Текст книги "Заговор Локкарта. Любовь, предательство, убийство и контрреволюция в России времен Ленина"

Тем не менее Троцкий принял точку зрения Чичерина – и Локкарта. В самом деле, сотрудничество между Великобританией и Россией было возможно и даже желательно: «Хотя он ненавидел британский капитализм почти так же сильно, как немецкий милитаризм, он не мог, к несчастью, воевать со всем миром сразу» – прозорливо отметит Локкарт. В то же время Россия нуждалась в экономической помощи, «поэтому он был готов сотрудничать, хотя и откровенно заявлял, что с обеих сторон это соглашение заключается по расчету, а не по любви».

Потребность Троцкого в Британии «задает основу для успешной деятельности, – с энтузиазмом писал Локкарт Бальфуру. – Если обращаться с ним аккуратно, он может стать очень ценным активом против Германии». Это определило позицию Локкарта на ближайшие несколько месяцев: Британии не нужно помогать антибольшевистским партиям и организациям и ей не следует вмешиваться в дела России, по крайней мере без приглашения. Взамен большевики сделают «все что угодно»⁴¹ – имелось в виду, что они позволят Британии занять все три порта. Локкарт считал, что таким образом можно будет восстановить Тройственную Антанту, которая выиграет войну. В случае непрошеного вторжения союзников такой результат будет невозможен.

Через неделю разразилась гроза. Большевики не знали, принимать ли им ужасный Брест-Литовский договор, а Германия, оккупировав южную, западную и северо-западную части бывшей Российской империи, внезапно послала на границы подкрепление. Армия не могла им противостоять, потому что ее попросту не было. Немецкие солдаты вдруг оказались в одном шаге от Петрограда. Аристократия и средний класс, захлебываясь от восторга, готовились приветствовать спасителей. Рабочие мрачно готовились отстаивать свою жизнь и революцию. Правительство большевиков готовилось бежать в Москву. Бухарин и его сторонники тайно предложили лидерам левой фракции эсеров, которые были в союзе с большевиками, сместить Ленина, а затем пригрозить немцам священной войной. Эти переговоры ни к чему не привели. Но Раймонд Робинс был прав, когда написал в своем дневнике об общей атмосфере: «Чувство надвигающейся гибели»⁴², а о Ленине: «Это тигр на воле»⁴³.

Конец февраля и первые недели марта 1918 года были для Петрограда захватывающими, опасными, волнующими. Жизнь верхушки большевиков и представителей союзных держав висела на волоске: немцы разделались бы с ними при первой возможности. Иностранные посольства готовились к эвакуации своих работников через Финляндию. Локкарт организовал отъезд сотрудников британского посольства и других чиновников, но мужественно отказался уезжать сам, сообщив в Лондон: «Я останусь в стране, пока есть хоть малейшая надежда»⁴⁴. Рэнсом, Робинс, Гарстин и Кроми тоже остались. Другие дипломаты, однако, уехать не смогли и укрылись в Вологде, сонном, но стратегически важном городе, связывавшем Архангельск, Москву и Петроград железной дорогой. Осторожные большевики приняли это к сведению. Столь чрезвычайная ситуация только уверила Локкарта, что его стратегия верна: «Большевики должны дать отпор немецкому милитаризму или погибнуть», – думал он. Они не могут бороться в одиночку и нуждаются в помощи союзников, а потому «пойдут навстречу»⁴⁵. Он полагал, что вскоре они направят «предложение… о сотрудничестве в Архангельске, во Владивостоке и т. д.». Эти события будут только началом и приведут к неминуемому: «Моя работа говорит о том, что в скором времени на этом фронте возобновится война»⁴⁶.

Чиновники в британском правительстве хотели услышать обратное: они желали немедленной оккупации трех портов. Им была ближе точка зрения капитана Проктора, который продолжал выступать за немедленную оккупацию. Что еще важнее, им был ближе генерал Альфред Нокс, бывший военный атташе в Петрограде и главный связной с русской царской армией⁴⁷. Этот хрупкий австриец умело владел ядовитым пером и ненавидел все, за что боролся Брюс Локкарт.

