Текст книги "Царь-Сторож"

– И тебе не было за меня стыдно? – удивился он, отстраняясь и вглядываясь в мое лицо.

– Мне было… страшно, – сказала я.

Мой страх оставался со мной.

Я жила в постоянном ожидании – скоро все кончится.

А Валера – он был беспечен, небрежен и… нагло-горд. Ничем, казалось бы, не обоснованная гордость светилась в каждом его жесте, в каждой позе, улыбке, в каждом произнесенном слове, даже самом простом и нейтральном ("да" – "нет") – сама интонация была бесконечно гордой, надменной.

Мне казалось, что он постоянно играет, часто меняя роли, но играет бескорыстно, ради удовольствия играть, ради радости одурачить.

Каждый день обязательно что-нибудь врал, придумывал, сочинял, – словно репетировал, проверяя на мне свою фантазию. Не любил ничего делать просто так – обязательно накручивал условия игры. Например, говорил:

– Представь, что в Кырске – чума! Карантин, костры на улицах, горы трупов… Предлагаю устроить маленький пир во время чумы. А? – И доставал из портфеля бутылку. – Пропади все пропадом, завтра, быть может, сгинем, а нынче будем веселиться! – Обнимал меня и декламировал: "Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья – бессмертья, может быть, залог! И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог. Итак – хвала тебе, Чума! Нам не страшна могилы тьма, нас не смутит твое призванье! Бокалы пеним дружно мы, и Девы-Розы пьем дыханье – быть может – полное Чумы!.."

А своих стихов – не читал никогда. Это единственное, в чем он был стыдлив и целомудрен (а может, опять же – горд).

Я как-то его попросила – прочесть, а он просто сказал:

– Нет, – и все.

Мне это казалось немного странным, тем более, что во всем остальном он был не только не скромен, но даже слегка кокетлив. И потом, я ведь знала, что все поэты любят читать окружающим вслух свои стихи. Валера был исключением.

Он много пил.

Но, даже напиваясь, не казался пьяным. Наоборот, речь его становилась особенно четкой, изысканной, правда, немного усложненной. Заводил теоретические разговоры, актерствовал, "вещал" (его собственное определение). Степень его опьянения можно было угадать только по внезапным скандальным поступкам – ну, вроде того, со стриптизом у Бармалаева…

Зарабатывал Валера мало, особенно в тот наш медовый период, когда "все отвернулись" от него и "все двери были закрыты". Хотя, если уж точно, это он сам отвернулся и не пытался ломиться даже в открытые двери… Подрабатывал в вечерней школе преподаванием литературы (он ведь в свое время закончил филфак универа) – но этих денег не могло хватить на ежедневные выпивки. Я отдавала ему всю свою зарплату, и он, разумеется, брал. Оставляла минимум – на еду, на всякие мелочи. Вскоре пришлось и подрабатывать – я с радостью пошла на это, ради него. Даже домой брала оформительскую работу – плакаты, рекламные афиши, объявления для разных контор. А он бездельничал… два месяца совсем нигде не работал… Но я не сердилась. Наоборот – я испытывала наслаждение от сознания того, что он от меня зависит, что я его кормлю, даю ему деньги на вино. Эта его зависимость от меня… ах, как же это было сладко! Если честно и просто – я с радостью покупала его любовь… то есть мне казалось, что – покупаю… Да я бы с удовольствием купила и его самого, целиком, полностью…

Ни разу я не намекнула ему, что неплохо бы устроиться на работу, заняться каким-то делом. Только раз поинтересовалась – почему он не посылает стихи в журналы других городов, хотя бы в Москву. Ведь могли бы и напечатать.

– Одно из двух – или писать, или печататься, – сказал Валера. – В нашей стране другой альтернативы нет.

Мне эти его слова были не понятны. Я и сейчас их, если честно, плохо понимаю… Как это – или писать, или печататься? А вы – понимаете?..

Я, кстати, почти не видела, чтобы он – писал. Ни разу не замечала его сидящим за письменным столом, лишь изредка – усядется за машинку, постучит пять минут, и все.

– Стихи не пишут, их записывают, – обронил он как-то, заметив мой вопросительный взгляд.

Он любил произносить подобные афоризмы, любил вообще разглагольствовать на разные отвлеченные темы. Я как-то спросила его, что такое контрапункт.

