Текст книги "Царь-Сторож"

– Ну, ты даешь… – прошептала моя жена восхищенно. – Если бы у него была хоть капля твоей… как ты это назвал?

– …витальности…

– Во! Да если бы у него, размазни и слюнтяя, была такая витальность, как у тебя, мой любимый Цзяньчик… как бы я его тогда любила! А ты… ты… ты… я хочу тебя! Прямо сейчас! Прямо здесь! Я хочу! Ты не бойся – пол чистый, я вчера мыла… давай же! Давай скорей!

– Но как можно – при нем?!

– Еще как можно! Я тебе покажу – как можно! Я хочу! Я хочу!

– А вдруг кто придет?

– Да не бойся ты! Тоже мне, оккупант… я же тебя еще и уговариваю… Ну, чего ты? Сын на работе, внучка в садике, мама на рынке… Давай!

– Постой… ты же обещала мне, что расскажешь, с чего это у него все началось… ну, когда и почему это все у него случилось…

– Я расскажу! Расскажу! Но потом! Потом!..

Заклятие

А случилось все это давным-давно, в начале восьмидесятых. Я тогда работал врачом-психиатром, но мечтал о литературной карьере, писал стихи и рассказы, успел выпустил пару книг, в местном издательстве готовилась к выходу моя новая книга, помню даже название – "Мой май". Впрочем, книга эта так тогда и не вышла. И вообще все мои мечты и планы рухнули в один прекрасный день.

А день тот и впрямь был прекрасен: золотая осень, бабье лето, теплынь, эстрада зеленого театра в центральном городском парке, поэтический концерт, среди прочих участников и я – читаю свои стихи ("Плюю на всё – на тонкий профиль, на толстый фас!..") и рассказы ("Мы любим города, в которых нас любили…"), и душа моя рвется из грудной клетки, вспархивает над головами слушателей и парит где-то там, в лазурной выси, над жемчужными облаками. И публика радостно принимает меня, и гремят аплодисменты, и меня долго не отпускают со сцены. Я читаю еще и еще, и в стихах моих и рассказах звенит призыв к свободе и душевному раскрепощению, в них – надежда на лучшую жизнь, и так далее, и тому подобное. Лишь один человек, сидящий в первом ряду, не улыбался, не аплодировал – он был недвижим, как статуя.

А после концерта, когда публика стала расходиться, наш организатор шепнул мне на ухо, чтобы я заглянул в контору, в кабинет директора парка. Мол, какой-то начальник желает меня видеть.

– Что еще за начальник?

Он ответил, но я не расслышал. Так, между прочим, до сих пор и не знаю, что это был за начальник… Впрочем, не все ли равно?

Захожу в кабинет, сам директор парка сидит, как мышь, зажавшись в угол, на краешке стула, а за его столом восседает грозный Начальник – тот самый мрачный молчун с первого ряда. Увидев меня, он угрожающе произнес:

– А ну-ка, поди сюда…

– Это вы мне? – удивился я и оглянулся на всякий случай.

– Тебе, тебе. Ближе!

– Позвольте, но…

– Не позволю! – оглушительно вдруг рявкнул Начальник и грохнул пудовым кулаком по столешнице, разбив толстое стекло.

Колени мои подкосились.

– Как вы смеете… – пролепетал я.

– Молчать! – крикнул Начальник. – Ни слова! Все свое ты уже сказал. Хватит!

– Но я требую объяснить…

– А я говорю – молчать! – И он приподнялся над столом словно коршун и вперился в меня своими обжигающе черными немигающими глазами. – Молчи и слушай. Твои поганые стишки и рассказики годятся только для подтирки… не спорь! Оттепель давно кончилась – и не вернется! Покричали – и хватит! Точка! Пора навести порядок в нашей советской культуре… Совсем распоясались, понимаешь. Хулиганье. Каждый болтает, что хочет. Трепачи. Развелось, понимаешь, поэтов всяких, художников. Барды, понимаешь, менестрели. Соловьи, понимаешь, разбойники. Формалисты, понимаешь, абстракционисты…

– Но позвольте! При чем тут… – заикнулся я еле слышно, чувствуя предобморочное головокружение.

