Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 8"

– Я рада этому, дорогой Иолай; но помните о том, что я сделала ему, когда он меня покинул.

– Ради бога, что вы хотите сделать? Я этого не помню.

– Я этому, однако, не верю.

– Поверьте.

– Я лишила его дара, который дала.

При этих последних словах пламя вспыхнуло на очаровательном лице девушки; я побоялся, что обожгу руку, если осмелюсь приложить ее к ее лбу; но искры пламени, что явно вылетали из ее глаз, поразили мое сердце и в то же время заморозили меня. Не сердитесь, современные физики, что меня читаете, потому что не вам я излагаю это чудо; да, они меня заморозили. Великая любовь, что приподнимает мужчину над его существом, – это мощное пламя, которое проистекает от холода такой же силы в их равном противостоянии, таком, как я ощутил в тот момент, и которое довело бы меня до смерти, если бы продлилось более минуты. В высшей степени остроумное употребление мифа о Гебе не только продемонстрировало мне Клементину как знатока мифологии, но и дало образчик ее ума, тонкого и глубокого. Она сделала даже больше: она показала, что я ее интересую, что она думала обо мне, что она хотела меня поразить и мне понравиться. Всем этим мыслям достаточно было мгновения, чтобы проникнуть в уже подготовленную душу мужчины. Они были воспламеняющие. Я ощутил, что сомнения меня покинули. Клементина, по сути, сказала, что любит меня, и уверила меня в этом. Мы будем счастливы.

Удалившись, она дала мне время выйти из моей летаргии.

– Скажите мне, мадам, – обратился я к графине, – где и у кого училась эта очаровательная девушка?

– В деревне, присутствуя постоянно на уроках, что давал моему брату Сардини, который, однако, занимался исключительно ею. Это Клементина извлекала из них пользу, мой брат отлынивал. Она заставляла смеяться нашу мать и удивляла старого наставника.

– Есть стихи Сардини, которые никто не читает из-за их чрезмерной эрудиции в области мифологии.

– Прекрасно. Знаете, у нее есть его манускрипт, который содержит большое количество языческих мифов. Попросите ее показать вам ее книги и стихи, что она написала, которые она никому не дает читать.

Я был вне себя. Она вернулась, я осыпал ее комплиментами; я сказал ей, что люблю поэзию и беллетристику, и что она доставит мне удовольствие, показав свои книги и особенно свои стихи.

– Мне стыдно. Я должна была кончить учебу два года назад, когда наша сестра вышла замуж, мы должны были переехать сюда, где мы общаемся лишь с порядочными людьми, которые озабочены только сбором урожая, интересуясь только дождем и ясной погодой. Вы первый, кто, назвав меня Гебой, дали мне понять, что любите литературу. Если бы Сардини приехал сюда, я бы продолжила учебу, и он бы приехал, но моя сестра не прилагает к этому усилий.

– Но, дорогая Клементина, – ответила ей сестра, – для чего, прошу тебя, может пригодиться моему мужу восьмидесятилетний старик, который умеет только складывать стихи и портить воздух?

– Добро бы, – сказал граф Амбруаз, – если бы он мог быть использован в хозяйстве; но это благородный старик, который не хочет разыгрывать из себя мошенника. Это человек ученый, но глупый.

– Небеса! – Воскликнула Клементина, – Сардини глупый! Это правда, что его легко провести; но его было бы не провести, если бы у него было меньше порядочности и ума. Мне нравятся люди, которых легко провести по этой причине. Но говорят, что я сумасшедшая.

– Нет, дорогая сестра, – сказала ей графиня. Все, что ты говоришь, наоборот, свидетельствует о твоей мудрости; но это находится вне сферы твоих интересов, потому что изящная литература и философия – это не то, что способствует управлению домашним хозяйством, и если представится случай тебе выйти замуж, твоя склонность к наукам станет, может быть, препятствием к нахождению хорошей партии.

– Я этого ожидала, и я чувствую себя склонной умереть в девушках; но это не служит к украшению мужского рода.