– Контрапункт – это… это когда я левой рукой играю "Интернационал", а правой – "Чижик-пыжик".

Я не поняла, но запомнила.

Он многому меня научил. Что уж там говорить о высших материях – он обучил меня правилам этикета, хорошего тона. Я удивилась сперва – почему он придает значение таким пустякам? – ведь сам же говорил, что ненавидит любые условности.

– Видишь ли, дорогая Люся, – снисходительно стал он объяснять, – для того, чтобы плевать на всякие условности, надо хорошо знать – в чем они, эти условности, заключаются. Надо точно знать, куда плюешь, чтобы не промахнуться. Кстати, это относится не только к этикету, но и к искусству.

И потом, соблюдение правил хорошего тона – хороший фон для нарушения этих самых правил. Врубаешься?

Я, опять же, не совсем поняла, но запомнила.

– У меня был один приятель, – сказал Валера, – прекрасный человек, талант, умница. Но я возненавидел его после того, как однажды услышал, как он чавкает во время еды. Он чавкал не ради эпатажа. Он чавкал от удовольствия. А меня чуть не стошнило. Бр-р-р…

Валера тяготился обществом других людей, хотя поначалу мне, напротив, казалось, будто он очень общителен. Вокруг него всегда кто-нибудь крутился. Но вскоре мне стало ясно: многие тянутся к нему, а сам он – стремится к одиночеству. И его кокетство, все его актерские ужимки – все это служило вовсе не для привлечения внимания, а наоборот – для отпугивания.

– Ад – это другие, – сказал он однажды.

– Как это?

– Это не я, это Сартр.

– А рай – это без других? – спросила я.

– Ты мыслишь слишком просто, – усмехнулся Валера. – Я не знаю, что такое рай… Ты любишь сказки?

– В детстве любила.

– При чем тут детство? Ну, ладно. Так вот, в одной из русских сказок (по-моему, где-то у Афанасьева) – я вычитал следующее определение: "Рай – это большая белая комната, посреди которой стоит большая кровать с пуховыми подушками…"

– А на кровати – большая белая женщина? – улыбнулась я, стараясь ему подыграть.

– Нет, – и он глянул на меня неприязненно. – Никаких женщин.

Позднее я часто вспоминала: ад – это другие…

Кстати, Валера редко употреблял цитаты в своих частых монологах, и меня не раз предостерегал от подобного снобизма.

– Старайся сама все понять, – говорил он. – Не верь никому. Не злоупотребляй цитатами. Это дурной тон. Не будь попугаем. Цитата – не аргумент. Цитата – признак твоей слабости. Цитата – неверный союзник для одинокого человека.

Я впитывала, усваивала его слова.

Хотя очень часто мне казалось, что он дразнит меня, дурачит.

Больше всего он не любил такие слова, как "негуманно, "жестоко", "безнравственно".

– Главное – быть честным. А честный человек может быть и безнравственным. Даже точнее: честные люди – и есть самые безнравственные. Цинизм – необходимое свойство порядочного человека.

При этих словах он не мог не улыбнуться, кокетливо демонстрируя свое знаменитое обаяние.

Бывая с Валерой где-нибудь в гостях, я замечала цепкие женские взгляды – он всем нравился. "Обаяшка, – порхал вокруг бабий шепот, – ах, какой обаяшка!.." Это слово впервые я услышала еще тогда, зимой, от Вики.

Кстати – Вика нашла себе жениха. Она иногда забегала к нам, или звонила по телефону – и рассказывала о Шурике (так его звали, ее жениха), подолгу говорила только о нем.

– Такой милый, славный, такой непосредственный! – тараторила Вика. – Вроде бы, простой работяга, токарь с "Сибмаша"… Думаешь, примитив? Ничего подобного! Поумнее многих наших общих знакомых. Шурик нынче собирается поступать на вечернее отделение в политех… обязательно поступит! Он – знаешь, кто? Он изобретатель и рационализатор! Каждый месяц – рацуха! Это он так ласково называет – рацуха. Рационализаторское, значит, предложение. А за каждую рацуху – денежки, почет, слава. Ясно? С ним не пропадешь! Несколько лет пройдет – он директором завода станет, я не сомневаюсь. И я ему помогу. Не веришь? Не веришь?

Она говорила так страстно, так горячо, словно защищала его и себя от чьих-то насмешек.

Но я молчала. Я не могла думать о каком-то Шурике.

