Текст книги "Жил-был стул и другие истории о любви и людях"

Я вообще не знаю о нем ничего. Ни имени, ни возраста, ни откуда он, ни куда… Бог милостлив – мне не пришлось с ним столкнуться. Да и вообще нет полной уверенности, что он был.

Хотя, наверное, все же был. Пришлось мне как-то услышать фрагменты одного разговора. Что-то она там заперлась в ванной, воду включила. Хотя ей только самой пришлось говорить громче. Может, мне следовало тогда уйти? Пьяная женщина… что она там несет своим подругам?! Не все расслышал… но достаточно. Она на распутье… совесть её мучает… есть дети… есть я… а он такой замечательный… такого с ней никогда не было… понятно, что это ничем не кончится… и он это понимает… И прозвучало там одно слово… как-то так необычно: когда он грохал… Сказала бы – трахал. А так – понимай, как знаешь… а может, я ослышался – все же под дверью специально не стоял… Ольга, Ольга… Когда она вышла из ванной, лицо её было заплаканным. Я сделал вид, что не замечаю этого. Потом был секс, какие-то слова она произносила, как в бреду: прости, милый мой, господи, хочу… Мне ли все это было? Прощалась ли она с ним? Извинялась передо мной? С кем из нас была в те минуты? Кому отдавалась? Слезы, страсть, готовность делать что угодно, стоны, откровенные и бесстыдные слова и просьбы, в любом положении, как угодно… Какое-то пьяное не то объяснение, не то прощание, не то начало новой жизни… Но это уже все в конце.

А до этого ещё были встречи с подругами. И мобильный телефон, который она не поднимала, а потом он вдруг оказывался отключенным на час, на два, снова включался и снова она не отвечала ни на звонки, ни на смс. И вернуться могла в два, в три. Как-то раз в пять утра.

Иногда, особенно в начале, где-то в течение года, возвращаясь так поздно, она бесцеремонно, даже не раздевшись толком, часто даже не скинув платья, не объясняя где была, не выясняя, спит ли он (а он притворялся, а на самом деле ждал, ждал!), набрасывалась на него всем телом… Ищущий, ненасытный, втягивающий его всего рот, неразборчивые требовательные слова, сильные настойчивые, повелевающие руки. Этих минут он ждал. Отвечал на её ласки сразу. Без упреков. Без выяснений – где была? Откуда? С кем? Подстраивался под неё, подыгрывал, дрожал от волнения и думал, что лучше женщины быть не может… Это её стремление использовать его, смесь нежности и грубости, эгоизма и готовности сделать для него что угодно, непрерывная смена ощущений – от грубоватой жесткой складки платья, к неуловимой ласке грудью; от прохлады живота к какой-то нереальной разгоряченности внутри; от искусственной шероховатости чулка к жесткому, возбуждающему ежику узкой полоски стриженных волос внизу; от сдвинутых в сторону, потому что ведь некогда уже, некогда! мокрых трусиков, которые проваливались внутрь, натирали, к глазам, широко открытым глазам, таким пьяным, безумным, но родным, близким, светящимся как в тот Новый год; от люблю… не могу… соскучилась… я твоя… лучший… хочу, к – да, я такая б… я заслужила… выгони меня… И не имело значения, с кем она на самом деле была в эту минуту. Отдавалась ли ему, представляя себе другого, или мыслью о том, другом подогревала уже остывшие чувства…

… Все это было. Продолжалось года два и сошло на нет. Сперва он радовался, думал что все! – все у неё закончилось и, значит, он был прав, не придавая хотя бы внешне этому значения. Но одновременно ушло и остальное – сперва безумие, потом страсть, потом желание… Потом пришло безразличие…

Уйдя от него, или что уж у них там вышло и кто от кого ушел, она не вернулась ко мне. Поначалу не так это бросалось в глаза. Ну, понятно, реже стала отлучаться, раньше возвращаться – нет уже той энергетики, возбужденной страсти. Но как-то незаметно… исчезла бескомпромиссность, потом слова… откуда-то взялась скромность, холод… погас свет, зато появилось накинутое одеяло, белье сменилось пижамой… все превратилось в процесс… а тот вскорости остановился.

