Текст книги "Царь-Сторож"

– Сегодня же позвоните в часть, – приказал он, – и завтра чтоб духу его здесь не было!

– Я могла бы сама его сопроводить в часть…

– Что за нежности!

– Как-никак эпилептик… такой возбудимый…

– Ладно, хватит! – резко оборвал главврач, багровея лысой макушкой. – Мне этот ваш возбудимый всю плешь переел. Понятно?

Она опустила глаза, густо покраснела.

Эта майская ночь была прощальной.

Наплевав на запреты и насмешки, Аня отправилась вместе с двумя солдатами, приехавшими из части, провожать Митю на станцию. Нужный поезд должен был проходить где-то после пяти утра, – поэтому они вчетвером сразу направились в так называемый психоприемник, одноэтажный деревянный домишко, расположенный неподалеку от вокзала. И в эту ночь, совсем отчаявшись и почти обезумев от предстоящей разлуки, Аня переступила последнюю грань своего позора – заперлась с Фаворитом в одной из двух тесных комнат психоприемника, где стояла одна лишь узкая железная кровать. А в соседней комнате, за тонкой стенкой, теснились на табуретах и лавках оба солдата и еще двое новых больных, которые только что прибыли на поезде и теперь дожидались утреннего автобуса. С ними были их родственники, всего человек семь, не меньше, не считая местной санитарки. И все они оказались свидетелями, почти очевидцами прощального свидания молодой врачихи и комиссованного солдата.

– Это ж надо… Совсем обнаглела, сучка, – ворчала старенькая санитарка, прислушиваясь к звукам, доносящимся из соседней комнаты. – При живом-то муже!.. с солдатом!.. с психом!.. Тьфу! Срамотища…

А за дверью, за стенкой – преступная пара, презревшая нормы советской и христианской морали, сплеталась в прощальных объятиях. Узкая кровать осталась невостребованной – любовники расположились на полу, на тонком матраце.

– Как приеду домой, сразу дам тебе телеграмму… – бормотал Митя. – И ты сразу – ко мне… делов-то!

– Любимый… родной… единственный… Мне никто, кроме тебя, не нужен!

– И мне… и я… Я сразу тебе напишу… И мы никогда не расстанемся…

– Никогда! Навсегда!.. Я буду ждать!

А потом он заснул, и она стерегла его сон – и смотрела на спящего, смотрела, смотрела, не могла наглядеться.

Рано утром она, не сомкнувшая глаз, разбудила его, проводила до вокзала, до поезда – но не осмелилась поцеловать на прощанье.

– Жди, я обязательно напишу! – крикнул Митя из отходящего вагона.

Разумеется, он ей не написал.

Ни письма, ни открытки, ни телеграммы. Вообще ни звука. Будто его и не было никогда в ее жизни. Будто ей это только приснилось – и вся эта сумасшедшая весна, и торопливые их свидания, и бесстыдные сладкие ночи, и весь этот жуткий позор, и весь тот блаженный ужас, на который она отважилась ради него.

Через несколько дней после отъезда Фаворита вернулся из Ленинграда любящий муж – Алик, Альберт. Закончились его курсы. Аня сразу же, сама, рассказала ему обо всем случившемся. В первую же ночь призналась… А как иначе смогла бы она объяснить ему свое отвращение? Ведь он так соскучился по молодой, любимой жене…

– Нюра, девочка…

– Нет, не трогай меня! Не прикасайся!

И всё ему тут же поведала, задыхаясь от слез, от рыданий.

Муж, конечно, был потрясен. Поначалу он просто не поверил – ни ей, ни другим. Ведь сразу нашлось немало доброжелателей, поспешивших его просветить. А чуть позже, спустя пару дней, отдышавшись от шока, муж повел себя тоже не лучшим образом. Он зачем-то затеял собственное расследование – ходил по домам, всех расспрашивал, что-то записывал в блокнотик, даже психов "пытал" в дурдоме. Уточнял детали, собирал доказательства, факты, улики… Спрашивается – зачем?! Вероятно, от горя он малость рехнулся – иначе б зачем ему так нелепо себя вести? Чего выяснять-то – и так же все было ясно: жена изменила, наставила рога… Ну, чего еще уточнять? Зачем сыпать соль на рану, выставлять себя на посмешище? Зачем превращать обычное свинство в унизительный трагифарс?