Для меня существовал только Валера – мой мир, мое солнце… моя сладкая ночь.

Глава четвертая

Прошло полгода.

Однажды летом, в субботу, я была дома одна – Валера куда-то умчался, а я готовила на обед окрошку.

Раздался звонок. Я открыла дверь – но это был не Валера. Передо мной стоял милиционер. Я напугалась – уж не случилось ли чего с Валерой.

Милиционер смущенно улыбался. Он был высокий, плотный, круглолицый. Лет тридцать, не больше.

– Извините, – сказал милиционер, – Валерий Поляков разве не здесь живет?

– Здесь, – ответила я, и пригласила его войти.

Гость зашел, сел, огляделся. Снял милицейскую фуражку. Ранняя лысина в пол-головы, лицо румяное, щеки тугие.

– Я брат Валерия, – представился милиционер. – Кузьма Поляков. Лучше зовите меня просто – Кузя.

– Брат? А я и не знала, что у Валеры есть брат!

– Дело в том, что я живу в другом городе, – пояснил милиционер, то есть Кузя. – Мы там с матерью жили…

– Я и про мать ничего не знала! – воскликнула я. – Надо же. А мама – с вами приехала?

– Она умерла, – тихо сказал Кузя.

Он опустил голову – и вдруг как-то по-детски всхлипнул. – Она умерла вчера… Вот я и приехал… завтра – похороны…

– Надо же, горе какое, – прошептала я, и присела рядом с ним. – А Валеры, как назло, нет дома. Может, я сбегаю, поищу его?

– Не надо. Я подожду. У меня нет других дел, – сказал Кузя. – Лететь можно завтра. Я уже и билеты на завтра взял… на двоих.

Приглядевшись, я нашла в Кузе признаки сходства с Валерой. Особенно – когда он снял форму и надел простую рубашку. Правда, мешала лысина и детская упругость розовых щек.

– … Я всегда страдал от своей внешности, – простодушно рассказывал Кузя, когда мы сели с ним есть окрошку, не дождавшись прихода Валеры. – Ребята во дворе и в школе дразнили меня Пончиком, Булочкой, Жиртрестом… и еще похуже. Ну, обидно, конечно. Особенно было обидно потом, когда старше стал… вы знаете, Люся, я даже хотел как-то раз повеситься! Честное слово! А Валера меня научил – ты, говорит, стань боксером, и бей всех подряд, пусть только вякнут. Вот я и стал заниматься спортом – бокс освоил, потом дзюдо, а в последние годы – каратэ…

– А что это? – спросила я.

– Как – что? Вы не слышали про каратэ? – удивился Кузя. – Хотите, я до потолка ногой достану?

– Хочу, – сказала я.

Он встал из-за столы, вздохнул, крикнул: "йа!" – и взвился вверх, чиркнув подошвой по потолку.

– С ума сойти, – сказала я восхищенно.

– Хотите – доску ладонью разрублю? – И он взял со стены доску, на которой я обычно разделывала овощи. – Хотите?

– Хочу.

– Йа! – И Кузя разрубил доску ладонью, словно это была не ладонь, а топор.

– С ума сойти… – повторила я.

– Что бы еще такое сделать?.. – И Кузя стал оглядываться вокруг, а потом подошел к окну. – Хотите, сделаю пальцем в окне дырку, а стекло даже не треснет?

– Нет, не надо, – испугалась я. – Я вам и так верю. Вы садитесь, садитесь… совсем забыли про свою окрошку!

– Вот видите, – сказал Кузя, возвращаясь за стол. – Вы убедились, чего я достиг в результате упорных ежедневных тренировок. Но это меня не спасло от посторонних насмешек. Я позорно облысел.

– Что ж тут позорного? – заметила я. – Мало ли среди замечательных людей – лысых?

– Не-ет, вы меня не утешайте, – и Кузя горько усмехнулся. – Я не просто лысый. Я румяный лысый мент – вот я кто. А это очень смешно.

– Да бросьте вы, – сказала я. – Это у вас от мнительности.

– Думаете, комплексую? Не-ет… Мне одна девушка прямо так и сказала: убери свои руки, плешивый мальчик, лучше купи себе парик и пудру – ты неприлично румян и лыс.

– Да не может быть! – воскликнула я. – Не могла она так сказать.