Какое смятение страстей в лучшей части моей души при этом жестоком диалоге! Я чувствовал себя несчастным. Если бы я был знатен и богат, я немедленно выдал бы ей сотню тысяч экю и женился бы на ней еще до того, как выйти из-за стола. Она сказала мне, что Сардини находится в Милане, немощный от старости, и когда я спросил у нее, посещала ли она его, она ответила, что никогда не видела Милана, ни она, ни какая-либо из ее сестер. Между тем, в коляске, на хорошем ходу, туда можно доехать за два часа.

Я уговорил ее, чтобы после кофе она отвела меня в кабинет рядом со своей комнатой, чтобы показать все свои книги. Их у нее было около тридцати, все хорошие, но не похожи на литературу молодого человека, окончившего курс риторики. Эти книги не могли научить моего ангела ни истории, ни какому-либо из разделов физики, что могло бы ей действительно помочь выйти из невежества и дать ей усладу жизни.

– Вы понимаете, дорогая Геба, каких книг вам не хватает?

– Сомневаюсь, дорогой Иолай.

– Доверьтесь мне, и будьте уверены.

Проведя час за просмотром творений Сардини, я попросил ее показать мне свои.

– Нет, в них слишком много ошибок.

– Я этого ждал; но то, что в них найду хорошего, важнее. Я извиню язык, стиль, абсурдные мысли, недостаток метода и даже недостатки ваших стихов.

– Это немного слишком, так как мне не нужна столь полная индульгенция. Держите, месье. Вот все мои каракули.

В восхищении от достигнутого этой хитростью, я стал при ней читать анакреотическую песню, очень медленно, выделяя тоном все ее красоты и наслаждаясь той радостью, что источала ее душа и что блистала в ее глазах и во всем ее лице при звуках этого прекрасного чтения. Когда я читал ей стих, который я сделал более трогательным за счет изменения нескольких слогов, она это заметила, поскольку следила за мной глазами, но, отнюдь не оскорбленная поправкой, признала мою правоту. Она сочла, что мои удары кистью не помешали тому, чтобы полотно осталось принадлежащим ей, и была исполнена радости, чувствуя, что мое удовольствие от чтения намного больше той радости, что она испытывала в этот момент. Наше взаимное наслаждение продолжалось три часа, радость наших душ, уже влюбленных, невозможно было представить себе ни более чистой, ни более сладостной. Счастливые, и еще более счастливые, если бы мы смогли остаться в этом положении; но амур – предатель и обманщик, и смеется над теми, кто полагает, что может играть с ним, не попадая в его сети.

Лишь графиня Амбруаз пришла сказать нам, что надо оставить литературу, чтобы пойти немного побыть в обществе. Клементина тут же вернулась на свое место, поблагодарив меня и являя в качестве гарантии своей благодарности кровь, которая пламенем окрасила ее красивое лицо. Когда она появилась в ассамблее, сопровождаемая мною и графиней, у нее спросили, не явилась ли она с битвы.

Был разложен стол для фараона; однако, прежде, чем сесть, я подозвал Клермона и приказал ему проследить, чтобы завтра на рассвете в мою коляску были запряжены четыре лошади для поездки в Лоди, с тем, чтобы вернуться к обеду.

Компания понтировала, как и в предыдущий день, и я был рад не увидеть в ней аббата. Я увидел там каноника, который понтировал в пределах дуката, держа перед собой кучку. Я увеличил банк и к концу игры имел удовольствие видеть всю семью довольной. Один каноник проиграл с тридцатку цехинов, но из-за этого проигрыша не стал за столом менее веселым.

Назавтра я направился в Лоди, не известив об этом никого. Я купил все книги, что счел подходящими для графини Клементины, которая знала только итальянский. Я купил переводов, которые с удивлением обнаружил в городе Лоди, который до той поры не казался мне чем-то выдающимся, помимо своего замечательного сыра, который вся неблагодарная Европа называет «пармезан». Он – не из Пармы, но из Лоди, и я не поленился поместить в тот же день мой комментарий в главу о пармезане в моем словаре сыров, который я предпринял и который впоследствии забросил, сочтя его превосходящим мои силы, как Жан-Жак счел превышающим свои возможности свой труд по ботанике. Он тогда взял имя «Рено Ботаник». Quisque histrioniam exercel[8]8
  Каждый занимается своим делом


[Закрыть]. Но красноречие Руссо не обладало свойством смеяться, ни чудесным талантом вызывать смех.

