Текст книги "Царь-Сторож"

Эдуард Русаков
Царь-Сторож

© Русаков Э. И., 2018

* * *

Повести разных лет

Полуголый король

Глава первая

Это было очень давно, в 1975 году. Жила я тогда в Кырске, в общежитии при машиностроительном заводе. Я там художницей работала, на этом заводе, художницей-оформительницей. Ну, стенды, плакаты всякие, то, се. Работа скучная, но платили хорошо. А мне очень были нужны деньги – я планировала летом ехать в Москву, поступать в полиграфический. Конечно, художественное училище, которое я в Кырске закончила, это тоже кое-что, но мне хотелось получить приличную специальность.

Я была такая молодая и глупая… ах, плакать хочется. Хочется, но не буду.

Прошло столько лет, но чем дальше, тем ярче воспоминания, тем отчетливее видятся лица, тем громче звучат голоса, и особенно тот – горделивый и жестокий, капризный и ласковый.

"Воспоминания всегда всплывают некстати, как труп утопленника", – фыркнул когда-то Валера. Он любил подобные шуточки.

А для меня мои воспоминания – поддержка, выручка, утешение.

Чем дальше, тем ярче.

"Закон Рибо", – говорила по этому поводу Вика Повидлова, и объясняла, что есть в психологии такой закон, согласно которому старики куда лучше помнят события давнего прошлого, чем факты вчерашнего дня. Неужели и я – уже совсем старуха? Нет, неправда… Но почему ж тогда будущее меня не интересует и я совсем-совсем ничего не хочу?..

Я тиха и спокойна, мои седые редкие волосы гладко зачесаны набок, я сижу в мягком кресле, полузакрыв глаза, и бесцельно рисую разноцветными фломастерами чертиков, птиц, цветы… а чаще всего – обнаженного худого красавца в золотой короне. Я одна, одинока, никто сейчас не видит моих смелых рисунков ("ай да тихоня!.."), и все-таки мне становится немного стыдно – и я быстро набрасываю (с помощью того же фломастера) на голого короля набедренную повязку, или плавки, или шорты, или халат… когда что… Таких рисунков у меня скопилось очень много.

А по ночам я часто летаю. И почему-то всегда – над Кырском, над этим родным и проклятым, Богом забытым и никем не любимым городом. Я пролетаю над домом, в котором когда-то жила, над школой, в которой когда-то училась… а потом взмываю все выше и выше, и дальше – над широкой студеной рекой, над островом Отдыха, над центральной площадью с огромным памятником вождю, над парком с каруселями и колесом обозрения, над старинной часовней на Караульной горе, над кладбищем, где лежит моя мама и еще кое-кто, над аэропортом… и дальше… и выше… и проваливаюсь в мутную гущу облаков, а потом – в ярко-синюю бесконечную бездну.

И еще, по ночам… а если уж честно – и днем, при солнечном свете – очень часто я вижу – его! – моего прекрасного короля, обнаженного, в золотой короне… это он, это он, мой вечно любимый и незабвенный, смуглокожий и стройный, узкобедрый и широкоплечий… он зовет меня!.. зовет и хохочет.

Повторяю: я тиха и спокойна. Мне даже странно сейчас вспоминать, в каких я была передрягах тогда, в далеком семьдесят пятом. Странно и страшно.

Сейчас я по-старчески объективна, прохладна, мудра… или мне так лишь кажется? Помню, Валера как-то сказал: "Когда уходят страсти – приходит маразм, притворяющийся мудростью…"

Вот о нем, о Валере, я и хочу рассказать. О нем и о себе.

Глава вторая

Как я уже говорила, у меня была подружка – Вика Повидлова, студентка пятого курса мединститута. Кстати – отличница. Уж не помню, как и где мы с ней познакомились. Скорее всего, у кого-то из кырских художников. Вика вообще имела массу знакомств, была очень общительной (коммуникабельной – как тогда говорили), легко увлекающейся и постоянно в кого-то влюбленной. Чем она только не увлекалась – стихами Пастернака, живописью Рериха, музыкой Шенберга, тибетской медициной. Ей нравились бардовские песни, пикантные сплетни, философские разговоры, чужие заботы. А особенно ей нравилось влюбляться. Она влюблялась во всех подряд – художников, журналистов, артистов, профессоров, алкоголиков, футболистов, холостых, женатых. Вика была очень добрая и жалостливая. Однажды приласкала даже импотента. «Должен же кто-то его любить…» – вздыхала она совершенно искренне. И потом, она была очень начитанная. Я, простушка, ее уважала и даже побаивалась.