Аня была вынуждена уволиться и уехать в Кырск, не доработав обязательного для молодого специалиста срока. Жила у матери, с трудом устроилась лаборанткой в детский псих-диспансер (врачом ее брать не хотели – с такой репутацией). Вскоре родила ребенка, сына, от Мити, конечно, от кого же еще.

А тут и Алик, Альберт, ее постылый несчастный муж, примчался вслед за ней в Кырск, заявился к ней пьяный и стал качать права на ребенка. Но она рассмеялась ему в лицо и прогнала прочь.

– Я не люблю тебя, Алик! – кричала вслед. – Я никого не люблю!

Кричала, смеялась и плакала.

А Митя – как в воду канул. Ни следа, ни сигнала, ноль информации. Пыталась найти – бесполезно. Может, уехал куда? Но нет.

Однажды Аня встретила его на улице. Шла с коляской, в которой царственно возлежал спящий Саня – их сын – такой же синеглазый и капризный, как Митя, только совсем еще маленький и бестолковый. Митя шел им навстречу, в обнимку с какой-то девушкой. Увидев Аню, он растерялся, остановился, убрал руку с плеча спутницы, пробормотал:

– Привет… Вот так встреча!

Аня остановилась, побледнела, молча смотрела на него. Митя шепнул подружке:

– Ты иди, я догоню… – И с улыбкой спросил у Ани: – Твой ребенок?

– Нет, взяла напрокат, – пошутила она и тут же уточнила: – Наш ребенок. Твой сын. Хочешь знать, как его зовут?

– А зачем? – Митя продолжал улыбаться, от недавней его растерянности не осталось и следа. – Что было, то прошло. И шантаж бесполезен. Ты же умная женщина. У меня своя жизнь, у тебя своя. Так что, Анюта, расстанемся по-людски, как культурные люди… О-кей?

– О`кей, – кивнула она.

– Спасибо тебе за все хорошее.

– И тебе, – сказала она, тщетно пытаясь улыбнуться. – Надеюсь, у тебя все в порядке?

– Так точно. Я снова учусь, восстановили на четвертом. Готовлюсь к защите диплома. Две работы взяли на республиканскую молодежную выставку.

– Поздравляю. Рада за тебя. Всегда верила в твой талант.

– Спасибо. А у тебя – как? Помирилась с мужем?

– Да, у нас тоже все хорошо, – солгала она. – Ты за меня не волнуйся. Ну ладно. Будь счастлив… Пока!

Помахала ему рукой – и с мертвой улыбкой прошла мимо. Хотя идти ей никуда не хотелось. Она перешла на другую сторону улицы – и вернулась домой. А там, в подъезде, поджидал ее муж Альберт. Он был снова пьян – и опять громко требовал, чтобы Аня вернулась к нему – "хотя бы ради ребенка". Она не хотела его впускать в квартиру, ведь скоро должна была вернуться ее мать, но Алик оттолкнул Аню от двери и прошел первым. В коляске проснулся сын и громко заплакал. Она сунула ему в рот соску. Пьяный муж гундел уже на кухне. От всего этого на душе стало совсем тоскливо – и Аня вдруг подумала, что больше нет никаких сил и дальше так жить невозможно.

Оставив ребенка в коляске, она закрылась в ванной комнате, достала из аптечного шкафчика флакон с таблетками тазепама – и высыпала в ладонь все содержимое флакона. Налила в стакан воды и, давясь, проглотила всю эту кучу таблеток… Ей очень, очень, очень хотелось умереть. Но и тут помешали.

В дверь ломился муж.

– Анька, открой! – кричал он. – Открой по-хорошему! Ты еще пожалеешь, Анна! Пожалеешь, но будет поздно!

И он оказался прав. Она пожалела – но было поздно. Потому что, когда, почуяв неладное, она выбежала из ванной комнаты, в квартире уже никого не было. И окно было настежь распахнуто. И в коляске не было ее синеглазого сыночка Сани. А когда она выглянула в окно, то увидела, что ее несчастный муж и ее невинный сыночек лежат там, внизу, на асфальте, и спасти их никак уже невозможно.

