Текст книги "Клятва воина"

Несколько узников разглядывали меня, кто с большим, кто с меньшим любопытством. Я встретил их взгляды без вызова, но с достаточной непреклонностью, чтобы они первыми опустили глаза. Убедившись, что за мной не наблюдают, я на ощупь вынул пакетик вощеной бумаги, вплавленный сыр, и сунул его в штаны. После чего медленно осмотрел своих товарищей по несчастью, стараясь не ловить ничьих взглядов и не смотреть ни на кого слишком долго, чтобы не спровоцировать драку. Остальные узники сидели на своих тюфяках или глазели в зарешеченное окно. Большинство были немногим старше меня и довольно упитанные, с лицами, обветренными от жизни под открытым небом. Никто не разговаривал, поэтому я не мог определить, откуда они родом, но так как я не собирался здесь засиживаться, то не видел никакой пользы в завязывании знакомств.

Двое самых молодых упорно кашляли – тихий, но без конца повторяющийся звук уже стал надоедать. Казалось, их прогнали в дальний конец камеры, мой тюфяк и еще одно пустое место отделяли их от остальных узников. Я покосился на них, раздумывая, как подальше отодвинуться, прежде чем мой сосед с другой стороны начнет возражать?

«Держись стойко, будь терпелив, и Меллита вытащит тебя», – строго наказал я себе. Если я не буду ни с кем общаться и делиться чашкой или чем-то еще, то, возможно, зараза обойдет меня стороной.

Где-то пробили куранты, хорошо слышные через незастекленное окно. К моему большому удивлению, пошел только третий час. Я вздохнул. Очевидно, это будут долгие и томительные два дня.

Небо заволокло тучами, по черепичной крыше дробно забарабанил дождь. Появился другой тюремщик с подносом деревянных мисок, наполненных ячменной кашей. Все миски были покрыты мерзкой коркой из остатков старых каш, и над каждой жадно кружили мухи. Я оставил свою нетронутой, успокоив ворчащий желудок краюхой хлеба с сыром.

Лучше голод, чем понос, рассудил я. Кроме того, чем меньше я буду есть, тем реже мне придется навещать зловонные глиняные горшки у дальней стены: один – для испражнений, чтобы продавать на удобрения, второй – для мочи, чтобы продавать на отбеливатель, брезгливо кривясь, предположил я. Уж кто-кто, а релшазцы из всего найдут способ делать деньги.

После обеда нас ждало развлечение. Пришли двое стражников с хлыстами и согнали всех к окну смотреть на казнь. Потребовалось десять человек, чтобы выволочь дюжего преступника во двор и привязать к раме; он осыпал их непристойной бранью, пока кожаный кляп не заткнул ему рот. В этот момент слезы потекли по зверскому лицу, уже красному и залитому кровью еще до того, как стражники тянули жребий, кому поворачивать колесо, чтобы раздавить осужденному горло.

Я не следил за казнью, ибо с лихвой навидался смертей, чтобы извлечь из них хоть какой-нибудь новый урок. Вместо этого я разглядывал другие окна в высоких зданиях вокруг двора. В самых нижних этажах, по-видимому, располагались камеры, вроде той, где я очнулся: грязные, исхудалые лица со спутанными волосами прижимались к прутьям. Их было много, и все жаждали увидеть представление. На верхних этажах прилично одетые мужчины и женщины смотрели вниз, одни неохотно, другие с немым ужасом. Интересно, сколько они платят за приличную еду и чистоту? Вероятно, больше, чем платили бы, живи они в самом дорогом трактире, которым может похвастаться этот город.

Как только стражники позволили, я вернулся на свой тюфяк.

– Что он натворил? – спросил кто-то из моих сокамерников, потирая рукой пепельное лицо.

Тюремщик нахмурился.

– Насиловал и убивал маленьких девочек.

