Текст книги "Царь-Сторож"

Рассказы завтрашнего дня

Комендантский час

– Почему после этого всегда хочется есть? – спросила Алена, приподнимаясь на локте и всматриваясь в лицо Зайцева. – Отвечайте, профессор!

– Я филолог, не физиолог, – сказал Зайцев, не открывая глаз. – Ты молода, вот тебе и хочется. А я стар – и мне после этого хочется спать… – Он сладко зевнул.

Алена соскочила с широкой тахты и, мерцая в вечернем полумраке голым телом, пошлепала в кухню. Достала из холодильника яблоко, жадно стала хрумкать.

– У тебя даже колбасы нет, – сказала она. – Ты что, одними яблоками питаешься?

– Братья-китайцы, как ты знаешь, ввели карточную систему, – хмыкнул Зайцев. – С колбасой напряженка. И вообще со жратвой.

– А жрать хочется, – вздохнула Алена, хрустя яблоком. – Сейчас бы съела теленка!

– Бедный теленок, – улыбнулся Зайцев. – Правы братья-китайцы: мир погибнет не от голода, а от обжорства.

– Западный мир, – уточнила Алена. – Уж вам-то, в китайской зоне, смерть от обжорства пока не грозит… Можно, я возьму еще яблоко?

– Ешь хоть все. Мне этим холодильником больше не пользоваться.

– Значит, решился? И когда?

– Сегодня.

– Как – сегодня?! – подскочила Алена. – А что же ты мне раньше не сказал?

– Не хотел портить свидание… Вдруг оно у нас последнее? Кстати, тебе – пора. Скоро комендантский час, не опоздай.

– А ты?

– Я же сказал – я своим путем. Провожу тебя, а потом – на резиновой лодке…

– Но ведь это опасно!

– Жить вообще опасно, – заметил он с театральной меланхоличностью. – Но без риска жизнь так же пресна, как говядина без горчицы.

– Тебя этому братья-китайцы научили?

– Они, родимые… Нет, Аленушка, кроме шуток – тебе пора! – Он включил свет, глянул на часы. – Через сорок минут – комендантский час… Подъем! – Он вскочил, похлопал себя по дряблому животу, подошел к зеркалу, с отвращением посмотрел на всклокоченные седые вихры, на мешки под глазами, на морщины. – И зачем ты со мной связалась?..

– Любовь зла, – хмыкнула Алена. – Ты же меня соблазнил, профессор. Забыл, что ли? Помнишь, как шантажировал: не поставлю зачет, если не отдашься…

– Не было этого! – возмутился Зайцев.

– Шучу, шучу.

– А вот братья-китайцы не шутят. Они ведь всерьез обвинили меня в аморальном поведении. Моя разведка донесла, что мне грозит не только увольнение из универа, но и суд…

– Товарищеский?

– Товарищеский суд Линча… Нет, серьезно. Пора рвать когти. В китайской каталажке мне не выжить, Аленушка. Сердце не выдержит. Ты же знаешь мое больное сердечко…

– Как не знать. Значит, поэтому и решил бежать?

– И поэтому тоже.

– А еще почему?

– Будто не знаешь?..

– Хочу услышать.

– Потому что хочу быть с тобой.

– А почему ты хочешь быть со мной?

– Ну, Аленка, кончай дурить… ты прекрасно все понимаешь…

– Нет – почему? Почему? Почему?

Зайцев подошел к ней, притянул ее к себе, поцеловал в приоткрытый рот, пахнущий яблоком.

– Потому что я жить без тебя не могу, – тихо сказал он.

– Вот ведь какой противный, – так же тихо произнесла она, – ни за что ведь не скажет, что любит…

– Ни за что, – согласился он, – никогда…

– Я хочу бежать с тобой, – прошептала она, – давай вместе?

– Это глупо, – нахмурился Зайцев. – Зачем рисковать? У тебя есть нормальный пропуск, а я – на резиновой лодке… Ты встретишь меня на том берегу. Братья-немцы стрелять не станут.

– Нет, конечно. Они будут только рады принять такого гостя.

– Ладно, хватит болтать. Пошли!

Через пять минут они уже вышли из дома и направились к мосту через Енисей.