– Слушай, гаденыш, – перебил он, и магнитные его зрачки вонзились в мою ослабевшую и размякшую душу. – Слушай внимательно, и молчи. С этого дня чтоб я тебя больше не видел и не слышал. Стишата свои поганые и рассказики мерзкие – забудь. Припухни! О книжке – и не мечтай. С главным редактором я завтра еще поговорю… Молчи!

И я молчал. Я смотрел на него не мигая, как кролик на удава. И каждое слово Начальника крепко впечатывалось в меня, вколачивалось в мое сознание раскаленными гвоздями.

– И чтобы с сегодняшнего дня – ни звука! – продолжал он громыхать. – Ни строчки! Ступай домой и не высовывайся! Пошел вон!

И я молча и покорно развернулся на ватных ногах, вышел из кабинета, прикрыл за собой дверь и направился, как было приказано, домой.

Дома я молча прошел мимо недоумевающей матери и юной жены с младенцем-сыном, лег, не раздеваясь, в свою постель – и вот лежу на этой кровати уже лет тридцать, не меньше, а может, и больше. Мама моя давно умерла, у сына седые виски, и жена моя тоже, конечно же, постарела.

А как она была тогда молода! Как пыталась меня растормошить, разбудить своими горячими ласками, горючими слезами. Не помогли ни ее причитания, ни материнские слезы, ни вопли тещи и прочая суета. Я оставался неподвижен и молчалив. Я все видел, слышал и понимал, я все чувствовал, и душа моя содрогалась от боли, от жалости, от сострадания к моим близким, – но моя робкая воля была намертво скована колдовским заклятием Начальника.

Чего только не пришлось мне испытать за эти годы!

И гниющие пролежни, и застойная пневмония, и многомесячное лечение в психобольнице, врачи которой поставили мне диагноз: шизофрения, кататонический ступор… Чем только меня не пичкали! Мажептил, галоперидол, амитал-кофеиновые растормаживания, инсулино-шоковая терапия… И все без пользы, без малейшего эффекта. Так и стал я безнадежным психохроником, инвалидом аж первой группы, живым мертвецом.

Потом врачи махнули на меня рукой – и я вернулся домой, на свою кровать. Мать с женой, а потом жена с тещей ухаживали за мной, регулярно меняли белье, протирали меня камфорным спиртом, чтобы не было пролежней, кормили с ложки, подкладывали под меня утку. Памперсов для таких придурков, как я, в ту пору еще не было. И мой сын навещал меня почти ежедневно, рассказывал новости быстротекущей жизни. Но ведь я не мог поддержать беседу, не мог даже кивнуть… Общаться с покойником, согласитесь, не очень приятно. Тут и самая великая любовь не выдержит, даст трещину.

Однажды я заметил, как в соседней комнате моя жена обнималась с незнакомым мужчиной. Дверь была приоткрыта – и в узкую щель я все видел, все слышал, все понимал. Потом они плотно прикрыли дверь, но я слышал, слышал (или мне только казалось, что слышу) все, что там происходило, в той комнате, на старом продавленном скрипучем диване…

А потом, когда этот мужчина ушел, моя несчастная, но довольная, разрумянившаяся жена подошла ко мне, опустилась на колени перед моей кроватью и со слезами умоляла меня о прощении. Она плакала и целовала мои бледные худые руки, она обещала мне, что будет всегда-всегда рядом, и никогда-никогда меня не оставит, ну и так далее.

Если б она знала, бедняжка, что творилось в моей душе в эти минуты! Если б она догадывалась…

Прошло несколько лет, расцвела перестройка, и вот на закате советской власти жена успела выхлопотать для нас четырехкомнатную квартиру, ведь я по закону, как инвалид-психохроник, имел право на отдельную комнату. Мама так была рада за нас, что от радостного волнения умерла. И вот я лежу как барин, в своей комнате – и смотрю на экран телевизора, где произносятся смелые речи, народ без конца митингует, все спорят, шумят, сжигают партийные билеты, а потом вдруг скачут по сцене полуголые разлохмаченные юноши, поют и кричат, и гремят электрогитары, и белый дым клубится, и сверкают огни, и кричит публика. Славная жизнь наступила, веселая, вольная…

А вот на экране – большой круглый стол, за столом сидят важные люди и ведут серьезный разговор. Я особенно-то и не вслушиваюсь… Но вдруг до меня доносится знакомый гулкий бас – да это же голос того самого Начальника! Ну конечно же, это он! Только выглядит еще более респектабельно. Занимает теперь небось – ого-го! – высочайший какой-нибудь пост… Страшно даже представить. Камера наезжает на него – и вот уж Начальник красуется крупным планом, и жгучие черные его глаза смотрят на меня в упор, буравят мне душу.