Рядом с Викой я, конечно, казалась тихоней. Этакая маленькая скромница, курносая сиротка, затюканная золушка.

А я и была сиротой, но никогда особенно-то не думала, не задумывалась, не вспоминала о своем сиротстве. Скромность моя, скорее всего, объяснялась плохим воспитанием, неумением ориентироваться в сложных ситуациях и постоянным страхом попасть впросак (это, конечно же, Вика мне так объяснила и сформулировала, сама бы я не додумалась).

Вика меня и познакомила с Валерой.

Как-то зимой (в январе или феврале – точно не помню) она затащила меня на квартиру к писателю Бармалаеву. Был такой старый кырский писатель, сейчас его все забыли, а тогда, в семьдесят пятом, он считался чуть ли не классиком.

Уж на что я мало читала – и то знаю его трилогию "Седой Енисей". В тот день как раз праздновался его пятидесятилетний юбилей, и Бармалаеву было присвоено звание "Почетный гражданин Кырска". Официальная часть юбилейных торжеств проходила в городском Дворце культуры, там же юбиляру были вручены грамоты и подарки, потом был, опять же официальный, банкет в ресторане "Саяны" (для начальства), а поздно вечером на квартире у Бармалаева собралась своя, тесная, чисто писательская компания.

Квартира была просторная, занимала весь этаж. Народу – битком. Не знаю, кто пригласил Вику (скорее всего, сам Бармалаев – она и с ним ухитрилась сдружиться), а уж она притащила с собой меня. Когда мы пришли, веселье было в разгаре. Я никого не знала, кроме Бармалаева. То есть, конечно, я и с ним не была знакома, просто видела раза два по телевизору. Трудно не запомнить – огромный, похожий на бегемота, гулко басящий, откровенно актерствующий, подчеркивающий свою посконную неуклюжесть и кондовость.

Вика затащила меня в уютный уголок, под торшер, и стала торопливым шепотом знакомить с окружающими. "Они все такие талантливые, такие интересные!.." – восторженно шептала она, сверкая своими карими, чуть выпуклыми, глазами.

Было очень шумно, накурено. Из-за столов давно все вышли, лишь время от времени прикладывались к рюмкам. Гости разгуливали по комнатам, жестикулировали, громко беседовали, смеялись, перекликались. Некоторые о чем-то друг с другом спорили. Лица у большинства были красные, но кое у кого – бледные. Каждый пьянел по-своему. Некоторые казались излишне веселыми, ну а некоторые – угрюмыми.

Все были разные, и в то же время все они показались мне очень похожими друг на друга. Какие-то все нечеткие, аморфные, расплывчатые…

И лишь один человек – выделялся.

За столом, в одиночестве, прикрыв лицо ладонью, сидел худой длинноволосый юноша. Он был поразительно красив. Даже не видя еще его лица, я была изумлена красотой его позы. Впрочем, когда он убрал от лица руку и поднял свои трезвые светло-карие глаза, я увидела, что не так уж он молод – лет тридцать, а то и больше. Да и не такой уж худой – широкоплечий, но стройный, и поэтому мог показаться худым на фоне окружающих толстяков. Все, что он делал, этот молодой человек, – было очень красиво. Вот он пригладил светлорусые кудри, вот он расправил плечи, нет, не расправил – изящно повел плечами с грацией танцора, вот он быстро пошевелил длинными пальцами – словно уставший пианист, вот он застыл в изысканной позе – словно вдохновенный поэт, вот он налил в большую рюмку коньяк – и выпил, и когда он пил, кадык не дрогнул на его горле, лишь опущенные густые ресницы слегка шевельнулись.

– Кто это? – пролепетала я.

– О, это очень интересный молодой поэт! – жарко зашептала Вика. – Такой талантливый, такой оригинальный… Валерий Поляков. Валера. Он уже давно и безуспешно толчется по всем редакциям… все его знают, похваливают, а стихи – не печатают. Надо же – Бармалаев его пригласил! Значит, повезло… наконец-то.

– Ты его знаешь?

– Еще бы! – И Вика многозначительно вздохнула. – Я его очень даже хорошо знаю. Он жесток, как и все поэты. Но ужасно мил… Обаяшка!

– Что? Как ты сказала?

– Обаяшка, – повторила она. – Жестокий обаяшка.