Я заказал в лучшей гостинице Лоди обед на двенадцать персон на послезавтра, выдав аванс и получив квитанцию. Я распорядился обо всем, что нужно, чтобы по возможности снизить затраты.

По возвращении в С.-А. я отнес мешок, полный книг, в комнату графини Клементины, которая при виде этого подарка потеряла дар речи. Книг было больше сотни, всё поэты, историки, географы, физики и несколько переводных романов с испанского и французского, потому что, за исключением тридцати или сорока поэм, у нас нет ни одного хорошего романа в прозе. У нас есть зато шедевр человеческого ума в «Неистовом Роланде», который невозможно перевести ни на один другой язык. Если эта поэма создана была только для итальянского языка, кажется, что и итальянский язык создан именно для нее. Европейский автор, воздавший самую правдивую, самую красивую и самую простую хвалу Ариосто, был Вольтер, в возрасте шестидесяти лет. Если впоследствии он запел палинодию, потомство воздвигнет ему непреодолимый барьер, который помешает ему войти в чертоги бессмертия. Я об этом ему сказал тридцать шесть лет назад, и великий гений меня понял, испугался, и ничто не сможет помешать его прославлению, кроме этого великого занавеса, который следует воздерживаться от того, чтобы задергивать. Вольтер хорошо видел, но плохо, и даже очень плохо, предвидел. Клементина переводила глаза с книг на меня и с меня на книги, казалось, сомневаясь, что они принадлежат ей. Став внезапно серьезной, она сказала, что я явился в С.-А., чтобы ее осчастливить. Вот момент, когда мужчина чувствует себя равным Богу. Homo homini Deus est[9]9
  Человек человеку Бог


[Закрыть]. Невозможно, чтобы в этот момент существо, совершившее доброе дело, не ощутило себя способным сделать все, от него зависящее, чтобы осчастливить того, кто так легко осчастливил его. Удовольствие, что ощущаешь, когда видишь божественный знак благодарности, начертанной на лице того, в кого влюблен, становится наивысшим. Если это не так для вас, мой дорогой читатель, мне не нужно, чтобы вы это читали; вы неловки либо скупы и, соответственно, недостойны любви. Клементина, пообедав без аппетита, провела остаток дня в своей комнате, вместе со мной, разбирая свои книги. Она заказала, прежде всего, столяру библиотеку, которую тот должен был изготовить после моего отъезда. Ей везло в игре, и она была очень весела за ужином, где я пригласил всю компанию на обед в Лоди на послезавтра. Поскольку обед был заказан на двенадцать человек, графиня Амбруаз взялась найти в Лоди двух сотрапезников, которых не хватало, и каноник обещал привести свою даму с дочерью и сыном.

Я провел следующий день, не выходя из замка, занятый тем, что пытался дать понятие о сфере моей Гебе и направить ее на путь понимания Вольфа. Я преподал ей некоторые начала математики, которые показались ей бесценным даром.

