Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

– Вы увидите его через полчаса.

Мадам, я пойду, так как у нас есть старые претензии, которые мне не хочется вспоминать.

– Нет, нет, садитесь.

– Вы меня увольте.

– Ирен, верни месье.

Хорошенькая Ирен на этот приказ становится в дверях, не как сторожевой пес, который, скаля зубы, грозит смертью тому, кто вздумает противиться его ярости, но как ангел, который с обольстительной улыбкой успокаивает и предвещает счастье тому, кого останавливает. Она оставляет меня неподвижным.

– Позвольте мне пройти, – говорю я ей, – мы сможем увидеться в другой раз, позвольте пройти.

– Ах, прошу вас, дождитесь папа.

Говоря так, она смотрит на меня столь нежным образом, что ее губы касаются моих. Ирен побеждает; я сажусь на стул, где, гордая своей победой, она усаживается на меня, я дарю ей ласки, которые она возвращает мне с живостью. Я спрашиваю у мадам, где она родилась, и та мне отвечает:

– В Мантуе, три месяца спустя после моего отъезда из Венеции.

– Когда вы уехали из Венеции?

– Шесть месяцев спустя после того, как с вами познакомилась.

– Это забавно. Если бы у меня была с вами нежная связь, вы могли бы сказать, что я ее отец; и я бы поверил, приняв за голос крови страсть, которую она мне внушает.

– Я удивлена, что вы так легко забываете некоторые вещи.

– Ох-ох! Я отвечу вам, что не забываю этих вещей; но я все вижу. Вы хотите, чтобы я отбросил чувства, что она мне внушает, и это будет сделано; но она от этого потеряет.

Ирен, которую этот короткий диалог заставил умолкнуть, набралась снова смелости мгновение спустя и сказала мне, что она на меня похожа.

– Останьтесь, – говорит она, – обедать с нами.

– Нет, так как я могу влюбиться в вас, а божественный закон мне это запрещает, на что намекает ваша мать.

– Я шучу, – отвечает мать. Вы можете любить Ирен со спокойной совестью.

– Я этому верю.

Ирен выходит, и я говорю этой матери тет-а-тет, что ее дочь мне нравится, что я не хочу ни томиться, ни валять дурака.

– Поговорите об этом с моим мужем. Мы находимся в нужде, и нас ждут в Кремоне.

– Но у вашей дочери любовник, и она к нему привязана.

– Всего только ради баловства.

– Мне кажется, это невозможно.

– Между тем, это верно.

Но вот и граф Ринальди, который входит вместе с дочерью. Он так постарел, что я его не узнал. Он обнял меня и попросил не касаться прошлого.

– Только вы, – сказал он, – можете выручить меня, дав мне средств уехать в Кремону. Я совсем запутался, у меня долги, и настал момент отправиться мне в тюрьму. Ко мне приходят только нищие, которые хотят лишь моей дочери, а она – единственное реальное сокровище, которым я владею. Вот часы Пинчбека (английский мастер), что я пошел продавать; они вполне стоят шести цехинов, и за них мне дают только два.

Я беру часы, даю ему шесть цехинов и передаю их в подарок Ирен. Она говорит, смеясь, что не может меня благодарить, так как это ее часы, и она могла бы их потребовать, если бы отец их продал.

– Но если так, – говорит она ему без смеха, вы сможете продать их еще раз.

Хорошо посмеявшись над этим перемещением, я дал г-ну Ринальди десять цехинов, сказав, что я тороплюсь, и что я увижусь с ним через три-четыре дня.