А белокурый красавец опять налил полную рюмку коньяку – и так же томительно-томно выпил, прикрыв глаза.

Я подумала, что он больше похож на актера, чем на поэта.

– А он, случайно, не этот… не голубой? – тихо спросила я.

– Чего? – И Вика уставилась на меня, потом расхохоталась. – Ну, ты, подруга, и скажешь… Пошли!

Она потащила меня к столу.

– Валера, привет, – сказала Вика.

Он что-то буркнул, посмотрел на нее, потом на меня, кивнул снисходительно и лениво, поставил рюмку. Вытер мизинцем с подбородка золотистую коньячную каплю.

– Так на чем мы остановились? – внезапно спросил Валерий.

И голос его тоже был красив и странен, с легкой хрипотцой и гибкой модуляцией – словно он репетировал роль из какой-то неведомой пьесы, а мы для него – просто плохие партнеры, статисты.

– Валера, познакомься. Это моя подруга – Люся.

Мне вдруг почему-то захотелось встать и сделать книксен, или как это там называется. Разумеется, я сдержалась, но он, вероятно, что-то такое почувствовал.

– Забавно, – сказал он.

– Что? – смутилась я.

– Да так… Так на чем мы остановились? – повторил он нелепый вопрос.

Я пожала плечами, посмотрела на Вику.

– Ваши волосы – крашеные? – и он ткнул в меня пальцем.

– Н-нет.

– Неужели? Трудно поверить. Такой редкий цвет… коричневый, с красноватым оттенком… С чем бы его сравнить? – И он снова налил себе полную рюмку.

(Сейчас я совсем седая, а тогда, в семьдесят пятом, у меня были темно-каштановые волосы. Не то, что теперь).

– А ну, сознавайтесь – у вас есть на плечах веснушки? – быстро спросил он меня.

– Да, – прошептала я, и почувствовала, что краснею. – Ну и что?..

Мне вдруг показалось, что платье слетело с меня, и я стыдливо передернулась.

– Еще бы самую малость, еще чуть-чуть… и была бы просто рыжая, ей-богу, – сказал он. – Вот я о чем, дорогая Лариса.

– Меня зовут Люся.

– Не все ли равно?

– Ну что ты, Валера, обижаешь девушку, – заступилась за меня Вика. – Лучше расскажи – как твои дела.

– Мои дела вполне блестящи, – заявил он. – Даже если захочешь сглазить – не выйдет. Получил аванс за книжку. Теперь уж – без обмана. Вам остается только ждать, милые барышни. Ждите. Книга стихов – "Соло на трубе".

– Ой, как здорово! – искренне обрадовалась Вика. – Ну, наконец-то. Все-таки, первая книга… дебют! Я так рада за тебя, честное слово.

Он внимательно посмотрел на Вику.

– А ведь ты не врешь, не притворяешься, – сказал он с насмешливой грустью. – Ты и впрямь рада. Ах, Вика, ты славная барышня, добрая, бескорыстная, ну, почти бескорыстная… и так далее… но есть у тебя один недостаток. Даже не недостаток – а, может, достоинство… смотря с какой стороны посмотреть. Но, Вика, радость моя, это твое достоинство может помешать тебе стать счастливой.

– Ты о чем?

– Не догадываешься? Есть такое вульгарное выражение: слаба на передок. Ты уж прости – это про тебя.

– Что?!.. Да как ты можешь… зачем ты так?.. – вздрогнув, как от пощечины, пробормотала Вика, и заплакала, и уронила лицо в ладони.

– Хм… Это все коньяк, – тихо заметил Валера. – Под влиянием алкоголя я превращаюсь в монстра, в морального урода… и зачем-то начинаю говорить правду. Это свыше моих сил.

И он налил полную рюмку.

Вика продолжала всхлипывать.

– А что это значит – слаба на передок? – смущенно спросила я.

Валера фыркнул, чуть не захлебнулся коньяком.

– Ф-фу… Ну, барышня… как вас – Люся? Не повторяйте, Люся, подобные глупости. В ваших невинных устах эти слова звучат особенно порочно.

Я обиделась, быстро встала, и отошла куда-то в сторону, сама не зная, куда и зачем.

Валера нагнал меня, осторожно обнял за плечи.

– Простите, – шепнул он быстро, склонившись к моему уху, – простите, простите, я просто пьян.

– Зачем вы обидели Вику?