– …в наши дни занимать позицию стороннего наблюдателя просто преступно! – говорит Начальник, не сводя с меня магнитного немигающего взгляда. – Мы так долго ждали перемен – и вот это время пришло! Ветер свободы дует в наши паруса! Судьба перестройки зависит от каждого из нас. Как сказал поэт: "Если ты гореть не будешь, если я гореть не буду – кто тогда развеет тьму?!."

Неведомая сила заставляет меня приподняться на локтях. И вот я уже сижу в кровати, прислонившись к стене.

– Очнись, пробудись от многолетней спячки! – восклицает, обращаясь ко мне с экрана, Начальник, и страстный его призыв сотрясает мою душу. – Восстань, поэт! И виждь, и внемли, исполнись волею моей!..

И я – встаю, распрямляю плечи. Давнее многолетнее заклятие снято, наконец-то, с моей души. С трудом передвигая ноги, я подхожу к окну, распахиваю пыльные створки и жадно вдыхаю всей грудью сладкий апрельский воздух. Весна! Свобода!

Потом подхожу к зеркалу – и вижу бледного, мутноглазого, заросшего седой щетиной старика… И это – я?!.

Не в силах перенести это сладкое, горькое, запоздалое, оглушительное потрясение, я тут же теряю сознание, а когда прихожу в себя – спустя еще четверть века! – то узнаю от моих родных и близких, что все эти годы я находился в коме после инсульта, и каким-то чудом я все еще жив – и могу сказать им сейчас об этом… Но я молчу!

Я не спешу заговаривать с ними, не спешу возвращаться в нормальный мир. Почему, почему. Этот мир мне не нравится, вот почему. И я не хочу принимать участия в этой жизни, которая мне совсем не нравится. Уж я лучше останусь мумией, паралитиком, живым трупом, вечным сторожем в зоне Ру. Подожду, чем все это закончится…

Ау!

– Тебе не кажется, дорогая, что сегодня он выглядит лучше, чем обычно? – спрашивает доктор Цзянь Куй, застегивая брюки.

– Угу-у, – сыто мурлычет моя нестареющая жена, поднимаясь с пола. – Спящий красавец!

– Нет, я серьезно. В последнее время у твоего мужа порозовели щеки, он посвежел, я бы даже сказал – похорошел…

– Фу-у… Ты что, некрофил?

– Что за шутки… Я просто хотел сказать, что твой муж явно пошел на поправку. Все пролежни исчезли, физиологические отправления регулярные, анализы в норме, сердечно-сосудистая система в порядке… А ты прислушайся, как он ровно дышит! Не удивлюсь, если вскоре он придет в себя и начнет вставать…

– Ох, не знаю, – вздохнула моя жена, – не знаю, хочу ли я этого…

– Но ведь когда-то ты любила этого человека? – вкрадчиво спросил доктор Куй, глядя на нее с любопытством естествоиспытателя. – Ведь любила же?

– Конечно, любила. И что? Тогда я была девчонкой, а сейчас? Сейчас я почти старуха… мне скоро пятьдесят. И зачем ты со мной путаешься, Цзяньчик? Не мог найти русских баб помоложе? А может, ты – геронтофил?

– Ну, во-первых, все русские женщины, кто помоложе, свалили за Урал или в японскую зону, на Дальний Восток, – усмехнулся доктор. – А во-вторых, ты еще не старуха. Мои целебные травки и иглоукалывания, которые я тебе прописал, свое дело сделали… И потом, я всегда любил зрелых женщин – у них можно многому научиться.

