Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

В опере буффо в театре Кариньян увидел играющую там Редегонду, пармезанку, с которой я не смог завязать интригу во Флоренции. Она заметила меня в партере и послала мне улыбку. Я написал ей на следующий день записку, в которой предложил свое общество, если ее мать изменит образ своих мыслей. Она ответила, что ее мать все та же, но если я могу пригласить Кортичелли ко мне на ужин, она сможет прийти вместе с ней. Поскольку матери должны будут при сем присутствовать, я ей не ответил.

В последующие дни я получил письмо от м-м дю Рюман, в котором она переправила мне письмо от г-на герцога де Шуазейля, адресованное г-ну де Шовелен, послу Франции в Турине, которое я у нее просил. Я знаком был с этим любезным человеком по Золотурну, как читатель, возможно, помнит, но я хотел явиться к нему в более значительном качестве. Я отнес ему это письмо; он упрекнул меня за то, что я мог подумать, что оно мне понадобится, и отвел к своей очаровательной супруге, которая оказала мне самый любезный прием. Три или четыре дня спустя он пригласил меня на обед, и я встретил там резидента Венеции Имберти, который сказал, что огорчен тем, что не может представить меня ко двору. Г-н де Шовелен, осведомленный о причинах, предложил представить меня сам, но я счел своим долгом, поблагодарив, отказаться. Это доставило бы мне много чести, но я оказался бы более на виду, и, соответственно, менее свободным.

Граф Боромее, который превозносил мой стол, сохранял при этом некоторую церемонность, но, приходя каждый день вместе с дамой Маццоли, не показывал ни снисходительности, ни принужденности; но граф А. Б. приходил более запросто. Он сказал мне, по прошествии восьми – десяти дней, что мое сочувствие к его бедам пробуждает у него чувства благодарности к Провидению, потому что, поскольку его жена не может прислать ему денег, ему не с чего оплачивать свои обеды в гостинице. Он показывал мне свои письма и, рассказывая о своих достоинствах, говорил все время, что надеется принять меня у себя в Милане и отблагодарит меня… Он был на службе в Испании и, находясь при гарнизоне в Барселоне, там влюбился и женился. Ей было двадцать шесть лет, и у них не было детей. Он написал ей, что я открывал ему свой кошелек несколько раз, и что я рассчитываю провести часть карнавала в Милане, и попросил ее пригласить меня поселиться у них. Она писала мне, с большим умом, и эта переписка в скором времени стала мне настолько интересна, что я положительно пообещал ей туда приехать, то, что я никак не должен был делать, так как, зная, что он беден, я не мог становиться ему в тягость и, не желая этого, вынужден был слишком дорого оплачивать его гостеприимство; но чувство любопытства в подобном случае сродни чувству любви. Я вообразил графиню А. Б. рожденной, чтобы составить мое счастье, а я – единственный, кто мог бы составить счастье ее и возбуждать зависть всех дам Милана. Имея много денег, мне захотелось воспользоваться случаем блистать, делая большие траты.

Между тем, проводя все утра у Дюпре, где я встречал Агату, приходящую с уроками, я менее чем в пятнадцать дней оказался до беспамятства в нее влюблен. М-м Дюпре, подкупленная несколькими подарками, что я ей сделал, любезно выслушала мое признание в страсти, что я питаю к Агате, и предприняла у себя обед вместе с Агатой и ее матерью, предоставив мне с ней несколько тет-а-тет в своей комнате, и я обрел некоторые милости, но это была такая малость, и наши свидания происходили так недолго, что мои желания, далекие от того, чтобы удовлетвориться, лишь возросли. Агата говорила мне все время, что все знают, что я содержу Кортичелли, и что она не хотела бы, за все золото мира, чтобы говорили, что в обстоятельствах, когда я лишен возможности ходить к своей любовнице, она всего лишь мой паллиатив. Я клялся ей, что не люблю Кортичелли и содержу ее только потому, что бросив, я скомпрометирую г-на Рэберти. Она не хотела слушать доводов; она хотела громкого разрыва, и чтобы весь Турин узнал, что я люблю только ее, и что мне не нужны другие. На этих условиях она обещала мне свое сердце.