Меня порадовало, что все в камере скорчили гримасы или сплюнули от искреннего отвращения. Возможно, здесь будет все же безопасно заснуть.

К тому времени, когда наступил вечер, я уже скучал до безумия. Пытался делать какие-то упражнения, чтобы размять ушибленные конечности, но это привлекло всеобщее внимание, и я очень скоро остановился. Доел остатки хлеба и сыра, рассудив, что, пока я сплю, их все равно украдут. Наше окно было обращено на запад, и после ухода дождевых туч мы увидели последние лучи солнца. Глядя, как черные тени от прутьев медленно ползут по растрескавшейся штукатурке, я сам не заметил, как задремал. Я не мог засыпать так рано с тех летних вечеров, когда моя мать загоняла Мисталя, Китрию и меня в постель, а мы хором протестовали, убеждая ее, что еще светло и что это нечестно: почему Хенси и Риднеру позволено не ложиться спать?

Я проснулся в рассветном холоде утра с ощущением, будто что-то не так. И вдруг понял: кашель прекратился. Я рывком сел и глянул на больных. Один лежал совсем неподвижно – остекленевшие глаза уставились в потолок, на сером лице выделялись почерневшие губы. Второй лежал пластом напротив. Его кожа казалась синеватой, но грудь еще слабо вздымалась, и жилка билась на шее, когда дыхание булькало у него в легких.

Мое резкое движение разбудило еще двоих узников. Один пошел колотить в дверь, ревом призывая тюремщика. Прибыли двое угрюмых верзил; они выволокли труп и больного с одинаковым равнодушием, а их грязные тюфяки остались в камере. Я содрогнулся, надеясь, что никто не умер ни от чего заразного.

Пожалуй, тот день было труднее выдержать, чем первый. Я всегда плохо переносил бездействие и хотя продолжал твердить себе, что надо сохранять спокойствие, что Дастеннин посылает рыбу терпеливому и что я бывал в худших местах, чем нынешнее, – к концу дня все это звучало, увы, неубедительно. Единственным худшим местом, которое я смог припомнить, была эльетиммская темница, но там со мной хотя бы находились люди, с которыми я мог поговорить, там у меня имелись поддержка Айтена, магия Шива и таланты Ливак по вскрытию замков в качестве основы для побега. Это навело меня на мысли о других. Хотелось надеяться, что у них есть план, как обеспечить мою покупку на торгах, но меня беспокоило, не сделали ли эльетиммы новый ход, пока я торчу здесь. Наконец я пришел к выводу, что больше всего в моем нынешнем положении ненавижу не место, в котором я оказался, а необходимость полагаться на других людей и уповать на успешное вызволение. Все это, разумеется, нисколько не улучшило мое душевное состояние.

Я вспоминал куплеты одной бесконечной солурской баллады о тупоголовом дворянине, спасающем глупую девицу, у которой волос больше, чем мозгов, когда дверь распахнулась, впустив двух стражников и хорошо одетого человека с книгой под мышкой и ароматическим шариком, который он держал у самого носа. Этому шарику я позавидовал больше, чем его начищенным сапогам. Чиновник оглядел комнату и начал с ближайшего к двери, коим оказался я. Смерив меня взглядом, он кивнул стражнику.

– Раздень его.

Я предпочел упредить стражника и сам скинул рубаху и штаны, незаметно сунув деньги Меллиты под одежду. Человек с шариком осмотрел меня с головы до пят и снова кивнул; на этот раз стражник схватил мою челюсть, чтобы показать ему мои зубы. Рука тюремщика смердела, и, сглотнув, я широко открыл рот, чтобы у этого мерзавца не было повода сунуть свой грязный палец мне в рот. А если б засунул, то я бы его, наверное, откусил, чего бы мне это ни стоило.

Чиновник сосчитал мои зубы, сделал пометку в своем гроссбухе, а затем посмотрел мне в глаза.

– У тебя есть какие-нибудь навыки? – спросил он на сносном тормалинском.

