выводу неизбежно приходит каждый, кто читает ее письма. Безусловно, все пишут любовные письма, но не всегда правдиво. Письма же Муры, вероятно, были искренними. Их энергия и масштаб поражают. Она пишет: «Думаю о твоих руках, которые касаются этих страниц, о твоих любимых глазах, читающих о моей любви к тебе» – и разражается слезами. Почти в каждом письме есть подобные строки. Другое дело, что Локкарт со временем мог обнаружить, что сила ее страсти сковывает или даже пугает его. Однако самое главное заключается в том, что независимо от того, была ли у нее действительно связь с ЧК, Мура не смогла бы предать такую пылкую любовь.

Глава 13
Заговор Локкарта обретает форму

Когда генерал Пул высадился в Архангельске, никто не думал, что он остановится на этом. Все полагали, он должен будет двигаться на юг – и никто больше не верил, что затем он пойдет на запад, чтобы вновь открыть Восточный фронт и сражаться с немцами. Предполагалось, что союзники хотят свергнуть большевиков, как бы ни убеждали в обратном лидеры союзных держав. Брюс Локкарт тоже так считал и принимал как само собой разумеющееся, что союзникам это удастся. Впрочем, не стоило думать, что большевизм можно сразу заменить либеральной демократией. Держа в памяти формулировку Бориса Савинкова, Локкарт наставлял чиновников Уайтхолла: «…будет необходима военная администрация в течение нескольких месяцев»¹. Исчез человек, который верил, что русские должны сами вершить свою судьбу, даже встав на путь большевизма, и хотел, чтобы его правительство уверило всех, что союзники не вмешиваются в режимы, которые поддерживают.

Однако Локкарт не понимал, насколько ничтожно войско Пула. Осознание этого привело его в ужас. В течение нескольких месяцев он предупреждал, что Лондон должен послать внушительные силы, ведь позитивные изменения в России будут пропорциональны размеру входящей армии. В нынешнем положении Пул был мелкой сошкой, и столь же мелка была реакция на него русских, которых генерал надеялся привлечь. 14 августа в полвторого ночи Локкарт уныло сидел за обеденным столом, ковыряя вилкой в тарелке. Он уже не верил, что интервенция будет успешной.

За месяц до этого один из чиновников Министерства иностранных дел написал, что Локкарт «смелый и упорный» и «может пойти на личный риск», который приведет к «политически нежелательным» последствиям². Это были справедливая оценка и прогноз. Два латыша, Спрогис/Шмидхен и капитан Берзин, постучали в дверь Локкарта. Когда они объяснили ему, зачем пришли, ему, должно быть, показалось, что Бог услышал его молитвы. Вдруг он увидел будущее. Эти действия потребуют смелости; это будет рискованно; если большевики узнают, то это, конечно, может иметь политически нежелательные последствия. Но все это его не останавливало.

Историки называли заговор, который с этого момента начал планировать Локкарт, незначительным в масштабах революции во многом потому, что он провалился. Его инициатора считают наивным и неопытным, а лейтенанта Рейли – маниакальным и психованным, да к тому же еще и заносчивым типом. Якобы поэтому заговор был заранее обречен на неудачу³. Едва ли это действительно так. Летом 1918 года режим большевиков был на волоске от гибели: это знали и сами большевики, и Локкарт, и Рейли. Новое правительство не справлялось с голодом, болезнями и разрухой, прибегало ко все более жестоким мерам, чтобы удержать власть. Неудивительно, что люди его не поддерживали. Более того, в обороне правительство большевиков опиралось главным образом на военных, а именно на Латышскую стрелковую дивизию, которую к тому времени охватили пессимизм и пораженчество, а сами стрелки прежде всего хотели вернуться на свою независимую родину. Локкарту это было известно.

Но он не знал, как наладить контакт с латышскими офицерами-антибольшевиками, чтобы использовать их фрустрацию себе на пользу. Когда к нему в дверь постучали Берзин и Спрогис/Шмидхен, он, должно быть, решил, что их ему послал сам Господь. Трагедия в том, что их послал даже не капитан Кроми, а хитрейший Феликс Дзержинский. Локкарт получил контакт с латышами, но это были не те латыши, в которых он нуждался.

