Текст книги "Царь-Сторож"

А когда фильм закончился, мы встали – и, не глядя друг на друга, разошлись в разные стороны. Вот и все. Такие дела. Долгожданная встреча не состоялась. Пшик.

А ведь как можно было бы славно пообщаться! Мы могли бы о стольком поговорить, мы могли бы весь вечер… и ночь напролет… до утра мы могли бы взахлеб разговаривать, перебивая друг друга… Так ведь нет же – разбежались трусливо, как мыши… Ну, что мы за люди такие?! Нет, мы не люди, мы ненормальные, мы инвалиды, калеки, ветераны холодной войны, полузадушенные, полузадохшиеся… и наши неразвитые души за годы бездействия и духовной блокады завяли и высохли… и привыкли мы жить лишь воображением, а живая реальность пугает нас и отвращает. Наши органы чувств атрофировались от многолетнего неупотребления – и мы ослепли как кроты, онемели как рыбы, оглохли как… как… Мы совсем не чувствуем друг друга, не ощущаем ни вкусов, ни запахов… Как же долго мы прозябали в нашей "красной пустыне", корчась от зависти и тоски…

Впрочем, думал я, выйдя в тот вечер из кинотеатра, сейчас жизнь настала совсем другая. Времена изменились, живи и радуйся. Говори, что хочешь. Читай, что хочешь. Смотри, что хочешь. Если хочешь, конечно. А если хочешь – будь счастлив. Ведь правда же? Правда же? Ну чего ты молчишь? Конечно, правда!

Но моя-то жизнь… но моя любовь… но мое-то счастье…

Чучело любви

Так весь день и прошел в полудреме, и когда, уже поздно вечером, вернулась моя жена, на телеэкране показывали сжигание чучела Зимы – зрелище зело забавное.

– А вот и мы, герои детских сказок! – сказала супруга, помахивая мне ладошкой. – Надеюсь, ты тут не скучал?

Она была пьяна. Она была похожа на чучело Зимы – такая же взъерошенная, разлохмаченная, с такими же вытаращенными безумными глазами.

…примерно так же выглядела она в тот день, когда впервые привела домой своего косоглазого доктора – целовалась с ним у меня на глазах, спала с ним на полу, в двух метрах от меня, хихикала как идиотка, произносила похабные слова…

Как такое можно забыть и простить?

Как такое можно было стерпеть?

Как такое можно было допустить?!

…Ах, ну да – ты же был в коме… ты был в состоянии кататонического ступора… ты был в состоянии гипнотического транса… ты был па-ра-ли-зо-ван…

Но ведь ты был рядом – и ты все это видел! И сейчас ты видишь ее – и молчишь, и не скажешь ни слова!

– Чего уставился? – проворчала пьяная жена. – Не нравлюсь? Ах, недоволен, что я выпила? Так ведь праздник сегодня! Масленица! Проводы русской зимы! Даже мамочка моя на карусели каталась… так накаталась, Баба-Яга, что ее потом скорая увезла… боюсь – загнется… А ты не катайся на карусели, старуха! Чего молчишь? Чего уставился? Или ты ревнуешь? Не имеешь права! Молчишь? Ну и молчи! Если б не ты, я давно бы отсюда уехала… И не в Китай, на хрена мне эта Поднебесная… И не в японскую зону… На Запад свалила бы, как многие – у нас здесь, в зоне Ру, ловить нечего… Вон сынок наш окончательно решил уехать в американскую зону… жена его там давно уж, теперь и он с Настей хочет…