Ирен, появившаяся, чтобы проводить меня до низу, и поведавшая мне с самой полной покорностью, что ее прекрасный цветок еще никем не сорван, получила десять других цехинов. Я сказал ей, что в первый же раз, когда она пойдет со мной на бал совсем одна, я дам ей сотню. Она ответила, что скажет об этом папа. Вернувшись домой и будучи уверен, что этот бедный человек продаст мне первины своей дочери перед первым балом, и что я не знаю, куда ее привести, чтобы находиться в полной свободе, я вижу объявление о сдаче комнаты на двери кондитера. Дорога была уединенная, это мне понравилось, я решаю снять комнату. Я говорю с кондитером, он говорит, что дом принадлежит ему, и его жена, держа грудного ребенка, говорит мне подняться с ней, чтобы выбрать помещение. Она ведет меня на третий этаж, где я вижу лишь бедные вещи. Я этого не хочу. Она говорит, что на первом этаже есть четыре смежные комнаты, которые нельзя разделить. Я иду их посмотреть, и без колебаний решаюсь снять их все. Я спускаюсь, я плачу кондитеру, как он желает, за месяц вперед, и он дает мне квитанцию, затем он говорит, что будет готовить мне еду для меня одного, либо для компании, за ту цену, что я назначу. Я нахожу это превосходным. Я называюсь банальным именем; он не знает, кому он сдал свои апартаменты. Я возвращаюсь к себе и, договорившись с Барбаро пойти провести послеобеденное время с прекрасными маркизами, совершаю долгий туалет. Довольно плохо пообедав с графиней, которая, как мне показалось, подобрела, но которая отнюдь не стала мне больше нравиться, я направился за Барбаро. Мы пошли туда вместе.

Я прошу у вас пардону, – сказал я им, – что открыл вам секрет моей табакерки.

Они покраснели и обвинили Барбаро в нескромности. Я рассматривал этих двух девиц, которых, с некоторым предубеждением, ставил значительно выше Ирен, которая в данный момент меня целиком занимала; но их поведение и уважение, которого они, казалось, заслуживали, меня отпугивали. Ситуация с Ирен открывала мне дорогу всего испрашивать и быть уверенным, что все получу, но здесь я видел двух взрослых девушек, которые излучали высокомерие знатности, которым, боюсь, мой облик не мог импонировать. Из того, что говорил мне маркиз Трюльци, я был уверен, что, когда Барбаро мне сказал, что их можно иметь за деньги, он высказывал лишь предположение.

Когда компания стала достаточно многочисленной, заговорили об игре, и я решил понтировать по маленькой, как м-ль К, рядом с которой я расположился. Ее тетя, которая была хозяйкой дома, представила мне очень красивого мальчика в австрийской униформе, который сел по другую от меня сторону. Мой дорогой Барбаро держал карты как трус; это начало мне не нравиться. Моя соседка к концу игры, которая продолжалась часа четыре, выиграла несколько цехинов, а ее брат, мой сосед, который, потеряв все свои деньги, играл на слово, оказался должен двадцать цехинов. Банк составил пятьдесят, включая двадцатку юного лейтенанта. Мы все вышли, и красивый молодой человек, живущий далеко, оказал мне честь подняться в мою коляску. Дорогой Барбаро сказал, что хочет познакомить нас с молодой венецианкой, вновь прибывшей, и, поскольку молодой офицер напросился также с ней познакомиться, мы поехали туда все вместе. Я не счел ее красивой, и она также не заинтересовала и молодого офицера. Я затеял игру в карты и, пока готовили кофе и Барбаро развлекал красотку, я достал из кармана двадцать цехинов и подговорил молодого человека потерять еще двадцатку на слово против моих денег. Мне не пришлось его уговаривать. За игрой я говорил ему о страсти, которую мне внушила маркиза, его сестра, сказав, что, не смея ей объясниться, я только ему могу отрекомендоваться. Мое обращение, которое с самого начала он принял за обычную болтовню, заставило его рассмеяться. Раздумывая над своей игрой, он отвечал мне неопределенно. Но когда он заметил, что, разговаривая о любви, я не обращаю внимания на карты, которые он сбрасывает, он стал поощрять меня говорить, сколько мне заблагорассудится. Он выиграл у меня двадцать цехинов, которые сразу же отдал Барбаро, затем обнял меня с таким порывом, как будто я подарил ему эту маленькую сумму. Он пообещал мне действовать в моих интересах изо всех сил, и когда мы расстались, он заверил меня, что сможет мне что-то сказать уже на первом нашем свидании.

