Текст книги "Царь-Сторож"

– Ну, не знаю, – растерялся он. – А твоя нынешняя жизнь… Ты не боишься тут жить одна, на кладбище?..

– Бояться надо живых, а не мертвых. А кладбище – что ж… Вся земля наша – большое кладбище. Ничего страшного. Смерть – это не конец, это только часть жизни.

– Маяковский говорил: "Смерть не страшна, страшна старость. Старики не должны жить"…

– Это отвратительно! Это – слова атеиста. А я совсем другое имела в виду. И жизнью своей нынешней я довольна. Помогаю батюшке в храме, готовлю второе издание путеводителя – ведь наш некрополь старейший в Сибири! Ко мне на экскурсии люди часто приходят.

– На экскурсии? Ты не шутишь?

– Да, и местные, и приезжие… Люди тянутся к свету, а именно здесь – свет. Столько дикости в людях, столько невежества, – с горечью проговорила она. – На кладбище это особенно видно. Всё наше хамство тут просто бьет в глаза! Эти языческие пьянки на могилах, эти мертвые искусственные цветы, эти нелепые оградки… А горы мусора! Как отучить людей от всего этого дикарства?!

– И ты думаешь – тебе это удастся?

– Я стараюсь, – и Анна вздохнула. – Я очень стараюсь, Митя.

Здравствуй, Нина

Во двор своего дома он входил как в чужой – всё казалось ему незнакомым, впервые увиденным, странным каким-то…

И люди вокруг были тоже какие-то странные, с пустыми глазами, с серыми, словно покрытыми пылью, лицами… Кто-то с ним поздоровался, но он не ответил, не обратил внимания, прошел мимо… Вот и его подъезд, он машинально нажал кнопки кода на входной двери – дверь открылась, прошел, поднялся на третий этаж.

Вот за этой дверью – его квартира. Они с Ниной недавно сюда переехали, сделали евроремонт, он это хорошо помнил, но сейчас эта дверь казалась ему чужой, неприветливой, даже враждебной. Минуты две он стоял возле двери, не решаясь позвонить. А когда решился и протянул руку к кнопке звонка, вдруг услышал, как кто-то отпирает дверь изнутри. Он чего-то испугался – и взбежал на площадку выше, замер там, прижавшись к стене.

Дверь его квартиры распахнулась – и вышел его друг Денис. Как всегда, жизнерадостный, круглолицый, похожий на херувима. Интересно, как он тут оказался – в столь ранний час? Впрочем, все ясно. На пороге в ночной рубашке возникла Нина – она властно притянула Дениса к себе, подставила губы:

– На посошок!

Он послушно чмокнул прекрасную вдову в пухлые губы.

– До вечера, зайка! Не скучай без меня.

– А ты – не шали, – с притворной строгостью сказала Нина, щелкая Дениса по носу. – Поаккуратней там, с секретаршей… Я про ваши шашни все-все-все знаю!

– Не верь сплетням, заинька, верь моему слову, – подмигнул ей Денис и помахал рукой. – Ну, я пошел. Меня ждут великие дела!

– Тебя ждут богатые тела, – скаламбурила Нина, – тела для заморозки.

– Очень смешно, – оценил он ее юмор и юркнул в кабину лифта. – Пока-пока!

Нина собиралась уже захлопнуть дверь, но вдруг заметила фигуру стоящего на верхней площадке человека. Она тихо ойкнула, не поверив своим глазам.

– Ми… Ми…

– Да, это я, – сказал Митя, спускаясь к ней, – не пугайся, Нина, я не привидение.

– Но как же… – Она побледнела, схватилась за дверную ручку. – Ничего не понимаю…

– Никакой мистики, милая, – он подхватил ее ослабевшее тело, – ну-ну-ну, возьми себя в руки!.. Пошли в дом… или это уже не мой дом? Надеюсь, ты еще не успела меня выписать и прописать Дениса? Впрочем, я понимаю, что в любом случае юридически я уже как бы не существую… Что ж, извини меня, зайка!

– Не надо, – пролепетала она, – не говори так, пожалуйста…

– А как мне с тобой говорить, зайчонок?

– Ты никогда не называл меня зайкой…

– И был не прав! А вот мой верный друг Денис прав во всем и всегда – и ты сделала совершенно правильный выбор… зайка…

Он замолчал. Ему вдруг стал противен свой голос, и на нее смотреть ему было противно, и говорить с ней совершенно вдруг расхотелось… О чем говорить? И зачем он здесь?