Нокс подготовил для Военного кабинета язвительное опровержение доктрины Локкарта, озаглавленное «Задержка на Востоке»⁴⁸. Он писал: «Политика заигрывания с большевиками ошибочна как с политической, так и с моральной стороны». Британцы должны выступить в поддержку антикоммунистов: «Если мы хотим выиграть войну… мы должны открыто поддержать небольшевистские элементы, которых в России большинство». Как и Проктор, Нокс хотел «провести японцев насколько возможно на запад», прежде всего чтобы восстановить Восточный фронт и «сплотить русских… у которых сохранилось чувство национальности и уважения к национальной Церкви». Он тоже считал большевиков немецкими пешками. Хотя в своем меморандуме Нокс не использовал слово «контрреволюция», но именно ее он поддерживал.

Локкарт, возможно, и привык к романтическим превратностям судьбы, но у него не было опыта нахождения в серьезной профессиональной оппозиции. Теперь, когда он столкнулся со скепсисом в свой адрес, его телеграммы в Уайтхолл стали более язвительными: «Я думаю, здесь игра еще стоит свеч… не вам ее вести»⁴⁹, и два дня спустя: «Если правительство ее величества считает, что подавление большевиков важнее, чем полное господство Германии над Россией, я буду благодарен за информацию»⁵⁰. В другой телеграмме он практически обвиняет министра иностранных дел во лжи⁵¹.

В Министерстве иностранных дел такое поведение считали недопустимым. Некоторые сотрудники сочли, что молодой эмиссар – большевик или, по крайней мере, симпатизирует большевикам. Возможно, они думали так с самого начала. Теперь они писали заметки на полях его докладов, передавая их со стола на стол: «Советы мистера Локкарта плохи, но нас нельзя обвинить в том, что мы им следовали»⁵²; «Он истеричен и ничего не добьется»⁵³; «В его телеграммах много дерзости по тону и содержанию»⁵⁴. Роберт Сесил написал письмо Артуру Бальфуру: «Не кажется ли Вам, что настало время намекнуть Локкарту: его дело – убедить Троцкого в нашей правоте, а не нас в том, что Троцкий прав?»⁵⁵

Артур Бальфур, известный своей гибкостью и философским складом ума, любил назначать себе нескольких советников, предлагавших противоположные мнения. Локкарт и Нокс как раз были таковыми. Теперь эта пара вступила в борьбу за его поддержку. Как и следовало ожидать, Локкарт, которому Бальфур передал бумагу Нокса, сражался за свое мнение изо всех сил. «Это сложная ситуация… это не задача для… человека с таким типом характера, как генерал Нокс»⁵⁶. Через неделю он писал: «Мне будет очень жаль, если в это критическое время человека с такими поспешными и изменчивыми суждениями, как генерал Нокс, сочтут более надежным, чем я»⁵⁷. Но, как предупреждал его друг из Уайтхолла, «хорошо смеется тот, кто смеется последним»⁵⁸. В силу своего местонахождения Локкарт не мог оставить за собой последнее слово. И хотя Бальфур не стал полностью отрекаться от своего человека в Москве и оказывал ему поддержку, он выбрал Нокса.

А что же чиновник, который послал Локкарта в Россию? Дэвид Ллойд Джордж никогда не придерживался строгих политических позиций. Премьер-министр всегда следовал нескольким политическим линиям одновременно, причем они вполне могли противоречить друг другу⁵⁹. В этом случае он отправил Локкарта находить общий язык с большевиками, но был готов слушать и советы генерала Нокса, о котором он отзывался так: «Нет человека в британской армии, который знает Россию так, как генерал Нокс»⁶⁰. Слова были подобраны с умом, поскольку Локкарт в армии не служил. Когда свидетельства, собранные Министерством иностранных дел, оказались в пользу Нокса и Министерство ясно высказало свои предпочтения, премьер-министру не составило труда освободить Локкарта от должности. Поддерживал шотландца только лорд Милнер, но он не видел смысла голосовать в одиночку и противоречить министру иностранных дел и премьер-министру.