Будучи приглашен на ужин к Терезе, я направился в оперу, где шел третий акт. Войдя в зал для игр, я не смог противиться желанию поиграть. Я проиграл две сотни цехинов в первой же талье, потеряв четыре карты подряд. Спасаясь, я покинул зал. Каркано сказал, что каждый день надеется увидеть меня у себя вместе с маркизом Трюльци на обеде.

У Палези я встретил Греппи, который ее ожидал. Четверть часа спустя она пришла вместе с доном Цезарино, которого я расцеловал, в то время как Греппи, удивленный, созерцал этого мальчика, не имея возможности решить, то ли это мой брат, то ли мой сын; но Тереза сказала ему, что это ее собственный брат; он спросил меня, смеясь, хорошо ли я знал его мать, и я ответил, что да. Он, казалось, был доволен.

На этом ужине, впрочем, весьма деликатесном, меня интересовал только Цезарино. Я нашел его умным и весьма образованным, и выросшим с той поры, когда я последний раз видел его во Флоренции, и весьма хорошо сложенным. Я обрадовался, когда узнал, что она оставит его у себя до окончания карнавала. Присутствие этого юноши придало нашему ужину серьезности в моих глазах, но его мать и Греппи не почувствовали неудовольствия. Мы покинули Терезу и Цезарино в час утра, и я отправился спать очень довольный проведенным днем, потому что потеря двух сотен цехинов была для меня никоим образом не чувствительна.

На другой день я получил записку от Ирен, которая заставила меня отправиться к ней. Ее отец отправил ее на бал со мной, у нее было домино; но ей надо было поговорить со мной. Я сказал ей, что мы днем увидимся. Я был приглашен к Каркано, и маркиз передал, что ждет меня у себя, чтобы пойти к Каркано вместе.

Я нашел этого прекрасного игрока в красивом доме, меблированном со вкусом, с двумя красивыми женщинами, из которых одна была его любовница, и пять или шесть маркизов, так как в Милане благородный человек не может быть менее чем маркизом, совсем как в Виченце они все графы. В оживлении за обеденным столом он сказал мне, что знает меня уже семнадцать лет в связи с делом, которое я имел с так называемым графом Сели в «яблочном казене», профессиональным игроком, у которого я выманил танцовщицу, которую отвез в Мантую. Я подтвердил дело и повеселил компанию, рассказав в деталях, что произошло в Мантуе с Онейлан, и в Чезене, где я нашел графа Сели, ставшего уже графом Альфани. Говорили о бале, который должны были дать завтра, и когда я сказал, что не приду, стали смеяться. Каркано предложил мне пари, что он признает меня, если я явлюсь играть в его банк. Я ответил, что не хочу больше играть, и он поздравил себя, сказав, что, хотя мне и не везло понтировать, я тем не менее у него выиграл; несмотря на это, он сказал мне, что охотно проиграл бы мне все свое добро.

У него было кольцо с камнем соломенного цвета, почти такое же красивое, как мое. Оно стоило ему две тысячи цехинов, мое мне – три тысячи. Он спросил, не хочу ли я сыграть на него против его кольца, дав их извлечь из оправы и оценить оба, перед тем как идти в оперу. Я сказал, что сделаю это охотно, если мы сыграем каждый по талье.

– Нет. Я никогда не понтирую.

– Так давайте уравняем игру. Дублеты будут нулевые, как и две последние карты.

– Но тогда вы будете иметь преимущество.

– Если вы убедите меня в этом, я отдаю сотню цехинов. И наоборот, я держу пари на сотню цехинов, что несмотря на нулевые дублеты и обнуление двух последних карт, игра еще дает преимущество банкёру. Я докажу вам это с очевидностью, и обращусь к суждению маркиза Трюльци.

Меня попросили доказать это без пари.

– Преимуществ у банкёра, – сказал я, – два. Одно, небольшое, состоит в том, что, имея карты на руках, вы не должны обращать внимания ни на что, кроме как на то, чтобы избегать ошибочных ходов, что обычно и совсем не нарушает мир и спокойствие вашего разума, в то время как понтер ломает голову, фантазируя по поводу карт, их вероятности выйти в паре или не в паре. Другое преимущество во времени. Банкёр извлекает карту, которая для него по необходимости вторая перед той, что для понтера. Ваше счастье, стало быть, стоит по рангу впереди счастья вашего противника.