Решив поработать над тем, чтобы удовлетворить ее требование и доставить мне счастье, я уговорил Дюпре дать бал, за мой счет, в каком-нибудь загородном доме и пригласить на него всех танцовщиц и певиц, имеющих ангажемент в Турине на карнавал. Лишь они должны были танцевать. Танцовщиками должны были быть кавалеры, среди которых распределялись билеты, стоимостью в дукат, и каждый кавалер мог привести с собой одну даму, но эти дамы не танцевали. Чтобы убедить Дюпре согласиться на мой проект и уверить его, что он достаточно много заработает, и что стоимость билетов не сочтут чрезмерной, я сказал, что оплачу ему все, во что ему обойдется буфет и прохладительные напитки, а кроме того, коляски и портшезы, которые он должен будет предоставить всем виртуозкам, участвующим в бале. Никто не должен был знать, что это я оплачиваю расходы. Он обещал мне это и, в уверенности, что много заработает, взялся за это предприятие. Он нашел дом, вполне пригодный для бала, пригласил исполнительниц, изготовил пятьдесят билетов, которые распространил за три или четыре дня, и выбрал день, когда в Турине не было спектаклей. Только Агата и ее мать знали, что я являюсь автором этого проекта и по большей части несу на себе расходы; но на следующий день после бала весь город знал об этом.

Агата, сочтя, что у нее нет платья, в котором она могла бы блеснуть, заказала его под руководством Дюпре, что я с удовольствием оплатил. Она пообещала танцевать контрдансы только со мной и вернуться в Турин в сопровождении Дюпре.

В день, когда должны были давать бал, я обедал у Дюпре, чтобы присутствовать при получении ею своего платья. Платье было из лионской ткани производства этого года, с совершенно новым рисунком, но отделка, стоимости которой Агата не представляла, была из алансонских кружев. Р., которая пришивала их на платье, получила распоряжение ничего не рассказывать, как, впрочем, и Дюпре, который хорошо разбирался в кружевах. Когда настал момент выезжать, я сказал ей, что серьги, которые у нее в ушах, не соответствуют остальному наряду. Дюпре сказал, что они, действительно, некрасивы, и что это огорчает. Мать сказала, что у дочери нет других.

– У меня тут есть, – сказал я, – подвески из стразов, которые я могу вам предложить. Они очень блестящие.

Я достал из кармана как бы случайно оказавшиеся там ушные подвески, что были в шкатулке, которую м-м д’Юрфэ предназначала юной графине Ласкарис, своей племяннице. Я достал их, и их нашли очень красивыми. Дюпре сказал, что они очень тонкой работы. Я вдел их в уши Агате, она посмотрелась в зеркало и, любуясь блеском, заявила, что ничто не могло бы сравниться с их игрой. Я ничего не сказал.

Они все отправились на бал, а я пошел к себе, где велел себя причесать и, надев красивый камзол, который Пернон заказал у мастера, явился на бал, который застал в разгаре. Я увидел Агату, которая танцевала менуэт с лордом Перси. Он был сыном герцогини Нортумберлендской, много тратил, но по-глупому.

Я увидел самых прекрасных дам Турина, которые, будучи лишь зрительницами, могли воображать себе, что бал дан специально для них. Я увидел всех иностранных послов, среди которых был и г-н де Шовелен, который сказал мне, что на этом прекрасном празднике не хватает только прекрасной гувернантки, что была у меня в Золотурне. Я увидел маркизу де Прие и маркиза, который, не затрудняя себя танцем, сидел за игрой в «пятнадцать», и напротив него его любовницу, сидящую рядом с невежливым игроком, который не давал ей заглядывать в свои карты. Она увидела меня и сделала вид, что не узнает. Шутка, которую я сыграл с ней в Эксе, не была забыта. Менуэты кончились, Дюпре объявил контрданс, и я с удовольствием увидел шевалье де Вилль-Фалле, встающего воглаве с моей Кортичелли. Я пригласил Агату, которая отбилась от милорда Перси, сказав, что ангажирована на весь вечер. Она, смеясь, сказала мне, что все приняли ее подвески за настоящие, и она соглашалась с этим.

После контрданса все отдали должное мороженому, затем танцевали второй контрданс, затем – менуэты, и те, кто захотел поесть, направились к изобильному буфету, где я заметил, что Дюпре не поскупился. Пьемонтцы, большие любители посчитать, говорили, что Дюпре должен был много потратить, потому что шампанское лилось рекой.