Я спешно стал раскидывать мозгами. Что лучше сказать? Не хотелось слишком вздувать мою цену для Меллиты, но в равной мере не хотелось и оказаться проданным в упряжке из десяти полевых рабов первому же покупателю.

– Воин, – отчеканил я.

Он пожал плечами, сделал еще одну пометку и пошел к следующему узнику. Я потянулся за одеждой, но, поймав грозный взгляд надзирателя, просто сел и стал ждать, что будет дальше. По мере того как чиновник обходил камеру, выяснилось, что я нахожусь в компании двух портовых грузчиков, посыльного у торговца шелком и бархатом, клерка, двух сборщиков арендной платы, гончара и пастуха. Один Дастеннин знает, как они все очутились здесь. Когда опрос закончился, нас, по-прежнему нагих, вытолкали в коридор и погнали вниз, к концу длинной очереди из других горемык, коим предстояло войти в длинное низкое здание в дальнем конце тюремной территории. Чуть поодаль выстраивалась другая очередь, выводимая из женских камер, что немного скрасило ожидание. Я посочувствовал некоторым женщинам, вероятно, попавшим сюда безвинными. Они тщетно пытались прикрыть наготу руками и волосами, к ногам многих узниц жались дети, и глаза у всех были пусты от горя. Иные явно проходили через это раньше – они дерзко поглядывали на мужчин, тыкали пальцем и откровенно хихикали. Одна нахалка поймала мой взгляд и медленно подмигнула, но я заметил на ее ладони выжженное клеймо шлюхи, крадущей у своих клиентов, и не стал ей отвечать.

Очередь продвигалась. Стражники с дубинками впихнули нас в дверь, и я оказался перед длинной глубокой ванной, точь-в-точь такой, как в имении мессира на холмах, в которой моют овец. Стражники орудовали своими палками как пастушьими посохами, поэтому я сам прыгнул в ванну, не дожидаясь, когда меня толкнут. В вонючей пенистой воде плавала грязная солома, но мне было все равно, я тер себя и тер, игнорируя жжение от ран и царапин, к коим присоединились теперь многочисленные укусы насекомых. Потом я вышел в дальнем конце, а человек в длинной тунике равнодушно подтолкнул меня дальше, к скамье, и взялся за ножницы. В общем и целом, я получил теперь неплохое представление о том, каково быть бараном, коего готовят к рынку.

Нас снова выгнали во двор, уже через другую дверь, и воздух холодил мою остриженную голову. Бесплатная стрижка – это, конечно, хорошо, но я бы предпочел заплатить цирюльнику и получить вдобавок приличное бритье. Я потер рукой щетину на подбородке – она уже отросла до той стадии, когда и колется, и чешется. Боюсь, даже родная мать не узнала бы меня в эту минуту.

Скот, пригоняемый с гор на продажу у нас дома, моют, если ему повезет, затем его взвешивают до тех пор, пока вода в шерсти еще прибавит весу. Релшазцы, по-видимому, действовали тем же путем. Эта очередь медленно продвигалась к весам, вроде тех, на которых в гаванях взвешивают мешки. Двое тюремщиков перетаскивали здоровенные гири, а другая пара подсчитывала, сверяясь с каким-то гроссбухом, и что-то царапала на ярлыках, привязываемых на шею каждого барана. Я покосился на свой ярлык, но веревка была слишком короткая, и он висел под самым подбородком. Почему-то из всего случившегося именно это разозлило меня в большей степени.

На обратном пути в камеру стражник передал мне сверток от Меллиты. Его явно разворачивали, но она положила достаточно хлеба и сыра, дабы и мне что-то осталось, после того как стражники забрали что хотели. Это был единственный отрадный момент за весь день. Мои деньги из тюфяка исчезли, и, по мере того как солнце постепенно уходило из окна, мне пришлось прилагать усилия, чтобы не пасть духом. Несмотря на все попытки отстраниться от событий, над которыми я был не властен, я не мог не чувствовать себя униженным. Но дело было не в наготе и не в безличном обращении со мной как с товаром. Причина крылась в том, как был снова захвачен мой ум.