Никто мне не ответил. Один Трюльци сказал, что, чтобы установить полное равенство в азартной игре, нужно, чтобы два игрока были поставлены в равные условия, что почти невозможно. Каркано сказал, что для него это слишком сложно.

Выйдя от Каркано, я направился в «Три Короля», чтобы увидеть, что хочет мне сказать Ирен, и чтобы поиграть в ее присутствии и полюбоваться ею, перед тем, как перейти к обладанию. Когда она увидела меня, она бросилась мне на шею, но со слишком большим рвением, чтобы я мог принять это за чистую монету; однако, когда получают удовольствие, не следует философствовать, чтобы его не уменьшить. Если Ирен поразила меня, танцуя фурлану, почему не могу я также ей понравиться, несмотря на двадцать лет разницы между нами? Ее отец и мать прибегли ко мне как к их спасителю. Отец попросил меня выйти с ним на минуту.

– Пожалуйста, – сказал он мне, – извините человеку старому и обиженному судьбой неподобающую просьбу, с которой я к вам обращусь. Скажите мне, да или нет, и затем мы войдем снова. Правда ли, что вы обещали Ирен сотню цехинов, если она пойдет завтра с вами на бал?

– Совершенная правда.

Этот бедный старый несчастный мошенник взял меня за голову таким манером, что мне стало почти страшно; но он хотел лишь обнять меня. Мы вернулись в комнату, я смеясь, а он – проливая слезы радости. Он направился утешить свою жену, которая не могла поверить, что такое возможно.

Но тут Ирен заставила меня смеяться, сказав прочувствованным тоном, что я не должен воображать, что она лгунья.

– Они решили, – сказала она, – что мне послышалось сто вместо пятидесяти; им кажется, что я не стою больше.

– Ты стоишь тысячи, очаровательная Ирен. Ты стала у меня в дверях, мешая мне уйти, и твоя смелость мне нравится. Я хочу увидеть тебя в домино, потому что боюсь, что тебя раскритикуют.

– Ох! Тебе понравится.

– Это твои башмаки и застежки? У тебя нет других чулок? У тебя есть перчатки?

– У меня нет ничего.

– Отправь за всем этим. Чтобы торговцы пришли сюда, ты выберешь, и я все оплачу.

Г-н Ринальди сам пошел за торговцем бижутерией, чулочником, сапожником и парфюмером. Я потратил тридцатку цехинов, чтобы купить то, что она захотела, и что я счел ей необходимым.

Но когда я увидел ее маску без круга английских кружев, я вскричал о пощаде. Ее отец заставил подняться торговца модными товарами, и я дал ей локоть кружев ручного шитья, чтобы обшить папильотками ее маску. Это стоило мне десять-двенадцать цехинов. Ирена была ослепительна; ее мать и отец погрустнели, так как столько денег им показались выброшены на ветер.

Когда я увидел ее одетой, я нашел ее очаровательной. Я сказал, чтобы она была готова завтра к часу оперы, потому что, прежде, чем идти на бал, мы где-нибудь поужинаем. Когда я собрался уходить, Ринальди спросил меня, куда я поеду из Милана.

– В Геную, – сказал я, – потом в Марсель, затем – в Париж, затем – в Англию, чтобы провести там год.

– Счастливый побег из Пьомби.

– Я рисковал жизнью.

– Разумеется, вы достойны вашей удачи.

– Вы полагаете? Я использую ее только для получения удовольствий.

– Хорошо уже то, что вы не возите с собой любовницу.

– Она мешала бы мне находить полсотни благоприятных случаев в каждом городе, где я бываю. Если бы со мной была любовница, она помешала бы мне отвести завтра на бал эту очаровательную Ирен.

– Это верно.