Нуждаясь в отдыхе, как и я, Агата села рядом со мной, и я говорил ей о своей любви, когда подошла м-м де Шовелен с иностранной дамой. Я поднялся, чтобы освободить ей место, и Агата сделала то же, но она заставила ее сесть рядом и похвалила ее платье и особенно ее гарнитур. Иностранная дама оценила игру подвесок и высказала сожаление, что эти камни по истечении некоторого времени потеряют свой блеск, но м-м де Шовелен сказала, что они никогда его не потеряют, так как они настоящие, в этом нет сомнения; она расспросила об этом Агату, которая, не осмеливаясь заявить, что они настоящие, сказала, что они из стразов, и что это я их ей дал. Мадам на это рассмеялась и сказала, что я ее обманул, потому что не одалживают подвесков из поддельных камней. Агата покраснела, а я не говорил ни да ни нет, и, чтобы наказать м-м де Шовелен, танцевал менуэт с Агатой, которая танцевала его превосходно. Мадам сказала мне, что вспоминает все время, как мы танцевали вместе в Золотурне, и что мы еще будем танцевать в ее отеле на день Королей. Я поблагодарил ее глубоким реверансом.

Мы танцевали контрдансы до четырех часов утра, и я возвратился к себе после того, как увидел, как Агата уехала вместе с Дюпре и своей матерью.

Назавтра я был еще в постели, когда объявили об этой матери, которая настойчиво испрашивала чести со мной говорить. Я пригласил ее войти и, предложив сесть рядом с собой, предложил шоколаду. Позавтракав и оставшись со мной наедине, она достала из кармана серьги, которые я одолжил ее дочери, и сказала, смеясь, что пришла мне их отдать; но что зашла к ювелиру, и он предложил ей за них тысячу цехинов. Посмеявшись и взяв у нее серьги, я сказал, что ювелир сошел с ума, и что она должна была поймать его на слове, так как серьги стоят не более четырех луи, и стал болтать с этой красивой мамашей, так, что продержал ее у себя целый час, обменявшись с ней самыми нежными знаками внимания. После всего мы оба были слегка удивлены, и она спросила у меня, смеясь, должна ли она дать отчет своей дочери, каким образом я объяснился по поводу своей к ней любви.

– Я люблю вас обеих в равной степени, – сказал я ей, – и, по крайней мере, если бы не сложился у нас такой тет-а-тет, думаю, было бы трудно представить, что между нами произошло то, что произошло сейчас. Единственное, о чем я вас прошу, это не противиться такому же счастью, о котором я мечтаю, по отношению к Агате, которую я обожаю.

– Я также прошу вас об одолжении. Скажите мне, правда ли, что эти подвески настоящие, и чего вы хотели, когда вдевали их в уши Агате.

– Они настоящие, и моим намерением было дать ей с их помощью представление о моей нежности.

Добрая мать вздохнула и сказала, поднимаясь, чтобы уйти, чтобы я приглашал ее на ужин каждый раз, когда хочу, вместе с г-ном Дюпре и его женой. Она ушла, оставив, разумеется, мои подвески.

Вот самая благородная из матерей танцовщиц. Она не могла бы в столь немногих словах сказать мне больше, чем сказала, и более достойно объявить о моем счастье.

Назавтра я пригласил Дюпре и его жену, с Агатой и ее матерью, ужинать ко мне на следующий день, не сокращая компанию, которая бывала у меня каждый день. Но вот какое странное приключение случилось со мной в тот же день, когда я выходил от Дюпре.

Я встретил моего местного лакея, большого мошенника, но бравого молодца, который, запыхавшись, сообщил мне с торжествующим видом, что разыскивал меня, чтобы сообщить, что только что видел шевалье де Виль-Фалле входящим в аллею Пасьенца, и что наверняка тот шел туда, чтобы нанести галантный визит Кортичелли.

Любопытствуя узнать, так ли это, я направляюсь туда и застаю там сводню вместе с синьорой Лаурой. Они хотят меня задержать, но я их отталкиваю, открываю дверь и вижу галантного кавалера, который встает, стараясь привести себя в приличный вид. Она не двигпется.

– Извините, месье. – говорю я, – что я вошел без стука.

– Подождите, подождите.

Но я уже на улице. Полный впечатлений от этого приключения, которое сделало меня счастливейшим из людей, я иду пересказать его шевалье Рэберти, который, видя меня смеющимся, смеется также; но он находит, что я прав, когда я прошу его сообщить Пасьенце, что Кортичелли не зависит более от меня, и что, соответственно, она не получит более ни су из моего кармана.