Иногда я думаю, а вот если бы, ну, всякое в жизни бывает, если бы я встретился с ним… что бы сказал? Что сделал? В разное время, в разном настроении я задавал себе этот вопрос. Ответа дать не мог. Впрочем, я думаю, хорошо, что эта встреча не состоялась.

Подмосковный пансионат. Какой-то праздник был. Что-то профессиональное. Лето. Народу было очень много. Человек сорок. Его друзья владели кампанией, вывезли всех сотрудников с семьями на корпоративное мероприятие. Пригласили партнеров. Их с женой пригласили тоже – в свое время он здорово помог им в одном вопросе…

Большой зал. Ужин. Тосты. Ответные слова. Рассказы об истории отношений компаний. Жара. Живая музыка. Потом спустились в бар, и без того полный. И там выступили неплохо. Вообще вечер удался. В двенадцать ночи был бассейн. Достойное тоже зрелище. На бортике бутылки с пивом, бокалы, «Мартини», пепельницы. У служителя бассейна была только одна просьба – не бить посуду. Потом почти все собрались в сауне. Алкоголь уже выходил. Все было пристойно. Смешно, весело. Одно только непрерывно раздражало.

Я слышал об этой истории ещё до того, как поехал на мероприятие. Двое мужчин работают в одной фирме. Жена одного уходит к другому. Всякое случается в этой жизни, но история продолжается. И они продолжают работать вместе. Пересекаются каждый день, может быть, даже что-то обсуждают. Не знаю, как там у них все происходило до этой поездки, не знаю, как другие относились к тому, что видели ежедневно. У меня же и у Ольги (она тоже была в курсе) от увиденного остались в тот момент самые неприятные чувства. Нет, ничего такого особенного не было, но…

… унижение бывшего перед нынешним скользило во всем. Он обращался к нему за чем-нибудь чуть не ежеминутно. Что-то вечно переспрашивал. Громче всех смеялся его анекдотам. Подливал пиво. Протягивал зажигалку. А тот его демонстративно не замечал. Не обращался, не реагировал. В сторону его не смотрел. Зато несколько раз, потягиваясь и непонятно к чему, вдруг говорил – жизнь прекрасна и удивительна. Хотел причинить боль?

Эпизод с зажигалкой, помню, меня просто добил.

– Где, черт возьми, огниво? Вечно с этими зажигалками какая-то беда.

– Сейчас, сейчас. У меня где-то была вторая, – и уже ведь встает, тянется куда-то к брюкам, к вешалке. А тот даже не смотрит, шарит глазами по столу, чего-то там тарелки, бутылки двигает. А все будто замерли. И оба щелкнули зажигалками одновременно.

Когда утром собрались у кого-то в номере, утомленно, но весело приходили в себя и разговор случайно скользнул на тех двоих, общее мнение было одно – оба просто достали. Один – свинья, другой – ничтожество.

Я иногда вспоминал тот эпизод. Ещё до того как вышла вся эта история с Ольгой и вообще не в связи с ней. И мнение мое постепенно менялось. Нет. Не были один из них свиньей, а другой ничтожеством. Странно вели себя? – ну уж как могли… Оба любили. Но один позволил себе быть счастливым за счет другого и счастье его было теперь было омрачено вечным неудалимым пятном, упреком, укором, болью, источником отравы, тем, что могло в конце концов все испортить… Другой, для которого вся жизнь, всё вокруг сбежалось теперь в одну-единственную точку, и точка эта была потерей, была подобна черной дыре, всё втягивающей, не оставляющей вокруг ничего, приковывающей к себе абсолютное внимание и не дающей ничего взамен, опустошающей, бездонной, бесконечной, изо всех сил пытался сохранить хоть какую-то связь со своим прошлым… пусть и так странно… опосредованно… через другого. Но для него это была самая короткая и сильная связь с ней. Связь через человека, которого она теперь любила, считала самым близким и родным… Кто ещё мог теперь больше знать о ней? О том, что думает, чего ждет? Хоть что-то услышать, узнать о ней: собираются на отдых… ходили в театр… приглашают кого-то в гости…

Иногда мы с Ольгой возвращались к этой истории. Она, кстати, ничем хорошим не закончилась. Представляли… ведь у них оставались дети, какое-то имущество ведь было… наверное, один как-то передавал через другого какие-то просьбы, ещё что-то… встречались ведь, наверное… вдвоем? втроем? А если вдвоем, то как относился к этому другой? И оба мы думали, что все это черт те что…