– Ты не думай, Дима, между нами ничего не было! – приободрившись, заговорила Нина. – Просто вчера, после поминок, мне было так плохо, так плохо… так не хотелось оставаться одной… и я попросила Дениса побыть со мной… И он согласился.

– Ну, еще бы. Мой верный друг Денис… Я всегда знал, что на него можно положиться, – по инерции продолжал он ерничать, хотя ему уже было все ясно и почти безразлично. Он вдруг подумал, что это не он вчера был похоронен, а похоронено все его прошлое, и все эти лживые люди – умерли, – и жена, и Денис, и вообще все-все-все, они умерли, умерли, а он, Митя Воропаев, лишь он один остался в живых, и вот ходит теперь среди них как среди привидений, и чего-то ищет, и не может найти… – Не сомневаюсь, что всю эту ночь вы провели в душеспасительных беседах.

– Мы говорили о тебе!

– Да, конечно. – Он почувствовал, что сейчас рассмеется. – Всю ночь напролет вы говорили обо мне. Не смыкая глаз, перебивая друг друга, вы вспоминали – какой я был хороший и глупый, и доверчивый, и самонадеянный, и самовлюбленный, и тупой…

– Ну, зачем ты так, Митя? Не надо…

– А как – надо?

– Ты успокойся, и я все объясню…

– Нет, Нина, это ты успокойся. Нет поводов для волнений…

– Ты какой-то странный…

– Я живой, – сказал он просто, без всякой иронии. – Я живой и намерен жить дальше. Ваш план не удался, зайка…

Но ты не бойся, я вовсе не собираюсь вам мстить! И мешать я вам тоже не стану…

– О чем ты? Я рада, что ты жив! Неужели ты думаешь, что я хотела твоей смерти?

– …я не стану тебе мешать, но при одном условии, – продолжал он, не слушая ее, – если ты не будешь мне лгать. Поняла?

– По… поняла… А что ты имеешь в виду?

– И не надо задавать этих дурацких вопросов! – вспыхнул он, но тут же и потух. – Извини. Извини. Это не условие – а просьба. Не ври мне, пожалуйста. Делай что хочешь. Спи с кем хочешь. Но только, пожалуйста, больше никогда мне не ври. И я обещаю во всем пойти тебе навстречу. Могу даже подписать договор… или контракт… и заверить его у нотариуса…

– Ка… какой контракт? – совсем растерялась она, глядя на него в страхе и недоумении.

– А какой захочешь! – И Митя вдруг рассмеялся, и от этого его смеха ей стало совсем страшно, хотя ничего пугающего он вроде бы не сказал и не сделал.

Здравствуй, друг

В холле офиса на стене висела большая фотография Мити Воропаева в траурной рамке. Надпись под снимком гласила (ау, Чехов! – «афиша гласила…»), что ушел из жизни талантливый организатор и руководитель центра «Возрождение», ну и так далее.

– Похож, – сказал Митя, полюбовавшись на собственную физиономию – и прошел в приемную.

У секретарши отвисла челюсть и выпало из рук зеркальце, в которое она только что любовалась.

– Это – вы?.. – пропищала она и потянулась к телефону.

– Не надо, – сказал он строго. – Денис Яковлевич у себя?

– В своем… в вашем кабинете… Позвать?

– Не надо, – повторил он. – У него кто-то есть?

– Там клиент… А вы – как?..

– Да так, – усмехнулся Митя. – Не ссы, Маруся. Я не привидение. Можешь меня потрогать – живой. Подожду здесь, пусть Денис Яковлевич разговор закончит. Не буду ему мешать.

Секретарша смотрела на него не мигая, губы ее тряслись.

– Успокойся ты, ради Бога, – поморщился Митя. – Ну, был летаргический сон. Ну, проснулся. Ошибка вышла. Ничего страшного. Все обошлось.

Она молча кивала ему, кивала, как китайский болванчик, не в силах произнести ни звука.

Дверь кабинета распахнулась, на пороге возникла фигура седовласого импозантного старца, который пятился задом.

– Значит, вы мне гарантируете?.. – обращался он к хозяину кабинета.

– Мы гарантируем вам успешность самой операции и сохранение тела на весь необходимый период до реанимации, – отвечал ему голос Дениса. – Долго ждать не придется, смею вас заверить. По прогнозам ученых, уже в ближайшие годы появится возможность не только размораживания и возрождения, но и омоложения!