– Значит, так, – говорил на ходу Зайцев. – У меня все заранее приготовлено. Добрые люди помогли. Две резиновых надувных лодки – одна на этом берегу, под мостом, а вторая – на острове Отдыха, с той стороны, тоже под мостом. Встречай меня на левом берегу, примерно через час, где-то возле краеведческого музея…

– Ради Бога, будь осторожен, милый…

– Обязательно буду. За меня не волнуйся. Ну, вот мы и пришли… – Зайцев помахал рукой китайскому солдату с автоматом на груди: – Нинь хао, тун-чжи!

– Стой! – крикнул китаец. – Васа пропуск!

Из контрольно-пропускного пункта вышел еще один солдат, уже без автомата.

Алена достала пропуск и паспорт.

Китайцы внимательно проверили ее документы, светя фонариком. Зайцев достал сигарету, закурил.

– Бу-син! – сказал солдат. – Низзя курить!

– Дуй-бу-ци, – извинился Зайцев и затоптал сигарету.

– И-це чжэн-чан, – сказал солдат, возвращая Алене документы. – Порядок. – Потом повернулся к Зайцеву: – Ты – кто? Чжан-фу? Муж? Паспорт! Ху-чжао!

– Бу-ши! Нет-нет! – рассмеялся Зайцев. – Я ее просто провожаю. А живу в этой зоне, на правом берегу… Я профессор! Филолог! Юй-янь-сюэ-цзя! А это моя бывшая студентка…

– Проходи! – приказал солдат Алене. – Стоять низзя! Бусин!

Алена повернулась к Зайцеву:

– Я боюсь за тебя…

– Все будет хорошо, – сказал он. – Я тебе обещаю. Иди!

Сразу за контрольно-пропускным пунктом была трамвайная остановка. Алена подошла к трамваю, который должен был увезти ее на левый берег, в западную зону, к братьям-немцам. Зашла в трамвай, потом выглянула, крикнула:

– Я люблю тебя!

– Цзай-хуй! – крикнул он. – До свиданья!

– Как тебе не стыдно! – рассмеялась она, чуть не плача. – А еще профессор… Мне страшно, Зайцев!

– Все будет хорошо! – повторил он.

– Бу-син! Бу-син! – угрожающе надвинулся на него солдат.

– Уходи!

– Прощай, товарищ, – сказал Зайцев. – Цзай-хуй, тун-чжи!

Он отошел от контрольно-пропускного пункта и направился к Предмостной площади. Он знал, что солдат провожает его взглядом. Он не стал оборачиваться, хотя ему и очень хотелось это сделать.

Перейдя через Предмостную площадь, он свернул в темный переулок, потом круто повернул вправо – и окольным путем вышел снова на берег Енисея, только теперь уже на приличном расстоянии от КПП и от моста. Спустился к воде, присел на камень, закурил. Вроде никто его не преследовал. Тишина. Он встал и направился к мосту, где в кустах была спрятана резиновая лодка.

До острова Отдыха добрался спокойно, протока узкая, китайцы его не заметили. Перешел через остров, на другом его берегу нашел вторую спрятанную лодку. Теперь предстояло переплыть Енисей в его основной, широкой части. Он старался держаться ближе к мосту, с теневой стороны. Пока все шло нормально.

Иногда он оглядывался назад – нет, погони не видно, тишина, правый берег тонул во мраке, только на Предмостной светились огоньки КПП. Зато левый берег, где была западная зона, весь залит огнями реклам, оттуда доносилась музыка из парка и с Театральной площади. Там – пограничная зона, восточный рубеж НАТО. Там – левобережный Красноярск, оккупированный немецкими войсками. Там, на берегу, ждет его Алена…

Когда до левого берега оставалось метров триста, не более, луч прожектора с моста зацепил его лодку – и тут же сверху раздались пронзительные крики, и затрещали автоматные очереди.

– Вот суки, – ругнулся Зайцев, – это ж надо, сразу – стрелять… Господи, пронеси!

Не пронесло. Пуля попала в лодку – зашипел выходящий воздух.

– Врешь, не возьмешь! – по-чапаевски крикнул Зайцев и перевалился через упругий борт обреченной лодки. – И так доплывем!