Я пылал от нее; но внушила бы ее склонность к литературе мне любовь, если бы я не находил ее до того красивой? Увы, нет! Я люблю рагу и я лакомка, но если оно не оформлено красиво, оно кажется мне дурным. Первое, что интересует, это внешность, это основа красоты; рассмотрение формы и внутреннего содержания приходит потом, и если это нравится, оно тебя захватывает; человек, который не поступает подобным образом, поверхностен. Он достоин морального осуждения. Идя спать, я обнаружил в себе нечто новое, а именно, в те три или четыре часа, что я провел тет-а-тет с Гебой, ее красота не оказывала на меня никакого отвлекающего действия. То, что меня удерживало в таком стеснении, не было ни уважение, ни добродетель, ни так называемый долг. Что же это было? Я и не старался догадаться. Я знал только, что этот платонизм не мог продолжаться долго, и по правде говоря, он меня угнетал; эта заторможенность проистекала от добродетели, но добродетели агонизирующей. Прекрасные вещи, что мы читали, интересовали нас настолько сильно, что любовные чувства, отступившие на второй план, должны были утаиваться. Перед умом сердце теряет свою власть, разум торжествует, но битва должна быть недолгой. Наша победа над собой вводит нас в заблуждение; мы полагаем, что можем быть уверены в себе; но эта уверенность покоится на зыбком фундаменте; мы знаем, что любим, но не знаем, любимы ли мы. Эта твердая, хотя и скромная уверенность толкнула меня зайти в ее комнату, чтобы сказать что-то касательно поездки в Лоди, когда коляски были уже готовы. Она спала; она внезапно проснулась, и я даже не подумал просить у нее прощения. Она сама извинилась, сказав, что «Аминта» Тассо настолько ее заинтересовала, когда она легла спать, что она не смогла оторваться, пока всю ее не прочла. Поэма лежала у нее у изголовья. Я сказал, что «pastor fido[10]10
  Верный пастырь


[Закрыть]» ей еще больше понравится.

– Он красивей?

– Нет.

– Почему же вы говорите, что он мне больше понравится?

– Потому что в нем есть очарование, которое трогает сердце. Он смягчает, он соблазняет, и нам нравится это соблазнение.

– Стало быть, он соблазнитель?

– Нет, он соблазнителен, как вы.

– Это различие существенное. Я прочту его сегодня вечером. Я оденусь быстро.

Она оделась, не вспоминая, что я мужчина, но с соблюдением приличий. Несмотря на это, я видел, что она соблюдала бы их старательнее, если бы была уверена, что я влюблен в нее.

Я подсмотрел, как она подпустила сзади свою рубашку, зашнуровала корсет, надела юбку и, сойдя с кровати, обулась и надела свои подвязки под коленками, я подсмотрел, говорю я, красоты, которые сбили меня с толку, заставили блуждать в предположениях, за кого она меня принимает, и заставили выйти, чтобы защитить мое плотское чувство от слишком постыдной ошибки.

Я сел на откидную скамейку моей коляски, держа на коленях сына графини, устроенного на большой подушке. Она зашлась смехом, как Клементина. На полпути дитя заплакало, оно хотело молока, мамаша быстро достала розовый кранчик, не беспокоясь, что я им любуюсь, и я подставил ей малыша, который смеялся в предвкушении, что будет есть и пить одновременно. Я уставился на достойную уважения картину, радость моя была заметна. Красивенький отпрыск, насытившись, отвалился, я увидел белую жидкость, которая продолжала вытекать.

– Ах, мадам! Это убийственно; позвольте моим губам подобрать этот нектар, который приобщит меня к сонму богов, и не бойтесь, что я вас укушу.

Тогда у меня еще были зубы.

Я пил на коленях, наблюдая за графиней-матерью и ее сестрой, которые смеялись, как бы жалея меня; это был тот род смеха, который не смог бы нарисовать ни один художник, за исключением этого великого Гомера, там, где он изображает Андромаху с Астианаксом на руках, в момент, когда Гектор покидает их, чтобы вернуться в бой.

Не удовлетворившись вызванным смехом, я спросил у Клементины, хватит ли ей смелости оказать мне ту же милость.

– Почему нет, если бы у меня было молоко?

– Вам нужно только подставить источник, я домыслю остальное.

Но при этих словах она покраснела так мучительно, что я почти пожалел, что их произнес. Все время веселясь, мы доехали до гостиницы в Лоди, не заметив пролетевшего времени. Графиня отправила своего слугу известить даму, свою подругу, чтобы та пришла обедать с ней в компании с ее сестрой. Я тем временем отправил Клермона купить в достаточном количестве бумаги, испанского воску, перьев, чернил, письменных принадлежностей и хороший портфель с ключом для моей прекрасной Гебы, которая отныне не должна была меня забывать. Когда она все это получила, перед обедом, она смогла дать мне понять всю свою благодарность лишь своими прекрасными глазами. Не существует такой честной женщины с не испорченным сердцем, которую мужчина не мог бы завоевать, вызвав ее благодарность. Это самое верное средство и самая верная дорога к победе, но надо ее найти.