А я тут возле тебя сижу, как привязанная… дура!.. дура, конечно… долг свой супружеский выполняю… Если б не ты… ах, если б не ты! Если б не ты – я совсем по-другому бы жизнь прожила… Я бы ни за что не стала аборты делать – а ведь это ты меня, девчонку, дважды гонял на аборты! Чего смотришь, мудак? Забыл? Разве я говорю неправду? Чистая правда! Двое деточек… – И она всхлипнула. – Двое ангелочков… это ты их заставил убить… ты! А эти деточки были бы, может, получше, чем тот, что у нас сейчас – ни рыба, ни мясо… я знаю! Я в этом уверена! – Жена зарыдала. – Из одного убиенного деточки мог бы вырасти гениальный скрипач… я знаю! Я знаю! А вторая деточка… ангелочек!.. девочка моя неродившаяся… нежная, сладкая!.. Из нее бы выросла чемпионка мира по фигурному катанию… как Ирина Роднина! И не смейся, гад! Не смей, гад, смеяться над моим горем! Развалился тут, лежит… вонючка, гнида, тварь… Чтоб ты сдох скорей! Кощей бессмертный! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох! Чтоб ты сдох!

Замри-отомри

Милка моя

…в эту майскую ночь мне приснилась Милка – старая гнедая кобыла, жившая при нашей психобольнице еще в ту пору, когда я только начал работать врачом-психиатром… Сонно жующая сено, смешанное с комбикормом, она дремлет стоя на задворках больничного двора. «Милка моя, – говорю я, поглаживая крутую холку, мягко расправляя спутавшуюся гриву, – лошадка ты моя славная…» Она добродушно ржет, скалит желтые зубы, косит карим огромным глазом.

В этом сне я зачем-то привел ее к себе домой, в однокомнатную квартиру на третьем этаже «хрущёвской» пятиэтажки, и мы стали с ней жить вдвоем. Кормил я ее неплохо, давал и ячмень, и овес, и морковку добавлял, и поил трижды в день вволю, и соли не забывал подсыпать. Собирал для нее с газонов в целлофановый мешок свежескошенную душистую сочную траву. Аккуратно расчесывал большим гребнем черный хвост и гриву, так же тщательно чистил щеткой ее гнедой корпус, пока темно-коричневая короткая шерсть не начинала блестеть и лосниться.

А потом я вывел ее на балкон, то есть целиком она выйти, конечно же, не могла, а лишь полкорпуса высунула наружу, и я стоял рядом, опершись на перила, и поглаживал ее трепетную морду, и ласково теребил ее гриву. Милка спокойно смотрела с балкона – сверху вниз – на город, на людей, на машины, на кроны деревьев, на далекие синие горы, на огромный бескрайний мир – и я видел в ее лошадином взгляде полное равнодушие. Этот шумный мир ее не интересовал. Она устала от этой жизни. И ко мне она относилась спокойно – с тихой вежливой благодарностью, но без проявлений особой любви и привязанности.

А ночью я вывел ее на прогулку, во двор, а потом и на улицу, где в этот час не было ни прохожих, ни машин. Мы неспешно шли с ней рядом, и по легкой дрожи, пробегавшей по ее крупу, я мог угадать, что истомившаяся кобыла готова ускорить шаг. «Ах, Милка моя, – прошептал я, обнимая ее теплую голову, целуя ее в гуттаперчевые сухие губы. – Ну, держись!»

И вскочил на нее верхом, и крепко вцепился пальцами в гриву, и ударил пятками в теплые и тугие бока – и закричал: «Н-но!.. Милка, пошла!»

И она понеслась – и не рысью, а стремительным галопом – легко и свободно, как в молодости, как в юности, как в детстве, как в сладком деревенском сне…

Внучка

– Деда, привет, это я, Настя. Папа на работе, прабабушка умерла в больнице, а бабушка ушла в школу – сегодня там родительское собрание. Она попросила, чтобы я с тобой посидела. А я скоро пойду в первый класс! Как жалко, что ты молчишь, я бы с тобой посоветовалась – что мне лучше надеть первого сентября… Я вся на нервах, деда! Мама с бабушкой хотят, чтобы я надела школьную китайскую форму, как у всех, а мне хочется черный бархатный сарафанчик с серебряной пряжечкой и розовую кофточку с перламутровыми пуговками… И синие туфельки! Как ты думаешь? Ну да, ты же не разговариваешь… А смотришь так, будто все понимаешь.