Когда-то, в юные годы, он весь Енисей запросто переплывал, а тут – каких-то двести-триста метров… Пустяки!

Он плыл, плыл, плыл, и судьба берегла его от китайских пуль, но не смогла уберечь от инфаркта. Уже коснувшись ногой дна, он радостно вскинул руки, рванулся вперед с криком: "Я здесь, Алена!" – но тут же замер и задохнулся от острой невыносимой боли, схватился рукой за грудь – и рухнул в воду.

Сердобольные немецкие солдаты помогли Алене вытащить его из воды на берег.

Остров поэтов

Только, пожалуйста, не перебивайте, мне доктор запретил волноваться…

В далеком и светлом будущем, когда исчезли межгосударственные границы и все страны добровольно объединились под властью Всемирного правительства, на Земле воцарились мир и согласие, гармония и справедливость. Вооруженные силы всех государств были распущены, и за порядком на планете следила международная полиция. Единая валюта и английский язык, принятый всеми за средство общения, способствовали экономическим и культурным контактам. Единое человечество, забывшее о межнациональных и межрелигиозных распрях, отдавало все силы охране природы, исследованию космоса и борьбе с болезнями. Были найдены средства лечения СПИДа, алкоголизма и наркоманий, уничтожены все инфекционные и психические болезни, жизнь человеческая продлилась до двухсот с лишним лет, были найдены даже лекарства для снятия агрессивности и прочих преступных наклонностей в каждом человеке, начиная с раннего детства. Новорожденным делались прививки добра и любви, в каждом жилом доме и в каждом учреждении имелся свой врач-психолог, следящий за поддержанием гуманного микроклимата в коллективе.

Неизлечимыми и опасными для общества оставались только поэты. Правда, их было совсем немного, а стихи к тому времени перестали пользоваться спросом среди пользователей компьютеров (о существовании книг напоминали лишь почти никем не посещаемые музейные книгохранилища), но, тем не менее, поэты оставались единственными источниками смуты. И тогда Всемирным правительством было принято единственно правильное решение. Всех поэтов сослали на небольшой, но вполне пригодный для проживания остров Маренго, расположенный неподалеку от восточных берегов Австралии. Их свезли туда на больших судах из всех стран, как прокаженных в лепрозорий. Туда же, на остров, доставили все необходимое для начального обустройства – стройматериалы и инструменты, большой запас консервов и продуктов питания, лекарства и одежду. Предполагалось, что в дальнейшем колонисты должны будут сами научиться себя одевать и кормить – нужда заставит! – а не научатся, что ж, тем хуже для них.

Поэты – народ живучий. Они быстро приспособились к новой среде обитания, понастроили на острове несколько поселков, стали выращивать хлеб и разводить скот, ну а фруктов там было и так предостаточно. Прошло несколько лет – и Остров Поэтов стал поистине райским местом, где не было больных и голодных, и где все изъяснялись только стихами. Постепенно остров превратился в маленькое государство со своими законами и своим правительством. Все указы и постановления, конституция и уголовный кодекс, все текущие документы писались только в стихах. Говорить прозой строжайше запрещалось, нарушителям грозила депортация, безоговорочное изгнание с острова. И жители охотно подчинялись этим законам.

Но в одно прекрасное утро взбунтовался вдруг самый талантливый и самый любимый всеми поэт. Выступая на очередном поэтическом турнире на центральной площади острова, он неожиданно заявил, что его тошнит от стихов, от чужих и собственных, и отныне он напрочь отказывается от рифм, от метафор, эпитетов и прочей лирической чепухи. Он был готов к любому наказанию, и даже изгнание с острова его не пугало, мало того – он давно уже, оказывается, мечтал именно об этом.

Но островитяне не пожелали расставаться со своим кумиром. Они приняли единогласное решение, что якобы ничего чрезвычайного не случилось, а их любимец просто перешел на верлибр, потому что настоящий поэт, по определению, не может продуцировать не-стихи, как паук не может продуцировать не-паутину. С того дня и всем прочим островитянам было позволено изъясняться верлибром, вскоре верлибр даже вошел в моду, а уже к концу года на острове можно было безнаказанно и беспрепятственно говорить пошлой прозой, ибо никто не осмеливался брать на себя роль арбитра, определяющего – что же такое стихи и чем отличаются они от прозы.