– Думаю, вы не пойдете потешиться к графу д’Аглие?

– Пусть тешатся дураки.

Эта историйка не наделала бы никакого шума, если бы нескромность не сделала ее достоянием публики. Первый был де Вилль-Фалле, который, вспомнив, что встретил на улице моего слугу, когда направлялся к Пасьенце, догадался, что тот побежал меня известить. Он встретил его ближе к полудню и упрекнул за шпионаж. Обвиняемый ответил, что его дело служить своему хозяину, на что шевалье угостил его ударами трости. Слуга, ничего мне не сказав, направился пожаловаться викарию, который пожелал прежде всего узнать у самого де Вилль-Фалле причину, по которой тот решил побить слугу тростью. Вилль-Фалле рассказал ему всю историю. Г-н Рэберти не замедлил пойти передать Пасьенце эту новость, что Кортичелли более не зависит ни от него, ни от меня, и, не желая более выслушивать все, что та хотела сказать ему в свое оправдание, ее покинул. Сообщив мне в тот же вечер об этом факте, он сказал, что, спускаясь с лестницы, он встретил судебного исполнителя, который как раз шел известить ее согласно приказу графа.

На следующий день, когда я выходил, чтобы идти на бал к г-ну маркизу де Шовелен, я был удивлен получением записки от графа д’Аглие, в которой тот просил, в весьма учтивых выражениях, зайти к нему, чтобы выслушать кое-что, что он имел мне сообщить. Я тут же велел носильщикам отнести меня к дому этого сеньора.

Он принял меня тет-а-тет и, пригласив присесть рядом с ним, затеял длинное рассуждение касательно того, что я должен забыть это маленькое происшествие, о котором он знает в деталях.

– Это и мое желание, месье. Я в жизни не пойду больше к этой Кортичелли и не подумаю ни причинить ей вреда, ни принести пользы, и остаюсь вполне к услугам шевалье де Вилль-Фалле.

– О! Не следует об этом забывать. Я дам вам любую сатисфакцию, которую вы захотите, в том, что касается этой ла Пасьенца, и я найду для девушки другой пансион у порядочной персоны из моих знакомых, где вас хорошо примут и в полнейшей свободе.

– Мне неинтересны ла Пасьенца, Кортичелли и ее мать; они мошенницы, которых я не хочу более видеть.

– Вы не имели права врываться в комнату, дверь которой была закрыта, в доме, которого вы не хозяин.

– Если я не имел на это права, мне жаль; но вы позволите мне проинформировать Его Высочество обо всем и положиться на его суждение.

– Кортичелли утверждает, что совсем ничего вам не должна, и это вы ей должны много, и она говорит, что подвески, которые вы дали своей новой любовнице, принадлежат ей. Она утверждает, что это подарок, который ей сделала м-м маркиза д’Юрфэ, которую я знаю.

– Она обманывает; но если вы знаете эту даму, напишите ей, она в Лионе. Если она ответит вам, что я должен что-то этой несчастной, я исполню свой долг. У меня есть сто тысяч франков на руках у банкиров этого города, чтобы оплатить эти подвески, в случае, если понадобится.

Г-н викарий поднялся, и я отвесил ему поклон. На балу у посла Франции я обнаружил, что эта история настолько получила распространение, что в конце концов мне надоело отвечать на расспросы. Мне говорили, что это шутка, которой я не должен придавать никакого значения, под угрозой опозориться. Шевалье де Вилль-Фалле подошел сказать мне, что если из-за этой нелепости я покину Кортичелли, он считает своим долгом дать мне сатисфакцию.

– Мне достаточно, – ответил я ему, – если вы не потребуете ее от меня.

Сказав это, я пожал ему руку. Он не сказал мне более ни слова.

Однако это сделала маркиза де Прие, его сестра, которая, протанцевав со мной, энергично меня атаковала. Она была мила и вполне могла бы одержать победу, но к счастью, либо она об этом не думала, либо не догадалась о моей готовности отдать ей должное.