А ты, деда, не притворяешься? Я бы никому-никому не сказала, это был бы наш с тобой секрет! Ну, не хочешь – не надо. А папа собирается скоро уезжать в американскую зону, к маме… Насовсем! Ты представляешь? Он хочет сначала один уехать, а потом, когда устроится – и меня заберет с бабушкой… Нет, ты представляешь? Я вся на нервах! Я совсем не хочу уезжать! А тебя они не хотят забирать с собой… Ты представляешь? Хотят тебя здесь оставить этим китайцам…

А мне это очень не нравится, потому что я не хочу жить без тебя! Как – почему? Да потому, что ты мой самый любимый дедушка, вот почему. Ты немой, но ты мой! И мне совсем не противно, что ты немножко плохо пахнешь, я бы тебя протирала вкусным одеколончиком, и ты бы пахнул ну как цветочек, честное слово… Ах, дедуля… Мне бы очень хотелось, чтобы ты поскорее выздоровел – и мы бы с тобой дружили, и разговаривали бы, и вместе играли бы, и делились бы разными секретами… Ты не хочешь? Мне кажется, что ты хочешь мне что-то сказать… Ведь правда же? Правда? Ах, деда, я вся на нервах… Сейчас я тебе открою страшную тайну, но ты никому-никому, даже если вдруг сможешь заговорить… Вот эта страшная тайна – когда я вырасту, я выйду замуж за Вадика из нашего двора, он тоже первого сентября пойдет в школу, и мы с ним вчера поклялись в вечной любви, мы поклялись на крови! Да! Вот, посмотри – мой пальчик – а на пальчике ранка – это я вчера ножиком расковыряла – и кровью расписалась на бумажке, и Вадик тоже свой пальчик расковырял и тоже расписался – и мы поклялись, что будем любить друг друга до гроба, а если кто предаст, нарушит эту клятву, тот будет проклят на веки вечные! Я вся на нервах, деда! Ты улыбаешься? Значит, ты понял, что я сказала? Скажи – ты все понял? Если "да", то моргни – и я буду знать… Ага!!! Ты моргнул – значит, ты все слышишь и понимаешь! Обманщик! Притворщик! Но, деда – тс-с-с – я никому не скажу… Ни-ко-му! Ни-ког-да! Ни за что! Тс-с-с!

Страх

…детка моя, внученька, хоть бы с тобой ничего не случилось… Хоть бы ты успела пожить, испытать все земные радости…

Если б не страх за тебя, моя маленькая, я ни о чем бы не волновался.

Страх за тех, кого любишь, всегда меня мучил. Когда-то я так же боялся за свою маму, а потом за свою жену – когда любил ее, когда она меня любила… Помню – молодая, кареглазая, загорелая, в розовом сарафанчике, в легких босоножках – смотрит на меня, смеется. А сердце мое сжимается – от страха ее потерять. Любовь и страх были неразлучны. По утрам я смотрел на ее спящее беззащитное лицо – живая… родная… любимая… Но какая хрупкая! Как легко ее обмануть, обидеть… как легко ранить, причинить боль… Я боялся дышать, вслушиваясь в ее дыхание… Как все это хрупко, непрочно, недолговечно!

Сейчас даже вспомнить стыдно. Я старался не отпускать жену ни на шаг, провожал ее по утрам в контору, а вечером непременно встречал после службы. Переходя с ней через улицу, крепко держал ее за руку – вдруг налетит машина с пьяным шофером? Оберегая жену от простуды, не разрешал ей пить сырую воду, есть мороженое… Поначалу она смеялась надо мной, ей даже было лестно мое влюбленное опекунство, но постепенно, конечно же, все это стало ее раздражать.

А уж когда родился сын – тут я совсем лишился покоя.

На каждом шагу обмирал от страха, покрывался холодным потом: а вдруг заболеет? а почему плохо берет грудь? а почему вдруг животик вздулся? а почему плачет? а почему молчит? Да-а… поводов для тревоги было предостаточно.