Локкарт знал, что Уайтхоллу угодно было его содействие походу генерала Пула на юг из Архангельска, что задумывалось как первый шаг в свержении большевизма. Пребывая в отчаянии из-за малости войска Пула, Локкарт мгновенно осознал, что именно латыши могут спасти весь план. Локкарту не давали карт-бланш в планировании контрреволюции, но, вероятно, он помнил, как Министерство иностранных дел молчаливо одобряло его связи с Борисом Савинковым и как тогда он правильно истолковал это молчание как поощрение их продолжающихся отношений. Кроме того, он помнил и то, как Министерство иностранных дел якобы запретило ему дальнейшие контакты с Савинковым, хотя имелось в виду, что их нужно поддерживать. Теперь связаться с Уайтхоллом было невозможно: британские шифры были взломаны, а телеграфная связь прервана. Но Локкарт знал, чего хочет Уайтхолл, даже если чиновники не могли ему этого сказать, – или полагал, что знал.

Исследования показывают, что Лондон никогда напрямую не одобрял заговор Локкарта; они не знали никаких деталей. Однако исследователи полагают, что Локкарт не стал бы использовать латышей, чтобы свергнуть режим большевиков, если бы не верил, что этого хочет Лондон. Он думал, что Лондон будет рукоплескать ему, и это несомненно случилось бы, одержи он победу. Вероятно, он даже не задумывался о том, что может потерпеть неудачу.

Невозможно точно определить, что именно делал Брюс Локкарт в течение двух последних недель августа 1918 года. Они стали кульминацией его работы в России и всей его жизни, хотя он прожил еще полвека и занимался другими важными делами. Но в эти две недели он и еще несколько заговорщиков попытались изменить мир. В точности об этих событиях почти ничего не известно: Локкарт ни перед кем не отчитывался; в целях предосторожности он уничтожил самые важные бумаги; по вышеуказанным причинам он не посылал телеграмм в Уайтхолл. Вернувшись в Лондон через несколько месяцев, Локкарт понял, что британское правительство не желает упоминать о неудачном заговоре с целью свержения российского режима, и поэтому в отчете, написанном сразу после возвращения домой, он тщательно обходил эту тему стороной. Только в 1932 году он написал саморазоблачительный отчет о «сказочном» заговоре, раскрытом большевиками. В более раннем отчете он утверждал, что в эти две недели лишь организовывал свой отъезд и играл в бридж, покер и футбол⁴. Наводит на размышления и то, что в его дневнике, который хранится в архиве палаты лордов, который был подготовлен к печати в 1973 году, отсутствуют записи как раз с 10 по 30 августа – именно за те дни, когда заговор окончательно оформился⁵.

Посвятил ли он в свою тайну Муру? Он доверял ей без оговорок, они были так близки, что «делились и опасными вещами»; есть свидетельства того, что он действительно мог ей все рассказать (см. главу 16), однако они не вполне убедительны. Поэтому можно представить, что Локкарт не раскрывал ей, по крайней мере, подробности – он был вовлечен в более опасное дело, чем когда-либо прежде, и хотел бы избавить ее от тревог, защитить ее в случае, если что-то пойдет не так. В какой-то момент своей жизни Мура начала писать автобиографию. Она могла бы многое рассказать нам о заговоре Локкарта, однако позже Мура уничтожила ее.

* * *

Капитан Берзин – высокий, мощно сложенный, грозный – и Ян Спрогис/Шмидхен – невысокий, бледный, умный, но в то же время дерзкий, решительный и авантюрный – стояли в обеденной комнате Локкарта. Каждый из латышей ошибочно считал другого предателем, и оба ошибочно считали Локкарта контрреволюционером и ненавидели его за это. Перед ними предстал «крепкий, спортивного вида человек лет тридцати. Он не выглядел англичанином, в его внешности было что-то русское. Держался он любезно, предупредительно, говорил по-русски без малейшего акцента»⁶.