– Ох, и ловок же ты языком паутину плести, – и моя жена потерлась о его плечо словно кошка. – Спасибо тебе за всё, Цзяньчик…

"Это какой же сейчас год? – вдруг подумал я. – Если ей скоро пятьдесят, а когда мы поженились, ей было восемнадцать… значит… значит…"

– На здоровье, – сказал доктор. – А муж твой и впрямь будто помолодел… Как ты его назвала? Спящий красавец? Это, что ли, как в сказке?

– Ну, в сказке – Спящая красавица. Ее злая волшебница заколдовала – мол, пока ее принц не поцелует, красавица не проснется.

– И поцеловал?

– Конечно. Ведь сказка же.

– Так, может, и ты должна своего мужа поцеловать – и тогда он проснется?

– Очень смешно!

– Не сердись, я же пошутил…

– Юмор у тебя дурацкий!

– Не дурацкий – китайский… Ну, не сердись. Дуй-бу-ци… Ну, иди сюда. Ну, давай я тебя приласкаю. Ах ты, моя сварливая сибирская ко-шеч-ка… ворчливая ты моя ки-су-ля…

Кто из нас без греха?

Нет, не мне быть судьей своей жены.

Если строго-то разобраться – сам я закоренелый грешник, хотя большую часть своей жизни пролежал тут как восковая кукла. Всё успел! И крал, и прелюбодействовал, и обманывал… Помню, еще школьником был, зашел как-то в дом-музей Сурикова – и украл с его письменного стола бронзовую крышку от стеклянной чернильницы. Зачем? Сам не знаю. Дома спрятал, чтоб мама не заметила, даже в школу побоялся нести – чем тут хвастать? Маялся так неделю, потом не выдержал – и поплелся в тот же музей, чтобы вернуть крышку на место. Захожу в ту мемориальную комнату, гляжу – стоит на столе чернильнице, а на ней… крышка! Точно такая же!

Спустя много лет, в студенческом общежитии, по-тихому согрешил с женой своего друга – то есть это было не просто прелюбодеяние, а предательство! И ведь ничего, пережил, забыл, затуманил в памяти. А потом, позднее, совсем случайно узнал, что чуть ли не в те же лихие дни мой рогатый дружок точно так же наставил рога и мне, переспав с моей тогдашней девушкой. И вовсе не из мести, а просто так.

Правда, не убивал. Не довелось как-то, не успел…

И я улыбнулся, довольный, что хоть этого, самого тяжкого греха за мной не числится.

Не убивал?

А если хорошенько подумать, а если вспомнить?

Да брось ты! Чего тут еще вспоминать?

Ну а все-таки?..

Вспомни, хотя бы, ту осень, когда ты, студент-медик, был на так называемых сельхозработах, в каком-то колхозе, на уборке урожая… ну, вспомнил?

А девушку свою помнишь – которую ты убил?

Что за бред! Это был всего-навсего несчастный случай!

Разумеется, это был несчастный случай… но если бы не ты, не твоя любовь, а вернее сказать, не твоя безудержная похоть, эта девушка до сих пор преспокойно жила бы, у нее были бы дети и внуки…

Но кто мог тогда предугадать?!

Это был один из первых моих юношеских романов.

И не надо сейчас ничего преувеличивать… не надо романтизировать… Ведь если бы девушка не погибла – мы, вне всяких сомнений, вскоре расстались бы с ней навсегда. Ничего, кроме плотского вожделения, она во мне не пробуждала. Голос ее мне казался слишком грубым, шутки – слишком вульгарными, вкусы – слишком поверхностными и обывательскими. Мне не о чем было с ней разговаривать… Но у нас не было проблемы – чем заняться… Как – чем? Любовью, конечно! И при малейшей возможности мы с юным ненасытным неистовством предавались древнейшему пороку, которым одновременно, ежесекундно, на нашей многогрешной планете занимаются миллионы пар… Иногда мне даже кажется, что я слышу скрип миллионов кроватей, слышу стоны и вздохи миллионов совокупляющихся… и все это – звуки того неустанного вечного двигателя, который несет нашу вселенную вдаль, в бесконечность, в неотвратимую преисподнюю…