Что-то вынудило меня потерять сознание, что-то вынудило совершить столь нехарактерный для меня поступок, а я даже не мог вспомнить, что это было. Если б я знал, кого винить, я мог бы хоть злиться на них, но даже в этом я не был уверен. Были ли то эльетиммы? Если да, то чего они пытались добиться? Задавая себе эти вопросы, я невольно забеспокоился: а не случится ли это снова? Разум потеряется в тенях, тело окажется во власти тех, кто будет проходить мимо, и любой сможет меня ограбить или даже убить… Я почувствовал, что дрожу от ужаса, и неимоверной концентрацией воли заставил себя прогнать эти мысли.

Темнота за решеткой сгущалась. Подул ветерок, и слабый привкус соли в нем напомнил мне о доме. Смогу ли я объяснить это мессиру? Как ни рассказывай сию историю, все равно будешь выглядеть растяпой. Мне никогда не нравились оправдания, которые начинались словами: «Я не мог этого избежать…» Закипая от досады, я старался придумать что-то более убедительное – тщетно. Когда придется давать отчет, моя гордость получит трепку похлеще той, что досталась моему телу, мрачно понял я. А мои надежды перейти от присягнувшего к избранному полетят прямиком в нужник.

Я посмотрел на звезды. Ливак – женщина умная, она не обвинит меня в том, что случилось, но как же не хотелось выглядеть перед ней этаким маскарадным шутом! Я шепотом выругался и вздохнул, тщетно ища первый проблеск рассвета, освещающий небо. Со мной никогда бы этого не случилось, если б те проклятые маги не втянули мессира в свои дурацкие планы. Я насупился в темноте. Почему Шив с Меллитой и Вилтредом не могут вытащить меня отсюда? Если верить балладам, которые кормят менестрелей, разве маги не умеют проходить сквозь стены, становиться невидимыми, насылать сон на стражников? Что они делают, пока я торчу здесь, рискуя получить кол в зад или подхватить тюремную лихорадку?

«Какой им смысл тебя выкрадывать? Ведь это будет все равно что побег, – строго осадил я себя. – Рассуждай здраво, глупец. Не прошло бы и часа, как Стража привязала бы все паромы и стала переворачивать город».

Разбудили меня вошедшие стражники. Они быстро подняли всех и согнали по лестнице во двор, где на каждого узника надевали кандалы с пропущенной через них общей цепью, чтобы соединить всех вместе. Осознание того, что я буду закован как преступник, наполнило меня внезапной яростью. Я непроизвольно отдернул руки, осыпая стражника бранью. Тот врезал мне по лицу и разбил губу. Еще больше взъярившись, я потянулся к гаду, но рухнул от удара дубинкой по бедру. Боль привела меня в чувство. Когда мне наконец удалось подняться, я стиснул зубы и кротко покорился оковам.

«Держи себя в узде, недоумок, – бранился я. – Ты выйдешь отсюда еще до полудня и тогда сможешь найти ублюдка, который тебя сюда зашвырнул».

Эта мысль согрела мне кровь, и я стал размышлять о происходящем, заодно обнаружив, что худшие последствия взбучки незаметно прошли за два праздных дня. Потом нас погнали по вонючим улочкам, и я оказался позади клерка. Стражники смеялись, шутили и делали ставки: кто из рабов получит наивысшую цену? Солнце едва выглядывало над красными черепичными крышами, и все мы задвигались быстрее в утреннем холоде.

– Никто не знает, чего за тебя ждать, – заметил клерк, оглядываясь через плечо.

Я ответил с иронией:

– Зато они уверены, что ты пойдешь за приличный мешочек денег.