– Дай-то Бог, – не очень уверенно сказал старик, – терять мне все равно нечего. В моем возрасте третий инфаркт я не перенесу, а так будет хоть какой-то шанс…

Он вышел в приемную, следом за ним появился Денис.

– Документы уже все готовы, – оживленно говорил Денис, не замечая сидящего на диване Митю. – Можем подписать хоть сегодня…

– Я хочу еще раз посоветоваться со своим юристом, – задумчиво сказал старик, – все-таки, пятьдесят тысяч баксов – немалые деньги…

– Жизнь дороже! – воскликнул Денис (лоснящееся воплощение оптимизма). – У нас еще божеские цены, в Штатах берут куда больше.

– Я вам верю, – сказал старик, – и все же, я посоветуюсь с юристом.

– Ваше право. Главное – не упустите момент…

– А зачем вам такая долгая жизнь? – вдруг вмешался в их диалог Митя.

– Простите? – Старик оглянулся на него. – Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что вас заморозят надежно, но очень надолго, – вставая с дивана, продолжил Митя. – Не следует питать иллюзий насчет научного прогресса…

– Митя – ты?! – изумленно произнес Денис.

– Нет, это мой призрак, – сказал Митя и вновь обратился к старику: – Боюсь, вам придется пролежать в этом термосе с жидким азотом лет двести, триста, а то и больше… И даже если вас потом воскресят – если еще захотят воскресить! – вы окажетесь в чужом мире, среди чужих людей… Ни одной близкой души вокруг! Представляете? И зачем это вам? Все те люди, которых вы любите, которые вам близки и дороги, давно умрут, и вам не с кем будет даже поболтать, потрепаться… У них и язык-то будет к тому времени совсем другой, для вас непонятный!

– Кто вы? – спросил ошеломленный старик.

– Я – выходец с того света, – Митя глянул на бледного Дениса и подмигнул ему, – и я знаю, что говорю. Вчера меня похоронили – и вот я уже опять среди вас, среди живых… и вы мне не нравитесь, господа, честное слово, не нравитесь…

– Митя, перестань! – взмолился Денис.

– Что, боишься – распугаю клиентов? Так ведь это ж мой бизнес – хочу, наращиваю, хочу, сведу на нет… Могу хоть сейчас прикрыть всю эту лавочку!

– Значит, вы – не советуете? – дребезжащим голосом спросил старик.

– Я советую вам прожить ярко остаток жизни…

– Но врачи мне дают не больше года!

– …значит, надо прожить этот год по-человечески! Целый год – разве это мало? Главное – качество жизни, разве не так? Проживите свой последний год на полную катушку – насыщенно, ярко, красочно! С пользой для тех, кого вы любите… Думайте о своей душе – а не о дурацком бессмертии!

– Ах, вы так ставите вопрос? – И старик посмотрел на него, потом на Дениса. – Я подумаю… может быть, вы и правы… Прощайте!

– Ну вот, – сказал чуть не плача Денис, когда дверь за старцем захлопнулась. – И зачем ты это сделал? К чему был весь этот спектакль? И вообще – как тебя понимать? Чего ты добиваешься?

– Проверка на вшивость. Хотел посмотреть, как вы с Ниной тут будете, без меня…

– При чем тут Нина? Что за бред? Чего ты хочешь?

– Да не пугайся, брателло. Чего ты так вдруг переполошился-то? Не бойся, Маша, я Дубровский… Уйду я от вас.

– То есть как – уйдешь? Что за шутки? А бизнес? Ведь центр "Возрождение" – твое детище!

– Пользуйся. Мешать не буду. И Нина теперь – твоя… Ты же именно этого хотел? Вот и радуйся. Что? Не веришь?

– Н-не верю… – покачал головой Денис. – Не пойму, чего ты задумал. Если хочешь мне отомстить за Нину – скажи, и я отойду. Но зачем бросать бизнес – не понимаю!

– Долго объяснять, брателло. И неохота. Долю свою я возьму, уж ты извини. Возражать не станешь?

– Твои деньги – всегда твои!

– Вот и ладушки. Я поступлю по-честному, – заверил Митя. – Дам половину Нине, чтоб она от тебя не зависела.

А все права на "Возрождение" передам тебе. Пудри мозги старикам! Может, оно и к лучшему – пусть все богатые маразматики залягут в свои морозилки – легче дышать будет… Господи, прости!