Что будет, если Министерство последует совету Локкарта и пойдет навстречу большевикам? Локкарт настаивал на том, что момент сложился самый благоприятный. Большевики уже приняли британскую и французскую помощь для восстановления своих вооруженных сил. Троцкий и капитан Кроми обсуждали вопрос об уничтожении русского флота на Балтике, чтобы не допустить его гибели от рук немцев. Ленин и Троцкий заявили, что готовы обменять товары из трех портов на британские промышленные товары. По этим признакам можно судить, что кооперация англичан и большевиков возможна и может последовать приглашение к оккупации.

С другой стороны, приглашение союзников в три порта могло спровоцировать оккупацию немцами Петрограда. Русское правительство не могло так рисковать, поскольку не располагало армией, чтобы оказать сопротивление немцам. Этот момент был слабым местом в политическом курсе Локкарта и сдерживающим фактором сближения между союзниками и Россией. Военный генерал Нокс видел такие вещи более ясно.

Однако никто из британцев не мог представить четко всего сложившегося положения. Локкарт считал, что Россия нужна Британии для победы в Первой мировой войне и что непрошеная оккупация трех портов приведет к открытому противостоянию. Нокс и большинство голосов в Уайтхолле считали, что Британии нужно открыть Восточный фронт, чтобы выиграть Первую мировую войну, и оккупировать порты, пусть даже приглашения от России не последует; что бывшие русские солдаты ненавидят большевиков и придут под знамена своих захватчиков. Но факты говорили о том, что Британии на самом деле не были нужны русские солдаты или заново открытый Восточный фронт: вместе с союзниками, в том числе с американскими войсками, она могла бы победить Германию на Западном фронте. Учитывая все это, предложение Локкарта, несомненно, было лучше, несмотря на слабые места: хорошие отношения англичан и большевиков могли бы побороть чувство изоляции и опасности, смягчить внутреннюю и внешнюю политику новой власти, и в этом случае и русская, и мировая история пошли бы немного другим, менее кровавым путем.

Между тем вскоре появился еще один фактор. У России не было армии, способной противостоять немецкому вторжению, но у Германии тоже не было армии для вторжения в Россию. Немецкий генерал Людендорф планировал последнее большое наступление на Западном фронте, и ему нужны были все силы Германии. Когда большевики поняли, что немецкая угроза ослабевает, необходимость в англо-французской поддержке отпала. Новое правительство начало уклоняться от своих обязательств перед союзниками: отложило продажу портовых товаров, прекратило переговоры о разгроме Балтийского флота, не пригласило союзников занять какую-либо часть страны.

Локкарт по-прежнему был уверен, что сближение русских и англичан – наилучший вариант для обеих стран. Однако, по его словам, «у меня не хватало духу уйти в отставку и занять позицию, которая навлекла бы на меня ненависть большинства моих соотечественников»⁶¹. В любви он был склонен сначала идти против всеобщих ожиданий, а затем прогибаться под них: вспомним, как его дядя воспротивился его отношениям с Амаи, и Локкарт прекратил их против своего желания; как посол Бьюкенен приказал ему оставить «мадам Вермель», и он сделал это. Поэтому все, что произошло дальше, неудивительно.

Столкнувшись с сильной оппозицией в Уайтхолле, молодой шотландец начал колебаться. Несомненно, это было не просто желание угодить: он чувствовал, как меняется отношение большевиков к оккупации портов, его тревожило их растущее желание применить силу, ему было трудно игнорировать пожелания и аргументы старых друзей, например Челнокова. Он решил: если ему не удастся убедить верхушку в Лондоне пойти навстречу большевикам, он перестанет об этом просить. Британский эмиссар большевиков, по-прежнему веря в примирение и сотрудничество с ними, начал обдумывать план переворота.