Клерк улыбнулся.

– Так и будет, если аукционист разрешит мне говорить самому. В прошлый раз это удалось.

– Тебя уже продавали? – Я понятия не имел, что обычно случается с рабами, и самое время было это выяснить.

– Дважды. Первый хозяин умер, и всех нас продали, чтобы оплатить его долги. А второму я пригодился всего на два сезона для сделки с алдабрешским воеводой.

– И что будет теперь?

– Если повезет, уйду к порядочному купцу, который позволит мне зарабатывать монету-другую у задних ворот. Тогда у меня будут кое-какие сбережения, чтобы не помереть в сточной канаве. Пройдет не так уж много времени, прежде чем я стану слишком старым, чтобы стоить постели и хлеба, и меня отпустят на волю.

Худое лицо клерка посерьезнело.

Звякающая колонна достигла широкой рыночной площади с высоким помостом с одной стороны. Нас бесцеремонно затолкали в загон позади него. К моей досаде, оттуда не было видно никого из покупателей. Доносился только шум, и по нему чувствовалось, что толпа собралась изрядная. Очевидно, многие жаждали купить себе слуг, батраков и чернорабочих, которые составляли большинство ранних лотов.

Солнце уже стояло высоко в небе, когда настал черед квалифицированных рабов – вроде меня и моего соседа. В невольничьем загоне было жарко и душно, и я протолкался вперед – парень с ведром и ковшом пошел вдоль шеренг, наливая несвежую воду в жадно подставленные ладони.

– Шагай.

Стражник расковал клерка, и тот энергично взбежал на помост.

– Я клерк и счетовод, владею тормалинским, каладрийским и западным алдабрешским диалектами. Я честный и аккуратный, работал в этом городе пятнадцать лет; вы получите верного слугу и выгоду от моего опыта и связей. Я знаю бронзовую торговлю, судовые перевозки и обмен, налоговые системы каждого порта от Кола до Тормейла и могу давать советы по контрактам, составленным как под солурские, так и под тормалинские своды законов.

Его уверенный голос отражался от высоких домов по другую сторону площади. После минутной паузы быстро начались торги. Клерк ушел за тысячу пять крон, и, судя по улыбке, с которой он спускался с помоста, это была хорошая цена.

С меня сняли кандалы, и я медленно взошел по лестнице, чувствуя в животе отвратительную пустоту. Я надеялся, что воины стоят дешевле бухгалтеров, поскольку не хотел, чтобы из-за меня мессир оказался в таком долгу у чародейки.

Площадь подо мной была запружена народом, все лица жадно повернуты вверх. Я поискал глазами Меллиту и едва не запаниковал, не увидев ее. Сзади что-то тараторил аукционист, но я не вслушивался, а отчаянно ждал, когда же начнутся торги, – может, тогда я увижу Меллиту.

Первое предложение исходило от рослого мужчины в темно-коричневом. С перепугу мне показалось, что это Найл, но, посмотрев второй раз, я понял, что ошибся. Однако они были чем-то похожи, и я решил, что верзилы, стоящие за ним, – наемные мечи. Насколько сильно этот тип желал добавить меня к своей конюшне? За пятьдесят крон – вроде бы не очень сильно.

Облегчение затопило меня, когда над головами толпы раздался ясный голос Меллиты. Ее было почти не видно за кучкой хихикающих девиц, которые пришли сюда только затем, чтобы строить глазки полуобнаженным мужчинам. Ее сто пятьдесят крон прозвучали как честное начальное предложение.

Но моя эйфория длилась недолго. Предложение Меллиты быстро перекрыла тучная матрона с ястребиным носом и по крайней мере двумя сотнями лишних крон, а за ней – толстяк в голубом бархате, его рука лежала на плече разукрашенного юноши в розовых шелках.