– Пустяки. Она не злопамятная. Забудет. И вы – забудьте о ней. Через пять минут она будет смеяться… вот увидите! Давайте-ка вместе прогуляемся по бармалаевским хоромам.

И он повел меня плавно и галантно – словно партнер в старинном бальном танце (как они там назывались? менуэт? мазурка?) – по комнатам огромной квартиры, проскальзывая мимо галдящих гостей.

– Вы, вероятно, студентка? – спросил Валера.

– Нет. Я художница.

– Карикатуристка?

– Н-нет, – и я удивленно покосилась на него.

– А жаль… Оглянитесь вокруг – тут же одни ходячие карикатуры.

И он резко остановился, и я остановилась, и он плавно раскинул руки, словно приглашая полюбоваться – "вот они, кырские монстры!.."

К нам подошел седоватый пожилой мужчина в замшевом пиджаке (тогда, в семьдесят пятом, замша была еще в моде).

– Прочел, прочел вашу рукопись! – И он ласково похлопал Валеру по плечу. – Обещаю дать предисловие.

– Весьма признателен, – низко поклонился Валера. – Тронут до глубины души… нет слов. Позвольте ручку-с, ручку-с поцеловать!.. – И он потянулся к руке седоватого в замше.

Тот нахмурился, отдернул руку, но тут же захохотал, и погрозил Валере волосатым пальцем.

– У-у, все такой же! Циник! И стихи твои такие же – клоунада, сплошная клоунада!.. но – слышен скрытый лиризм. Клоунский грим, размытый слезами…

– Это вы свое предисловие цитируете? – перебил Валера.

– Не прикидывайся нахалом, не надо, – поморщился седоватый. – Я ведь знаю, знаю твою ранимую душу!..

– Да что вы все – обо мне да обо мне, – стыдливо потупился Валера. – Поговорим о чем-нибудь другом… Вы слышали – в серии "Литературных памятников" вышел Сократ?

– Неужели? – седоватый даже подпрыгнул. – Ах, черт. Надо будет срочно достать!

(Тогда, в 75-м, как вы помните, хорошие книги не покупали, а доставали. Впрочем, не только книги).

– А вы разве не читали Сократа?

– Как же!.. ежегодно перечитываю. Специально беру в библиотеке. Но хочется всегда иметь под рукой…

– Впрочем, какую чепуху я несу, – улыбнулся Валера. – Ведь от Сократа ни строчки не осталось… Так на чем мы остановились? – И он круто повернулся от ошеломленного собеседника и подмигнул мне. – Ах, да, мы как раз собирались немножко выпить. Пойдемте, Люся. Я вам налью шампанского. Это очень вкусный напиток. Он особенно хорош для соблазнения молоденьких девушек с веснушками на плечах.

– …Старик, привет! – подскочил поэт Румянцев, моложавый, но не молодой человек в джинсовой курточке. – Где ты пропадал? Когда мы последний раз виделись?.. уж и не помню. Хочу с тобой выпить. Тебе, я слышал, наконец-то, повезло? Книжка выходит? Давно пора. Засиделся в девках. Ну, давай, давай – тяпнем по рюмочке. Салют.

– Смотри, чтоб вино не попало в трахею.

– Ох, старик. Ты не меняешься.

– Я еще успею. А ты?

– Что – я? Обо мне не будем. Кырск меня выжал, иссушил, изнасиловал. И зачем я сюда приехал в шестьдесят втором из Рязани? И зачем я здесь остался? Ну, выпустил пять книжек, ну и что? Я давно уже не поэт… Читал мой последний сборник? Ведь дерьмо, правда?

– Даже хуже, чем дерьмо, – сказал Валера. – С чем бы сравнить твои последние стихи?.. их не с чем сравнить, дружок.

– И не старайся, – вздохнул Румянцев. – Я весь кончился. Здесь нельзя оставаться, в этом гнусном городе. Надо бежать отсюда! Драпать! В Москву! В центр! Понимаешь, старик? Бежать надо из этого города! Ты только подумай – зачем я здесь, зачем? Почему я не в столице? Почему я не брожу по арбатским переулкам? Почему не кормлю голубей на Тверском бульваре?

– Действительно – почему? – сказал Валера.

– Ах, старик! Культура – и Кырск! Разве это совместимо? Ты не можешь себе представить – как я наслаждался, как воскресал, как отдыхал душой, когда недавно побывал в Москве… Я видел Джоконду! А ты – в этом сраном Кырске – ты мог бы увидеть Джоконду?

– Она же в Лувре, – тихо сказала я.