– Могла, – и Кузя вздохнул. – И даже мама нередко мне говорила: Кузя, Кузя, какой ты смешной!.. – И тут, вспомнив об умершей матери, он снова всхлипнул.

Я придвинула к нему свой стул, обняла его, прижала к себе его плешивую голову, прошептала: – Ну, Кузя, ну что ты, ну, успокойся…

Поздно вечером пришел Валера.

– Каким ветром? – удивился он, увидев Кузю. – Уж не случилось ли чего, дорогой мой братишка?

– Мама… мама умерла, – сказал Кузя, медленно поднимаясь со стула.

– Да?.. Наконец-то, – сказал Валера, бледнея и улыбаясь. – Скапустилась, старая пьянчужка… Давно пора.

– Да ты что?! – вскрикнула я.

А Кузя – молчал.

– Я так и знал… – наконец прошептал Кузя. – Я так и знал, что ты скажешь что-нибудь… что-нибудь такое…

– Как ты мог, Валера? – спросила я.

А он даже не посмотрел на меня.

– Ладно… пойду, умоюсь, – и Валера направился в ванную комнату. – Ужасная сегодня жара. Окрошка для меня осталась?.. или все умяли?

А я не могла отвечать… меня вдруг охватила такая тоска, такая тоска… словно это моя мать умерла, а ее оскорбляют. (Моя мать умерла давным-давно, я даже ее лица не помню).

Валера вышел из ванной. Сел за стол. Налил себе полную тарелку. Стал жадно есть.

Кузя сидел напротив, молча смотрел на брата.

– Ну и как же она умерла, наша мамочка? – спросил, наконец, Валера. – При каких таких обстоятельствах? Не сомневаюсь – от белой горячки… ведь так?

– Не все ли равно? – сказал Кузя. – Главное – она умерла.

– Ах, тебе – все равно? – саркастически сказал Валера. – Тебе, значит, все равно, что наша мать была пьяница? Тебя не волнует, что она содержала нас в интернате, а сама водила в дом мужиков и пропивала все до копейки?..

– Бедная мама, – прошептал Кузя.

– "Бедная мама"… Ты что, забыл?! – крикнул Валера, вскакивая и подходя к нему. – Забыл, как она валялась в своей блевотине, а мы стояли рядом, два щенка, плакали и просили: мамка, вставай, мамка!.. Ты это забыл?

– Я все помню, – сказал Кузя. – И я всегда ее очень жалел… А ты бросил – ее и меня – и уехал в этот Кырск. Ты нас бросил.

– Дурак! Разве мог я с ней оставаться? Мне было стыдно, что у меня – такая мать… вот я и сбежал! И потом – я хотел быть свободным. И не жалею ни о чем. А оплакивать горькую пьяницу, которая случайно – совершенно случайно! – была моей матерью, я не собираюсь. Слышишь, ты? И не распускай слюни, меня тошнит, я не могу видеть твою заплаканную физиономию!

Я вдруг со страхом подумала, что Кузя сейчас набросится на брата – ведь я знала его силу. Нет, Кузя сидел и молчал.

– Валера, послушай, – сказала я, осторожно трогая его за плечо, – ведь нельзя так – о матери… нельзя…

Он быстро взглянул на меня – я отшатнулась.

– Ах, о матери – нельзя?! – даже взвизгнул Валера. – Ах, мать – это святое слово! Ах, мать – это… это… это четыре буквы – и все! Фу! По-вашему, каждая женщина – святая? Ведь почти каждая – мать! Так, что ли? Так? Да вы что, в конце-то концов, за дурака меня принимаете? Развесили таблички: то нельзя, это нельзя, не курить, не сорить, не плевать, мать не ругать, женщину не трогать, животных не обижать, рыбу не глушить, родину любить, партии служить, детей не бить, вино не пить, голым не ходить… да пошли вы все – знаете, куда?! Кузя, ведь ты же мусор, мент, ты сотрудник милиции… может, арестуешь меня? Ну – где твои наручники? На, бери меня! Бери! У-у, суки… как вы мне все надоели… Оставьте, оставьте меня в покое!

Я со страхом смотрела на него – он был бледен, дрожал, трясся от ненависти.

А Кузя все так же молча сидел в кресле. Казалось, он был контужен – и ничего не слышал.

Глава пятая

Среди ночи я проснулась – Валеры рядом не было.

Кузя спал на полу, на матраце. Стонал во сне.