Дама из Лоди пришла вместе со своей сестрой, которая могла бы оспорить приз за красоту у всего прекрасного пола, но сама Венера не могла бы в этот момент оторвать меня от Клементины. Дамы и девицы обнимались, демонстрируя взаимную радость от свидания. Меня представляли, меня описывали, меня превозносили до небес; я дурачился, чтобы прекратить комплименты.

Мой обед был прекрасен и добротен. Поскольку был пост, щепетильные получили рыбу, которая заставила их не жалеть о цыплятах и ветчине. Превосходный осетр всем понравился.

После обеда пришел муж дамы вместе с любовником ее сестры, так что веселье возросло. Я развеселил всю прекрасную компанию, организовав банк, и по прошествии трех часов кончил игру, довольный, проиграв тридцать-сорок цехинов; без этого меня бы превознесли как лучшего игрока Европы.

Любовника красотки звали Вижи, я спросил у него, знаком ли он с творением автора тринадцатой песни Энеиды Вергилия, и он ответил мне, что да, и что он перевел его в итальянские стансы. Поскольку я заинтересовался, он пообещал мне принести их в С.-А. послезавтра. Я сделал ему комплимент по поводу достоинств его предка, поскольку Маттео Вижи блистал в начале XV века. С наступлением ночи мы отъехали, и менее чем через два часа прибыли в С.-А. Свет луны, что освещала все мои передвижения, помог мне воспротивиться попыткам, к которым меня побуждала нога Клементины, которая, чтобы лучше удерживать на коленях племянника, поставила ноги на откидное сиденье. Мамаша, по возвращении к себе, воздала обильную хвалу доброй компании, что я с ней поддержал. Не имея желания ужинать, мы разошлись, но Клементина мне поведала, что не имеет никакого понятия об Энеиде. Г-н Вижи должен был явиться в С.-А. со своей тринадцатой песнью, и она была в отчаянии, что не сможет о ней судить. Я ей посочувствовал.

– Мы почитаем, – сказал я ей, – этой ночью превосходный перевод этой поэмы, сделанный Аннибалом Каро. У вас он есть, и у вас есть перевод Ангилара Метаморфоз Овидия, и Лукреций, переведенный Маркетти.

– Я хотела почитать «Верного пастыря».

– Мы почитаем его в следующий раз.

Мы провели, таким образом, ночь, читая эту замечательную поэму, переведенную белым итальянским стихом. Но это чтение неоднократно прерывалось сдержанными смешками моей очаровательной ученицы. Она очень смеялась над случайностью, которая позволила Энею явить Дидоне яркие знаки своей нежности, хотя и весьма неудобным образом, но еще больше, когда Дидона, жалуясь на вероломство троянца, говорит, что могла бы еще его простить, если бы перед тем, как ее бросить, он сделал бы ей маленького Энея, которого бы она имела бы счастье наблюдать резвящимся на ее дворе. Клементина имела основание смеяться; но откуда известно, что не смеются, когда читают это на латыни? Si quis mihi parvulus aida luderet Eneas[11]11
  Если бы маленький Эней играл у меня на дворе


[Закрыть]. Лишь красота языка придает наружный блеск этой забавной жалобе. Мы окончили чтение лишь с окончанием ночи.

– Какая ночь, дорогой мой друг, – сказала она. Я провела ее с вами в радости сердца. А вы?

– В наивысшем удовольствии, наблюдая ваше.

– А если бы вы не видели моего?

– Удовольствие было бы на две трети меньше. Я в высшей степени люблю ваш ум, но скажите мне, прошу вас, полагаете ли вы возможным любить чей-то ум, не любя его оболочку?

– Нет, так как без оболочки он улетучится.

– Стало быть, я должен вас любить, и немыслимо, чтобы я провел шесть часов с вами тет-а-тет и не умер от желания осыпать вас поцелуями.