Я направился в оперу, где собирался поиграть; но заметив в партере Цезарино, я провел с ним два восхитительных часа. Он открыл мне свое сердце, он упросил меня поговорить с его сестрой, чтобы убедить ее согласиться с его призванием. Он чувствовал, что его неодолимо влечет к плаваниям, и говорил мне, что при занятии коммерцией это увлечение может стать источником его будущего процветания. Я обещал ему поговорить с ней.

Я поел чего-то с ним, потом отправился спать. На следующее утро пришел брат м-ль К. ко мне позавтракать и сказал, что он говорил с сестрой, и что она ему ответила, что, разумеется, я посмеялся над ним, потому что немыслимо, чтобы я думал жениться при той жизни, которую я веду.

– Я не сказал вам, что стремлюсь к чести стать ее мужем.

– Вы мне это не говорили, я ей этого не говорил, но между тем именно так она мне ответила.

– Честь обязывает меня идти ее разубедить, не откладывая ни дня.

– Вы хорошо сделаете. Приходите туда в два часа, я там обедаю, и, имея кое-что сказать кузине, я оставлю вас тет-а-тет.

Такой расклад мне нравился. Видя, что он любуется маленьким золотым футляром, лежащим на моем ночном столике, я сказал, что это безделица, которую я осмеливаюсь ему предложить, и что он может принять этот знак дружбы без всякого сомнения. Он обнял меня и положил ее в карман, заверив, что сохранит ее до самой смерти. Будучи уверен, что буду ужинать с Ирен, я пошел обедать. Поскольку граф накануне уехал в С. Анжело, в пятнадцати милях от Милана, и графиня осталась одна, я не мог уклониться от того, чтобы зайти в ее комнату и попросить прощения, что не смогу иметь чести обедать вместе с ней. Она отвечала мне с наибольшей нежностью, что я не должен стесняться. Я с несомненностью видел всю фальшь роли, которую она играет, но хотел, чтобы она здесь приняла меня за дурака. Я на этом выиграл. Довольный, что сошел за фата, я сказал ей, что не неблагодарен, и что я могу ее заверить, что отомщу ей в пост за тот рассеянный образ жизни, который мешает мне более усердно заняться ею в этот карнавал, который большими шагами движется к завершению. Она ответила мне с улыбкой, что надеется на это, и, говоря так, дала мне щепотку табака, взяв предварительно себе, но это оказался не табак. Она сказала, что это превосходный порошок, который вызывает кровотечение из носа. Раздосадованный, что его принял, я сказал ей, смеясь, что, поскольку не жалуюсь на головную боль, это меня не забавляет. Она ответила со смехом, что кровотечение не сильное, и что это лишь полезно, и через мгновенье мы вместе чихнули четыре или пять раз подряд; я бы всерьез разозлился, если бы меня не потянуло на смех. Зная, однако, свойства чихательных средств, я не думал, что мы будем кровоточить, но я ошибался. Она поднесла к своему лицу большую серебряную миску, и я увидел ее кровь. Секунду спустя, я должен был сделать то же самое, поскольку ее пример помешал мне воспользоваться своим платком. После потери двадцати-тридцати капель сцена закончилась. Видя ее смеющейся, я вынужден был тоже рассмеяться. Мы умылись холодной водой.

– Наша кровь смешалась, – сказала она, все еще смеясь, – дадим же родиться меж нас двоих бессмертной дружбе.

Я попросил у нее немного этого порошка, и она отказала; я спросил у нее, как он называется, и она ответила, что не знает. Первое, что я сделал, выйдя от нее, – это зайти к аптекарю, чтобы расспросить его об этом порошке, о котором я ничего не слышал, и рассказ о котором, если бы это не случилось со мной, счел бы басней; но аптекарь оказался не более знающим, чем я. Однако он сказал, что молочай может вызывать кровотечение, но лишь иногда; между тем, это должно быть надежно и неизбежно, и я в этом более чем убедился. Этот маленький случай навел меня на серьезные размышления. Мадам была испанка, и должна была меня ненавидеть. Читатель увидит, к чему это привело.

Я нашел красивого офицера в салоне близ сада, вместе с кузиной, они писали письма. М-ль К. была в саду. Они уже пообедали. Под предлогом, чтобы не мешать им писать, я присоединился к м-ль К.