Помню, однажды мы были в гостях у моего друга. Жаркий июльский полдень, дверь на балкон распахнута. На балконе – коляска с нашим сыночком. Он сладко посапывал на свежем воздухе, а мы тут же, поблизости, в комнате, сидели за праздничным столом, отмечали день рождения гостеприимного хозяина. Я время от времени поглядывал через плечо – сынок сладко спал, даже мухи его не тревожили. Я смеялся, шутил, пил за здоровье именинника, и все было прекрасно, и я был счастлив. Но вдруг я представил – я увидел это ярко, как наяву! – будто мой сын проснулся, привстал в коляске, ухватился ручонками за балконные перила – и полетел вниз, с двенадцатого этажа. Я даже вскрикнул от ужаса. Жена испуганно на меня посмотрела:

– Ну что опять?

– Извини… померещилось…

…И чем крепче привязывался я к жене и ребенку, тем острее и невыносимее становился мой страх. А потом… а потом… а теперь…

А теперь, когда в этом холодном мире единственным близким мне человеком осталась внучка, я боюсь потерять ее. Потому что всех других я уже потерял, и они меня давно потеряли.

Близнецы

Впервые хрупкость человеческой жизни я осознал в раннем детстве, когда на моих глазах погибли два брата-близнеца, Сережка с Виталькой…

Мы жили в одном дворе, и Сережка с Виталькой всегда были неразлучны – вместе ходили, играли, хулиганили. Если кто-то вдруг обижал одного из них, тут же словно коршун налетал другой – и без слов начинал мутузить обидчика! Даже самая отъявленная шпана старалась не связываться с близнецами – они в драке не гнушались ничем, могли схватить и кирпич, и кусок железной трубы, и нож. Хотя было им всего лет двенадцать, когда слепая смерть их настигла.

А случилось это в знойный августовский вечер, когда над Кырском пронесся невесть откуда взявшийся ураган. Бесстрашные близнецы побежали по улице Горького к Енисею, чтобы искупаться назло стихии – под молниями и громом. Они бежали босиком, взявшись за руки, под ливнем и шквальным ветром, и, конечно же, не заметили лежавший поперек улицы сорванный бурей электрический оголенный провод… Так и погибли оба. Так и лежали рядом, не разжимая рук.

Игра

– Деда, раз ты все время молчишь, то давай сыграем в игру "Замри-отомри"… Представь, будто бы давным-давно злая волшебница заколдовала тебя – и вот ты ждешь-не дождешься, когда же придет добрая волшебница и тебя расколдует…

Ну так вот, деда, внимание! Добрая волшебница – это я! Ах, я вся на нервах!.. Сейчас обсикаюсь от волнения… Считаю до трех – раз, два, три… Отомри! Деда!! Отомри!!! Ага-а! Ты улыбаешься, ты смеешься – значит, ты притворялся… я так и знала!

– Да, родная, я притворялся… но ты обещала, что меня не выдашь…

– Клянусь! Никому! Ни слова! Это будет наша общая тайна, дедуля! Наша страшная тайна! Никто в мире, никогда, ни за что не узнает об этом – только я и ты! Только я и ты!

– Тише, тише, моя хорошая…

– А зачем же ты притворялся, деда? Зачем?!

– Ну… это долго объяснять… Видишь ли, это у меня была такая игра… я играл в сторожа… я всегда мечтал быть сторожем или смотрителем маяка… впрочем, подробнее я тебе потом… в другой раз… Скоро могут вернуться бабушка с папой… и лучше я потом тебе все расскажу… А пока – давай пошепчемся, как заговорщики… Хорошо?

– Хорошо… Это будет наша с тобой игра! Тс-с-с… никому… ни слова…

– …даже Вадику… Ты согласна? Он хороший, конечно, Вадик… но тайна – есть тайна… Согласна?

– Клянусь! Пусть я ослепну, если кому проболтаюсь! Пусть у меня будет заворот кишок! Пусть у меня язык отсохнет! Пусть у меня ноги отвалятся! Пусть я покроюсь красной и черной сыпью! Пусть я умру в страшных мучениях! Клянусь!