Глава 3
Искушения Брюса Локкарта

Мура Бенкендорф и Брюс Локкарт повстречались 2 февраля 1918 года, в самом начале его второй командировки в Россию – всего через три дня после прибытия в Петроград, за день до встречи с Раймондом Робинсом. «Был у Солдатенковых (возможно, это потомки известного издателя и коллекционера искусства; вероятно, он познакомился с ними в ходе своего предыдущего визита в Россию. – Примеч. автора), – написал Локкарт в своем дневнике. – Встретил там Бенкендорф». В тот вечер он больше ничего не писал, по позже вспоминал, что, когда он вошел в комнату, она играла в бридж и что он пожал ей руку¹. В своих мемуарах он отметит: «В эти первые дни нашего петербургского знакомства я был слишком занят, слишком поглощен своими важными делами, чтобы обратить на нее должное внимание»².

Это было необычно. Мура Бенкендорф (урожденная Закревская) производила яркое впечатление. Воспитанная в огромном поместье в украинском селе с «массой слуг», она была красива, уравновешенна и немного надменна. Кроме того, она была очень развита. Будучи маленькой девочкой, она развлекала гостей своего отца, читая им стихи, стоя на столе. Часто ей разрешали сидеть за обеденным столом с отцом-космополитом – прославленным либеральным адвокатом и с культурными и политическими светилами – его гостями. Они могли говорить на английском, французском или немецком языках помимо русского или вместо него; для Муры, которая рано выучила языки, это не имело значения. Ее сын Павел позднее будет считать, что такого рода опыт воспитал в Муре любовь к литературе, искусству и политике и постоянное желание быть среди людей, сведущих в этих областях³. Возможно, это также послужило толчком к роману с Локкартом, у которого были схожие наклонности.

В 1909 году, когда Локкарт находился в Малайе, одна из сестер Муры вышла замуж за дипломата, служившего в Берлине. Ее брат, поступивший на дипломатическую службу, тоже получил туда назначение. Они пригласили 17-летнюю Муру присоединиться к ним и наказали: «Возьми с собой самую нарядную одежду, там будет много вечеринок»⁴. Девочка-подросток, недавно потерявшая отца и страдавшая от одиночества в украинском селе, Мура не колебалась. Вскоре после ее приезда брат познакомил ее с перспективным русским дипломатом, который работал в берлинском посольстве, Иваном Александровичем фон Бенкендорфом, балто-немецким дворянином, который был на десять лет старше ее. Красивый, умный, высокий, очень богатый, происходивший из древнего рода (один из его дядьёв был русским послом в Великобритании), поначалу он казался ей пределом мечтаний. Впрочем, никто не пишет, что Бенкендорф безумно нравился Муре; скорее это он был ошеломлен ею. Они поженились 24 октября 1911 года.

Дерзкая Мура фон Бенкендорф

Первые три года их жизнь протекала по самому высшему уровню, с небольшим перерывом на рождение сына Павла в 1913 году. Мура занимала видное место и в берлинском обществе, и в Санкт-Петербурге, где они проводили отпуск ее мужа и где у них был экстравагантный дом в стиле рококо, и в Йенделе, загородном имении Ивана в Эстонии, в часе езды на поезде от Ревеля и в ночи от Санкт-Петербурга. Они ездили туда устраивать роскошные праздники.

Однако в браке быстро появилось напряжение. Мура любила мир высокой культуры и высокой политики, ей было необходимо быть в центре событий. Иван же любил Йендель. Его манила блестящая дипломатическая карьера, но он предпочитал семью друзьям, деревенскую жизнь – городской, домашнюю скотину – людям. Его сын писал: «Пока он мог оставаться в своем поместье и продолжать заботиться о нем, как делали его отец и дед, он был счастлив при любом режиме»⁵.

Имение Ивана фон Бенкендорфа. Йендель, Эстония

С началом войны супруги вернулись в Россию. Иван поступил на службу штаб-офицером и стал адъютантом царя. Мура, снова забеременев, родила дочь Таню в январе 1915 года. Когда Ивану давали отпуск, семья приезжала в Йендель. Пара неизбежно встречалась и завязывала теплые отношения с британскими офицерами, союзниками России в боевых действиях на близлежащей военно-морской базе в Ревеле. Так Мура познакомилась с Фрэнсисом Кроми.