– Я в отчаянии, – сказал я ей, – от недоразумения, которое с полным основанием могло бы меня представить в вашем уме как фата и человека, лишенного здравого смысла. Я пришел оправдаться, мадемуазель.

– Я догадалась о том, что есть на самом деле; но будьте уверены, что мой брат не услышал от меня насмешки. Оставим, однако, что он об этом думает. Не кажется же вам, что я смогла бы счесть вас способным на подобный демарш, в то время, как мы незнакомы? Я считаю своим долгом отнести оборот о женитьбе к обычным галантностям, которым, без этого, мой брат, слишком юный, мог бы дать зловещее толкование.

– Я восхищен вашим умом, и мне нечего больше вам сказать; но я ощущаю себя не менее обязанным г-ну вашему брату, который имел любезность дать вам знать, что ваше очарование меня сразило, и что в целом мире нет ничего такого, что я не готов был бы сделать, чтобы убедить вас в своей нежной привязанности.

– Это объяснение мне не неприятно; но вы бы сделали лучше, не информируя моего брата о ваших чувствах, и даже, позвольте вам сказать, не объявляя их мне самой. Вы могли бы меня любить, я бы об этом не догадывалась и делала вид, что не знаю об этом; в результате, я оказалась бы вправе не беспокоиться. Теперь же я должна остерегаться. Вы согласны?

– Я каменею, прекрасная маркиза; мне никто никогда в жизни не объяснял так хорошо мою оплошность. Но я нахожу забавным то, что все, что вы мне только что сказали, мне знакомо. Вы заставили меня потерять голову; но я надеюсь, что в вас не найдется жестокости меня наказать.

– Как смогла бы я вас наказать?

– Не любя меня.

– Увы! Разве это от нас зависит? Нас заставляют полюбить, и вот, мы пропали.

Истолковав в свою пользу эти последние слова, я счел своим долгом заговорить о другом. Я спросил, идет ли она на бал. Она ответила, что нет.

– Может быть, вы пойдете инкогнито.

– Мы этого очень хотим, но это невозможно. Всегда найдется кто-то, кто нас знает.

– Если я получу привилегию вас обслужить, даю голову на отсечение, никто вас не узнает.

– Я не думаю, что вы хотели бы нами заниматься.

– Я люблю вас такой недоверчивой. Испытайте меня. Если вы можете выйти одни, мы переоденемся таким образом, что вызовем самое большое, но напрасное любопытство.

– Мы сможем выйти с моим братом и девицей, которую он любит, и мы уверены, что он будет скромен.

– Очаровательное поручение! Но это только относительно воскресного бала. Значит, я жду вас с вашим братом. Скажите ему, чтобы он шел ко мне, и предупредите его, что и Барбаро не должен ничего знать. Вы придете маскироваться туда, куда я вам скажу; но мы еще увидимся. Я уйду потихоньку, чтобы заняться этим важным делом.

Уверенный в успехе, хотя и не имея в голове никакого плана маскарада на пять персон, я ждал подходящего более спокойного момента, чтобы напрячь свой мозг, так как сейчас меня слишком занимала Ирен.

Я направился к себе, чтобы облечься в домино, и зашел за ней в «Три Короля». Мне не нужно было подниматься; она спустилась в мгновенье ока, и я отвел ее в мои прекрасные апартаменты, где распорядился пирожнику подать нам ужин в полночь. У нас было шесть часов, которые, как может себе представить читатель, были до отказа заполнены. Мы покинули постель весьма удовлетворенные, смеясь над тем, что умираем от голода. Наш ужин был настолько же тонким, как и веселым. Ирен сказала, что ее отец обучил ее держать талью в фараон так, чтобы не проиграть. Любопытствуя, я дал ей колоду карт, совсем новую, и в пять или шесть минут она ее подготовила так, как умела, болтая со мной и глядя на меня, чтобы помешать мне видеть то, что она делает. После этого я дал ей сотню цехинов, что был должен, и сказал, чтобы она выигрывала у меня, как если бы все было на самом деле. Она сказала мне, очень нежно, что, играя только в одну карту, она уверена, что заставит меня каждый раз проигрывать, и сдержала слово. Я заверил ее, что если бы она меня не предупредила, я бы ничего не заметил. Я увидел теперь, как повезло старому мошеннику Ринальди с дочерью, которая была истинное сокровище. Со своим видом веселой невинности, застенчивости и чистосердечия, она была создана, чтобы дурачить самых искушенных пройдох. Она сказала мне оскорблено, что ее талант ничего ей не дает, поскольку она имеет дело только с нищими, и с чувством заявила, что доставило мне смеха, что она любит меня до такой степени, что если я хочу взять ее с собой, она бросит своих родителей и добудет для меня сокровища. Она сказала, что хорошо умеет также и понтировать, когда не играет против шулеров; в этот момент я сказал ей, чтобы она сыграла на сотню дукатов, что я ей дал, в банке Каркано, куда я ее приведу.