– Девочка, читайте газеты, – хмыкнул Румянцев. – Джоконду привозили в Москву… и я ее там видел! Я видел ее улыбку. Ее загадочную улыбку!..

– Ее б…скую улыбку, – сказал Валера.

– Как ты можешь, старик?!

– А что? Я вполне серьезно – у Джоконды самая что ни на есть б…ская улыбка. Именно в этом я вижу разгадку тайны знаменитого портрета.

– Старик… ты любишь парадоксы, я знаю… Но есть вещи, над которыми нельзя смеяться!

– Послушай, ты!.. – И Валера вдруг резко схватил Румянцева за локоть, и притянул к себе. – У меня большая просьба – на досуге составь для меня, пожалуйста, подробный список вещей, над которыми нельзя смеяться. Только постарайся ничего не упустить. Для меня это очень важно. Потому что я вечно их забываю…

– Старик, ну нельзя же так!

– Значит, договорились? Вот и хорошо. А я тебе, разумеется, заплачу. Ты же привык, чтобы хорошо платили… – И Валера отвернулся от Румянцева, и спросил меня: – Так на чем мы остановились?

– Н-не помню… мне кажется, вам не надо больше пить, – сказала я, и тут же замолчала, боясь, что он и меня обругает.

– Люся, вы мне нравитесь, – сказал он серьезно. – Мне нравятся ваши почти рыжие волосы. И ваши почти золотые глаза… с чем бы их сравнить? Ваша фигурка… жаль, что вы низкорослая, по сравнению со мной…

– А мне неприятно то, что вы сейчас говорите, – резко сказала я. – Зачем вы так?

– Необходимо выпить, – сказал он. – Срочно необходимо выпить. Назрела такая острая необходимость…

А вон и шарманщик со своей обезьяной!

Толстый небритый человек вытащил из футляра роскошный баян, сверкающий перламутром, растянул меха и запел-заиграл. Ему подпевала блондинка с коровьими глазами.

 
– Он раскинулся, Кырск мой чудесный,
Вдоль великой сибирской реки,
И поют комсомольские песни
Заводские гудки! —
 

– пел баянист, он же композитор.

А блондинка подхватывала припев:

 
– Как мне дорог
Этот город —
Не Иркутск и не Новосибирск,
Потому что
Вечно молод
Мой родной, мой красавец, мой Кырск!..
 

Ну и так далее.

– Бис! Бис! – закричал Валера. – Спиши слова! Яшка, спиши слова!

Композитор – нахмурился.

– Так на чем мы… ах, да, выпить. Надо же – я стал таким рассеянным. Все собираюсь выпить – и никак не соберусь. И Валера выпил.

А тут к нам причалил еще один экземпляр. Сутулый такой старичок в мятом костюме, небритый и дурнопахнущий. Это был писатель-фантаст Шакальский (тогда, в семьдесят пятом, в Кырске было много фантастов).

– Здорово, Поляков, – и Шакальский чуть не прижался к Валере.

– Добрый вечер, товарищ Шакальский. Фантастически рад вас видеть.

– Тебя, значит, тоже пригласили? Хе-хе… подкармливают, значит, молодежь. Готовят, значит, смену. Ну, и как тебе нравится весь этот балаган? А? Бармалаев-то – а? Почетный гражданин… почетный графоман – вот он кто!

– Да ну, что вы. Нельзя так фантастически строго.

– Думаешь – завидую? Да мне плевать, – и Шакальский плюнул на паркетный пол.

– Вот и хорошо, – сказал Валера.

– Послушай, Поляков, – строго произнес Шакальский, – хочу с тобой поделиться… есть у меня одна задумка. Роман, значит, мыслю сделать.

– Научно-фантастический?

– Разумеется. Вот послушай. В далекой метагалактике, от Земли – миллион парсеков, обитает племя трансформаторов…

– Племя – кого?

– Трансформаторов, – твердо повторил Шакальский. – Это разумные существа. Они могут трансформироваться – во что угодно.

– А кто их так назвал – трансформаторами?

– Я назвал, – злобно сказал Шакальский. – Тебе, я вижу, не интересно?

– Фантастически интересно. Ну-ка, ну-ка, а дальше что?

– Так вот, у этих трансформаторов… эх, дай рюмашку, душа просит, – и Шакальский быстро выпил, и грязными пальцами смахнул набежавшие слезы, и продолжал: – У этих, значит, самых трансформаторов началась тотальная анемия…

– Как это?