– Что с тобой случилось, Митя?

– Считай, что я просто проснулся… Впрочем, душу свою пред тобой изливать не буду, не надейся, – усмехнулся он. – Зачем тебе моя душа?

Светлые аллеи

В этот день он с раннего утра долго бродил по кладбищу, часто останавливался возле надгробных памятников, вглядывался в едва различимые надписи, словно пытался представить образы тех давно ушедших людей, что покоятся под этими каменными и деревянными крестами, под металлическими звездами, под мраморными и гранитными стелами и плитами.

"Отцу и мужу от любящей жены и скорбящих детей…"

"Спи, невинный ангел…"

"Прости, сынок, что мы тебя не уберегли…"

"До скорой встречи, дорогая!.."

"Здесь покоится хороший человек…"

– Здесь покоятся только хорошие люди, – с тихим изумлением, словно впервые открывая для себя великую и трогательную истину, прошептал он, продолжая свой бессмысленный и бесцельный обход некрополя. – Ни одной ведь могилы нету, чтоб написано было: "Здесь лежит плохой человек…" Только хорошие! Это что ж получается? Все хорошие люди – здесь, в кладбищенской земле, а в реальной жизни – совсем другие, порочные, злые, завистливые, мстительные, корыстные, жестокие, развратные, лживые… Куда же девается все зло, когда добрые люди ложатся в землю? Видимо, зло это испаряется сразу же после их смерти, исчезает и тает, как ядовитый пар, как туман… а всё их добро остается с нами, в нас, в нашей памяти, в нашей душе… Значит, поэтому душа человека и бессмертна? Видимо, так… и даже если мы после смерти этого и не осознаём, но душа наша, высвобождаясь из злого тела, воссоединяется с другими душами, сливаясь с ними в океан добра и любви…

– Откуда ты все это знаешь? – насмешливо перебил он сам себя, и тут же горячо ответил: – Я просто чувствую! И не надо мне никаких доказательств! Я просто – верю…

Но тут он словно бы устыдился сам себя – и круто повернул назад. Проходя мимо церкви, остановился – и долго стоял в раздумье: зайти или не стоит заходить… Не обманываю ли я сам себя? – вдруг подумал он. – Может, все эти мои благие мысли – лишь моя краткая, временная благодарность судьбе за спасение? И при чем тут душа, и Бог, и этот храм? Разве в храме меньше обмана, чем в твоем криоцентре "Возрождение"? Чего же ты топчешься тут, чего мнешься, чего ждешь, на что рассчитываешь?

– Добрый день, Дмитрий Сергеич. – Негромкий голос заставил его вздрогнуть.

С боковой аллеи, неслышно и незаметно, к нему приблизился отец Виктор, молодой священник, с которым Воропаев, кстати сказать, вовсе не был знаком.

– Добрый день… – Он смутился. – Откуда вы меня знаете?

– Аня рассказывала про ваши злоключения, – и мальчишеская улыбка осветила круглое лицо священника с редкой бородкой и ямочками на щеках. – Что, не решаетесь зайти в храм?

– А как вы угадали? – совсем растерялся Воропаев.

– Нехитрое дело. Всё ведь на вашем лице написано, – так же улыбаясь, добродушно продолжал священник. – Чего же не заходите?

– Да вот, сомневаюсь… Боюсь обмануться, – признался Митя. – К тому же, я не крещеный вовсе.

– А это дело поправимое. Так и быть, по блату могу свершить обряд вне очереди… – И отец Виктор вдруг рассмеялся. – Ну, что вы так напрягаетесь, Дмитрий Сергеич? Вы будьте проще, проще! Чувству своему доверяйтесь, к душе прислушивайтесь. Ум – подлец, душа – подруга. Ведь хотелось же вам зайти в храм?

– Хотелось, – кивнул Митя.

– И надо было зайти! Ведь хочется верить?

– Хочется…

– И надо верить! Откиньте прочь все сомнения.

– Да, но… вдруг это всего лишь ловушка, в которую я стремлюсь сам – чтобы спрятаться от одиночества, от душевного сиротства? Доверюсь – а потом сам над собой же буду смеяться! А вдруг…

– Вдруг, вдруг, – передразнил его батюшка, – а вы знаете, что бывает "вдруг"? Пук! – И он звонко опять рассмеялся, Митя даже слегка удивился: прилично ли так легкомысленно вести себя священнику? – Еще раз вам повторяю – доверьтесь чувству, следуйте подсказке сердца, и все будет хорошо. Вы уже на верном пути!