Я тихонько встала, вышла на кухню.

Валера стоял на коленях, возле окна, положив на подоконник руки и голову. Я подошла ближе, встала на колени рядом с ним, пригляделась – Валера спал. Лицо его было мокрым от недавних слез.

Никогда я так сильно не любила его, как в ту ночь.

Глава шестая

На другой день братья улетели в родной город, на похороны матери.

Дня через три оба вернулись.

Кузя решил пожить немного в Кырске – отвлечься, развеяться. Он специально для этого взял отпуск. Заодно хотел узнать насчет условий поступления в юридический институт, у него давно был такой план.

Глава седьмая

В следующую субботу мы решили съездить в лес, устроить нечто вроде пикника. Для полноты компании пригласили Вику.

День был чудесный. Тогда, в семьдесят пятом, под Кырском еще можно было найти заповедные уголки, еще кое-где зеленела трава и шумели деревья, и цвели ромашки, и пчелы гудели, и можно было напиться из родника, и зажарить шашлык на костре…

Об умершей матери, конечно, не заикались.

Кузя жарил шашлык, Валера следил за костром, я готовила салат, а Вика рассказывала об очередном крушении своей любви.

– …а ведь он мне казался таким славным, таким умненьким, – взволнованно говорила она про своего Шурика, – мало ли, что простой токарь. То есть он мне ну просто жутко нравился! Мы ведь с ним даже в загс собирались пойти…

– Ты серьезно? – не поверил Валера.

– А почему бы и нет?

– И когда же в загс? – спросила я.

– Никогда. Теперь – никогда, – и Вика горестно вздохнула.

– Чем же тебе рабочий класс не подходит? – ехидно спросил Валера. – Или опять – раз-лю-би-ла? Так, что ли?

– Да, именно так.

– Ну, а причина?

– Он цынгой заболел… вот и вся причина.

– Как это?

– А вот так. Заболел цынгой – я его за это и разлюбила.

– Ну, голубушка, – рассердился Валера, – при чем тут цынга? Это ж, я извиняюсь, не сифилис и не триппер. Разве цынга – стыдная болезнь?

– Стыдная, – твердо сказала Вика. – В наше время – стыдно болеть цынгой. Мы живем не за полярным кругом… хотя и за железным занавесом… можно ведь нормально питаться – если, конечно, не экономить.

– А он что, экономил?

– В том-то и дело. Я и раньше догадывалась. Тогда он копил на гарнитур. Купил гарнитур, ладно. К нему придешь, хвастается – глянь, какой журнальный столик. А на столике – "Крокодил" прошлогодний… как в парикмахерской. Глянь, какой в серванте бар зеркальный. А в баре – бутылка из-под "Плиски" с чаем, для красоты. Ну, ладно, купил гарнитур. Кстати: ведь для будущей жены старался, для меня то есть. А потом стал копить на машину. И все его хваленые "рацухи" – всё ради машины. Он ее заранее ласково называл: "машинёшка", "моя машинёшка"… Я терпела, терпела, долго терпела, все-таки, для меня ведь старается… хотя и тогда уж боялась: а сама я для него – не то же ли самое, что и гарнитур? Может, я ему для полного комплекта нужна, а вовсе не ради там чего другого? Ладно, терпела… Но когда я узнала, что он из-за проклятой экономии питался черт знает чем, голодал из-за этой машины – на фиг она нужна! – и цынгой заболел на этой почве, – тут уж мое терпение лопнуло! Мне даже противно стало, братцы, честное слово. Зачем мне такой жених? Никакой романтики, и вообще… Ну, согласитесь, цынга – это ж позорище!..

– А когда вы должны идти в загс? – спросил Кузя, который внимательно слушал этот рассказ и даже про шашлыки забыл.

– Послезавтра. Заявление месяц назад подали, а послезавтра расписываться надо.

– Вы не ходите, – сказал Кузя очень серьезно.

– Конечно, не пойду. Я же объяснила – мне такой экономист и страдалец не нужен.

– Да-а, деградирует класс-гегемон, деградирует, – усмехнулся Валера. – Можно сказать, типичная история.

– Чепуха, – буркнул Кузя. – При чем тут класс?..

– Да, конечно, – согласилась Вика. – Все зависит от человека. Я в нем ошиблась… И когда я перестану ошибаться? Когда жизнь научит меня трезвости и мудрости?