Присутствовала ли на этой встрече Мура? Если да, то никто не упоминал об этом, и Локкарт наверняка попросил бы ее уйти, когда его гости сообщили о характере своего визита. Они так и сделали, показав ему свой пакет, который Спрогис/Шмидхен передал Локкарту. «Он долго читал рекомендательное письмо Кроми»⁷. «…Я тщательно проверил письмо, – подтвердил Локкарт в своих мемуарах. – Оно было, несомненно, от Кроми. Рука была его <…> этого храброго офицера»⁸.

Британский агент спросил у гостей о цели их визита. Как он вспоминал пятнадцать лет спустя, бóльшую часть разговора вел Берзин:

Хотя латыши и поддержали большевистскую революцию, они не могли бесконечно сражаться за большевиков. Их единственным стремлением было вернуться в свою страну. Пока Германия была могущественной, это было невозможно. С другой стороны, если союзники, как теперь казалось вероятным, победят в войне, то было ясно, что последнее слово в отношении будущего Латвии будет за союзниками, а не за Германией. Поэтому они были полны решимости не ставить себя в невыгодное положение по отношению к союзникам. Они не собирались сражаться с войсками генерала Пула под Архангельском. Если бы их послали на этот фронт, они бы сдались. Могу ли я договориться с генералом Пулом, чтобы их не расстреляли войска союзников?

Это пересказ отчета, который Локкарт написал для Министерства иностранных дел в 1918 году. Оба раза он также писал, что воспринял визит с симпатией, но отложил принятие решения, чтобы посоветоваться с коллегами. Латыши обещали вернуться завтра вечером.

Большевистские агенты вспоминали этот разговор по-разному. Берзин написал отчет о том, что происходило в первую неделю сентября, почти сразу после того, как заговор был раскрыт. По его словам, на этой первой встрече, когда Локкарт убедился в их добросердечности и понял, зачем они к нему обращаются, он в основном хотел узнать «настроение латышских частей и можно ли на них рассчитывать в случае переворота». Шотландец подчеркнул, что латыши могут сыграть в этих событиях решающую роль, и «решительно и многократно говорил, что о деньгах можно не беспокоиться (заинтересованный читатель подчеркнул эту фразу в рассказе Берзина. – Дж. Ш.)». Берзин и Спрогис/Шмидхен, должно быть, сказали ему, что их соотечественники в дивизиях близки к восстанию. Хладнокровный Локкарт предположил, что их отчуждение от большевиков усилится, «если им не дадут провизии»⁹.

Если Спрогис/Шмидхен и написал отчет о судьбоносной встрече, то он не был обнаружен. Таким образом, есть только два описания тех событий – Локкарта и Берзина. Однако есть дополнительные материалы. Берзин докладывал о произошедшем Карлу Петерсону, комиссару Латышской стрелковой советской дивизии, и Якову Петерсу. Каждый из них подвел итоги встречи в своих письмах. Оба повторили утверждение Берзина о том, что Локкарт предлагал морить голодом стрелков, чтобы подорвать их лояльность режиму, и также предлагал взятку за привлечение латышей на борт, в том числе тем двоим, с которыми он разговаривал¹⁰. Петерсон с гордостью добавил, что Берзин объяснил Локкарту, что его люди – патриоты, а не наемники и никогда не возьмут деньги у британцев: «Опытный дипломат „самой культурной“ страны провалил экзамен, – писал Петерсон, – в то время как товарищ Берзин, впервые в жизни столкнувшись с „дипломатией“, сдал его на пятерку».

Существует еще один, более тревожный, материал об этой встрече, но ему едва ли можно верить. Во время чисток 1937–1938 годов и Берзин, и Петерс попали в поле зрения сталинского режима: их обвинили в том, что все это время они разделяли латышский национализм и работали против Советского государства еще в 1918 году¹¹. Оба «признали» вину, и обоих это не спасло – оба погибли от рук палачей. Три ведущих историка сталинского Большого террора единодушно советуют читателям не доверять этим «признаниям»¹². Владимир Хаустов, доктор исторических наук, бывший декан исторического факультета Академии Федеральной службы безопасности в Москве, полковник ФСБ, согласился: «Этим показаниям верить нельзя»¹³.