– Откуда вам это известно? – насторожился Митя.

– Да вы же открыты, как книга, по вашему лицу можно всю вашу жизнь прочесть, – быстро и горячо проговорил священник, но тут же приструнил себя: – Впрочем, простите. Не думайте, что я тут вас агитирую "за Бога" – хотя это и входит в мои пастырские обязанности… Сами решайте. А мне пора – спешу на занятия по китайскому языку.

– Зачем вам китайский? – удивился Митя.

– Как – зачем? А вы сами разве не видите, как складывается демографическая ситуация? Скоро в Кырске китайцев будет больше, чем русских. Уже сейчас в моем приходе есть несколько китайцев, исповедующих православие… женятся на русских, детей крестят! Надо, надо готовиться к жизни в новых условиях. Вот я и готовлюсь – учу китайский язык.

И вам, кстати, советую. Ну да ладно… заговорился я с вами. Пора мне. Храни вас Господь! – И он быстро перекрестил Митю, и прощально кивнул ему, собравшись идти дальше.

– Подождите, батюшка! – воскликнул Митя. – Пожалуйста… еще одно слово…

– Да, я вас слушаю.

– Ну, с этим я сам разберусь… то есть с верой, с душой… – бормотал Митя, опустив глаза, словно боялся, вернее, стыдился смотреть прямо в глаза священнику. – А вот я о другом хотел спросить… Хочу заняться любимым делом – живописью… Когда-то я был уверен, что это мое призвание… потом – бросил… ну, понимаете – жизнь заставила… А теперь вот – снова хочу… Как вы думаете?

– Благословляю, – охотно и горячо сказал отец Виктор и еще раз перекрестил его. – Если не ради корысти или тщеславия – в добрый путь.

– Может, вы подумали, что я намерен иконы писать? – встрепенулся вдруг Митя. – Так ведь нет! Меня тянет просто живопись! Сама живопись! Не грех это, как вы думаете?

– А вы меньше думайте, – слегка утомившись от затянувшегося разговора, сказал священник. – Я вас благословил… Что вы еще хотите?

– Простите, простите меня, – забормотал Митя – и почувствовал вдруг, что сейчас заплачет.

– Нет, это вы меня простите, – дрогнувшим голосом возразил священник, который мгновенно устыдился своего мимолетного раздражения. – И не надо так бичевать себя, Дмитрий Сергеич… не надо, прошу вас. Вы человек, конечно, грешный, но не хуже многих других.

– Правда? Вы и впрямь так думаете? Спасибо, батюшка! – уже не скрывая слез, сказал Митя. – Спасибо! А в храм я зайду, обязательно зайду… Но не сейчас!

– Куда ж ты денешься, брат? – тихо произнес ему в удаляющуюся спину священник.

Когда Митя вернулся, радостный и просветленный, в вагончик к Анне, та встретила его смущенной улыбкой – и сразу вручила подарок: этюдник, большую коробку масляных красок, кисти, рулон холста и несколько листов картона.

– Что это? – обомлел Митя, хотя сразу, конечно же, все понял.

– Да вот… – замялась она. – Ты же сам говорил… помнишь? Сам сказал, что хочешь снова… попробовать… Вот я и взяла – для пробы, на всякий случай. А что? Зря? Не надо было?

– Аня, Аничка… – бормотал он, и слезы лились по его лицу. – Еще как надо! Очень даже все кстати, Аня! Я ведь только что говорил об этом!..

– С кем говорил? – удивилась она.

– Ну… не важно. Спасибо тебе огромное, Аня! Ты мой ангел-спаситель и ангел-хранитель… и ангел-вдохновитель… и вообще…

– Ой, да ладно тебе, – покраснела она. – Не смущай старуху…

– Какая старуха? Ты выглядишь моложе меня!

– Ну, хватит, Митя, хватит. – Ей было явно неловко. – Так, значит, сгодятся краски? Не зря старалась?

– Конечно, не зря!