– Вы говорите правду, и я думаю, что мы противимся этому желанию лишь потому, что над нами довлеет долг, и мы окажемся унижены, если его преодолеем.

– Это верно; но если бы вы были созданы как я, это противоречие доставило бы вам гораздо больше огорчения.

– Больше, быть может, чем вы полагаете; но я скажу вам, полагаю, что сопротивление некоторым желаниям трудно только в начале. Мало помалу привыкаешь любить без всякого риска. Наши оболочки, которые нам теперь нравятся, становятся нам безразличны, и мы можем проводить вместе часы и дни без того, чтобы какое-то странное желание нам надоедало.

– Прощайте, прекрасная Геба, Спите спокойно.

– Прощайте, Иолай.

Глава X

Увеселительная поездка. Мое грустное расставание с Клементиной. Я уезжаю из Милана с любовницей Ла Круа. Мое прибытие в Геную.

Я бросился в постель, приказав Клермону на будущее больше меня не ждать. Я смеялся над проектом Клементины, которая полагала, что средством устранения аппетита для кого-нибудь является поставить перед его глазами любимые блюда, объяснив ему при этом, что ему запрещено к ним притрагиваться. Она не встречалась в этой области ни с кем, кроме меня, но слова, которые она мне сказала, что, если противиться желаниям, то человек не будет унижен, получив удовлетворение, были полны смысла. Унижение, которого он боится, происходит из преданности и уважения к своим обязанностям, и она оказывала мне честь, предположив, что я думаю, как она. Я должен был оставить ее так думать. Я заснул, решив никогда не предпринимать ничего с тем, кто мог вынудить меня потерять его доверие.

На следующий день я был разбужен очень поздно. Она пришла пожелать мне доброго утра, держа в руках «Верного пастыря».

– Я прочла первый акт, – сказала она; я не читала ничего, столь трогательного. Поднимайтесь. Мы прочтем второй перед обедом.

– Смею ли я подниматься перед вами?

– Почему нет? У мужчины очень мало есть такого, что требуется скрывать для соблюдения приличий.

– Будьте же добры подать мне эту рубашку.

Она передала ее, смеясь, и я, поблагодарив, сказал, что при первой возможности окажу ей такую же услугу.

– От вас до меня, – сказала она, краснея, – расстояние меньше, чем от меня до вас.

– Кстати, моя божественная Геба, вы ответили мне как настоящий оракул, как вы делали, когда вам поклонялись в Коринфе.

– Разве храм Гебы был в Коринфе? Сардини этого не говорил.

– Но Апполодор так говорил. Там было даже убежище. Но я прошу вас не уходить от вопроса. То, что вы сказали, противоречит геометрии. Дистанция от вас до меня должна быть такой же, как от меня до вас.

– Я сказала глупость.

– Вовсе нет. У вас была мысль, верная или нет, и я хотел бы ее знать.

– Ну что ж! Две дистанции зависят от подъема или спуска. Разве неправда, что спуск свойственен свободно отпущенному телу, без того, чтобы его нужно было толкать? Не правда ли также, что без толчка невозможен подъем? Если это правда, согласитесь, что я, будучи меньше вас, могу вас достичь, лишь поднимаясь, что трудно, в то время, как вам, для того, чтобы добраться до меня, достаточно отпустить тормоза, что легко. Поэтому, вы ничем не рискуете, позволяя мне сменить вам рубашку, но я весьма рискую, позволив вам проделать ту же операцию. Ваш бросок ко мне может меня обременить. Вы согласны?

– Согласен ли я? Я вне себя. Никогда не доказывался парадокс с большей убедительностью. Я мог бы к вам придраться, но предпочту промолчать, восхититься и преклониться.

– Благодарю вас, но оставим церемонии. Как смогли бы вы ко мне придраться?

– При той ловкости, с какой вы пустили в оборот мои размеры, не хотите же вы сказать, что разрешили бы мне сменить вам рубашку, если бы я был карлик.

– Отлично, дорогой Иолай, мы не можем это допустить. Я была бы счастлива, если бы Господь назначил мне в мужья такого как вы.