– Да ты что, Поляков? Не знаешь, что такое анемия? Малокровие, значит. Ты меня удивляешь, Поляков. Слушай дальше. У них, значит, анемия. И они, значит, трансформировались в клопов…

– Ага, – кивнул Валера. – Фантастическая задумка.

– …трансформировались в клопов – и совершили интервенцию на Землю.

– На ракете, что ли?

– Зачем? Нуль-транспортировка. Р-раз – и они уже на Земле! – Шакальский почесался подмышкой. – Проникли во все квартиры, пьют человеческую кровь, а потом – р-раз! – и опять к себе, и кормят нашей кровью своих детишек… Ну как, здорово?

– Фантастически… вы это сами придумали?

– Конечно, сам. Понимаешь, меня дома клопы заели… Вот и возникла задумка… Я ж по духу-то реалист, отталкиваюсь от действительности.

– Уж очень сильно отталкиваетесь, – заметил Валера. – Как бы вам в шизарню не залететь…

– Все шутишь, Поляков? Ну, шути, шути… Роль шута при бармалаевском троне – очень даже почетно. Я слышал – книжку твою, наконец-то, хотят издать?

– Аванс уже пропил.

– Считай, что сегодняшняя пьянка – тоже аванс. Ну что ж. Значит, будет книжка. Поздравляю. А я вот со своим сборником в Москву ездил, хотел там протолкнуть… обидно ведь – провинциальный фантаст! Есть задумка – выйти на всесоюзную орбиту.

– Ну и как?

– Ты знаешь – там одни евреи! – И Шакальский перешел на шепот. – Не берут мой сборник, говорят – вторично, примитивно, провинциально, не тот уровень. Еврейский заговор! Русскому фантасту – нет дороги…

– Это ж надо! – сказал Валера сочувственно. – И кто во главе заговора? Братья Стругацкие, небось?

– Думаешь, я пьян? Я трезв. Слу-ушай. Всюду одни жиды – в редакциях, в издательствах, на студиях. Куда мне деться? Что делать русскому фантасту?! Скажи! Подскажи! Научи!

– Успокойтесь, пожалуйста.

– Я тут задумался как-то… и знаешь, что я понял? Евреи всегда были в авангарде, особенно в культуре, в искусстве, в литературе… Вот смотри. Спиноза – еврей, Гейне – еврей, Утесов – еврей, Эйнштейн – еврей, Эйзенштейн – еврей, Эпштейн – еврей…

– А кто это – Эпштейн?

– Да мой сосед, скрипач из филармонии. Слушай дальше. Чарли Чаплин – еврей. А Райкин? А Маяковский?

– Ну-у. Маяковский не еврей.

– Еврей! Еврей!

– Да он дворянин был… Вы, Шакальский, спятили… – И Валера посмотрел на него с легким испугом.

– Какие шутки? А Фрейд? А Карл Маркс?.. – И он вдруг замолчал и быстро оглянулся, зажав рот ладонью.

– А Христос? – тихо вставила я.

– Что?.. да-а… Да! Девочка – да! И Христос – совершенно верно! Слу-ушай, Поляков… так ведь и сам господь Бог – тоже, выходит, был еврей… раз Христос – его сын! Ты понял? Что ж это получается? Все мы, значит, всего лишь еврейские выдумки, плоды жидовского эксперимента, персонажи семитского марионеточного балагана – на потеху картавому богу-маразматику!..

– Хватит вам, Шакальский. Уймитесь.

– Нет, не хватит! Я должен высказаться! Русский фантаст должен, наконец-то, высказаться!..

Шакальский взмахнул руками, отшатнулся в сторону, чуть не упал – и тут же умчался куда-то, выплевывая злые слова.

Валера стоял в оцепенении.

– Что с вами? – спросила я.

– Он меня напугал… – прошептал Валера, и вяло улыбнулся. – Такая страсть – в таком ничтожестве… Так на чем мы остановились?

– Пожалуйста, не пейте больше, – попросила я, трогая его за рукав.

– Это еще почему?

– У меня предчувствие – что-то случится… ну, пожалуйста, не надо больше пить.

Валера нахмурился.

– Я – сам по себе, – строго сказал он. – И не надо меня опекать… Кто ты такая? И вообще… Куда делась Вика?

– …Как дела, молодой человек? – прогудел Бармалаев, по-медвежьи обнимая Валеру за плечи. – Пошли, брат, к столу. Я там пуншик замечательный приготовил, предлагаю отведать.