А ее саму – спасли. Откачали, промыли желудок, продержали неделю в больнице. Похороны мужа и сына прошли без ее участия. И долго еще после этого она пребывала словно в мучительном затянувшемся сне – и боялась, боялась проснуться.

Божья нива

Вот так он разрушил ее жизнь, погубил ее мужа и сына (своего сына!), а спустя месяц от инсульта умерла и ее мать (не смогла пережить гибель любимого внука). И сама Анна, оставшись в пустыне кромешного одиночества, утратила желание длить свое жалкое существование. По утрам не хотелось просыпаться и вставать с затхлой постели, не хотелось идти на постылую работу в диспансер, где детские лица и голоса наводили на нее тоску, не хотелось возвращаться домой, где из каждого угла на нее смотрели призраки, а к тому страшному окну, из которого… к тому окну она вообще подходить боялась. Не хотелось есть, не хотелось пить. Не хотелось жить.

Почти ежедневно она навещала могилы своих родных, погубленных ею. Каждый раз, проходя мимо кладбищенской церкви, ловила себя на желании зайти туда… но зачем? Ведь она была неверующей (так ей тогда казалось, хотя огонек веры всегда теплился в ее душе), некрещенной, не соблюдавшей посты, не знавшей ни единой молитвы. Но однажды – зашла, вернее, ноги сами завели ее в храм, и она спохватилась, лишь когда уже оказалась возле алтаря.

В тот же день она познакомилась с батюшкой, отцом Виктором, который давно уж ее приметил и в этот раз сам к ней подошел. Нет, не случайной была эта встреча, и разговор их был не случаен – Анна потом поняла, что иначе и быть не могло, иначе бы она просто не вынесла тяжести своего горя.

Отец Виктор был молод, чуть старше ее, но казался совсем юношей. Круглолицый, кареглазый, с ямочками на щеках, с редкой русой бородкой. Он был очень с ней откровенен, Анне даже вдруг показалось, что священник и сам хочет исповедаться, и она охотно выслушала его рассказ о себе.

Когда-то, не так уж давно, он учился в пединституте, увлекался рок-музыкой, поэзией, сам сочинял стихи, писал тексты песен для студенческого рок-ансамбля, и о священническом сане даже не помышлял. "Я и в Бога-то никогда не верил! – смеясь, признался ей отец Виктор. – Воспитывался в безбожной семье, рос в безбожной стране… И вот поди ж ты! Господь меня сам нашел, от Него не скроешься!" А к вере он пришел после того, как, наслушавшись магнитофонных записей с рок-оперой "Иисус Христос – суперзвезда", начал заглядывать в Евангелие, а потом увлекся и Ветхим заветом, потом стал собирать русскую духовную музыку… И пошло, поехало. "Словно окно в душе распахнулось! – восклицал радостно отец Виктор. – Словно прозрел наконец, проснулся после долгой спячки!.." И так заразительно смеялся, так блестели его карие глаза, так забавно, по-мальчишески, топорщилась редкая его бородка, что не верить ему было невозможно, нельзя было без улыбки слушать его жаркие слова, и хотелось слушать его и слушать, чтобы говорил он и говорил…

– Так и бросил я пединститут, – смеясь, продолжал отец Виктор. – Хотя дело хорошее – деток учить, богоугодное дело… Но – не мое! Попал в армию, отслужил два года, потом сразу поступил в духовную семинарию, а потом получил приход в этом храме, и вот – я здесь! – И он широко развел руки, и этот его слегка театральный и немного ребячливый жест почему-то вдруг так ей понравился, так ее тронул, что Анна схватила священника за руку и прижалась губами к этой руке, и заплакала.

Он не отдернул руку, не пристыдил ее.

– Поплачь, поплачь, – сказал уже без улыбки. – Слёзы душу омоют – душа чище станет. Спаси тебя Господь, бедная ты сирота.

– Батюшка, я так виновата! – вскричала она, опускаясь пред ним на колени. – Я столько душ загубила! Мужа, сына… и маму свою… И нет мне прощения! Если б вы знали, батюшка!..

– А я все знаю, – сказал он, кладя ладонь ей на голову. – Будем вместе молиться – и легче станет. Вдвоем-то всегда легче…

– Помолитесь за меня, батюшка! – заливаясь слезами, жарко шептала Анна. – Мое сердце мертвое, у меня внутри все сгорело… Как мне жить?