И он тут же отправился на пленэр – по светлым кладбищенским аллеям. Для начала отыскал могилу Валеры Князева – своего однокашника, друга детства, замечательного врача и балагура. Зашел в оградку, присел на скамейку, установил этюдник, закрепил лист картона, приготовил на палитре краски. Нет, он не собирался изображать могилу с памятником, эта бледная мраморная стела с выцветшей фотографией не очень-то его вдохновляла. Он хотел написать самого Валеру – живого, чернобородого, белозубого, с лучащимися карими глазами, с его заразительной улыбкой… Боже мой! Как гуляли мы вместе когда-то! Как славно кутили, как пировали в самых разных местах – и в студенческой тесной общаге, и на пикнике в лесу, и на веранде речного вокзала, и на палубе прогулочного парохода… А какие девушки нас любили! Какие чудесные девушки, Бог ты мой! Какие добрые, веселые… Как нам было тогда хорошо, Валера, Валерочка, друг ты мой милый, родной мой дружище… Неужели сейчас ты меня не слышишь, Валера? Вот видишь, я здесь, совсем рядом, пришел к тебе в гости, и не просто пришел – а по делу, Валера! Глянь, каким ты живым и веселым получаешься на этой картине! Это же просто чудо!

А Валера и впрямь получился как живой, как настоящий. Таким он и был в лучшие годы жизни – веселым, компанейским, умеющим не только пить дешевый портвейн и лечить больные сердца, но и сочинять потешные байки и озорные стишки, и горланить под гитару похабные частушки, и выручать из беды товарища, и уступать другу любимую девушку, и делиться последним куском хлеба, последним глотком вина, последней рубашкой, последней трешкой… Валера, друг – слышишь ли ты меня?

На следующий день он снова отправился с этюдником на поиски «натуры». Хотя, если честно, с натуры-то он ничего так и не написал.

Набрел на могилу Альберта, Алика – несчастного мужа Анны, который тогда, двадцать лет назад, выбросился из окна, прижав к груди невинного несмышленыша Саню, грудного младенца, настоящим отцом которого был он, Митя… А вот и могила Сани – тут же, рядом, и детское личико светится на овальном керамическом фотопортрете. И на мраморном памятнике на могиле Альберта тоже есть портрет – строгое, обиженное лицо с тонкими поджатыми губами, насупленные брови, недобрый взгляд глубоких темных глаз… Прости, Альберт. Это я виноват в твоей смерти. И в смерти Сани. И вообще…

Он пристроился возле их могил с этюдником, и весь день, не ощущая усталости, работал, то и дело поглядывая на керамические портреты. И к вечеру была готова картина: вылетающий из окна Альберт с раскинутыми как крылья руками, а над ним – возносящийся вверх, в лазурные небеса, младенец Саня. Митя уже заканчивал эту работу, когда сзади к нему вдруг подошла Анна, положила руку ему на плечо и тихо сказала: «Очень похожи… оба…»

В другой раз он отправился к могиле своей матери – и к вечеру был готов ее портрет, на котором мама, мамочка, молодая, красивая, шла по светлой солнечной аллее, прижав к груди букет полевых цветов – колокольчиков, ромашек, анютиных глазок… Мама получилась как живая, он сам этого не ожидал, ведь на сером железном памятнике со стальной звездой не было ее фотографии. Но он помнил ее, и помнил ту, давнюю, молодую, цветущую и счастливую маму, когда еще жив был отец и когда все они были так счастливы…

Он вдруг вспомнил, как совсем еще маленьким, на детсадовской даче, во время "тихого часа", он доставал из-под подушки мамин носовой платок (Митя специально, "на память", стащил его перед отъездом) – и прижимал этот шелковый платочек к губам, и вдыхал мамин запах, запах духов "Красная Москва", и, всхлипывая, уговаривал мамочку, чтобы она поскорее забрала его домой… И на следующий же день мама приехала на дачу – и увезла Митю с собой… словно вещая мамина душа услышала его мольбы. А еще он вспомнил, как однажды, уже лет в пятнадцать, он чем-то обидел маму, довел ее до слез (а плакала она крайне редко), но извиниться ему мешала дурацкая гордость, – и вот среди ночи Митя, измаявшись, встал, подошел к маминой кровати, опустился перед ней, крепко спящей, на колени – и стал молча, лишь шевеля губами, повторять одно слово: "Прости… прости… прости…" Над ее кроватью висел ковер с персидским орнаментом, где в два ряда повторялись шестнадцать одинаковых ромбовидных узоров, и вот Митя в ту ночь заставил сам себя повторить по десять раз слово "Прости", переводя взгляд с узора на узор… всего, значит, сто шестьдесят раз… И только исполнив этот покаянный ритуал, он облегченно вздохнул – и вернулся в свою кровать, и заснул почти мгновенно.