– Каркнул ворон: "Невермор!" – заметил Валера. – Оставь свои риторические вопросы. Давайте лучше шашлыки жрать. И выпить хочется.

А я заметила, что Кузя стал какой-то уж очень задумчивый. И часто на Вику поглядывал. Взглянет – и тут же отведет глаза.

Выпили, развеселились. Шашлыки немного подгорели, но аппетит у нас был зверский.

Мне было хорошо рядом с Валерой. Я видела, что он "отошел" немного.

Валера запьянел, сидел молча, и принимал, как всегда, изысканные позы, играя, вероятно, в английского лорда на загородной прогулке.

Кузя раскраснелся и стал показывать свою силу и ловкость, обращаясь, в основном, к Вике. Он перерубил ребром ладони несколько палок, пробежался на руках по поляне, сделал сальто, а потом предложил Вике, чтобы она встала ему на живот и попрыгала.

– Да ну, Кузя, что вы, ей-богу! – засмеялась Вика, отмахиваясь. – Я же вас растопчу!

– У меня железный пресс, не бойтесь, – и Кузя лег на спину.

Вика скинула туфли и осторожно встала на кузин живот. – И правда, железный, – прошептала она, и восторженно посмотрела на Кузю сверху вниз.

– Пляшите! Смелее! – крикнул Кузя, багровея лицом.

– Не устаю поражаться легкомыслию некоторых молодых девиц и потакающих им юношей, – надменно заметил Валера, прищурив глаза. – Сплошной моветон.

– А что – и спляшу! – закричала Вика, и стала прыгать на кузином животе, чуть ли не отбивая чечетку. – Держись, Кузя!

– Пляши! Пляши! – кричал Кузя, и сам отхлопывал ритм ладонями по земле.

Вика соскользнула с его живота, споткнулась, упала рядом, захохотала и стала его щекотать:

– Ах, Кузя! Вы просто прелесть что такое! Такой славный… такой смешной… Давайте выпьем на брудершафт?

Кузя радостно согласился – они выпили и расцеловались.

– Уф, я совсем косая, – сказала Вика. – Я становлюсь настоящей пьянчужкой. А ведь пьяная женщина – это ужасно.

Я быстро взглянула на Валеру – он сидел с застывшей улыбкой.

– Вика, кем ты будешь работать, когда институт закончишь? – чтобы сбить напряжение, спросила я. – Или еще не решила?

– Давно решила. Акушером-гинекологом, – сказала Вика. – Самое благородное дело – помогать рождению ребенка.

– Самое глупое дело, – лениво возразил Валера.

– Ну, ты как всегда шутишь. Парадоксалист. А я – чуть не плачу от радости каждый раз, когда принимаю новорожденного… – И Вика вдруг рассмеялась: – Вспомнила один случай! Недавно дежурила в роддоме, там одна алкоголичка рожала… так вы не поверите! – когда младенец родился и впервые закричал – от него водкой пахло! Честное слово. Я думала – мне показалось… а потом в реферативном журнале прочитала – американские акушеры тоже фиксировали такие случаи.

– Не может быть, – не поверила я.

– Ей-богу. И водкой от него разило, и ручонки тряслись – опохмелиться просил, малютка. Он же там, в животе у мамы, привык все девять месяцев регулярно алкоголь получать…

– Ага!.. все понятно, – вмешался Валера. – Теперь мне ясно, почему я стал алкоголиком. Небось, тоже, едва родился, опохмелиться потребовал… спасибо, мама, спасибо… земля тебе пухом, алкашка… – и он налил себе водки полный стакан, и выпил залпом.

Все замолчали. Вика виновато глядела то на меня, то на Кузю.

– Валера, пожалуйста, не говори так больше никогда… я очень тебя прошу… – наконец произнес Кузя.

– Что? Ах, я опять провинился. Ну, ладно, ладно. Сдаюсь.

Глава восьмая

А потом Кузя с Викой пошли в лес, за цветами, – и долго не возвращались.

– Уж не случилось ли чего? – сказала я. – Может, заблудились?

– Ты наивна до неприличия, – лениво усмехнулся Валера. – Думаешь, они за цветами пошли?

Я пожала плечами.

Уже стемнело. И костер погас. Пора было собираться домой – а Кузя с Викой все не возвращались.