– Увы! Почему я не заслужил этого!

Мама-графиня пришла сказать, чтобы шли обедать, радуясь в то же время, что мы развлекаемся.

– До безумия, – ответила Клементина, – но в то же время мы благоразумны.

– Если вы благоразумны, не увлекайтесь друг другом до безумия.

Мы пообедали, мы развлекались и после ужина прочли «Верного пастыря». Она спросила меня, хороша ли «Тринадцатая песнь Энеиды» г-на Вижи.

– Дорогая графиня, она ничего не стоит, и я выбрал ее только чтобы польстить потомку автора который, однако, создал поэму о похождениях крестьян, не лишенную достоинств. Но вы хотите спать, и я мешаю вам раздеться.

– Не думайте об этом.

Раздевшись и не обращая внимания на жадность моих взоров, она уселась в кровати; я сел у нее в ногах, и ее сестра повернулась к нам спиной. «Верный пастырь» лежал на ее ночном столике, я взял его и раскрыл случайно там, где Миртиль с нежностью говорит о поцелуе, который получил от Амариллис. Клементина казалась мне настолько же взволнованной и тронутой, насколько я – пылающим, я приклеился своим ртом к ее губам и, не видя никаких признаков тревоги, собрался уже прижать ее к своей груди, когда она, самым нежным образом, упершись рукой, отодвинулась от меня, упрашивая пощадить ее. Я попросил у нее прощения, осыпая поцелуями прекрасную руку, которую она мне протянула.

– Вы дрожите, – сказала она.

– Да, дорогая графиня; и могу вас уверить, что это из страха вам не понравиться. Прощайте. Я ухожу, желая любить вас поменьше.

– Ну нет, потому что это желание – не что иное как начало ненависти. Делайте как я; я хочу, чтобы любовь, которую вы мне внушили, с каждым днем все возрастала, в совершенном согласии с той силой, которая мне нужна, чтобы ей противиться.

Я отправился спать, весьма недовольный собой. Я не мог решить, то ли я зашел слишком далеко, то ли недостаточно далеко, и, по той или по другой причине, чувствовал в себе раскаяние. Клементина, казалось мне, была создана, чтобы ее более уважали, чем любили, и я не мог себе представить, чтобы я продолжал любить ее без того вознаграждения, которого любовь требует от любви. Если она меня любила, она не могла мне в этом отказать, но я должен был этого добиваться, я должен был быть даже настойчивым, чтобы опровергнуть свое поражение. Долг любовника – заставить объект любви отдаться, и любовь никогда не признает его дерзким. Клементина, стало быть, не могла противопоставить мне неуклонного сопротивления, если меня любила, я должен был быть непреклонным, тем более, что, встретив ее сопротивление, я чувствовал уверенность в победе. Это было несомненно. Но едва решившись использовать это средство, я думал об этом и находил его отвратительным. Мысль перестать любить Клементину отравляла мне душу. Я ненавидел такое исцеление пуще смерти, потому что она была достойна обожания.

Я плохо спал. Я поднялся очень рано, пошел в ее комнату; она еще спала, а графиня Элеонора одевалась.

– Моя сестра, – сказала она, – читала до трех часов. Одолев все эти книги, она сойдет с ума. образуем ей альков. Ложитесь около нее с этой стороны. Посмотрим на ее удивление, когда, проснувшись и повернувшись, она увидит вас.

– Вы полагаете, что она примет это как шутку?

– Она должна будет рассмеяться. Вы одеты.

Я поступил, как она мне сказала. В комнатном платье и ночном колпаке я занял место, которое освободила Леонора, укрытая по шею; она смеялась, в то время, как мое сердце трепетало, мой ум неспособен был придать этому действию видимость шутки, которая, единственно, могла прикрыть его покрывалом невинности. Мне хотелось, чтобы она помедлила просыпаться, чтобы дать мне время придать происходящему шутливый образ.

Клементина наконец просыпается. Она поворачивается и, с закрытыми глазами, протягивает руку и, полагая, что это сестра, дарит мне обычный поцелуй и остается укрытая, собираясь снова заснуть, но Элеонора не может удержаться, чтобы не прыснуть. Клементина открывает глаза и на миг видит меня в своих объятиях, затем видит свою смеющуюся сестру вставшей.