Чем старше он становился, тем грубее и черствее делалась его душа, все более подчинявшаяся неодолимому напору эгоистических страстей и слепой похоти. И все чаще он обижал маму, был с ней холоден и небрежен, а когда, на закате своей жизни, мама тяжело заболела, он тяготился необходимостью ухода за ней, и она это чувствовала и страдала. Но – ни слова упрека не проронила… А какое постыдное облегчение он ощутил, когда мама наконец умерла!..

Вероятно, потому и решил он ее изобразить молодой и красивой, что именно такую, счастливую маму, он по-настоящему и любил своей детской, незамутненной любовью, а ее более поздний, пожилой образ стал бы для него невыносимым укором… Хоть сто тысяч раз повтори покаянное слово "Прости", вина твоя не уменьшится и стыд не ослабнет… Что ты можешь? Покажи ее молодой и красивой! Верни ей жизнь!..

Увлеченный работой, Митя не заметил, как возле него остановились двое смуглых мужчин – не то кавказцы, не то цыгане.

– Извини, дорогой, – деликатно кашлянув, нарушил молчание один из них, – я тебя встречаю уже не первый раз, и все у разных могил. Вижу, ты настоящий художник…

– Сейчас я любитель, – поправил его Митя, отрываясь от работы. – Настоящим художником был когда-то…

– Не спорь, дорогой, ты очень хороший художник, – возразил смуглолицый. – Мой младший брат тоже так считает. Скажи, Руслан?

Его спутник молча кивнул и цокнул языком, показал большой палец.

– Руслан тоже думает, что ты хороший художник, – улыбнулся старший брат. – А почему ты на разных могилах рисуешь? По заказу, да?

– Для души, – сказал Митя, – для собственного удовольствия. И потом, я же не могилы рисую – а живых людей.

– Живых?

– Ну да. Тех, кто были когда-то живы. Кто живет в моей памяти, в моей душе… Для себя – понимаете?

– А-а… понимаю, – кивнув, уважительно сказал старший брат. – И другого интереса нету?

– Нет, – усмехнулся Митя. – А вы, небось, местная мафия? Контролируете кладбище? Хотите с меня дань сорвать? Так ведь то, чем я занимаюсь, не бизнес, а хобби…

– Какой бизнес, дорогой! Какая мафия? Зачем так плохо о людях думаешь? Ты думаешь, если мы чеченцы, значит – бандиты?

– Нет, что вы… – смутился Митя.

– Мы такие же люди, как ты. Ты сказал, что рисуешь для души, и я тебя понял. Я верю тебе! Верь и ты мне. Скажи – что это за женщина на картине?

– Моя мама… Когда молодая была. Умерла-то она старенькая, но мне захотелось…

– Ни слова, брат! – И смуглолицый прижал палец к губам. – Я все понял. Мама – это святое. Слушай… а ты, я смотрю, хороший человек…

– Нет, – покачал головой Митя, – ничего во мне нет хорошего. Я человек пропащий.

– Да-а? – Тот внимательно посмотрел на Митю, потом на картину, потом на своего младшего брата. – Эх, Русланчик, говорил я тебе утром, что у меня хорошее предчувствие? Скажи – говорил?

Младший брат кивнул.

– Вот – сбывается мое хорошее предчувствие! – торжественно заявил старший брат. Потом обратился к Мите: – Слушай, дорогой… огромная к тебе просьба – нарисуй нашего отца! Он недавно умер, мы с братом как раз идем с мусульманского кладбища, от его могилы… Нарисуй нам его как живого!

– Но, извините… – растерялся Митя. – Я же не видел никогда вашего отца… А рисую я только тех, кого знал, кого видел…

– У нас есть его фотографии! – воскликнул старший брат. – Целый альбом цветных фотографий! Ты посмотришь – и все про него поймешь!

– А разве ислам допускает изображения людей?

– Э-э, дорогой… разве это – твоя забота? Нарисуй нам отца… на колени перед тобой встану! И брат встанет… Руслан – на колени!

Младший брат послушно опустился на колени. Старший брат бухнулся рядом с ним.

– Не встанем, пока не согласишься! – заявил старший. – Нарисуешь отца, как живого – озолочу! Заплачу, сколько скажешь!