Моя юная возлюбленная работала на сушилке, подгребала зерно, заполняющее бункер, а когда снизу подъезжала грузовая машина, она открывала заслонку – и зерно обрушивалось из бункера в кузов. Уборочная страда была в разгаре, и моей девушке приходилось работать даже в ночную смену. Помню, в ту ночь я отправился к ней, движимый неутолимой похотью – и мы привычно сплелись в объятиях, прямо в бункере, на горячем зерне, наслаждаясь не только любовью, но и свершаемым нами кощунственным святотатством. Потому что ведь это же страшный грех – на зерне, на хлебе!.. Хоть и был я тогда атеистом до мозга костей, но присутствовало во мне в те минуты четкое осознание совершаемого греха… и оно лишь обостряло горячечное сладострастие. Увлеченные, мы не слышали, как там, внизу, подъехала машина, мы не слышали ее сигналов, не слышали криков водителя, который, не докричавшись, сам отодвинул снизу тугую заслонку – и гора золотого зерна, на котором мы страстно и самозабвенно предавались любви, вдруг провалилась под нами и ухнула вниз, и мгновенно утянула за собой мою ненаглядную, и последнее, что осталось в моей памяти, – ее расширенные глаза и распахнутый рот, а сам я инстинктивно от нее оттолкнулся, рванулся кверху… да! – сейчас, спустя столько лет, я отчетливо вспоминаю, что я не просто оттолкнулся – я оттолкнул ее от себя, я подтолкнул ее в бездну, в гибельную шуршащую воронку, куда засосала ее зерновая лавина. Сам я спасся. Она – погибла. Все это длилось какие-то секунды, но запомнилось навсегда. Я, конечно, кричал, звал на помощь, метался.

А потом, когда кем-то была закрыта заслонка и отключен ток, я вытащил бездыханную мою возлюбленную – и тщетно пытался ее воскресить, делая искусственное дыхание… Но ведь мог же и тогда догадаться, что все это бесполезно! И трахея, и бронхи у нее были плотно забиты зерном. И спасти было невозможно.

Да, я все это помню в деталях, в подробностях. И я помню, конечно же, имя той несчастной девушки – но не хочу сейчас произносить его всуе, отягощая и без того тяжкий грех, лежащий на моей душе…

Эй, послушай!

Какой такой грех? Какая такая душа? Что за сказки?

Ты же сам говорил: несчастный случай. Несчастный случай – и ты тут совсем не при чем. Так и следователь тогда сказал. Поэтому успокойся, никакой ты не грешник. Простой, обыкновенный человек.

Простой, обыкновенный убийца…

Опять?! Может, хватит?

А что, не очень приятно вспоминать о других убийствах?

Да не было, не было, не было никаких убийств!

Как же, не было… А вспомни того китайца-наркомана, в краевой психобольнице, которому ты сразу, как только он поступил к тебе в состоянии жуткой абстиненции, отменил все наркотики – и у него тут же обострился туберкулезный процесс в обоих легких, и он за два дня загнулся, и ты ведь прекрасно тогда понимал, что именно ты, ты, ты ускорил его гибель!.. на наркотиках, на малых дозах, он бы смог постепенно выйти из абстиненции, а ты… ты, ссылаясь на инструкции, – ты убил его, вот и всё.

А потом, позднее, уже работая в городской психобольнице – помнишь, как ты, без особой нужды, без жизненных показаний, а лишь подчиняясь давлению главного врача, который хотел отчитаться перед начальством о внедрении "новейших методик", – помнишь, как ты назначил молодому шизофренику курс атропино-шоковой терапии? И он умер – не смог выйти из атропиновой комы. Ты убил его. Ты убил…

Но хватит! Хватит… Да здравствует тотальная амнезия. Да здравствует вечное забвение… К чему ворошить прошлое? Между нами, грешниками, говоря, нет на свете людей безупречных, неуязвимых, чистых…

Малая родина в собственном соку

Хирургия

…уже в который раз мне приснилось, будто стою за операционным столом в белом халате, в маске, в руке скальпель – и собираюсь делать операцию по удалению воспаленного аппендикса… и даже во сне понимаю прекрасно, что я не хирург, никогда не любил хирургию, вид крови всегда вызывал во мне отвращение… но вот зачем-то же снится мне этот сон! Дрожат руки, трепещет сердце, и я судорожно пытаюсь вспомнить, что там написано в учебнике про аппендэктомию – главное, не забыть потом, когда аппендикс будет удален, наложить на слепую кишку кисетный шов… а потом… а потом… что потом? Кто подскажет?!