Из задних рядов толпы предложили триста крон, и я весь похолодел, увидев руку в черной перчатке, воздетую над соломенной макушкой. Я лихорадочно поглядел на Меллиту, не смея сделать ей знак, чтобы не выдать ее эльетиммам. Прищурясь, я понял, что этот Ледяной островитянин не из отряда в мундирах, а более старый человек, одетый в простом каладрийском стиле. Однако на его шее блестела золотая цепь колдуна, и от страха я задышал быстрее, а темп торгов возрастал и вскоре перевалил за пятьсот крон. Это значит, что по возвращении домой мне придется все свои сбережения предложить мессиру, хотя бы ради чести.

По неведомой мне причине матрона жаждала заполучить меня, но отпала первой на шестистах кронах, уступив надушенному платку, чей интерес ко мне было слишком легко понять. Я свирепо уставился в его сторону, пытаясь выглядеть как можно непривлекательнее, и, к моей огромной радости, он сдался на шести с половиной сотнях, а на лице его молодого спутника проступило явное облегчение. Хозяин мечей продолжал невозмутимо поднимать цену, суммы неуклонно росли, и я тревожно посмотрел на Меллиту. С такого расстояния было трудно судить о выражении ее лица, но голос чародейки оставался ровным, когда она парировала каждое предложение. Худощавый мужчина наклонился и что-то прошептал ей на ухо. Меллита кивнула и начала прибавлять по 25 крон, что быстро заставило мастера меча отступить. Он сдался на восьми сотнях, от негодования качая головой. Мое сердце глухо забилось в груди, когда я понял, что мужчина рядом с Меллитой – это Шив; его черные волосы были умащены и завиты, туника секретаря развевалась вокруг коленей.

Но эльетимм по-прежнему оставался в игре. Аукционист продолжал принимать предложения от него и Меллиты, и я в бессильной муке сжал кулаки. Неожиданный переполох в задних рядах прервал торги, и я шепотом выругался: зашевелившийся люд скрыл от меня эльетимма, а потом и Меллиту. Я только увидел, что Шив быстро зашагал через площадь и исчез за домами.

– Две тысячи крон!

Голос с резким акцентом прогремел над рыночной площадью, утихомирив толпу. Большинство повернули головы, чтобы поглядеть на того, кто сделал такое вопиюще расточительное предложение, остальные во все глаза глядели на аукциониста.

Прежде чем кто-либо успел опомниться, этот мерзавец ударил молотком.

– Продано.

Рынок взорвался в безумии предположений и изумленных возгласов. В создавшейся суматохе Меллиты нигде не было видно, и, борясь с тащившими меня стражниками, я отчаянно пытался разглядеть в толпе ее изящную фигуру.

– Шевелись!

От удара по икрам я растянулся на ступеньках, но все же изловчился и встал на ноги.

– Нет, послушайте… – Закованными руками я толкнул стражника в грудь, кипя от бешенства.

Свистнувшая в воздухе плеть обвилась вокруг меня и привязала руки к бокам. Грудь обожгло словно огнем. Я задохнулся от боли и сложился пополам, а два дюжих молодца ухватили меня под мышки и поволокли за помост.

– Вот он, купленный и оплаченный.

Я поднял голову: скучный релшазец ставил печать на убористо исписанный пергамент. Он потянулся через стол и сорвал ярлык с моей шеи. Веревка оставила жгучую полосу под рваным воротником, но, не замечая боли, я с разинутым ртом уставился на женщину, сжимавшую квитанцию о моей продаже.

Она была хрупкого сложения, с кожей медного цвета и густыми черными волосами необычно синего оттенка, уложенными вокруг головы. Накидка из тончайшего шелка покрывала ее плечи, открывая спереди изумрудное шелковое платье с глубоким вырезом, облегавшее ее полные груди и узкие бедра, и все это подчеркивалось золотыми и серебряными цепочками, усыпанными драгоценными камнями. С виду она казалась ровесницей Ливак, но трудно было сказать это наверняка из-за ярких красок на заостренном лице, светящемся озорством.