В Петрограде она прошла ускоренные курсы медсестер, стала добровольной сестрой милосердия Красного Креста в военном госпитале Святого Георгия и познакомилась там с Мэриэл Бьюкенен, дочерью британского посла⁶. Возможно, через Мэриэл она получила доступ в британское посольство и устроилась в отдел пропаганды. Видимо, именно так она познакомилась с капитаном Денисом Гарстином.

Интересно, что примерно в это же время Мура открыла салон в большом петроградском доме фон Бенкендорфов⁷, где начала собирать вокруг себя литераторов, блестящих и влиятельных особ. В те годы организация салона была проверенным способом для амбициозных женщин высшего класса преодолеть хотя бы некоторые гендерные барьеры. Успешный салон мог познакомить хозяйку с влиятельными и властными мужчинами, а возможно, и дать власть ей самой. Мура фон Бенкендорф, высококультурная космополитичная интеллектуалка, была прекрасной хозяйкой.

Учитывая ее недавние связи в Берлине, салон предсказуемо привлек членов эмигрантской немецкой общины Петрограда⁸. Прошел слух, что Мура Бенкендорф – немецкая шпионка. Его повторяли раненые солдаты, которые пели ей дифирамбы в госпитале⁹. Его разносила в 1921 году французская разведка, а в 1924 году – русская¹⁰. Наконец, Энтони Уэст, сын писателя Герберта Уэллса, говорил, что в 1930-е годы Мура рассказала об этом его отцу¹¹. Возможно, это и было правдой, но в то же время один британский офицер, вспоминавший прогерманский салон «мадам Б.», утверждал, что она работала на русскую контрразведку¹². По другим данным, она подчинялась непосредственно премьер-министру Александру Керенскому, с которым у нее, опять же по слухам, был роман¹³. Никаких доказательств этому нет. Сам Керенский однажды сказал своему другу, что Мура шпионила для англичан¹⁴. Кому под силу доказать такое количество опровергающих друг друга слухов столетие спустя? Противоречивые сообщения свидетельствуют о том, что эта амбициозная, высокоинтеллектуальная красивая женщина, любившая быть в центре событий, имела большое влияние. Она была не только загадочной и привлекательной, но и достаточно умной, достаточно смелой, достаточно жесткой, достаточно волевой, чтобы быть шпионкой.

* * *

Она оказалась в Йенделе вместе с Мэриэл Бьюкенен, когда разразилась Февральская революция и царь был свергнут. Когда они вернулись в Петроград, самые ужасные дни уже прошли, и представителям богатой аристократии поначалу казалось, что все осталось на своих местах. Мура, как и всегда, жила в роскоши, посещала оперу и балет, обедала и ужинала с друзьями во все еще элегантных, хотя и все более дорогих ресторанах Петрограда. Ее муж оставался в армии, поскольку война продолжалась без царя и велась в новом, умеренном режиме. Затем наступил октябрь и произошел большевистский переворот. И настали другие времена. Сначала большевики подписали перемирие с Германией, а вскоре они обратили свое классово-сознательное внимание на внутреннюю политику.

Иван фон Бенкендорф покинул армию и вернулся в столицу к семье. Нетрудно представить, что этот аристократический землевладелец и армейский офицер думал о последних событиях. Однако не так легко понять, что о них думала Мура. Во время работы медсестрой она узнала от раненых солдат о хаосе, бесхозяйственности и общей неумелости правительства. Это открыло ей глаза. Кто знает, о чем ей рассказывали в салоне? Конечно, она не сочувствовала большевикам, но, вероятно, и не сильно оплакивала царя. Будучи избалованным ребенком и имея привилегии от рождения, она и сейчас вела роскошную жизнь уже не в заточении украинской деревни. Более того, она всегда имела свое мнение: есть свидетельства того, что супруги Бенкендорф ссорились из-за политики¹⁵. В начале декабря, незадолго до того как британское правительство отозвало посла Бьюкенена и его семью, Бенкендорфы посетили рождественский вечер в британском посольстве. Это был последний вечер там, и он был безрадостным. Ближе к концу кто-то начал играть бывший национальный гимн Российской империи, ставший отныне гимном неповиновения:

 
Боже, Царя храни!
Сильный, державный,
Царствуй на славу, на славу нам!
Царствуй на страх врагам,
Царь православный!
Боже, Царя храни!
 