В ужасе просыпаюсь – и вижу свою привычную комнату, и я, как обычно, лежу в кровати, напротив меня негромко бормочет включенный телевизор, в окно светит мартовское солнце, сверкают сосульки… Сегодня же – Масленица! Проводы русской зимы! И все домашние оставили меня, ушли в парк «Русский мир» – так теперь называется парк культуры и отдыха имени Горького… Там должны быть гуляния, ярмарка, всякие увеселения, блины…

Долго не могу отдышаться после кошмарного сна. Почему эта хирургия не оставляет меня в покое? Сам ведь я никаких операций никогда не делал, даже в студенческие годы стремился их избегать, только ассистировал пару раз по приказу преподавателя, да еще на практике по гинекологии сделал несколько абортов… до сих пор с отвращением вспоминаю этот хруст стенки матки под стальной кюреткой! Ну, еще спинно-мозговую пункцию приходилось делать… но разве это операция! А вот почему-то же снится и снится без конца все одно и то же… Какой смысл в этих снах, кто мне объяснит?

Напротив дома, в котором мы жили с мамой, находилось здание больницы скорой помощи, бывший архиерейский дом, куда я попадал, по-моему, трижды. Первый раз – когда мне, семилетнему, случайно разбили голову свинцовой битой во время игры в "чику". Сам был виноват – подвернулся под руку. Пацаны сразу же потащили меня, окровавленного, со двора и через дорогу – в больницу. Я орал, будто меня режут. Но все обошлось – врачи наложили швы, поставили противостолбнячный укол, и те же пацаны отнесли меня к маме, которая, увидев забинтованного сынка, страшно побледнела, но быстро пришла в себя.

Второй раз я попал в хирургию, когда учился в третьем, кажется, классе – мы купались в Енисее, забираясь на бревенчатые боны и ныряя с них в воду. И вот, вынырнув и снова забравшись на боны, я обнаружил, что за моей правой ногой тянется кровавый след, а полуоторванный мизинец болтается на лоскутке кожи… Снова помогли пацаны, подхватившие меня под руки – помогли мне допрыгать по улице Горького до неотложки, где хирурги пришили мне мой мизинец.

В третий раз я попал в ту же хирургию после того, как безуспешно пытался покончить жизнь самоубийством. Мне тогда было семнадцать лет, я учился на первом курсе мединститута – и, выражаясь протокольным языком, поводом к суициду послужило "разочарование в профессии", а если честно – то самое отвращение к хирургии, которое я так и не смог, как ни пытался, в себе побороть. Поняв это окончательно, я решился на единственную и последнюю хирургическую операцию – искромсал себе левое запястье безопасной бритвой, но тут меня застукала неожиданно пришедшая к нам тетя Шура – и погнала в неотложку…

Как все это было давно! А дурацкие хирургические сны продолжают сниться, не оставляют в покое, терзают душу.

Проводы русской зимы

– … Сегодня все жители зоны Ру отмечают славный праздник Масленицы, – радостно произносит улыбчивый телеведущий, явно наполовину китаец (русских-то на телевидении почти не осталось). – Мы ведем репортаж из центрального парка "Русский мир", где проходят гуляния, игры, конкурсы, развернуты ярмарочные ряды, здесь же можно увидеть выставку декоративно-прикладного искусства. Полюбуйтесь на эти разноцветные лоскутные одеяла! А как красивы березовые туеса! На церемонии открытия ярмарки выступили представители мэрии и братской китайской администрации, которые подтвердили совместную готовность и впредь всячески содействовать укреплению и развитию добрых традиций русского народа. Вы видите на экране гостей, приехавших к нам из Китая. Они рады передать братский привет всем жителям Кырска! А сейчас перед вами – участники народного празднества – фермеры из Емельяновского района… Представьтесь, пожалуйста!