Рослый мужчина, по возрасту годящийся мне в отцы, стоял рядом с ней, морща крючковатый нос, и задумчиво изучал меня своими острыми глазами, спрятанными под густыми черными бровями. Он носил ниспадающую складками шелковую тунику ярко-зеленого цвета, подпоясанную черным кушаком, и черные шаровары с завязками на лодыжках. Кожа у него была значительно темнее, чем у женщины, длинные седеющие волосы и борода блестели, напомаженные ароматическим маслом, бесценные камни сверкали в его серьгах, на пальцах и запястьях. Позади этой пары стоял худощавый воин в отличной кольчуге, засунув руки за украшенный драгоценными каменьями пояс с двумя мечами и множеством кинжалов. Он взирал на меня с выражением глубочайшей скуки.

Кроме понимания того, что в дальнейшем сопротивлении нет ровно никакого смысла, в моей голове не нашлось ни одной разумной мысли. Меня купил алдабрешский воевода. Никчемная магия Вилтреда не показывала нам ничего подобного, не так ли?

Человек в кольчуге жестом велел мне встать рядом. Я тупо подчинился, и алдабрешцы, довольные, пошли с аукциона. Женщина повисла на руке воеводы, очевидно, благодаря его, и даже смеялась от удовольствия, что меня всерьез обеспокоило. Утешало лишь то, что прохожие, завороженные богатством, сверкающим на этой экзотической паре, не успевали уделить время обыденному рабу в цепях, ковыляющему сзади.

Мы остановились у пешеходного мостика, и я тотчас оглянулся, надеясь увидеть Меллиту и Шива. Человек с мечами зарычал, и я свирепо уставился на него. Но когда он взялся за кинжал, я опустил глаза. Если он хочет быть петухом на этой навозной куче, – пусть. Я не собираюсь бросать ему вызов, пока в моей руке не окажется клинка. Вот когда у меня будет меч, тогда и посмотрим, так ли хороши алдабрешские воины, как утверждают.

Мы свернули в проход между двумя высоченными складами и оказались на причалах перед открытым заливом. Это были совсем не те грязные причалы, что принимают торговцев из Каладрии и Лескара; здесь царила чистота, мальчишки стояли наготове с метлами, а светлые камни сияли на солнце. Высокие здания с личными покоями под самой крышей надменно взирали на деловую суету внизу, нагруженные ручные тележки и носильщиков, таскающих рулоны шелка, тюки полотна, бочки с вином, тщательно охраняемые шкатулки, окованные железом, и большие сундуки, к которым относились с меньшим вниманием.

Здесь массивные волнорезы уходили далеко в глубокие воды Залива, а приливы и шторма казались не более чем временным неудобством, ибо широкие руки гавани укрывали порт от открытого моря. Огромные галеры мягко покачивались у молов, их вместительные трюмы готовы были принять всю роскошь, что предлагал Релшаз в обмен на алдабрешские драгоценные камни. Строгие мужчины в струящихся шелках стояли, оживленно беседуя, дорогие украшения на их поясах и запястьях горели на солнце. Женщины с раскрашенными лицами, в соблазнительных платьях щебетали и смеялись, а подле них бесстрастно возвышались воины в сияющих кольчугах, до зубов увешанные оружием, которого хватило бы на полотряда наемников. Резкие голоса звучали со всех сторон, и я вдруг в изумлении понял, что не могу разобрать ни слова из этих разговоров.

Меня толкали со всех сторон, но народ мгновенно расступался перед моим новым владельцем и его дамой, низко склоняясь в поклонах и широко разводя руки. Воевода шествовал мимо, равнодушно-надменный, но женщина с улыбкой поворачивалась туда и сюда, небрежно разбрасывая серебро из висящей на поясе сумки. Мы направлялись к кораблю с высокими бортами, одному из немногих с тремя рядами весел и ярко-зеленым вымпелом на мачте, несущим абстрактный рисунок из широких черных штрихов. Воевода остановился, быстро заговорил с воином и затем проводил женщину по трапу.