– Ты сыграешь, – сказал я ей, – на свою карту на двадцать цехинов, и, выиграв, сделаешь пароли, и семь, и на ход, и выйдешь сразу из игры. Если ты не сможешь взять три вторые карты подряд, ты проиграешь сотню дукатов; но я тебе их компенсирую.

На эти слова она бросилась мне на шею и спросила, может ли она отдать мне лишь половину того, что выиграет, и я думал, что она съест меня своими поцелуями, когда я сказал ей, что все будет ее.

Мы выбрались оттуда в портшезе и, едва прибыв на бал, который еще не начался, пошли в «Редут» Каркано, который был ничем не занят, распечатал сразу колоду карт, сделав вид, что не знаком со мной. Я заметил его улыбку, когда он увидел, что красивая маска, бывшая со мной, идет играть вместо меня. Ирен сделала ему глубокий реверанс, когда он предложил ей сесть рядом с ним. Она положила свои сто цехинов перед собой и начала с того, что выиграла сто двадцать, потому что, вместо того, чтобы сделать семь и на ход, она сделала пэ пароли. Ее логика мне понравилась, и я оставил ее играть. В следующей талье она потеряла три карты подряд, затем выиграла следующий пэ де пароли. После этого она потеряла еще две карты и затем, собрав свое золото, отдала поклон банкёру, и мы отошли. Но, покидая зал, я обернулся, чтобы увидеть, откуда исходят всхлипывания, пронзающие сердце. Я увидел маску, которая удалялась, плача. Ирен сказала мне на ухо, что уверена, что это ее отец, который увидел ее играющей, и что он плачет от сожаления. У нее в кармане было двести сорок цехинов, которые она отнесла ему домой, после трех часов развлечений. Я станцевал с ней только менуэт. Любовные радости и ужин настолько меня утомили, что я больше не мог. Пока Ирен танцевала, я присел в углу и задремал. Я был удивлен, когда, проснувшись, увидел Ирен, которая меня повсюду искала. Я проспал три часа. Я отвел ее в «Три Короля», где передал ее отцу и матери. Этот бедный человек, вне себя от радости, когда получил от своей дочери золото, что она выиграла, сказал мне пожелать ему доброго пути, так как он уезжал на рассвете. Я не мог противиться, да и не имел желания, а он, возможно, ожидал иного. Но Ирен при этом заявлении вскочила в ярости; она заявила ему, что хочет остаться со мной, и упрекала его, что в тот момент, когда она завела себе друга, он ее от него отрывает. Когда она увидела, что я не поддерживаю ее против ее отца, она заплакала, затем обняла меня, и я их покинул. Читатель увидит, где я их снова встретил. Я отправился спать.

Назавтра в восемь часов я увидел в своей комнате красавчика лейтенанта, который, рассказав, что его сестра дала ему отчет о маскараде, который я взялся организовать, сказал также, что имеет поведать мне большой секрет.

– Один из самых любезных сеньоров этого города, – сказал он мне, – мой близкий друг, который любит мою кузину и который имеет основания быть сдержанным более, чем мы все остальные, должен в этом участвовать, если у вас нет возражений. Моя сестра и моя кузина, если вы согласитесь, будут этим обрадованы.