– Нет, ты как хочешь, а я пойду поищу, – сказала я. – Не оставим же мы их здесь?

– Что ж, можно и поискать, – согласился Валера. – Только смотри, будь внимательной и осторожной – не наступи на них.

Искали мы недолго.

Возле ручья, на пышном холме, среди слабо белеющих в темноте ромашек – сидели, обнявшись и босиком, Кузя с Викой.

Они – пели.

Вика опустила голову на его плечо и прикрыла глаза.

Кузя сидел ровно, расправив плечи и нежно прижимая к себе Вику.

Они пели:

 
– Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтая,
Что всех краса-а-авиц она милей и краше…
Я сам хотел признаться ей,
Да слов я не нашел!..
 

Я смотрела на них, слушала, крепко держа Валеру за руку, и боялась, и мысленно умоляла его, чтобы он ничего не сказал, не крикнул, не спугнул.

Он не крикнул.

Он только прошептал брезгливо:

– О боже… какая пошлятина!..

И мне захотелось его ударить.

Глава девятая

Время шло, а дела у Валеры не ладились. На книжке окончательно был поставлен крест, никто нигде ничего не обещал, а стоило ему заикнуться о своих претензиях, как сразу же намекали: радуйся, что еще так обошлось… Скандальный стриптиз не забывался.

Валера был груб, раздражителен. Часто срывал зло на мне. Я терпела, сносила любые его выходки. Давно смирилась с тем, что никакого счастливого будущего у нас с ним быть не может. Я просто не хотела терять Валеру.

А у Кузи с Викой роман развивался успешно. С цынготным токарем Шуриком она провела прощальную беседу на другой же день после того пикника, а с Кузей – не расставалась. Он даже в институт ее провожал, и встречал после занятий, и цветы дарил, и радужные планы строил. Когда они шли рядом, за версту было видно, что это – влюбленные.

– Мне вся эта комедия не нравится, – заявил однажды Валера. – Кузя – лопух, и меня это бесит. Да и жалко брата…

– Ну, зачем ты так? – возмутилась я. – Вика искренне к нему тянется. Она держится за него… разве не видишь? Она любит его, разве не понимаешь?

– Фу, фу, фу, – отмахнулся Валера. – Набор слов и никакого смысла. То, что она искренна, ничего не значит. Она шлюха. Спокойно, спокойно… я знаю, что говорю. Она есть шлюха. А шлюхи – это ведь не проститутки… не путай, моя дорогая. Шлюха может быть искренней. Она и тянется, и держится, и любит – всё, как ты сказала – но она остается шлюхой.

– Как ты можешь… она ведь не сделала тебе ничего плохого, – сказала я. – Она вообще никому не сделала ничего плохого. Она очень добрая, доверчивая, чувствительная. И неглупая.

– Согласен, – кивнул Валера. – Эпитеты подходящие. Она – добрая, доверчивая, чувствительная и неглупая шлюха. Что еще?

– Она бескорыстная…

– Стоп! Женщина в принципе не может быть бескорыстной. Еще что?

– Какой ты злой… даже страшно…

– Да пойми ты! – воскликнул он, приближая ко мне искаженное лицо. – Я так говорю потому, что однажды обжегся!.. и не хочу, чтобы обжигался мой брат.

– Кузя не похож на тебя, он другой. Ты просто завидуешь их счастью…

– Бред! Чепуха! Это ты, вероятно, им завидуешь! – закричал он. – Что, тоже захотелось – посидеть, обнявшись, на холмике, и песенку дуэтом?.. У-у, вспоминать противно.

– Не знаю, – прошептала я. – Может быть, я и глупая… но мне в тот раз, ну, когда мы нашли их в лесу, было грустно немножко… ну, когда они пели… а вовсе не противно.

– Знаешь, что это такое – Вика Повидлова? – сказал он, злобно кривясь. – Современный вариант закомплексованной русской шлюхи, томящейся в вечных поисках "настоящей" любви. Она мне отвратительна – со всей своей искренностью и добротой. Сука. Все они такие – Катюши Масловы, Сонечки Мармеладовы… несчастные девочки… ха! Вика Повид-лова! Масло, мармелад, повидло… тьфу!.. Гнусная традиция слюнявой русской литературы – оправдание и воспевание шлюх. Мерзость. Вранье теряющих потенцию сочинителей. Шлюха есть шлюха. Масло. Мармелад. Повидло… у-у… куда бы сблевать?..