Я поднял брови в немом вопросе. Мой спутник пожал плечами и пошел к другому трапу с легким замешательством в медных глазах. Я заколебался было, но, глянув по сторонам, понял, что бежать бесполезно, – два десятка алдабрешцев погнались бы за мной, как собаки за крысой. Покорно вздохнув, я поплелся следом за воином. Лицо мое было спокойно, но мысли носились в голове хаотичными кругами, как мышь, пойманная в ведро брезгливой служанкой. Дастеннин, помоги мне выбраться из этого!

Уже на палубе мой обвешанный клинками проводник указал на место между двумя тюками и, оборотясь ко мне спиной, отправился на корму. Он скрылся за дверью каюты, и я, с трудом веря в то, что остался без охраны, сделал пару быстрых шагов к сходням. Горсть темнокожих лиц немедленно повернулась в мою сторону, матросы и носильщики прекратили работу и пожирали меня недружелюбными глазами. Прикидываясь безобидным, я возвратился на отведенное мне место – просто товар, который сам собою грузится, вот кем был теперь я.

Рябь побежала по организованной суете на причале. Я вытянул шею, отчаянно надеясь увидеть темную голову Шива или голубой плащ Меллиты. Но в расступившейся толпе показался отряд мужчин в черных мундирах, с соломенными головами, сиявшими будто маяки среди темных алдабрешских голов. Тяжело дыша, я стоял, беспомощный, и смотрел, как они подходят все ближе и ближе; золотой блеск на шее ведущего был единственным пятном в его одежде. Но вскоре у меня отлегло от сердца: эльетиммы миновали галеру. И тут же сердце мое стало выделывать кульбиты, когда я увидел, что они остановились у дальнего причала и главарь подошел к стройной алдабрешке с рыжевато-каштановыми волосами и выразительными руками.

Внезапная тишина повисла над палубой. Я с опаской огляделся – не сотворил ли чего неположенного. Но никто не смотрел в мою сторону, все глаза были устремлены на воеводу; он стоял теперь на носу судна и разговаривал с черноволосой женщиной. Взяв у нее маленькую плетеную клетку из ивовой лозы, он выпустил белую морскую птицу. Все, кроме меня, затаили дыхание, когда птица взмыла в небо, покружила вокруг мачты и, плавно махая белыми крыльями с черной и голубой каймой, устремилась на юг.

Алдабрешцы радостно закричали. Палуба накренилась, и я с ужасом смотрел, как матросы бегут сбрасывать цепи, что удерживали галеру у причала. По чьему-то скоропостижному крику весла с грохотом упали в подернутую рябью воду, и где-то под ногами, задавая темп, приглушенно забил барабан. Никто не обращал на меня внимания, и я бросился к борту, судорожно сжимая его руками: я заметил наконец долговязую фигуру Шива, оживленно спорящего с каким-то алдабрешцем в ярко-изумрудной тунике. Я в тревоге поискал глазами эльетимма. Тот шел по причалу впереди послушно марширующего отряда, направляясь к магу, который, ничего не ведая, все еще препирался с человеком воеводы.

– Шив! – завопил я.

Но разве способен был мой одинокий голос соперничать с плеском весел, скрипом шпангоутов и криками матросов? Осторожно выбираясь из оживленной гавани, массивная галера повернулась, и еще один корабль заскользил мимо, заслоняя собою причал.

Я стоял, ругаясь от бессильной ярости, и лишь со второго раза почувствовал резкий хлопок по плечу. Я обернулся, и проклятие застыло на моих губах. Передо мной стоял человек с мечами, глядя на меня ничего не выражающим взглядом. Он отомкнул мои оковы, швырнул их презрительно в море и, повернувшись, поманил за собой.