– Хотел бы я знать, как вы можете сомневаться в моем согласии. Я думал о пятерых, теперь подумаю о шестерых. В воскресенье, в сумерки, будьте там, где я вам скажу, мы поужинаем, замаскируемся, и отправимся на бал. Завтра в пять часов мы увидимся у вашей сестры. Скажите только, каковы размеры вашей любовницы и вашей очаровательной кузины.

– Моя дорогая подруга на два дюйма ниже моей сестры и моей кузины, и у нее тонкая талия, а мой друг примерно сложен как вы, так что я принимал вас за него всякий раз, как видел сзади.

– Этого достаточно. Предоставьте мне обо всем позаботиться, и идите, потому что мне любопытно узнать, чего хочет от меня тот капуцин, который ожидает снаружи.

Я сказал Клермону подать ему милостыню, но тот сказал, что ему нужно поговорить со мной по секрету. Я пригласил его войти и закрыл дверь.

Месье, – сказал он, – отнеситесь внимательно к тому, что я собираюсь вам сказать, и воспользуйтесь этим. Берегитесь соблазна пренебречь моими словами, так как за это вы можете поплатиться своей жизнью. Вы раскаетесь, но будет поздно. После того, как вы меня хорошо выслушаете, сделайте так, как я вам советую, и ни о чем не расспрашивайте, так как я вам не отвечу. Соображение, что помешает мне вам ответить, это долг, который лежит на мне, и который должен уважать каждый христианин. Это нерушимая тайна исповеди. Осознайте, что моя вера и мое слово и не должны вызывать у вас подозрений, потому что у меня нет по отношению к вам никакого низменного интереса. Всего лишь сильное подозрение заставляет меня говорить с вами таким образом. Это не иначе как ваш ангел-хранитель говорит через меня таким образом, чтобы сохранить вам жизнь. Господь не хочет вас покинуть. Скажите мне, чувствуете ли вы себя взволнованным, и могу ли я дать вам спасительный совет, который я сохраню в своем сердце.

– Не сомневайтесь, преподобный отец, говорите, дайте мне совет; ваши слова не только взволновали меня, но и привели некоторым образом в ужас. Я обещаю последовать вашему совету, если не столкнусь при этом ни с чем, противным моей чести и моему разуму.

– Очень хорошо. Также и чувство милосердия помешает вам, каков бы ни был конец того дела, в котором вы замешаны, скомпрометировать меня. Вы ни с кем не будете говорить обо мне, ни о том, что знакомы со мной, ни о том, что незнакомы.

– Я обещаю. Говорите же, пожалуйста.

– Идите один сегодня перед полуднем на площадь… в такой-то дом, поднимитесь на второй этаж и позвоните в дверь слева. Скажите персоне, что откроет, что хотели бы поговорить с мадам… Вас отведут в ее комнату; я уверен, что у вас не спросят ваше имя. Когда вы окажетесь с этой женщиной, мягко попросите ее вас выслушать и соблюсти тайну относительно того, что вы ей доверите. Говоря так, укрепите ее доверие, опустив в ее руку один-два цехина. Она бедна, и я уверен, что этот великодушный поступок сразу настроит ее к вам по-дружески. Она закроет дверь и, естественно, скажет вам говорить. Вы скажете ей серьезно, что не выйдите из ее комнаты, пока она не передаст вам маленькую бутылочку, которую должна была у нее оставить вчера в начале ночи служанка, вместе с запиской. Будьте тверды, если она будет сопротивляться, не шумите, не позволяйте ей выйти из комнаты, помешайте ей кого-нибудь позвать, и, наконец, закончите ее убеждать, сказав, что готовы дать ей вдвое больше того, что она потеряет, отдав вам бутылочку и все то, что к ней прилагается. Запомните хорошенько. Все то, что к ней прилагается. Она сделает, как вы хотите. Сумма, в которую это вам обойдется, невелика, но, тем не менее, ваша жизнь должна быть вам дороже всего золота Перу. Я не могу сказать вам больше. Перед тем, как мне уйти, скажите, могу ли я надеяться, что вы пойдете?