– Премного благодарен! – И Валера зажмурился как кот, и потерся щекой о ладонь Бармалаева. – Вашими щедротами, так сказать… всегда-с рады-с отведать.

– Зря ты так, брат. Я человек простой. Не ёрничай. Я люблю по-простому, по-мужицки. Пошли, тяпнем.

И Бармалаев потащил его к столу.

Я видела – Валера очень пьян.

– Земляки! – поднимая бокал, а другой рукой обнимая Валеру, гудел Бармалаев. – Братья-писатели! Предлагаю выпить за молодежь, за нашу смену! Талантливые растут, черти! Аж завидно, честное слово. За молодежь!

– Ах, постойте, погодите! – воскликнул Валера, вырываясь из бармалаевских объятий и оборачиваясь ко всем. – Друзья! Друзья по несчастью! У меня предложение – давайте устроим карнавал! А? Маскарад! Костюмированный бал! Когда? Ну, хоть завтра. Хоть сегодня. Да прямо сейчас!..

Бармалаев добродушно хохотнул.

– Молодец, Валерка, – сказал он, хлопая его по плечу. – Беспокойный ты пацан. Ишь, чего выдумал. Маскарад! Где же мы найдем сейчас костюмы и маски?

– Они вам и не нужны, – сказал Валера. – А для себя я кое-что придумал!

Он налил себе в стакан хваленого пунша, выпил залпом. Отдышался.

– Ох, как мне с вами весело… – медленно произнес Валера трезвым голосом, но я видела пьяное отчаяние в его глазах. – Так всю жизнь бы с вами и веселился…

И он, покачиваясь, вышел из комнаты.

– Ты куда, Валерка? – крикнул Бармалаев.

– Пойду, наряжусь для маскарада.

Мне было страшно. Я побежала вслед за ним. Но Валера куда-то исчез. Я обошла все шесть комнат, выглянула на лестничную площадку – Валеры нигде не было.

Вернулась к гостям. Разыскала Вику. Она сидела на коленях у поэта Румянцева, тот целовал ее в ухо, а Вика радостно жмурилась и вздрагивала плечами.

– Вика, – спросила я, – ты не видела Валеру? Он куда-то исчез…

– Отзынь, – сказала Вика.

– Я понимаю, он тебя обидел, но я боюсь, потому что…

– …Господа! Как вам нравится новое платье короля? – раздался вдруг голос Валеры.

Я обернулась и вскрикнула – он был совершенно голый!

(Даже сейчас, много лет спустя, вспоминая об этом, я вздрагиваю и сомневаюсь: могло ли такое быть? Не почудилось ли мне тогда все это? Нет, помню ярко и отчетливо: он стоял посреди комнаты, в окружении застывших гостей – голый, абсолютно голый, и золотая корона, грубо вырезанная из фольги, красовалась на светло-русых его кудрях. Высокий, стройный, смуглокожий – он казался особенно красивым на фоне толстяков и уродов. Голый король – прекрасный и беззащитный).

Все молчали.

Наконец, Бармалаев растерянно пробурчал:

– Да-а… слаб парнишка… не умеет пить.

– А может, посоревнуемся – кто кого перепьет? – предложил Валера. – Что, боитесь?.. А чего это вы так вдруг переполошились? Что случилось-то? В чем дело? – И он засмеялся, оглядываясь вокруг. – Уж не стыдно ли вам? Что это вы все так съежились, засмущались?.. Продолжайте, друзья, свое веселье! Костюмированный бал в разгаре!..

– Какой он король, – фыркнул Бармалаев. – Так, шут гороховый… Хоть бы срам-то прикрыл, бесстыдник!

– Валера! – воскликнула я, и бросилась к нему, и обняла его, прижалась к нему, прикрыла его наготу, заслонила его, спрятала. – Валера, Валера, Валера… так нельзя. Уйдем отсюда. Сейчас же уйдем.

Я вытолкала его в коридор, в ванную комнату – там была сброшена его одежда. Заставила одеться. Помогала ему, не отходила от него, пока он не оделся полностью.

– Где ты живешь? – спросила я. – И не смотри на меня так. Отвечай быстро – где ты живешь? Я отвезу тебя на такси.

– В чем дело? – нахмурился он. – Что за пошлая суета? Кто ты такая? Как тебя… Лиза?

– Люся! Я Люся!