Мэриэл Бьюкенен отметила страдание на лице Ивана фон Бенкендорфа, когда он слушал эти слова. Она не стала уточнять, что выражало лицо Муры, – возможно, ничего.

Через несколько недель Иван уехал в Йендель «присмотреть за поместьем»¹⁶. Сын и дочь вскоре присоединились к нему, но Мура не поехала. По ее словам, она осталась в Петрограде ухаживать за слабеющей матерью. Независимо от личной ситуации, столица России привлекала ее гораздо больше, чем Йендель, особенно в то время, когда творилась история. Возможно, она хотела увидеть своими глазами, как большевики сметут все на своем пути; возможно, она просто была рада предлогу разлучиться с мужем, даже если это означало разлуку с детьми. Во всяком случае, она играла в бридж у Солдатенковых в субботу вечером 2 февраля 1918 года, ее муж и дети были далеко, а перед ней стоял Брюс Локкарт, только что прибывший в Петроград.

* * *

Так они познакомились. Два месяца, февраль и март 1918 года, они флиртовали друг с другом, а в апреле начался их роман. На фоне близости с Мурой Локкарт осознает свою политическую изоляцию в Лондоне и в будущем совершит свое политическое сальто.

В февральском Петрограде Локкарт жил в одной квартире с англичанином, которого взял в свою небольшую команду, капитаном Уильямом Хиксом, экспертом по применению газа. Хикс был знаком с Мурой еще с начала войны¹⁷ и через две недели после вечеринки у Солдатенковых пригласил ее к ним домой на ужин. Локкарт, должно быть, заметил Муру в тот раз, потому что она снова появилась на ужинах 23 февраля, 8 марта и 15 марта. 6 марта она присоединилась к нему, Гарстину, Хиксу и другим за обедом, про который Раймонд Робинс писал: «отличный обед. Пять ликеров»¹⁸. 12 марта она устроила званый завтрак поочередно для Кроми, Гарстина, Хикса и своего нового друга Брюса Локкарта¹⁹. К этому времени, очевидно, между ними установились непринужденные отношения. Локкарт так вспоминал этот вечер: «Я написал шуточное стихотворение на каждого из гостей, а Кроми произнес одну из своих остроумных речей. Мы пили за нашу хозяйку и неумеренно смеялись»²⁰.

Локкарт был женатым человеком, который уже однажды оступился и должен был следить за отношениями со своей беременной женой. Его миссия в России осложнила этот процесс, но он продолжал переписку по почте. «Дорогая моя девочка, – писал он Джин, – я очень благодарен тебе за все, что ты для меня сделала, и за то, как ты меня поддерживала»²¹. 28 февраля он написал ей: «Я хочу сказать тебе, как мне жаль, что я причинил тебе столько боли. Я не понимал, пока не оказался здесь без тебя, как сильно я тебя люблю. Мои мысли всегда с тобой»²². К этому моменту он ужинал с Мурой всего два раза и еще не сделал ничего, что могло бы поставить под сомнение его искренность.

Что касается Муры, у нее было двое детей, но не было сильного материнского инстинкта. Муж, от которого она все больше отдалялась, жил в Эстонии. Социальные условности мало значили для нее, и письма, которые она писала позже, говорят о том, что, как и Локкарт, она уже имела внебрачные связи. Между тем все в Локкарте привлекало ее: оживленность и остроумие; понимание и знание истории, литературы и искусств; либеральные взгляды и симпатии к России; центральная роль в текущих событиях; приятная внешность. Справедливо будет сказать, что она привлекала его по тем же причинам. Кажется, то, что последовало за этой встречей, было неизбежно.