– Плачь, плачь, сирота, – повторял священник, и на его глазах тоже вдруг блеснули слезы, и он заморгал смущенно. – Ты приходи сюда чаще, я постараюсь тебе помочь…

Она уволилась из диспансера, отец Виктор пристроил ее при храме. Убиралась, следила за порядком, продавала свечи, церковные календари и прочие духовные книжки. Когда узнала, что отец Виктор живет не один, а с матушкой Ольгой (а как иначе? Иначе священнику православному и нельзя), и у них уже трое детей, – то сперва очень даже расстроилась, поймав себя на тайной, неосознаваемой ею самой, греховной надежде – стать подругой его жизни («матушка Анна!» – шептались бы все вокруг, провожая ее восхищенными взглядами), – но тут же накинулась мысленно на себя с упреками: «Ах ты, гадина! Стерва! Ишь, чего задумала! Всё неймется тебе, паскуда? Всё тянет на сладкое? На кого покуситься хотела, сучка?!..» И она после этого дня три не появлялась в церкви, сказавшись больной, маялась от стыда, а потом появилась вновь – притихшая, бледная, смиренная. И об этом своем греховном помышлении она отцу Виктору ничего не сказала, не заикнулась, не осмелилась даже в исповеди ему признаться.

"Боже мой, – думала Анна, – что ж я за человек?! Неужели и все люди – такие? Неужели у каждого в душе – клубок змей и жаб? Если так, как же можно жить с этим адом в душе? Как живут люди?"

Она оглядывалась вокруг – и убеждалась: живут, еще как живут, легко оправдывая себя и во всем обвиняя судьбу, обстоятельства и других людей. "Господи, прости нас всех! – шептала Анна, склоняясь перед иконой Спасителя. – Мы слабые люди, а вокруг – столько соблазнов… И плоть наша так слаба и податлива… и душа – так лукава… очень трудно ведь устоять, Господи!.."

– Подскажите, батюшка, чем я могу быть вам полезной? – обратилась она как-то к священнику. – Хотите, с детками вашими буду водиться? Матушке Ольге, небось, трудно с тремя-то?

– Ну, с детишками она как-нибудь справится, – улыбнулся отец Виктор. – А у тебя, Бог даст, еще и свои детишки будут…

– Никогда, батюшка! Никогда!

– Ой, не зарекайся… Ну, а если хочешь помочь, то помоги не мне, а помоги кладбищу.

– То есть как? – удивилась она.

– Муниципальная служба с этим делом не справляется, а может, не очень-то и хотят наши власти заботиться о могилах усопших, – отец Виктор нахмурился, вздохнул. – Впрочем, Бог им судья… Понимаешь, о чем говорю? Помоги навести порядок в старой части кладбища. Новые-то захоронения в порядке, за ними ухаживают и родственники, и контора… Я уж не говорю про центральную аллею – там образцовая чистота. А вот в старой части – страшное запустение! Надгробья опрокинуты, могилы заросли крапивой, дорожки замусорены…

А ведь на нашем кладбище столько славных людей погребено!

– Да, я знаю, – подхватила Анна, – я еще от бабушки своей слышала – тут и декабристы лежат, и губернаторы, и купцы-меценаты, которые строили храмы в старом Кырске…

– Вот видишь, – улыбнулся ей отец Виктор, – значит, ты готова помочь?

– А что требуется, батюшка? Скажите, и я все сделаю!

– Не спеши. Тут работы на многие годы…

– Я готова, батюшка! Сегодня же примусь!

– Не спеши, – повторил он. – Для начала сходи в краевой архив, в библиотеки. Собери все, что есть там про наше кладбище. И я тебе со своей стороны помогу – дам кое-что из епархиальной библиотеки, из церковных архивов. Ну и чистоту наводи потихоньку, порядок восстанавливай. Можешь в газету написать, за помощью обратиться – разрешаю. Глядишь, добровольные помощники объявятся… Но на массовый энтузиазм не надейся – сейчас людям не до этого. Перестройка! Все политикой, злобой дня заражены… о свободе, видишь ли, возмечтали. Пока поймут, что перестройку-то надо в душе осуществлять, а все прочее – пустой соблазн, много лет пройдет…

– Я все поняла, батюшка. Я справлюсь. Благословите меня!..