Вор и обокраденный… вознесенный и раздавленный… любимый и брошенный…

Нет, мне повезло… Бог милостив… мы избежали встречи, и Ольга ещё тут…

ОТДЫХ. У турникетов я подгадываю удобный момент, чтобы оказаться на креслах один. Не хочу никого видеть и ощущать рядом. Побыть одному. Расслабиться на эти семь минут. Дышать полной грудью. Сказать вслух, пусть и в пустоту, пусть она не услышит, но сказать… сказать… обратиться к ней… слова материальны… может, долетят?!

В последний момент через турникет протискивается высокий мужчина. Я узнаю в нем нашего попутчика по самолету и автобусу. Того, со сломанной рукой. У них тоже была большая и шумная компания. Разве что немного постарше нас в среднем. Честно говоря, не ожидал, что он будет кататься. Руку он держит далеко на отлете – там, видно, какие-то специально наложены всякие гипсы, шины, что там ещё делают? Но вот поди ж ты… катается человек. Наверное, вполне счастлив…

Он узнает меня. Разговор неизбежен – и это застает меня врасплох. Я понимаю, что не выдержу, голос обязательно надломится, ком уже подкатил и застрял, перекрыв горло. Только мычание я могу издать, только боль плеснуть. Я хотел побыть один.

Достаю сигарету. Наверное, тут я один из немногих, кто курит на подъемнике.

Мой сосед приглашает к разговору – ничего не значащее восклицание про солнце. Я что-то мычу. Он развивает тему. Что-то вроде того, что уже десять дней стоит исключительная погода, что это большая редкость для гор, что уже больше двадцати лет он ездит кататься в Альпы и может сказать точно – пять дней солнца подряд и не больше, что Австрия не в пример Франции значительно холоднее и сумрачнее, там, например, всегда хочется пить глинтвейн и сидеть в кафе, а во Франции холодное пиво и загорать на солнышке, но склоны в Австрии более ухожены, а зато здесь длиннее, а вот в Андорре…

Мы поднимаемся все выше. Лес реже. Ели по бокам канатной дороги все ниже и наконец совсем заканчиваются. Теперь передо мной только снег и небо. Белый-белый снег и синее-синее небо. Бесконечное. Оно меняет свои оттенки от одного горизонта к другому – от бледно-голубого справа, там, где солнце, до сочного синего на противоположной части. Совершенно чистое небо, совершенно чистый снег.

Вы не нужны мне. Вы не дарите мне радости. Вы – другой мир. Мне нет места в нем. Мой ком рвется наружу. Только сосед не позволяет мне закричать. Но я верю. Когданибудь раздастся мой последний вздох, и боль покинет меня. Тогда я вернусь к вам небо и снег, снова буду радоваться, и предчувствие счастья наполнит меня. Я буду ждать каждый новый день, каждый час, каждую новую встречу, а пока…

…пока надо подкинуть моему соседу новую тему, и я спрашиваю, что у него случилось с рукой. Выкидываю сигарету, закрываю глаза. Ещё пару минут я могу побыть внутри себя… снег… небо… что за жизнь такая проклятая, а?!

Смутно долетают фрагменты истории… Новый год… Болгария… какая-то ложбина… снег подтаял на одном из склонов, аж до земли… лыжи стали… бросило на противоположный склон… там лед… боль жуткая… ключица в двух местах, предплечье… а если сейчас упасть, то вообще… а ведь говорил же себе, Володя, что посмотри, посмотри сперва трассу, пройди разок не торопясь… так всегда и бывает…

Когда мы сходим с подъемника у меня одна забота – не помешать ему. Моих никого нет. Они за перевалом, решили подняться на самую вершину и там устроить фотосессию. Это не для меня. К тому же обратная дорога – сплошь синие перекаты.

Мы двигаемся вниз. Володя держит обе палки в одной руке. Он идет на высокой скорости, не очень частыми дугами, почти прямо. Работает только ногами. Я не без труда поспеваю за ним. Интересно, как бы он шел если бы не осторожничал из-за травмы?! А хотя… фанат он… наверное, так же и шел бы. Несколько поворотов – и он уже у переката…

Весь спуск проходим на одном дыхании. На более-менее пологом участке мне, чтобы догнать его, приходится идти по прямой. Ноги наливаются усталостью, и я чувствую, что непроизвольно распрямляю колени. Наверное, надо на сегодня заканчивать.