Но закончилась эта история плохо: на Острове Поэтов, отказавшемся от канонов и догм, воцарились анархия, беззаконие и хаос. Распоясавшиеся стихотворцы перестали соблюдать не только законы стихосложения, но и законы правопорядка, забросили все хозяйство и разбежались кто куда, покидая остров на катерах и шлюпках. Исчез и главный виновник, нарушитель гармонии – дерзкий поэт-диссидент, затеявший всю эту смуту. Куда он делся? Никто не знает…

…Вы меня спросите – ну и что я хотел всем этим сказать? Где тут мораль? А морали нету. Мораль и поэзия – две вещи несовместные, братья мои по разуму, вернее – братья по безрассудству. Впрочем, пора принимать лекарства, проясняющие мозги, вон, дежурная медсестра зовет. Чур, я первый, братья-поэты.

Пирог счастья

(Записки стукача)

14 января.

Вчера жена опять вернулась под утро, пьяная, в синяках – явно не от побоев.

– Если ты еще хоть раз придешь домой так поздно – я тебя убью, – сказал я ей. – Мое слово твердо.

– Не тверже твоего члена, – сказала жена.

Я надолго задумался.

Кому пожаловаться? Некому. Разврат поощряется официально. Осуждается целомудрие и супружеская верность. А публичное, тем более печатное прославление этих некогда славных качеств даже и наказуемо. Вон недавно уволили директора фирмы "Яхонт" за то, что он на официальном банкете спьяну предложил тост за свою любимую жену. Если бы – за любовницу, никто бы не возразил.

До чего я дожил? И ведь не старик, еще шестидесяти нет… Помню, в блаженные семидесятые годы – как хорошо мне жилось, как тихо, спокойно. И как светло было на душе, как все тогда было ясно и просто. Цели ясны, задачи определены. Днем работал учителем истории, по вечерам ходил в кино и театры, раз в неделю – визит в "контору" с отчетом. И платили-то ведь гроши (и в школе, и в "конторе"), но при чем тут деньги! Не в деньгах счастье, а в душевном покое.

Впрочем, стоп. Слово "счастье" – запретное, табу. Все те слова и понятия, что еще недавно так грели душу – счастье, добро, любовь, истина, справедливость – все они с недавних пор под строжайшим запретом. Так что, в данном конкретном случае я должен бы донести на самого себя… Ха-ха. Шутка. А впрочем, не такая уж и шутка. В годы так называемой демократии мы все слишком много шутили – и дошутились до того, что к власти были вынуждены прийти совсем другие люди. Хладнокровные прагматики, лишенные прекраснодушных иллюзий.

16 января.

Жена не просыхает.

Чтобы утешиться, навестил Анну Кузьминичну. Она тоже учительница, только литературы и русского. Бывшая. Недавно ушла на пенсию. Одинокая вдова. Увлеклась на закате жизни кулинарией.

– Раз уж все прекрасное и возвышенное, чему я служила, сейчас в загоне и под запретом, – объясняет она свое увлечение, – то мне остаются лишь гастрономические мои причуды…

– Но почему бы вам, Аннушка, не почитать на досуге книжку? – говорю ей, поглаживая распаренное ее плечо. – Вон сколько книг в магазинах!..

– Дерьмо, – отвечает она. – Нет уж, лучше я вообще ничего читать не буду… А вот попробуйте-ка, голубчик, мою стряпню!

– Что это? – спрашиваю.

– Кулебяка слоеная с вязигой и осетриной, – говорит, а глаза так и светятся, словно она не пирог испекла, а поэму сочинила. – Да вы попробуйте, голубчик, попробуйте. Уверяю вас – язык проглотите!

Что ж, попробовал я кулебяку – и впрямь: объедение!

– Как же вы такое чудо смогли сотворить? – изумляюсь ее кулинарному искусству.