– Да мне много не надо…

– А мало я не дам! – не вставая с колен, продолжал старший. – За любимого отца – ничего не пожалею. Ты хороший художник, и человек хороший – по тебе сразу видно.

И не спорь, не спорь! Соглашайся, брат!

– Ну, ладно… – пожал плечами Митя. – Только вы встаньте, зачем же брюки марать. Принесете мне альбом с фотографиями, и я попробую…

– Чтобы – как твоя мама! Слышишь? Чтобы – как живой! Он ведь очень веселый был, наш отец! Как он пел, как плясал! – восторженно говорил старший брат, а младший лишь цокал языком да подмигивал. – Настоящий был горец! Джигит! Ничего не боялся! В Сибирь его давно сослали, нас с Русланом еще на свете не было… Он нам про нашу родину много рассказывал… А как он переживал, когда в Грозном война началась!.. Все хотел вернуться, да мы уговорили, чтобы не ехал… Из-за этой войны он и умер – сердце не выдержало. Там его брат с сестрой погибли, и мама его, наша бабушка, тоже там умерла… А он – здесь, на наших руках… Я тебя не обижу, художник! И друзьям расскажу – какой ты хороший… Слушай, слушай!

У тебя клиентура появится, к тебе люди будут в очередь становиться, записываться… Понял меня? Скоро все захотят, чтобы ты их родителей рисовал! Вот увидишь! Весь город тебя полюбит! Вся Сибирь! Вся Россия!

– Ну, это, конечно, фантастика, – фыркнул Митя. – Я не Шилов, не Глазунов…

– Ты – лучше! Ты – мастер! Ты сам себе цену еще не знаешь, а я тебя вижу насквозь. Твое будущее – у меня на ладони. У меня глаз орла, клянусь Аллахом. Если я сказал, так и будет. Скажи, Руслан?

Руслан молча кивнул и показал большой палец.

– Ах, какой сегодня день замечательный, – старший брат даже зажмурился от удовольствия. – Нам сегодня всем крупно повезло… а уж как тебе, дорогой, скоро повезет – у меня и слов нет, чтобы описать.

– Шутите, небось?

– Какие шутки, дорогой? Запомни этот день! Через год вспомнишь – и скажешь, что я был прав! А сейчас мы с Русланом пойдем, у ворот мой джип, ты не уходи пока, мы скоро вернемся – и я дам тебе фотографии нашего отца. И аванс дам. Задаток! А уж ты постарайся, дорогой.

– Я попробую…

– Чтобы – как живой!

Спустя год

В двух больших залах художественного музея открылась в конце июля персональная выставка живописи Дмитрия Воропаева «Светлые аллеи». В основном это были портреты и несколько пейзажей. На портретах были изображены преимущественно близкие художнику люди, покинувшие этот мир.

Всех особенно притягивал к себе "Портрет мамы", где из желтой рамы, словно из распахнутой двери, готова была выйти наружу молодая красивая женщина с букетом полевых цветов, озаряющая весь зал своей улыбкой. Тут же висели и портреты бородатого Валеры Князева с гитарой, и летящие словно птицы Альберт с младенцем Саней, и сидящий верхом на вздыбленном гнедом коне старый чеченец, и многие другие персонажи бесконечной трагикомедии под названием "Жизнь", которые казались куда более живыми, чем посетители выставки, переходящие от картины к картине словно призраки, словно тени самих себя, потерявшихся или потерянных кем-то, когда-то, где-то…

На церемонии открытия выставки выступил директор художественного музея Александр Желтовский, известный искусствовед, с которым Митя когда-то учился в одном институте.

– Сегодня один из лучших дней в моей жизни, – несколько высокопарно начал Желтовский. – Я счастлив, что мой давний друг, спутник моей студенческой юности Дима Воропаев наконец-то вернулся в искусство! И вот его картины украсили стены нашего музея. Кстати, не успела открыться эта выставка, а на многие работы уже объявились покупатели… правда, я не уверен, что Дима согласится расстаться со своими картинами… Название выставки – "Светлые аллеи" – перекликающееся и как бы спорящее со знаменитой книгой Бунина "Темные аллеи", на мой взгляд, утверждает торжество жизни и света, добра и радости. Столь жизнерадостной живописи мне давно не приходилось видеть. Поражает солнечная палитра, ослепительный колорит представленных здесь портретов – словно все они омыты утренними лучами, живой водой подлинного искусства!