И он благословил ее.

И Анна отдалась целиком главному делу своей жизни.

Вскоре возник на городском кладбище муниципальный музей "Божья нива", директором которого была официально утверждена Анна Ивановна Черных. В отдаленном углу кладбища появился вагончик, в котором располагался и офис музея, и жилище его директора. А квартиру, доставшуюся ей по наследству от матери, Анна продала – и все деньги потихоньку тратила на возрождение кладбища, на дела музея. Бюджетное финансирование было крайне скудным, а вскоре и этот ручеек совсем иссяк, и музей "Божья нива" был забыт городскими властями.

Анна несла свой крест в одиночестве и добилась за эти годы многого. Реставрировала порушенные надгробья, очистила кладбище от мусора, восстановила аллеи, составила подробный план-путеводитель с указанием всех наиболее славных захоронений, издала за свой счет брошюру, посвященную истории родного некрополя.

Жизнь ее была полна забот и великого смысла. О прошлом она вспоминала без отчаяния – со светлой печалью.

Но сегодня, оказавшись случайной свидетельницей похорон виновника всех своих давних бед, она содрогнулась душой и вновь ощутила давно не испытываемое ею смятение. Значит, Митя – умер? Синеглазый солдатик, хахаль-лунатик, нахальный художник (картины его она сохранила), ненаглядный ее Фаворит – умер только теперь? А она-то похоронила его давным-давно…

Спаси и сохрани

…Что же делать? Неужто смириться?

Он тщетно пытался привстать, поднапрячься – и вышибить крышку гроба, но крышка была слишком плотно привинчена и стенки были крепки и непробиваемы. Дуб есть дуб. И дышать уже было нечем, он разевал рот, как рыба, выброшенная на берег. Да если б даже и удалось приоткрыть крышку гроба – как бы он выбрался?.. слой земли над ним слишком массивен и тяжек… и шансов нет никаких.

Но он не желал сдаваться и долго еще кричал и бился в стенки гроба, колотился затылком, коленями и локтями… Наконец, изнемог. И дышал прерывисто, редко, понимая с тупым ужасом, что очень скоро запас кислорода в тесном пространстве иссякнет, и тогда он подохнет, как мрут моряки на затонувших подводных лодках.

Было душно, промозгло и сыро. Его трясло от озноба и смертного страха. То впадая в безнадежную прострацию, то вновь оживая и изгибаясь, словно червяк, в бесполезных судорогах и корчах, он наконец обессилел и впал в забытье. Одна лишь тоскливая мысль его терзала: как же это могло случиться? Он, конечно, знал, что немало описано случаев, когда люди, находящиеся в состоянии летаргического сна, оказывались погребенными заживо, но…

Но как это могло произойти с ним?!

Впрочем, что уж теперь… К чему риторические вопросы, обращенные в никуда… Он в могиле – и выхода нет. Где-то там, наверху – его близкие, жена Нина и друг Денис, коллеги по работе и его клиенты… Сейчас они все, вероятно, сидят у него дома, за поминальным столом – пьют водку "абсолют", едят блины с красной икрой, кутью и кисель, и жареных цыплят, и отбивные котлеты… и говорят, говорят о нем, вспоминая, каким он был верным мужем и славным товарищем… и хорошим руководителем… О покойниках принято говорить только хорошее. Хотя, если бы жена вдруг разоткровенничалась, то могла бы, конечно, поведать гостям о мучительных семейных ссорах, которых в последнее время было уж слишком много… по пустякам… по ничтожным поводам…

А ведь так было не всегда! Были, были месяцы и даже годы счастливой жизни, когда они с Ниной любили и понимали друг друга с полуслова. Было всё – и влюбленность, и страсть, и круглосуточное желание быть вместе, рядом, и взаимная жертвенность, и подарки "просто так", и нежные письма в периоды редкой и вынужденной разлуки, и готовность отдать всего себя ради близкого, самого родного человека…

Куда же все это делось? Почему все хорошее умирает раньше самого человека?