– Слушай, Люся… что-то случилось, да? Чего я тут натворил? Неужели я был… ах, черт… Вот что делает алкоголь. Он превращает меня…

– Скажи свой адрес! – крикнула я. – Ну, пожалуйста, доверься мне. Я… я… я люблю тебя, придурок!.. я очень тебя люблю!.. и я буду с тобой, буду всегда и везде… и сейчас… и всегда…

– Какая пошлость, – сказал пьяный Валера, и засмеялся.

Но адрес дал. И я его отвезла. И осталась у него.

Глава третья

Пришлось от многого отказаться. Ушла из общежития, перестала готовиться в полиграфический, еще кое-какие планы рассыпались в прах. Тогда мне казалось: ничего не надо, лишь бы Валера был рядом.

А точнее: лишь бы я – рядом с ним.

Если бы он в тот вечер не напился, не вышел в наряде голого короля… если бы я тогда не кинулась к нему, не прикрыла собой его наготу… если б я тогда этого не сделала… не было бы вообще ничего. И даже сейчас я не знаю – хорошо ли, плохо ли – то, что все именно так постыдно началось, и так страшно кончилось?..

Главное – не жалею.

Живу памятью. Годы идут, проходят, а я живу только воспоминаниями – и вижу его смеющееся лицо с тоскливыми глазами, его светлые кудри, слышу его неверный голос, дышу его пьяным запахом, помню под пальцами его кожу…

Жили просто, не договариваясь ни о чем, не обещая ничего друг другу. (Я-то, конечно, могла бы дать ему любое обещание… да он не просил… не нуждался). О женитьбе речи не заходило, я сама об этом не заикалась, боялась заикнуться.

Каждое утро, проснувшись и глядя на его спящее лицо, я благодарила судьбу и молча молилась: пусть так продолжится хоть немного, не вечно, не долго, хоть сегодня и завтра, и еще чуть-чуть, ну, пожалуйста…

Любила любоваться любимым лицом любовника… просыпалась среди ночи – и смотрела, смотрела, жадно разглядывала – ведь когда он спал, его губы не кривились в ехидной усмешке, брови не были сердито изогнуты, лоб не был испещрен морщинами… спал он тихо, спокойно и… беззащитно – ну как ребенок. Часто откидывал одеяло, разбрасывался в постели. Беззащитный голый король.

Мне было с ним хорошо.

Понимаете? В том самом смысле… С каждой ночью я прирастала к нему все крепче, все неотрывнее и плотнее, я прорастала в него… а вечерами, приходя с работы, встречая его обращенное ко мне лицо, я не могла и не пыталась скрыть радости и желания. Прижималась к нему и что-то ему шептала, и бессмысленно плакала, и задыхалась в его снисходительных объятиях, и умирала, и умирала, и воскресала.

Он же относился ко мне намного проще, – и не скрывал этого.

Он любил комфорт – и я стала завершением его домашнего комфорта. Он был со мной очень ласков – как с собачкой или славным, но чужим ребенком.

Жил он в однокомнатной квартире. Много книг, пластинок. По столам и полкам разбросаны всякие безделушки, веера, букеты высушенных цветов, крашеных перьев, шкатулки, вульгарные фаянсовые статуэтки. В один из первых дней, заметив, с каким удивлением я разглядываю все это, он рассмеялся:

– Как у старой кокотки, правда?.. А вот, полюбуйся – швейцарские часы с боем. А вот – старинная бритва, экстра-класс, бельгийская сталь!.. других не признаю, только ей и бреюсь.

Небрежно сообщил о том, что книжка его, вероятно, "накрылась", не простят же ему хулиганское поведение в бармалаевских палатах. Так оно, кстати, и случилось. Книгу выкинули из издательских планов, с Валерой многие перестали даже здороваться, так как он якобы всех оскорбил, а Бармалаев при встрече кинул фразу: "Радуйся, что не подал на тебя в суд – за аморальное поведение в общественном месте…" Может, и пошутил, но лучше б не слышать подобных шуток.

– Вот такие дела, – посмеивался Валера. – Не вышло из меня нормального советского поэта. Шутка оказалась неуместной и глупой. И надо же было так нажраться… Люся, сознайся – это выглядело ужасно?.. ну, когда я там возник среди них… так сказать, неглиже – а?..

– Это было… – И я покраснела, а голос мой вдруг охрип, и я быстро обняла его за шею, и зашептала, спрятав лицо: – Это было здорово… видел бы ты их лица!.. А ты… ты… ты был так красив!