На очередном, довольно крутом уклоне, его подрезает сноубордист – у них вечно проблемы с управлением. Тормозить невозможно, и Володя резко сдает в мою сторону. Я сдаю вправо и выскакиваю на льдистый участок, в конце которого небольшой трамплин. Пугает не столько лед, сколько этот трамплин – я никогда не прыгаю. Пытаюсь «облизать» его ногами, но чувствую, что взлетаю. Группируюсь как могу, но явно делаю что-то не так. При приземлении заваливаюсь назад, чтобы не упасть опираюсь на сжатый кулак… лыжи уходят на канты… снег… брызги обжигают лицо… почти ничего не вижу… Меня слегка разворачивает поперек склона, к тому же скорость сброшена, и я потихоньку вытягиваю себя в стойку… на ходу кое-как смахиваю с очков снег и, не останавливаясь, спускаюсь уже до конца…

Капли на лице, ветер, тяжесть в ногах, но я доволен.

Внизу Володя извиняется передо мной, чертыхается на сноубордиста. Я смеюсь в ответ, что хорош бы я был, если бы после рассказа про Болгарию налетел на него. Кто-то от столиков у кафе окликает его. Он приглашает меня с собой. Сейчас я с удовольствием побуду в компании…

…За столом их человек восемь. И, как я понял, кто-то ещё внутри и сейчас вернется. Глинтвейн, пиво, какие-то тарелки, чашки из-под кофе. Сидят давно. Оказывается, у одной из женщин сегодня день рождения. Так что с небольшими перерывами отмечают с утра. И правильно делают. Что-то со мной происходит. Я уже люблю всех этих людей, симпатичных людей, хотя совсем не пил и, кроме Володи, никого не знаю. Никто и ничто в этой компании не вызывает у меня никаких ассоциаций. Я смеюсь, типа, на чужбине да встретить соотечественников, да за праздничным столом, да с новорожденной?! Мечта! Счастье! Я присаживаюсь. Представлюсь, жму чьи-то руки. Естественно, ни одного имени не запоминаю.

Нельзя допустить неловкости, и, пока Володя рассказывает, как я почти ценою собственной жизни спасал его, я говорю, что у меня есть подарок для именинницы. Достаю губную гармошку. Удивленные взгляды. Несомненный интерес. Делаю несколько пробных аккордов, прищупываюсь губами к инструменту, а потом играю. Конечно, песенку Гены-крокодила. И, конечно, всем нравится – поют, хохочут, забывают или перевирают слова, о мелодии и ритме речи нет вообще. Опять ловлю себя на мысли – как мало все-таки людям надо. Хотя нет, не так… им мало надо, когда есть всё. Но это всё – вовсе не всё на свете, а только несколько важных вещей… Эк меня понесло опять?!

Наш столик имеет успех у окружающих. Свои все подтянулись, соседи сморят на нас с явным одобрением, кто-то хлопает в такт. Катюша! Катюша! – кричит кто-то. Разумеется, у него получается что-то совсем другое и вообще, вряд ли он знает, что это за песня такая, но это первое что приходит любому иностранцу в голову, когда речь идет о русских песнях. Из кафе выглядывает бармен. Молодой парень секунду смотрит, потом изображает какую-то гримасу одобрения и исчезает.

Мои хозяева шумно обсуждают, что будем играть и петь дальше. Больше всех кричит именинница, не помню, как зовут. А за шумом разобрать нельзя – Лена? Элла? Ей лет пятьдесят. Русые, не очень густые волосы. Лицо раскраснелось от выпитого. Она не вызывает у меня никаких эмоций и развлекать мне её не хочется. Но… наверное, я смогу подобрать что-нибудь, что подойдет мне и устроит её?