И он вдруг с отчаянной тоской подумал: вот если б сейчас я мог спастись, выйти из этого заточения – о, клянусь, я бы сделал все, чтобы мир и счастье вновь осветили наш семейный сумрак… я постарался бы, я бы сделал это ненавязчиво, мягко и деликатно, я по кирпичику отстроил бы заново все то, что в последние два-три года было разрушено по моей вине…

И вообще – я исправил бы все свои ошибки! И бедную Аню я отыскал бы, и повинился бы перед ней, и она бы меня простила… Всем, кого я обидел, я непременно помог бы… я стал бы им верным слугой! И я перестал бы винить в своих бедах других людей… я ведь сам – кузнец своего несчастья!.. да, я должен был проявлять куда большую терпимость в отношениях с людьми, быть более чутким и менее капризным… О, если бы я только мог все исправить!

Боже, Боженька, милый Боженька, ну пожалуйста, помоги!.. Дай мне шанс, сделай чудо, пожалуйста, Боженька, я клянусь Тебе, Господи, если я выйду из этой могилы – я стану совсем другим, начну новую жизнь, чистую, светлую, правильную… я Тебе обещаю! И жена моя снова меня полюбит, и все, кого я обидел, меня простят, я добьюсь этого непременно, и все будет хорошо… Ну, пожалуйста, Боженька, спаси меня и помилуй – и я сделаю все, чтобы все вокруг меня были счастливы… а потом – пусть умру… но не так ужасно, как сейчас!.. дай мне хоть два-три года!.. хоть год!.. хоть полгода!.. Ну, пожалуйста, Боженька, дай мне совсем немного… последний шанс…

…И тут вдруг ему показалось, что он слышит какие-то странные звуки, доносящиеся откуда-то сверху… да неужели?!

Неужто Всевышний откликнулся на его мольбы? Он замер, прислушался: и впрямь, звуки стали отчетливее, громче – он расслышал даже лязг лопаты, словно кто-то сверху раскапывал его могилу…

Боже праведный!

Его сердце забилось так часто и так громко, что, задыхаясь, он не мог даже слова произнести, тем более что-либо крикнуть. Он смог лишь беззвучно шептать: "Скорее… скорее… скорее…"

И вот уже настойчивая лопата ударила по крышке гроба, и он услышал женский голос: "Потерпи!.." Он почему-то сразу решил, что это – его жена… О, моя дорогая! Моя любимая! Значит, твое вещее сердце подсказало тебе, хоть и с запозданием, но подсказало, что произошла роковая ошибка – и ты прибежала сюда, на кладбище, чтобы все исправить… Значит, думала обо мне, значит, помнила, значит, переживала…

Он лежал лицом вверх, он смотрел во мрак широко раскрытыми глазами, он не мог произнести ни слова. Он боялся напугать жену – и поэтому, как только над ним откинулась крышка гроба и распахнулось звездное ночное небо, он зажмурился, затаил дыхание.

– Митя, ты жив?

Это был не ее голос!

Он открыл глаза – и увидел над собой бледное лицо Анны.

…В эту душную августовскую ночь она никак не могла заснуть в своем вагончике. Лишь задремывала, забывалась в дурном полусне, как тут же вздрагивала – словно чей-то знакомый голос будил ее, окликал, звал на помощь.

Анна встала, накинула старый байковый халат, прихватила большой китайский фонарь, вышла из вагончика. Прямо в глаза слепила луна, сверкали звезды. Сразу направилась туда, к свежей могиле Мити Воропаева. Вот и могила. Гора венков и букетов. Она направила луч фонаря (хотя видно было и так) на прислоненное к дубовому (временному) кресту большое фото улыбающегося Мити. Таким – респектабельным, что ли, солидным – она его не знала. Хотя он был узнаваем с первого взгляда, но все же она-то помнила его совсем мальчишкой, двадцатилетним солдатиком… А тут – холеный господин, сытая самодовольная улыбка… Но все равно это он, ее Митя, ее лживый, неверный возлюбленный… ее недолгое, незабываемое счастье… и вечное ее горе…

Вдруг ей почудилось, что она слышит доносящийся из-под земли далекий, едва различимый голос… Его голос! Анна выронила фонарь, замерла, прислушалась… Да нет, вроде, тихо… Она быстро раскидала с могильного холма венки, опустилась на колени, припала ухом к сырой земле – голос был слышен вполне явственно!