– Нинь-хао! – говорит фермер. – Меня зовут Чжоу, а это моя жена Маруся… Мы очень рады, что оказались на этом празднике, мы долго к нему готовились. На ярмарке много интересного, особенно мне понравился дрессированный русский медведь…

– Ага! – подтвердила Маруся. – Мишка такой прикольный! Как он здорово под гармошку пляшет! А мы с Чжоу поем в нашем районном хоре… Скажи, Чжоу?

– Ши! – кивает супруг. – Особенно мне нравится "Ой, мороз, мороз…"

– А вам, Маруся?

– А я больше всего люблю старинный русский романс "Соловей Алябьева"!

– Может, споете для наших телезрителей?

– Да запросто! – Маруся откашлялась – и запела: – Сяо-ляо-вей мой, сяо-ляо-вей, гао-ляо-си-сий сяо-ляо-вей! Сяо-ляо-вей… Ха-ха! Сяо-ляо-вей… Ха-ха!.. Ну и так далее…

– Спасибо! Замечательно! Как радостно видеть, что в сибирской глубинке живы корни русской народной культуры!

И куда вы сейчас направляетесь?

– Хочу забраться вон на тот столб, – сказал Чжоу, кивая куда-то влево, – и тогда мне достанется приз – новые сапоги. В хозяйстве пригодятся. Русские сапоги – лучшие сапоги в мире! Ши!

– Что ж, желаю удачи, – подмигнул ему ведущий.

– Это он запросто, – сказала Маруся. – Чжоу у меня такой ловкий, чертяка… Ну, покедова!

– А праздник продолжается, – гостеприимно распахивая руки, сказал ведущий. – На центральной аллее вас ждут ряды ярмарочных товаров, которые доставлены из разных районов края… А на сцене зеленого театра – сборный хор готовится к праздничному концерту. В честь Масленицы сегодня в парке "Русский мир" открыты новые национальные аттракционы, возрождающие старинные народные традиции и ритуалы. Допоздна будут продолжаться гуляния, песни и танцы, а когда стемнеет, на берегу Енисея молодежь будет прыгать через костер, демонстрируя свою удаль, а потом состоится кульминационное действо – сожжение в этом костре чучела Зимы! Обещаю вам – это будет великолепное зрелище! Сердце каждого русского человека содрогнется от счастья!

…кстати, с Проводами русской зимы связано еще одно давнее воспоминание. Вскоре после неудачной попытки самоубийства я совершил попытку лишить девственности любимую девушку, и эта попытка тоже не удалась. А ведь моя ненаглядная синеглазка так хорошо подготовилась! Она сама организовала наше свидание у нее дома – все подстроила так, чтобы в тот день не было ни папы, ни мамы, ни брата (они ушли на центральную площадь, где проходили масленичные гуляния), она же встретила меня с нежной улыбкой и торжественно подвела к готовой постели. Откинула тонкое покрывало, быстро сняла домашний халатик, стянула трусики и легла на чистейшую белоснежную простыню, и закрыла глаза. Я замешкался, но тоже разделся, правда, не снял носки, и лег рядом, не очень уверенный в том, что хорошо знаю, что надо делать дальше… Ах, если бы все это происходило где-нибудь в лесу или в парке, или в подвале, или даже в темном подъезде… Ах, если бы – в спешке, в горячке, в лихорадочном исступлении страсти… А тут как-то все выходило спокойно, прохладно и слишком уж чисто, уютно и аккуратно… Вот эта ее стерильная женская (даже не девичья!) скрупулезность и рассудительность меня тогда и отпугнула, мне вдруг почудилось во всем этом нечто медицинское… и наше свидание, так тщательно ею подготовленное, показалось мне похожим на медицинскую процедуру, на хирургическую операцию… Операция дефлорации! Именно так! И вот это меня жутко расстроило и огорчило, и я вдруг не захотел внедряться в ее распахнутые райские кущи, я тупо потыкался в ее гостеприимную чистенькую промежность – и отступил, обильно запачкав белоснежную простыню. – Извини, – сказал я. – Да ладно, – сказала она. – Ну пожалуйста, извини, – повторил я, умирая от стыда и разочарования. – Прекрати извиняться! – сказала она раздраженно.