Три дня спустя дама, которая имела в Турине большую власть и в некотором роде управляла всеми театральными интригами, протекции которой искали все актеры и актрисы, решила меня призвать к себе, направив мне приглашение с помощью ливрейного лакея. Догадавшись, о чем она хочет со мной говорить, я явился к ней пешком, в рединготе. Она начала говорить со мной об этом деле ласковым тоном, но ее личность меня не заинтересовала, и я сказал ей в нескольких словах, что Кортичелли – девица, к которой я не питаю более никакого интереса, и я безо всякого сожаления покидаю ее в пользу галантного кавалера, с которым застал ее на месте преступления. Она рассталась со мной, сказав, что я раскаюсь, так как она опубликует некую историйку, которую только что прочитала, и которая не делает мне чести. Эту даму звали де Сен-Жиль.

Неделей спустя я прочел манускрипт, в котором была описана вся авантюра между мной, ею и м-м д’Юрфэ, который мог читать весь Турин; однако он был столь дурно написан и полон стольких глупостей, что чтение его никто не мог бы осилить. От этой истории мне не было ни жарко ни холодно, и я покинул Турин пятнадцатью днями позже, не пожелав с ней увидеться. Однако я увидел ее шесть месяцев спустя в Париже, и мы об этом поговорим, когда окажемся там.

На другой день после бала у г-на де Шовелен я дал ужин моей дорогой Агате с ее матерью, г-ну Дюпре с супругой, Маццоли и моим двум миланским сеньорам, как и обещал. Заботой матери было действовать таким образом, чтобы подвески с полным правом остались в руках у Агаты, так что, готовый к священнодействию, я предоставил дорогой жрице править церемонией.

Она, едва сев за стол, заявила честной компании, что весь Турин гудит о том, что я сделал презент ее дочери из двух серег, которые стоят пять сотен луи и которые, согласно Кортичелли, принадлежат ей.

– Я не знаю, – добавила она, – ни являются ли эти серьги настоящими, ни принадлежат ли они Кортичелли, но я заявляю, что это неправда, что Агата приняла от месье этот подарок.

– Отныне не будет сомнений, моя дорогая, – сказал я, доставая из кармана подвески и вдевая их в уши Агате, – потому что я дарю их ей в настоящий момент и подтверждаю их ценность, и свидетельством того, что они мне принадлежат, является то, что я ей их даю.

Вся компания аплодировала, и Агата, проникнутая благодарностью, обещала мне глазами все, чего бы я мог желать. Мы поговорили затем о деле Кортичелли с Вилль-Фалле и обо всем, связанном с этим, чтобы мне прекратить ее содержать. Шевалье Рэберти сказал, что на моем месте он предложил бы м-м С.-Жиль и самому викарию продолжить оплачивать ее пансион, но в форме милостыни, выделяя для этого деньги тому или другому. Я ответил, что охотно бы согласился, и что он может положиться на мое слово. На следующий день этот парень пошел сам к м-м С.-Жиль, чтобы покончить с этим делом, и я вручил ему деньги, необходимые для этого, но ничтожный манускрипт, содержаший эту историю, все же появился. Викарий поместил Кортичелли в тот же дом, где обитала Редегонда, но оставил в покое ла Пасьенцу.

После ужина мы отправились все в черных домино, включая шевалье, на бал театра Кариньян, откуда я ускользнул вместе с Агатой, которая в эту ночь стала полностью моей, и настолько хорошо, что мы более не стеснялись. На ужинах, что я давал у себя, я чувствовал себя вполне свободно, и викарий ничего не мог поделать, чтобы помешать моим амурам с этой очаровательной девушкой, которой господь пожелал, чтобы я направил ее судьбу необычайным путем, и которая доказала мне, что достойна ее, шесть или семь лет спустя, как увидит читатель, если я не прекращу писать свои мемуары.

Мы были настолько влюблены и настолько спокойны в своих наслаждениях, что невозможно себе представить, чтобы мы расстались по доброй воле если бы не событие, которое смогло преодолеть нашу взаимную страсть, при полном свете нашего разума. Без этого события я бы провел весь или почти весь карнавал в Турине и только на великий пост отправился бы в Милан с визитом к испанке – графине А. Б., которую вообразил себе чудом природы. В эти самые дни граф, ее муж, закончив дело, которое он имел при дворе Турина, возвратился в Милан, обнимая меня и проливая слезы благодарности, потому что он не мог бы покинуть Турин, если бы я не дал, на что совершить это путешествие, и не оплатил его долги, которые, впрочем, были невелики. Так зачастую порок сливается с добродетелью, либо принимает его личину, но именно я оказался здесь простофилей, и я не пытаюсь оправдываться. Я всю мою жизнь был вовлечен в порок, так же как и в поклонение добродетели.