Анна вскочила, оглянулась вокруг, вскрикнула: "Я сейчас!" – и побежала к своему вагончику. Там она схватила стоявшую возле двери лопату – и побежала назад, к могиле…

…Потом она увела его к себе, обессиленного и грязного, в свой вагончик. Уложила на топчан, раздела, шикарный его костюм почистила и повесила сушиться над железной печкой, а белье сунула в стиральную машину. Потом вскипятила на плите воды, наполнила никелированную ванну, искупала его как больного ребенка, и надела на него свою старую, но чистую пижаму.

Потом кормила его с ложечки манной кашей, долго отпаивала зеленым чаем со смородиновым вареньем (сама варила, не покупное). Он послушно подчинялся, молча выполнял все ее указания, лишь поглядывал на нее смущенно и виновато. С лица его не сходила счастливая улыбка. Митя никак не мог привыкнуть к тому, что чудо свершилось – и он жив.

– А ты хорошо выглядишь, – сказал он, стараясь сделать ей приятное. – Столько лет прошло, а ты совсем не постарела…

– Я мумифицировалась, – невесело пошутила она. – Бог не дает мне ни умереть, ни состариться.

– Нет, серьезно. Нисколько не изменилась! Правда, раньше у тебя очки были, а сейчас…

– А сейчас у меня контактные линзы.

– И правильно!

– Ты, наверное, хочешь курить, – сказала она. – Но у меня нет сигарет…

– А я брошу! – быстро сказал он. – И пить брошу… ты как считаешь?

– Дело твое, – улыбнулась она. – При чем тут я?

– Очень даже при чем! – воскликнул он. – Теперь все будет так, как ты скажешь. Я клятву дал!

– Кому? – удивилась она.

– Ну… Себе! – И он широко улыбнулся, как пьяный. – Теперь будет все по-другому… вот увидишь!

– Не знаю, – усомнилась она. – Ты не спеши с клятвами-то… Жив – и ладно. А там уж – как Бог решит.

– Именно так! – подхватил он ее слова. – Буду теперь жить по-Божески… Обещаю! Клянусь тебе!

– Опять ты, – поморщилась она. – Не суетись. Мне от тебя ничего не нужно. То, что между нами было когда-то, давно прошло…

– Но я хочу, чтобы ты меня простила!

– Бог простит.

Он смутился, примолк ненадолго. Потом огляделся по сторонам, спросил:

– А это что – кладбищенская сторожка?

– Нет, я здесь живу, – сказала Анна. – Живу и работаю.

– На кладбище?

– Да. Ты разве не слышал про музей "Божья нива"?

– Извини, не приходилось. А что это за музей?

– Всё кладбище – и есть музей. Работы много.

– Я буду тебе помогать! – сразу загорелся он. – Что скажешь, то и буду делать!

– Спасибо на добром слове…

– А можно, я у тебя заночую сегодня? Жена может до смерти перепугаться, если я домой среди ночи заявлюсь… – И он хохотнул нервно.

– Ради Бога, ночуй. Я тебе раскладушку поставлю.

– А завтра – начну новую жизнь!

– Ой, Митя, не зарекайся. Боюсь, ничего из этого не получится.

– А ты не бойся! Я клятву дал!

– Ну, не знаю… От себя отказаться трудно, почти невозможно. Я ведь слышала про твой бизнес, про центр "Возрождение", про то, как вы там людям голову морочите с этой заморозкой… Грех ведь это.

– Ты так считаешь? – Он нахмурился, но тут же снова разулыбался. – Значит – брошу! Займусь другим делом, богоугодным…

– А вспомни – ты же хорошим художником был…

– Я уже и забыл об этом.

– Но я не забыла. – И она кивнула на висящие на стенах картины. – Не узнаёшь?

– Неужто – мои?! – Он подошел ближе, всмотрелся в весенний пейзаж, в женский портрет. – И это – моё?

– Всё твоё… я сохранила. Ты не против?

– Наоборот, я рад! – Он опять оживился. – Слушай, а что, если я снова займусь живописью? Это идея!

– Идея хорошая, – сдержанно улыбнулась она, – но отложи решенье до завтра… вдруг передумаешь?

– Не передумаю!

Она покачала головой. Потом лицо ее омрачилось заботой.

– Слушай, Митя… А что мы будем делать с твоей могилой?

– Как – что делать? А ничего не делать! Закидаем землей – и пусть все думают, что я умер!