Например… «Ландыши». И я прав. Все смолкают. Точнее, все поют. Все знают слова, и оказывается, у некоторых есть голос. Мне нравится играть. Что-то меняется, мне нравится слушать их, нравится то, что им нравится то же, что и мне. Так… теперь из её далекой юности: «В Кейптаунском порту, с пробойной на борту, «Жанетта» поправляла такелаж…» Меня несет – от игры, от выпитого, от разудалых голосов, улыбок, от того, как мы все выбиваем ритм. Удается все. Я исполняю «Московские окна», «Сердце» Утесова, «Ладу». Импровизирую – затягиваю ноты, повторяю проигрыши. Ещё и успеваю, типа, дирижировать – когда вступать, когда повторять.

Заканчивая что-то, я успеваю сделать несколько глотков вина и несусь, несусь дальше. Все хором поют, а я ухитряюсь ещё и дирижировать: «Я в весеннем лесу пил березовый сок… с ненаглядной певуньей в стогу ночевал…» Окружающее все больше напоминает деревенскую свадьбу. Вновь появляется тот самый молодой бармен. На подносе у него большая тарелка с чем-то похожим на тирамису и прямо-таки огромная бутылка кьянти, литра на полтора. Презент. Что-то ему говорим, кто-то машет рукой, обнимает… данке… фройнде… мир, дружба… прекратить огонь…

Я ловлю взгляд молодой женщины, сидящей напротив. Когда она там появилась? Наверное, совсем недавно… иначе я бы заметил… Она, несомненно, интересна, но в первую очередь притягивает взгляд. То ли смеется, то ли сожалеет? Ощущение – будто заглянула внутрь и все поняла. Единственная, вроде бы, кто не поет…

– Хотите, я что-нибудь сыграю для вас?

– Нет. Специально не надо. Мне и так нравится ваш репертуар.

– М-да, главным образом – располагаю соответствующим настроением.

– Я вижу. Играйте. Мне нравится.

Я явно пьянее её. Оттого её внимание притягивает. Хочется ей все рассказать. Всё. Пойти с ней куда-нибудь, все прямо и прямо, говорить и говорить, и молчать и молчать…

Кажется, я совсем дошел. Хочется глубоко вздохнуть и выдохнуть весь накопившийся алкоголь и все прочее. Хочется воздуха. Снова подношу гармошку к губам – ещё что-нибудь и домой. Жизнь продолжается, во всяком случае ещё не кончилась…

Веселья час и боль разлуки

Готов делить с тобой всегда-а-а-а-а…

Домой. Домой. Эх, все равно…

Шумное прощание. Что-то хочу сказать. Язык ещё ворочается, но мысль спотыкается… Какие вы молодцы, так и надо… прошлое для того, чтобы ценить настоящее и мечтать о будущем… любовь… жизнь… Опять бесконечные рукопожатия, «встретимся вечером в «Касабланке»… приходите все вместе»… Сеня! Береги руку… Так, где мои лыжи? Со лонг… ди салютто, камерадо… Ищу её, её взгляд… она куда-то делась… Ладно… Всем пока… Ла хайм!

ЕЛЕНА. После одиннадцати начался снегопад. Солнце не может пробиться сквозь его густую пелену, но по особому желтоватому оттенку во всем чувствуется, что оно есть.

Настоящая зима. Ребята хотят покататься ещё, а я остаюсь в кафе на середине склона – не с моим зрением сейчас спускаться по трассам.

Я располагаюсь у окна с кружкой глинтвейна. Ели бы не снегопад, отсюда был бы замечательный вид. Видимость, хорошо если метров пять. Но мне уютно. В кафе никого. Только бармен у стойки листает газету. Опять ловлю себя на мысли, что Франция мне нравится больше Австрии. Взять хотя бы кафе. Здесь они располагают к себе.

Тихо. Только иногда прошуршат чьи-то лыжи в повороте да раздастся окрик или смех. Тихо. Как будто никого нет, кроме нас и этого бармена. Мы отрезаны от жизни. Такое чувство бывало у меня в школе. Когда зимой вдруг обнаруживалось, что две трети класса болеют. Тогда учителя практически ничего нового не дают. Все собираются на трех-четырех партах впереди… читают… уютно… тихо…

Я подливаю в свой глинтвейн коньяк. По-моему, здесь мы единственные, кто так делает. А зря – напиток получается замечательный. Курю. Смотрю в окно…

Минут через двадцать ко мне присоединяется Елена. Говорит, что катание было бы чудесным – снег мягкий, но видимость никакая. Ровный белый снег – очень хорошо себе представляю, и где кончается он, а начинается небо? Она хотела покататься ещё, но как раз возле кафе навернулась и решила, что это знак. А ребята уехали вниз и сделают, наверное, ещё пару спусков и минут через сорок подъедут сюда.