– Я тебе верю, солнышко…

– Деда, я тебя никогда не брошу…

– И я тебя…

– Бабушка с папой хотят меня увезти на запад… а я не хочу! Я останусь с тобой! С тобой! Ты же сможешь вставать, ходить… ты ведь сможешь?

– Не знаю, надо попробовать…

– Так попробуй!

– Не сейчас… потом… я хочу доиграть свою игру… А потом мы с тобой вместе спасемся…

– Как – спасемся?

– За нами прилетят марсиане… на Тунгусском метеорите… они уже прилетали сюда, много лет назад, в 1907 году… но тогда случилась авария, катастрофа – и корабль погиб… А скоро они снова прилетят – и заберут всех хороших людей на Марс… и нас с тобой тоже… обязательно…

– Это сказка, деда?

– Вот увидишь, это случится. Ты главное, верь мне, солнышко…

– А если марсиане не прилетят?

– Ну… тогда мы с тобой все равно спасемся. Мы что-нибудь придумаем… Я уже придумал! Мы с тобой уплывем на пароходе "Святитель Николай"!

– Это где сейчас музей? Где сидят восковые Ленин и царь Николай?

– Да… они нам не помешают… Мы сядем на этот пароход, возьмем с собой твоего Вадика – и поплывем по Енисею на север, а потом – еще дальше, дальше… в теплые страны… пока не найдем какой-нибудь остров, где нам будет хорошо и спокойно…

– Ах, дедуля… ведь я уже не маленькая… а ты мне рассказываешь какие-то сказки… Но я все равно тебя очень люблю. Я не оставлю тебя одного… разве можно тебя одного оставить! Ты же такой старый, такой беспомощный… и совсем бестолковый… Сочиняешь всякую ерунду… Как же можно такого оставить!

Русский ковчег

По душам

Тем не менее, они меня вскоре оставили. Бросили одного.

И жена, и сын, и внучка – все уехали, все сбежали. Маленькая Настя, естественно, в тот же день проговорилась, выдала нашу с ней "страшную тайну" – и мои близкие возмутились, узнав о моем многолетнем притворстве. Особенно взбесилась жена… Впрочем, об этом не хочется даже и вспоминать. Оскорбленные в лучших чувствах, они с чистой совестью меня покинули, строгие, но справедливые, усталые, но довольные. Оставили полный холодильник продуктов, пачку юаней на столе, мешок свежих памперсов, включенный телевизор, бубнящий круглосуточно и неустанно…

…в первую же ночь после их отъезда мне приснилось, будто я снова работаю сторожем на острове Отдыха – как когда-то давно, в студенческие годы… Едва успев заснуть на своем топчане в сторожке, я был разбужен лаем сторожевой собаки Пальмы. Взяв ружье, вышел и огляделся – вокруг никого. А собака все лает и лает.

– Пальма, фу! Ты чего разлаялась, дура? Никого же нет!

И вдруг понял, что лает она… на собственное эхо! Как обычно дворовые псы откликаются на чужой лай, так эта дура лохматая откликается на свое же эхо… Вот идиотка!

– Пальма, ну перестань! Не мешай мне спать!

А она все лает и лает, лает и лает… а дальнее эхо словно дразнит ее – откликается снова и снова… и так без конца, до утра… так она и не дала мне заснуть в эту ночь. И сама измучилась, и меня измучила своим лаем…

…а быть может, ей просто осточертело кромешное собачье одиночество – и уж очень хотелось хоть с кем-то поговорить по душам… полаять… повыть…

– Нинь-хао, дорогой друг! Только не притворяйтесь спящим и не впадайте в кому… Ха-ха! Это я, доктор Куй, ваш коллега и в некотором роде родственник… извините за глупую шутку… дуй-бу-ци… Затрудняюсь – какой подобрать тон для беседы с вами… Ловко же вы нас всех провели! Даже я был в полной уверенности, что вы и впрямь… Впрочем, что говорить об этом! Кстати, вы не против того, чтобы поговорить со мной?

– О чем? Мне известно, что все мои родственники сбежали из зоны Ру… Чего же вы от меня хотите? Допрос с пристрастием?