– Ты никого не любишь, – сказала я. – Ты совсем-совсем никого не любишь.

– Я люблю брата. И я докажу это, будь уверена. У меня нет никого, кроме брата.

– А я?.. – прошептала я, чуть не плача. – Меня ты совсем не любишь?..

– Ну, перестань. Будь умницей.

– Валера, почему ты такой? Кто тебя обидел, что ли?.. Ведь была же у тебя… опять скажешь – пошлятина… ну, была же у тебя первая любовь? Ну, когда-то ведь была?.. ведь была?

– Что-о? Моя первая любовь? – И он скривил губы. – У меня не было первой любви. У меня была первая любовница. Жена соседа. Как в банальном анекдоте. Только одна деталь – я был совсем мальчишка, в девятом классе учился.

А ему было за пятьдесят. А жене его – чуть меньше сорока. Соображаешь? Однажды я зашел к ним, хозяина не было дома, а жена его – была… Ну, что? Хочешь – расскажу – как все было в тот давний незабываемый вечерок? Хочешь – опишу все в мельчайших подробностях?

– Нет, – быстро сказала я, и зажмурилась. – Не хочу.

– А что так? Ты же хотела – о первой любви… ну, а если ее не было, первой любви? Если был мальчик – и сорокалетняя извращенная сука? Я бы сказал – первая учительница, – и он засмеялся. – Ах, стерва. Она меня чуть ли не с ног до головы облизывала… а потом конфеты покупала, вино, подарки всякие…

– Замолчи! – крикнула я.

Глава десятая

Дня через три Кузя с Викой пришли к нам и сообщили, что подали заявление в загс. Они оба прямо светились от счастья. Я обняла их, поздравила.

А Валера был грустен.

– Ну что же, братишка, – сказал Кузя, протягивая ему руку, – поздравь меня. Да ты что такой кислый?.. Может, недоволен моим решением?

Валера горько усмехнулся.

– Сегодня самый печальный день в моей жизни, – произнес он глухим голосом и вяло пожал руку брата. – Что ж, разумеется, я вас поздравляю… для вас это праздник… а для меня – соль на старую рану!..

– Валера! – попыталась я его остановить.

– Спокойно, Люся. Спокойно, – и он улыбнулся самой тоскливой своей улыбкой. – Не удивляйся, Кузя. Ты не виноват. Все правильно. Тебя понять можно. Но Вика, Вика…

– А что? – испугалась Вика. – Я что-нибудь сделала не так?

– Эх, Вика, Вика… – И Валера опустил голову, и слезы – слезы! – заблестели на его ресницах. – Короткая же у тебя память, Вика. Совсем забыла о том, что было когда-то между нами…

– Было и прошло! – звонко сказала Вика, оглядываясь на Кузю. Тот, улыбаясь, кивнул.

– Для тебя прошло, для меня – нет… – И он поднял на нее свои глаза, и я похолодела – это были глаза страдающего от неразделенной любви человека. – Что ж, дело сделано… теперь ничего не изменишь… Будьте счастливы!

– Постой, погоди! – подскочила к нему Вика. – Я не пойму, не могу понять… – она вся тряслась, и голос ее дрожал. – Ты что, хочешь сказать… что ты… что ты меня любишь?..

– Не все ли теперь равно? – И Валера пожал плечами, и махнул рукой. – Я сам виноват – скрывал любовь, прятал ее под маской цинизма… всё шутил, посмеивался, играл… вот и доигрался! Так мне и надо! – надрывно воскликнул он, вскидывая руки. – Так и надо! Получай свое, старый клоун! Смейся, паяц! Радуйся, дешевый актер, притворяйся теперь счастливым. Куда уж лучше – родной брат женится на любимой женщине… что может быть смешнее?..

– Валера, я же не знал… – пробормотал растерянно Кузя, и беспомощно огляделся вокруг. – Почему ты не предупредил?

– Почему, почему! Да потому, что я, видите ли, гордый! Потому что я идиот! – И Валера постучал себя пальцем по виску. – Потому что я, видите ли, хотел дождаться, когда выйдет моя книжка, когда решится моя литературная судьба, и уж после этого… ах, черт!.. неужели не ясно? А с Люсей я – просто так, назло. Прости меня, Люся. Да, я стыдился быть женихом-неудачником, вот в чем причина!