Всё это как-то с трудом доходит до меня, как абсолютно нейтральная информация – просто работает телевизор, программа новостей. Изредка в её словах проскальзывает имя – Ольга, и только его я и слышу…

Что будешь пить? Сейчас принесу… Настроение-то? Да, ничего… Впрочем, знаешь, удачно ты подъехала… Ленка…

Ленка, Ленка… поговори со мной. Мы знакомы уже… в общем столько же, сколько и с Ольгой. Надо, наверное, уже сосчитать, сколько мы знакомы… точно больше двадцати лет. Но сколько бы ни было, ты всегда была рядом.

Вернее – я. Вернее, мы с Ольгой.

А вот знаешь ты, например, что ещё тогда, до того как вы с Мишей поженились, когда вы только встречались, когда о браке вашем не было и речи, но нам, со стороны, уже было ясно, что вы расстанетесь… так вот тогда мы с Ольгой говорили о вас, о тебе… и говорили, что как бы там ни было, а мы всегда будем с тобой? Знаешь ты об этом? А теперь ты говоришь со мной… и с Ольгой… отдельно…

Слушай, Лен… столько всего поменялось за это время. Ну, сама знаешь, одних только твоих мужчин сколько мы увидели?! А?! В Германии ты жила, в Швейцарии жила… гражданство немецкое получила, кстати. В скольких компаниях ты работала?.. Сына родила, с мужем развелась… Вот скажи, ты столько видела, вот в чем смысл жизни и как жить, а?! Поделись… ведь были у тебя проблемы? Как решала?

Только не говори мне, что в вере, надежде и любви. Ничего этого у меня нет. Я знаю – когда-нибудь меня отпустит и возвратится надежда, потом я во что-нибудь поверю… дальше буду ждать любви…

Но, когда ещё это произойдет? Неизвестность… каждый час с ней, как день, как неделя – она добавляет десятилетия пустоты, забирая мгновения жизни… Помоги мне убить это время?

Поговори со мной, расскажи об Ольге. Или ты не можешь мне ничего хорошего сказать? Всё кончено, да? Смириться и забыть? Ну, что значит – так бывает?! Ленка, я знаю, ты прошла через такую отчужденность и пустоту… неужели ничего нельзя сделать?!.. Да, я понимаю, что ты говоришь правду…

Я не могу, Лен. Всё что угодно, пусть будет как сейчас – я готов. Мне и этого хватит. Ну, что значит мучиться?! Кому?! Ей? Мне? Я же говорю – я готов…

Какая есть другая жизнь? Лена… вот веришь? – я не представляю, как это может быть – другая жизнь… без Ольги???

Лен, милая… ну как тебе сказать?! Она – всё! Её можно не замечать, ссориться, оскорблять, молчать по несколько дней… но без неё нет ничего. Всё… вот всё в моей жизни есть, присутствует, имеет значение, интересует меня, волнует, раздражает, радует, только если есть она.

Она, как воздух. Вот ты, Лен, обращаешь внимание на воздух? Наверно только когда он меняется… когда границу вдруг переезжаешь… Здесь он чище, в Москве – грязнее. В Испании на побережье в начале лета или после шторма пахнет водорослями… на Таганке в Москве в мае – сиренью… здесь – ничем и им не надышишься. Но разве ты все это так уж часто замечаешь?! Ты просто дышишь. Он есть. Нужен, необходим, чтобы получать радость, ненавидеть… для всего необходим. Так и Ольга… лучше мои отношения с ней… хуже… но она есть сколько себя помню… и должна быть дальше…

Я не представляю себя без неё… Ты знаешь… ну, тыто знаешь… в моей жизни хватало женщин. Некоторым говорил, что любил их. Иногда самому казалось, что правда. Иногда, эти слова придавали какую-то видимость смысла тому, что происходит. Иногда… ну, иногда им хотелось слышать это. Ну, а мне было нетрудно сказать… Но только ей одной в них звучала правда. И я помню, как она аж прямо вся засветилась! Ей я произносил и произносил их, и они не теряли смысла… Ну… во всяком случае до последних лет… А ты мне что предлагаешь?!