16 марта, когда правительство покинуло Петроград, опасаясь немецкого вторжения и оккупации, Локкарт переехал в Москву. Он был единственным иностранцем, который ехал в одном вагоне с Троцким. У него было предостаточно дел. Самое время было порвать с Мурой, и, возможно, именно это он и сказал себе. Но не будем забывать, что годом ранее он так же пытался порвать с «мадам Вермель», но когда она позвонила ему, он немедленно к ней вернулся, и потребовалось вмешательство самого посла, чтобы прекратить эту связь. На этот раз он получил телеграмму, но рядом не было посла, который напомнил бы ему о его обязанностях. «Дорогой Локкарт, – писала Мура в Москву, – я лежу в постели с сильным приступом гриппа и чувствую себя очень несчастной и одинокой. Почему вы не пишете и не шлете телеграмм? Я так разочарована, что нет новостей. До свидания и берегите себя, Мура Бенкендорф»²³.

Локкарт и Мура продолжили свою будто бы закончившуюся связь. Каждый день они обменивались письмами и созванивались по вечерам. Вскоре она планировала приехать в гости. Решающий момент наступил в субботу 21 апреля, когда она приехала в отель «Элит» на Неглинной улице, 17, в престижном районе Москвы, где в одном номере проживали Локкарт и Хикс. Он спустился вниз, чтобы поприветствовать ее. По его воспоминаниям, «она стояла около стола, и весеннее солнце освещало ее волосы. Когда я подошел поздороваться с ней, я не мог выговорить ни слова. В жизнь мою вошло новое чувство – чувство сильнее и крепче, чем сама жизнь»²⁴.

Он поддался этой связи, хотя его жена Джин продемонстрировала верность ему и заботу о его карьере, предупредив, что его репутация в Уайтхолле находится под угрозой, и всего двумя неделями ранее она написала ему письмо, в котором сообщила, что у нее только что случился второй выкидыш. Получив письмо 9 апреля, он сразу же написал ответ: «Все наши надежды… какое горькое разочарование… Это ужасно… не быть с тобой сейчас»²⁵. Всего за пять дней до того, как Мура появилась в отеле «Элит» с солнцем в волосах, он писал Джин: «Моя дорогая девочка… так грустно, что я не могу быть с тобой… все наладится… впереди нас ждут счастливые дни»²⁶.

* * *

Раймонд Робинс писал в своем дневнике: «Локкарт, способный и свободный от коварства»²⁷. Эти слова больше говорят о Робинсе, чем о Локкарте: он, как мы только что наблюдали, был способен на большое коварство. Робинс, к своему стыду, так и не научился лукавить и оставался его доверчивым союзником почти до самого конца. Весь апрель и май они с Локкартом встречались ежедневно, Рэнсом по привычке к ним присоединялся. Иногда их компанию разбавляли Гарстин, Кроми или другие союзные чиновники и военные, но именно эта троица составляла ядро. Они обсуждали политику, сравнивали свои записи, пытались согласовать свои усилия и каждый по-своему влиять на политику – вернее, Робинс и Рэнсом думали, что делают это.

Но Локкарт быстро учился. Частично его разум был занят Мурой, тем не менее к середине апреля он тайно начал направлять запросы легальным и нелегальным противникам большевизма, пытаясь узнать, как бы они отреагировали на вмешательство союзников. Он выяснил, что большинство монархистов ищут спасения в Германии²⁸. Партия меньшевиков, левые и правые фракции социалистов-революционеров, теперь уже нелегальная партия кадетов, а также контрреволюционеры, принадлежавшие к мелким политическим организациям, хотели, чтобы союзники помогли России возобновить войну с Германией. Все, кроме левых эсеров, действительно надеялись, что союзники свергнут большевизм. Правые эсеры заявили, что помогут союзникам, когда те придут в Россию²⁹.

Локкарт, несомненно, понимал контрреволюционные цели антибольшевистски настроенных политиков. Однако его собственный контрреволюционный путь состоял из трех этапов. На первом этапе он выступал за оккупацию портов только в качестве меры против немцев, которая поможет союзникам выиграть войну, и надеялся все-таки склонить к этому большевиков. Почти каждый день он уговаривал кого-нибудь в российском Министерстве иностранных дел пригласить союзные войска во Владивосток, Мурманск и Архангельск.