– Какой допрос?! Я желаю вам только добра… Я всегда говорил, что желаю вам и вообще всем русским только добра… Я прилагал все усилия, чтобы сохранить ваше здоровье… я помогал вашей жене…

– Я видел, как вы ей помогали…

– Она этого хотела! И получала то, чего хотела! Вы же почему-то уклонялись от исполнения своих обязанностей – симулировали, притворялись, лишь бы не исполнять свои обязанности! А это неправильно. Каждый человек должен исполнять свои обязанности – гражданские, супружеские, отцовские… Вы же злостно от этого уклонялись… Это отвратительно! Это просто уму непостижимо! И что самое удивительное, таких, как вы, среди русских много… Лишь бы уклониться от исполнения своих обязанностей! Лишь бы спрятаться, лишь бы сбежать от судьбы, от жены, от работы, от реальной жизни – в запой, в сочинительство, в бродяжничество… Так вы и сгубили свою замечательную нацию!

– Я сгубил, что ли?

– Да вы все! Не прикидывайтесь дурачком! В том-то вся и беда России, что вы слишком умны! Горе от ума! Правильно писал ваш Грибоедов… Лучше б вы были поглупее, но поаккуратнее, больше бы ценили порядок, правила жизни… Почитайте Конфуция!

– Я читал Конфуция, и он мне не понравился… Ха-ха. Это почти цитата, извините, Цзянь…

– Я знаю, я тоже читал того, кого вы цитируете. Я слишком много прочитал русских книг. Я слишком уважаю и люблю русских…

– …особенно русских женщин. Особенно чужих русских жен… ага?

– А что ж вы терпели тогда, не встали, не возмутились? Что же вы не набросились на меня с кулаками, когда я, извините, трахал вашу многострадальную жену прямо здесь, вот на этом не очень чистом полу?

– Шикарно звучит: "…трахал вашу многострадальную жену…"

– Вы над кем смеетесь? Над собой смеетесь!

– Ой, ну хватит уже… без цитат никак не можете? Русская литература лезет у вас из ушей, из ваших пор, из ваших китайских ноздрей… черт бы вас всех побрал вместе с вашим сраным Конфуцием!

– Вам не удастся меня оскорбить. Я не бью лежачего. И я слишком вас уважаю.

– Меня?! За что же?

– Я читал ваши рассказы… Они очень… очень… Да что с вами говорить! Вы же сами не достойны своего таланта! Вы зарыли его глубоко, глубоко… так глубоко, что…

– Перестаньте меня смущать, премудрый Цзянь. Забудем про мой талант. Пусть он там и гниет, в этой глубокой глубине… Лучше скажите – чего вы хотите от меня?

– Я хочу помочь вам. Ведь вы остались совсем один…

– Да вам-то что?

– Сколько можно повторять – я вас уважаю, ценю… я хочу, чтобы вы не пропали в этой мерзости запустения…

– О-о, опять цитата!

– Я хочу вас увести отсюда… ведь здесь вы пропадете! Вы могли бы пойти со мной, я нашел бы для вас работу в нашем госпитале… Для начала вы могли бы описать свой собственный феномен – свое многолетнее пребывание в коме… это очень важно для науки!

– Для китайской науки?

– А разве есть другая наука?

– Вы это серьезно?

– Абсолютно. Вы, с вашим потенциалом, смогли бы много пользы принести своему народу…

– Китайскому народу?

– А разве есть другой народ?

– Ах, вы так вопрос ставите… Нет, дружище, не хочется мне приносить пользу – ни вашим, ни нашим… Я привык лежать, и мне нравится эта дурная привычка!

– И не стыдно вам?

– Ничуть. Оставьте меня в покое.

– Я предлагаю вам новую, интересную, увлекательную жизнь! Не хотите заниматься наукой – пишите свои рассказы, мемуары, опишите свои переживания и впечатления…

– Да кому это на хер нужно?