Скажи мне, что она там такое придумала? Ну, по возвращении отсюда? Я слышал краем уха – она тебе говорила… после отпуска… А-а-а-а-а… работу менять. Ну, хорошо, не меня выгонять… Ленка, ты уж меня извини – сама понимаешь… другой темы у меня сейчас никакой, любой разговор сведу на неё… Ты мне вот ещё только одну вещь скажи… Это что, они там? Ладно, молчим… Слушай, они сейчас подойдут – ты посиди рядом со мной, не готов что-то я в общий разговор включаться, типа мы свой продолжаем, ок?..

ОЛЬГА. ЗАВТРА. Поздний вечер. Я сижу на балконе. Курю. Смотрю в темноту комнаты. Бледная тень пересекает её, на секунду вспыхивает проем двери в ванную комнату и я успеваю увидеть свет и тень, и черноту на обнаженном и до сих пор любимом теле. А ещё за мгновение до этого я успеваю понять, что-то, что происходит – происходит неправильно, и как это должно быть на самом деле… Я не жалуюсь, не сожалею, не сравниваю, не вспоминаю. Я просто помню, как это происходило на самом деле… Можно начать с сигареты…

Тогда только-только появились молдавские. «Алонка», «Тандем». Ароматизированные. Соусированные. Американского типа, как было написано на пачках. Селитрованная бумага. Первые в мягких пачках, вторые – в твердых. Дорого стоили, около рубля…

Но наступал Новый год. Никто ничего уже не жалел, ни о чем не думал. Несколько часов оставалось.

В середине дня все собрались в общежитии на Беляево. Такой уж прямо закадычной кампанией их сложно было бы назвать, но все хорошо знакомы, и этого было достаточно. Сверяли, что называется, часы. Во сколько кто за кем заедет, что захватит, что осталось приготовить, где купить. И вот с этими-то самыми то ли «Алонкой», то ли «Тандемом» все оказались в коридоре…

Было такое поверье (откуда взялось?! Но верили…) – если распечатать пачку сигарет, загадать желание, молчать и не стряхивать пепел, пока не упадет сам, оно обязательно исполнится. Иногда так выкуривали всю сигарету – сидели, боясь шелохнуться. Чем длиннее будет палочка пепла, тем скорее исполнится…

Кто уж там что загадывал?! Но курили серьезно, сосредоточенно глядя на сигарету, только изредка что-то скользило в глазах, выдавая, что мысли были о чем-то сокровенном… и губы вздрагивали в мечтательных улыбках, и их старательно прятали…

Он был, наверное, единственным, чье желание полностью и так быстро воплотилось, хотя именно он ничего конкретного и не задумал. Так… крутилось что-то вроде – сегодня… хочу, чтобы сегодня… А сигареты, кстати, распечатывала Ольга, и молчала, как все, только изредка внимательно смотрела на него…

Что я ей сказал? Что она ответила? Опять какую-то ерунду, что так нельзя, что мы муж и жена, что мужчина и женщина, что я её хочу, что это для здоровья… И все это как-то одной фразой… Нет… Всё это говорилось раньше – когда всерьез, когда в шутку. Сейчас я все это опустил. Просто перегородил путь, и когда она взглянула на меня, сказал, что хочу чтобы она зашла ко мне сегодня. Потом я взял её за руку, потянул. Она кивнула, сказала: хорошо. Дай я переоденусь и зайду в душ.

И вот я сидел на балконе, курил и видел, как она шла в ванную комнату. Шла так, будто меня не было, будто ничего не ждала…