– Прелестная картина, – говорит она, не двигаясь, – и я любуюсь вами двумя.

При этом вступлении мои чувства приходят в порядок, доверие к себе возвращается, и я ощущаю себя в достаточной мере овладевшим собой, чтобы продолжить играть роль.

– Вот, – говорю я ей, – как я получил поцелуй от моей прекрасной Гебы.

– Я думала, что даю его моей сестре; это тот поцелуй, что Амариллис дала Миртилю.

– Все равно. Он произвел тот эффект, который и был должен, и Иолай помолодел.

– Дорогая сестра, то, что ты позволила сделать этому дорогому Иолаю, слишком значительно, так как мы любим друг друга и я грезила о нем.

– Это не так уж значительно, – ответила Элеонора, – Так как он полностью одет. Смотри.

При этих словах она раскрывает меня, чтобы ее убедить; но, желая показать меня своей сестре, она выставляет мне на показ красоты, которые покрывало не позволяло мне увидеть. Клементина их быстренько прикрывает, но я уже увидел и карниз и фриз жертвенника Амура, где я желал бы умереть. Она прикрывается снова, и Элеонора уходит, оставив меня опирающимся на локоть, с головой, наклоненной к сокровищу, которым лишь потусторонняя сила мешает мне овладеть.

– Дорогая Геба, – говорю я ей, – вы, разумеется, прекрасней, чем богиня. Я увидел то, что видно лишь при ее падении; если бы я был Юпитер, я бы не поступил, как он.

– Сардини говорил, что он на нее напал, и чтобы отомстить за Гебу, я должна теперь напасть на Юпитера.

– Но вспомните, что я Иолай. Я ваше творение. Я вас люблю и я стараюсь подавить желания, которые меня терзают.

– Вы договорились об этом розыгрыше с Элеонорой.

– Никакой договоренности. Все решил случай. Я вошел, она одевалась, вы спали, она говорит мне занять ее место, чтобы посмеяться над вашим удивлением, и я должен за это ее поблагодарить. Красоты, что я увидел, выходят за рамки того, что я задумал. Моя Геба очаровательна. Могу я надеяться на милостивое прощение?

– Это странно, что когда питают слишком нежные чувства дружбы к кому-то, это не может помешать проявлять любопытство ко всей его персоне!

– Это естественно, моя божественная мыслительница. Любовь можно рассматривать как очень сильное любопытство, если можно считать любопытство одной из страстей. Но вы ведь не любопытствуете обо мне?

– Нет. Вы, возможно, мне бы и не понравились, и я не хочу рисковать, потому что я вас люблю, и мне приятны чувства, которые вы мне внушаете.

– Я вижу, что это вполне возможно, и что соответственно я должен позаботиться сохранить эти мои преимущества.

– Вы, стало быть, довольны мной?

– В высшей степени, поскольку я довольно хороший архитектор. Я нахожу вас божественно сложенной.

– В добрый час, мой дорогой Иолай, но воздержитесь от того, чтобы это трогать. Для суждения вам достаточно видеть.

– Увы! Позвольте хотя бы кое-что потрогать, чтобы судить об упругости и нежности этих мраморов, которые природа так хорошо отполировала. Позвольте, чтобы я поцеловал эти два источника жизни. Я предпочитаю их сотне принадлежащих Кибеле и не завидую Атису.

– Вы ошибаетесь. Сардини говорит, что это у Дианы Эфесской было сто сосков.

Как удержаться от смеха, слыша в такой момент исходящие из ротика Клементины потоки мифологической эрудиции? Может ли Амур ожидать подобного эпизода? Может ли его опасаться? Его предвидеть? Нет. Но, далекий от того, чтобы счесть его жестоким, я вижу, что он может быть для меня благоприятным. Я говорю, что она права, прошу прощения, и чувство литературной благодарности мешает ей защитить от моих губ розовый бутон, выделяющийся на теле только своим цветом.