– Ну, не знаю… как еще вас убеждать? Послушайте! Если вы откажетесь идти со мной, мне придется поместить вас в дом-интернат для психохроников…

– Там мне и место! Это будет настоящий Русский Ковчег, о котором я так мечтал! Ах, если бы вы поместили нас всех, русских психов, на пароход "Святитель Николай" – и отправили бы по Енисею вниз по течению…

– Не надо так шутить, прошу вас… Вы испытываете мое терпение. Что мне с вами делать, не знаю… И что вы за люди, русские? Но что самое удивительное – когда вы оказываетесь в других странах, то легко адаптируетесь к чужой жизни и даже добиваетесь там больших успехов… Но почему же вы не можете жить нормально на своей родине?

– Да потому, что земля наша – прокаженная и проклятая Богом… Разве вы, Цзянь, не чувствуете сами, что воздух России отравлен, пропитан ядом? Здесь нельзя жить! Нельзя! Бегите отсюда, Цзянь, пока не поздно!

– О чем вы?!

– Да нет, это я шучу… не обращайте внимания… я шучу…

– Разве можно шутить такими вещами?!

– А что, у вас есть список вещей, над которыми нельзя смеяться? Ознакомьте меня, пожалуйста, с этим списком!

– Нет, с вами невозможно разговаривать. Лучше бы вы молчали. Вот молчали же столько лет – и молчали бы дальше…

– Золотые слова. И я с вами совершенно согласен. У меня к вам огромная просьба, дружище. Теперь – без шуток.

– Да, я слушаю.

– С вами я никуда не пойду. И в дом-интернат, если честно, мне тоже не хочется. Свою вонь еще нюхать можно, чужую – нет. Остается один вариант – вы меня оставляете тут одного. Запираете двери, занавесите окна, чтоб никто не совался.

– А если меня вдруг спросят про вас…

– Да кому я на хер нужен? Столько лет никто про меня не спрашивал, а тут вдруг спросят… Великий многомиллиардный Китай обойдется без одного креативного русского придурка… Нет, правда, Цзянь, сделайте так, как я прошу. Оставьте меня одного. Забудьте про меня. Оставьте меня в покое!

И он исполнил мою просьбу. Хороший мужик. Настоящий врач-гуманист. В другой жизни, возможно, мы с ним и подружимся… Но не в этой!

Царь-сторож

…после его ухода я провалился в сон – и приснилось мне, будто бы я – Царь-сторож, совершающий ночной обход в парке «Русский мир», где полно замечательных аттракционов, таких, как Царь-пушка, которая не стреляет, Царь-колокол, который не звонит, Царь-рыба, которая не плавает, Царь-медведь, который не рычит и даже не сосет лапу, Царь-ракета, которая не взлетает, Царь-баба, которая не дает, Царь-левша с подкованной им царевной Блохой, которая не скачет… и все эти потешные аттракционы служат только украшением грандиозного парка, только греют русскую душу и не имеют никакого функционального смысла и предназначения…

Но я понимаю, что это не мое собачье дело, а мое собачье дело – сторожить этот парк, эти бессмысленные аттракционы – и не задумываться ни о чем, никогда, ни о чем, ни за что, ни о чем… потому что ведь я – Царь-сторож, который сторожит то, что никому не нужно… потому что я… потому что мы… потому что вы…

Финал

Тишина. Зона Ру опустела. Только телик бубнит еле слышно.

– …Передаем последние известия. Сегодня в зоне Ру умер последний русский, – сообщает милая узкоглазая дикторша. – За Уралом до Владивостока не осталось ни одного русского…

– Неправда! А я-то жив! Я ведь жив! Я жив!

Мне казалось, что я кричу. Но это мне только казалось.

– …В Эвенкии, недалеко от Ванавары упал метеорит, уже названный Вторым Тунгусским метеоритом. Китайские ученые поражены совпадением – в этом же самом месте, в 1907 году, отмечалось падение Первого Тунгусского метеорита…

– Опоздали… – шепчу. – Опоздали… – шепчу. – Опоздали…

Август 2010 года,

Красноярск, Зона Ру.