… Было около двух часов ночи. Уже произошло все, что должно было произойти в таких случаях. В положенный час хлопнуло шампанское, а перед этим кто-то уже успел напиться… а он танцевал с ней на руках, кого-то задевал её ногами, и ему делали замечание… а кто-то подходил и, низко наклоняясь и ворочая глазами по сторонам, говорил: «пойдешь драться – возьми меня»… и в самом деле шли куда-то в холл и демонстративно хрустели по дороге пальцами, но ничем все это не кончилось… вчетвером танцевали чарльстон на стойке бара, потом на газете и всё складывали её, всё уменьшали в размере, пока она не сравнялась с ладонью и только он и смог танцевать на ней дальше… и на спор нес её на какой-то, на третий, наверное, этаж… и целовались, целовались до бесконечности, в любой момент, в любом месте… кто-то приходил, они к кому-то ходили, с кем-то выпивали, в том числе с теми, кого любили, с чьими-то знакомыми, которых в первый раз видели, и даже с теми, кого ненавидели, – Новый год… кого-то теряли, потом, будто бы, видели бог знает чем занимающихся… играли в снежки, он получил в глаз, боролись, вымокли все… сломали дверь в какую-то кладовую, вытащили оттуда и расставили под каждым фонарем и кустом новёхонькие унитазы, и кто-то тут же помочился в один из них, а, как выяснилось утром, и не только… но как раз этого они уже не застали…

И когда все это уже было, они оказались в телефонной будке в коридоре, длинном таком коридоре, удивительно, но пустом в эти минуты – никто не звонил никуда… Оказались, она – чтобы позвонить родителям, а он… ну, он просто весь вечер был с нею рядом. Ольга говорила, стоя к нему спиной, но как-то непрерывно его ощущая, прикасаясь, притягивая, то жестом, то взглядом обращаясь к нему. Поздравляла родителей, сестру, её мужа, звала всех по очереди к телефону, что-то рассказывала сама, благодарила, но было понятно одно – родители вернутся домой только завтра и она это выяснила совершенно точно. И, главное, ему не нужно было ничего теперь говорить, объяснять, все получилось само собой – легко и просто.

… В такси да и потом, когда поднимались в лифте, была какая-то напряженность, что-то давило, отчуждало, отодвигало, не верилось, было страшно, хотелось и пути назад не было. У самой двери Ольга остановила, повернула к себе, держала его лицо руками… мягкие, необыкновенно мягкие, четко обозначенные губы, влажные, податливые и одновременно ищущие… глаза… пьяные, затуманенные, но откровенные, прямые. И на его невысказанный вопрос веки медленно опускаются, и, словно для полной его уверенности, она говорит «идем…»

А позже, но ещё до того как все произошло, он стоял в ванной комнате, медленно стягивал с себя одежду и беззвучно рыдал – никогда, никогда в жизни у него уже не будет такой ночи, такой женщины, такой любви, не будет ничего этого впервые… и ещё не пройдя до конца, не получив всей радости обладания, не испытав боли и горечи утраты и разочарования, он безошибочно чувствовал, не умея внятно этого объяснить, что такого мгновения больше никогда не будет. И, ещё толком не встретив, он уже прощался…

Я могу её гладить, ласкать, целовать. Даже в губы. Только не раскрывая их. Я могу её перевернуть, положить, могу сделать паузу, посадить на себя, согнуть, сложить. Я могу говорить, объясняться, шептать. Я могу просить. Что-то она даже сделает. Я могу получать удовольствие от прикосновения ладонью к её телу, от случайного ощущения безупречно выбритой кожи, от вида того, как колышется в такт её грудь, от звуков, которые слышу, от линии спины, медленно уходящей к талии и стремительно убегающей к бедрам, от толчков, скольжения и объятия, от прохладной кожи и чего-то горячего внутри…

…Да, я могу получить её тело. Но не могу получить любовь. Она не подарит мне ласки, не будет меня ждать и отдаваться взахлеб. Я могу получить её объятия, но не её взгляд. Иногда, я могу услышать её вздох или стон, но никогда не могу получить слова…

Открылась и через секунду закрылась дверь в ванную комнату. Из темноты, против света, за такое ничтожное время, он успел лишь охватить контур её фигуры. Но ощущение, которое сложилось, составилось за эту секунду… секунду, секунду, в которой на самом деле было столько всего – и открытая дверь, и её рука, протянувшаяся к выключателю, профиль, чуть угаданный запАх халата, а потом он раскрылся, она его снова запахивала, а свет уже успел, успел скользнуть под его полы, скатиться, пробежать по груди, по животу, по бедру и ниже по всей ноге к самой голени, лишь обозначая своим сиянием контур; и вот она протянула руку, коснулась выключателя, щелчок – и на сколько-то времени абсолютная темнота… темнота перед… Так вот это ощущение бесконечной секунды перед концом света и началом новой Вселенной он запомнил навсегда…