Я ведь был в юности жуткий романтик! Хотя и снедаемый похотью, но романтик… похотливый, но грустный романтик…

И хотя позднее, в более спонтанной, импульсивно-импровизационной, не организованной никем ситуации у нас с ней все получилось вполне нормально, и мы оба потом от души посмеялись над моим дебютным фиаско, но я четко осознавал, что она, моя нежная и любимая синеглазка, сразу, тогда же, после той неудавшейся «операции», поставила на мне крест, исключила меня из своих стратегических планов, как ненадежного спутника жизни…

Красная пустыня

…вспомнилась и еще одна встреча, но уже с другой моей бывшей возлюбленной, рыженькой и зеленоглазой попрыгуньей, с ней мы встретились на заре перестройки, спустя пару лет после разрыва… Совершенно случайно мы оказались рядом в зале кинотеатра, где показывали фильм итальянского режиссера Антониони "Красная пустыня"…

…о, Моника Витти, ясноглазая и печальная звезда моей горькой юности… Долго же мне пришлось тебя дожидаться. Так долго, что когда, наконец, я увидел этот фильм, то испытал легкое разочарование. С чем бы это сравнить? В старом Китае девочек с раннего детства заставляли носить тесную обувь – чтобы ножка сохраняла миниатюрное изящество. Наши совковые души с рождения тоже были втиснуты в колодки – и попробуй потом распрямись! Так что, лучше уж никогда, чем поздно… Но ведь я совсем не о том хотел – сам себе – рассказать!

Я хотел – о случайной встрече после разлуки в темном зале кинотеатра. Ведь эта худенькая рыжеволосая женщина когда-то поистерзала мое заячье сердечко, да и я ее, если честно сознаться, помучил достаточно… Но кому это нужно знать – кроме меня? Простых нормальных людей уже тошнит от закомплексованных нытиков, копающихся в своей консервированной душонке с таким же мазохистским сладострастием, с каким простодушный дебил ковыряется в носу, выколупывая сухие козявки… Стыдно, брат.

Впрочем, никакой трогательной встречи в тот вечер и не произошло. Да, мы оказались с ней рядом и просидели плечом к плечу в течение томительных полутора часов. Все так и было… Но мы не сказали друг другу ни слова! Как выражался чеховский Чебутыкин: не угодно ли вам сей финик принять?!

Мы промолчали все полтора часа.

Быть может, она меня не узнала?

Почему же – узнала. Еще как узнала. Вздрогнула, напряглась, стрельнула зеленым глазом. Узнала – и, вероятно, ждала, что я первый… ну и так далее. Но я – ни звука. Поэтому и она – молчок. Немая комедия, ей-богу. Мы припухли и даже не повернулись друг к другу. Словно палые сухие листья, способные лишь на шелест, на лирический шорох (не забыть бы – вернуть этот славненький образ в бюро проката), словно робкие хрупкие бабочки, мимикрически притворившиеся двумя цветками, двумя незабудками, если так можно выразиться, а если нельзя – то двумя анютиными глазками, ну и так далее. Именно так мы и просидели, в ностальгическом окоченении, напряженные притворщики, совсем рядом, молча, подряд полтора часа, и оба, конечно, мысленно разоблачили друг друга – но ни звука при этом не произнесли.

Мы таращились на экран. И там, на мерцающем волшебном холсте, на белой скатерти-самобранке, мы, опять же, как тени, слонялись среди вымышленных персонажей, там мы встретились, наконец-то, там наши души соприкоснулись и переплелись. И мне вдруг показалось, что я совершенно перевоплотился в экранного героя-американца с тяжелым волевым подбородком, а она – вот она, рядом, в облике загадочной Моники Витти, и чудесные ее глаза смотрят на меня с любовью и нежностью. Ведь именно об этом мы и мечтали – стать героями заочно любимого фильма, необязательно именно этого… но можно и этого. Наши души выпорхнули из грудных клеток и переметнулись на экран, а ветхие телесные оболочки остались в креслах, словно сброшенные пальто…

Так мы и просидели молча весь сеанс, рядом, не касаясь друг друга и неотрывно глядя на экран. Мы смотрели на самих себя. Мы смотрели кино про самих себя, про то, какими хотели мы быть изысканными ("некоммуникабельными"!) страдальцами, и какими мы никогда не были и не стали, и теперь уж не станем…