Но Локкарт заискивал и перед британским Министерством иностранных дел, что привело его ко второму этапу: он начал уговаривать чиновников Уайтхолла оккупировать три стратегически важных порта. А когда он понял, как сильно антибольшевистские партии в России ждут иностранной интервенции, то перешел к третьему этапу своей программы и стал настаивать на том, чтобы она произошла немедленно: «Дальнейшее промедление опасно и глупо»³⁰. Вскоре он вообще перестал упоминать о каком-либо разрешении большевиков: «Мы должны удерживаться в этой стране хитростью, скрывать наши намерения до тех пор, пока не будем готовы нанести удар»³¹.

Коварство? Его Локкарту было не занимать. Теперь, встречаясь с большевиками, он обещал, что Британия не сойдет на берег без соответствующей миссии. И в то же время он настойчиво рекомендовал Уайтхоллу немедленно захватывать порты: «Мы можем надеяться, что большевики, когда их поставят перед свершившимся фактом, не окажут нам серьезного сопротивления»³².

Признавая, что приглашенная интервенция уже невероятна, Локкарт тем не менее начал планировать, как ее осуществить. Его план предусматривал три шага. Во-первых, британскому правительству следует заглушить внутренние СМИ, чтобы ни один слух о плане не просочился с Германию или в Россию³³. Оно должно «продолжать играть с большевиками», но в нужный момент выпустить «хорошо сформулированную декларацию… требующую… согласия [на оккупацию портов]». Во-вторых, Локкарт самостоятельно подготовил проект декларации, публикация которой должна была совпасть с «высадкой десанта в Мурманске, Архангельске и на Дальнем Востоке»³⁴. По его расчетам, только для интервенции в Архангельске нужно было «не менее двух дивизий», то есть от десяти до двадцати тысяч человек³⁵.

В-третьих, он думал о последствиях высадки десанта и о том, что будет, если революционное правительство окажет сопротивление: «Если мы вмешаемся, что кажется вероятным, нам будет необходимо уничтожить Балтийский флот… Я несколько раз беседовал на эту тему с капитаном Кроми»³⁶. С ослаблением немецкой угрозы на Балтике большевики, конечно, будут против уничтожения собственного флота, поэтому британцам «было бы выгодно поддержать антибольшевистское движение»³⁷. Так бывший поборник большевизма и противник высадки союзников в Россию сперва выступил за высадку с разрешения большевиков, затем за высадку без него и, наконец, за высадку в согласии с антибольшевиками и контрреволюцией. Он по-прежнему говорил, что главное – победа в Первой мировой войне, но он знал, что побочным достижением этой победы может стать свержение большевиков.

Куда же делся его прежний идеализм? Черновик декларации говорит о том, что Локкарт на первых порах пытался совместить интервенцию с голосом совести: «Союзные правительства… не желают вмешиваться в дела правительства, пользующегося поддержкой и доверием народа России, и не желают… сохранять за собой часть российской территории, которую они могут быть вынуждены занять в качестве военной меры»³⁸. Но идеализм боролся в его душе с обманом: каждый день он был улыбчив и обаятелен и соглашался не только с большевиками, которые, разумеется, выступали против высадок, но и со своими друзьями Рэнсомом и Робинсом, непримиримыми поборниками союзно-большевистского взаимопонимания. Наконец Робинс начал чувствовать, что что-то идет не так. «Локкарт… слишком задумчив», – признался он в своем дневнике в апреле³⁹, а в середине мая констатировал: «Мы совсем одни»⁴⁰. Вероятно, он имел в виду свое одиночество, а не их с Локкартом совместную изоляцию. Много лет спустя он обвинит своего бывшего коллегу в том, что тот был «крысой»⁴¹. И предчувствия не обманут его. «Полковник Робинс… был полезен союзникам, пока была надежда получить согласие русского правительства на интервенцию, – говорил Локкарт Бальфуру, – но он фанатично предан большевизму, а ситуация полностью изменилась…»⁴² От своего друга Рэнсома Локкарт также отречется, написав, что «он может изложить аргументы в пользу сотрудничества с большевиками лучше, чем кто-либо другой. Однако я бы попросил вас не считать, что его взгляды полностью отражают мои»⁴³.