Милорд Перси, о котором я говорил, был влюблен в Агату, он следовал за ней повсюду, ждал ее за кулисами, не пропускал репетиций и наносил ей каждый день визиты, несмотря на то, что ее хозяйка, женщина типа Пасьенцы, не оставляла ее ни на минуту. Агата никогда не соглашалась принимать его подарки, но она не могла помешать своей хозяйке принимать от молодого англичанина все то, что он посылал ей из гостиницы, и всякие вина и ликеры, и все это лишь для того, чтобы ее соблазнить, надеясь, что она поможет ему овладеть Агатой, которая, не думая о нем, все мне рассказывала. Уверенный в ее сердце, я смеялся и не считал за дурное то, что напрасные усилия этого молодого человека подчеркивали мой триумф. Весь город знал, что Агата была мне верна, и англичанин настолько в этом уверился, что счел единственным средством добиться своего, которое ему оставалось, это свести знакомство со мной.

Он явился одним прекрасным утром пригласить меня на завтрак и, мысля как англичанин, счел возможным объявить свою страсть и предложить мне обмен, который заставил меня рассмеяться.

– Я знаю, – сказал он, – что вы давно любите певицу Редегонду и никак не можете ее получить; я предлагаю ее в обмен Агаты, и скажите мне, что вы хотите за этот обмен.

Отсмеявшись, я сказал ему, что мог бы счесть дело возможным, но прежде всего следует посмотреть, согласны ли товары на эту замену владельцев:

 
Si corne amor si regga a questa guisa Che vender
la sua donna o permutarla Possa l'amante, ne a ragion
si attristi Se quando una ne perde una n'acquisti.[3]3
  Когда любовь трактуется таким образом, что любовник может по желанию продать или заменить свою возлюбленную, нет никакого смысла грустить, если, потеряв одну, он приобретает другую. – Ариосто, Неистовый Орландо, XXVI, стр. 70, 5-8


[Закрыть]
 

– Что до меня, – ответил милорд, – я уверен в согласии Редегонды.

– Очень хорошо; но я, со своей стороны, сомневаюсь в согласии Агаты.

– Не сомневайтесь.

– На чем вы основываетесь?

– Она будет разумной.

– Она меня любит.

– Но Редегонда также меня любит.

– И вы полагаете, что она и меня любит?

– Я не знаю этого; но она вас полюбит.

– Вы с ней это обсудили?

– Нет, но все равно. Я сделаю свое дело. Мне лишь надо знать, нравится ли вам мой проект, и какого возмещения вы хотите, так как ваша Агата стоит больше, чем моя Редегонда.

– Мы поговорим о возмещении после. Позвольте, чтобы я сначала посоветовался с ней, и завтра утром я принесу вам мой ответ.

Этот проект меня забавлял, и я решил довести его до конца. Я был удивлен, что молодой лорд был хозяином Редегонды, чья мать мне всегда противилась.

Агата очень смеялась, когда я рассказал ей вечером о предложении милорда, и когда я спросил, согласна ли она на обмен, она ответила, что сделает так, как я хочу, и что советует мне согласиться, если я сочту выгодным его предложение о возмещении. Я видел, что она шутит, но нам обоим было любопытно увидеть, каким образом он сможет прояснить это дело.

Итак, я пошел на следующий день к нему завтракать и сказал, что Агата согласилась на проект, но я, со своей стороны, должен быть уверен, что Редегонда также согласится, и каким образом она обставит дело, что мы заживем вместе. Он сказал, что мы должны встретиться вчетвером, все в масках, на первом балу в театре Кариньян, откуда пойдем вместе ужинать в место, которое принадлежит ему, и где мы заключим нашу сделку.

Начался маскарад. Мы явились на бал, и когда узнали друг друга, мы вместе вышли оттуда, сели вчетвером в коляску милорда и подъехали к дверям знакомого мне дома; но я был немало удивлен, когда увидел в комнате, куда мы вошли, Кортичелли. Я вызвал молодого вертопраха наружу и сказал, что подобный поступок не подходит джентльмену. Он ответил мне, смеясь, что хотел доставить мне удовольствие, и что возвращение Кортичелли может меня только порадовать.

Я не захотел садиться в его карету. Не желая возвращаться на бал, мы наняли портшезы, чтобы вернуться к себе.