– Хорошо ли это? – усомнилась Анна. – Ведь обман – грех. И кощунство это – пустая могила…

– Бог простит. От этого же никому вреда не будет, – произнес он легкомысленно и возбужденно. – Раз уж я решил начать новую жизнь, то пусть Дмитрий Воропаев умрет, а родится совсем другой человек!..

– Все это я где-то уже когда-то читала, – с улыбкой заметила Анна. – К чему такая литературщина? И потом, хорошо ли начинать новую жизнь с обмана? – В голосе ее зазвучали строгие ноты. – Ты подумай, Митя, подумай…

– То есть ты считаешь, что так нельзя? – смутился он, глядя на нее словно впервые, словно видел совсем незнакомую женщину, а не ту Анну, которую знал когда-то. – Ты и впрямь считаешь, что это грех?

– А ты сам подумай…

– Что ж… Наверное, ты права. Нечего людям голову зря морочить. Незачем тут, на кладбище, театр устраивать…

– Ну, вот видишь, своими словами – а ту же правду сказал.

– Так ведь правда одна, только слова разные! – воскликнул он.

– Это верно.

Первое утро новой жизни

Спал он крепко, без сновидений. Но проснулся рано – словно в голове будильник сработал. Анны в вагончике уже не было.

Встал с раскладушки, прибрал постель. Увидел на столе записку: "Митя, пей чай. Я в храме. Хочешь, заходи. Дверь прикрой. А."

Он выпил чашку сладкого чая, есть ничего не стал. Минут пять сидел, задумавшись, глядя на висевший на стене портрет молодой Анны. Как давно все это было… Жизнь прошла – и ничего не вернуть, не исправить. Можно лишь сожалеть о прошлом.

Недавняя ночная эйфория развеялась, сейчас он чувствовал смутную, томящую его грусть – и не только потому, что не знал, как быть дальше, но и потому, что не очень-то верил в возможность собственного преображения. Нет, он твердо решил, что с прежней жизнью покончено и возврата к ней быть не может… но сможет ли он жить по-новому? И как – жить? Чем заняться?

Он вдруг вспомнил чьи-то стихи: "Впереди густой туман клубится, и пустая клетка позади…" Да, из клетки он вырвался – но что там впереди, за туманом?

Ладно, время подскажет, решил он, вставая из-за стола. Для начала надо навестить жену, заглянуть в офис, а там – видно будет. Проще всего – реагировать по ситуации.

Он надел свой почищенный Анной костюм, вышел из вагончика – и зажмурился от солнечного света. День обещал быть погожим и ясным.

Митя прошел по светлым кладбищенским аллеям, увидел за поворотом старинную каменную церковь. На паперти сидели нищие. Ему стало неловко перед ними – в карманах дорогого костюма не было ни гроша… Надо будет у Анны денег попросить хоть немного… Поднялся на крыльцо, зашел в храм, неловко перекрестился. Огляделся по сторонам. Утренняя служба закончилась. Анна стояла за прилавком, продавала свечи и книжки – евангелие, часослов, церковный календарь.

– Доброе утро, Аня.

– Доброе утро, Митя, – улыбнулась она. – Уже выспался?

– Да… Я тут решил сходить по своим делам, а вечером вернусь… Ты не против?

– Делай как считаешь нужным. Захочешь – приходи. Буду только рада.

– Вот и спасибо. Ну, я пошел.

– Я тебя провожу.

Они вышли из прохладного храма на нагретое солнцем горячее каменное крыльцо.

– У тебя же, наверное, совсем нет денег, – спохватилась Анна. – Вот, возьми пятьсот…

– Я сегодня же верну! Спасибо!

Они шли по аллее к кладбищенским воротам, под ногами шуршал песок. Анна останавливалась возле каждого нищего, подавала по две-три монеты. Он поглядывал на нее искоса.

– Слушай, Аня… а ты ведь совсем еще молодая! – сказал он вдруг.

– И что же?

– Да так… просто так сказал. Хотя нет, вру – не просто. Ты не жалеешь, что отказалась от… ну… от нормальной жизни?

– А что хорошего было в той моей нормальной жизни? – Она резко остановилась, глянула ему прямо в глаза. – Ничего хорошего не было. Грех и ужас! Разве не так?