– Очень просто, – смущенно розовеет она, – по бабушкиным рецептам. Из слоеного теста раскатала две полоски, на узкую полоску положила тонкие блинчики, а уж на них – слой фарша из вязиги, на него – ломтики вареной осетрины и малосольной лососины, потом еще слой вязиги. Сверху фарш накрыла блинчиками, смазала с боков яйцом, а потом… Впрочем, что это я! – вдруг спохватывается Аннушка. – Вам же ведь это не интересно…

– Что вы! Что вы! – возражаю я совершенно искренне, прижимая к груди ее руки, испачканные в муке и масле. – Я готов вас слушать бесконечно. Все, что вы говорите, драгоценная Аннушка, для меня слаще музыки… клянусь!

Она тут совсем зарделась, глазки потупила – ну как девушка, честное слово. Вот тебе и пенсионерка. Бабенка в соку! Заключил я ее в свои объятия, и о дальнейшем предпочитаю умалчивать.

– Ты знаешь, голубчик, – шептала она мне уже в пуховой постели, отдышавшись после недолгой, но бурной моей атаки, – я мечтаю создать такое кушанье… такой рецепт… пусть это будет пирог, или салат, или горячее блюдо… неважно!.. нет, все-таки, лучше – пирог… главное, чтобы человек, отведавший это кушанье, смог почувствовать себя счастливым… такой, что ли, пирог счастья, если так можно выразиться…

– Тс-с-с, – зажал я ей рот поцелуем, – ни слова о счастье, ведь это – табу!.. Никому никогда больше не говори об этой своей мечте… никому! Ты же знаешь, что каждый, кто мечтает о счастье – изгой, отщепенец… а уж тот, кто замыслил дать счастье другим людям – тот враг народа! И соответствующие органы могут сурово тебя покарать…

– Но ведь ты же, голубчик, меня не выдашь? – жарким шепотом смутила она меня.

– Разумеется, – солгал я, зарываясь лицом в ее пряно благоухающую подмышку.

18 января.

Вчера в нашу школу нагрянули люди в масках и в камуфляже – и арестовали учителя рисования. Все удивлялись – за что. Лишь я один не удивлялся. Я-то знал, за что взяли учителя рисования. За то, что он накануне притащил в класс толстенный альбом с репродукциями Рафаэля и целый час разглагольствовал о красоте, о святой материнской любви и прочих зловредных глупостях, отравляя девственное сознание наивных учеников. Даже я, человек с закаленной психикой, заслушался, словно завороженный, стоя под дверью, и долго еще потом ходил с затуманенной головой.

Нет-нет-нет, мы живем на вулкане собственных страстей!

Как смогло бы существовать государство без таких бдительных патриотов, как я?..

22 января.

Моему долготерпению пришел конец.

Сегодня жена опять не ночевала дома. Притащилась под утро, еле живая, когда я уже собирался идти на работу. Молча ввалилась в спальню – и рухнула на кровать.

Я отправился в школу, но долго работать не смог, отменил урок, распустил ребят – и вернулся домой. Жена все так же валялась на кровати. Увидев меня, промычала что-то невразумительное. Я достал из холодильника бутылку "Балтики". Крикнул жене:

– Хочешь пивка?

– Угу…

Я налил ей в большой стакан, плеснул туда цианистого калия из давно приготовленной ампулы, долил сверху пива – и поднес жене.

Жадно выпила. Блаженно сказала: "уф-ф", – но тут же схватилась рукой за горло, вытаращила глаза.

– А ведь я тебя предупреждал, что убью, – сказал я, глядя в ее угасающие зрачки. – Ты сама виновата. Прощай.

Мне не хотелось сидеть рядом с трупом, и я отправился к Аннушке, к Анне Кузьминичне, моей возлюбленной кулинарше, моей ненаглядной стряпухе.

Двери ее квартиры были опечатаны. Значит – арестовали. По моему доносу. Ишь, как быстро. Чего они так спешат?

Я сорвал сургучную печать, отпер замок своим ключом, прошел в квартиру, где еще хранился запах хозяйки, а еще там пахло корицей, апельсиновой кожурой и еще чем-то очень вкусным, дразнящим.

В комнате были разбросаны вещи, детали одежды. Видать, спешили.

Лишь на кухне царили порядок и чистота. Гармония.

Я присел возле кухонного стола, достал из принесенного портфеля бутылку молдавского коньяка, налил полный стакан. Выпил. Легче не стало.

– Вот видишь, Аннушка, – сказал я, – к чему привело твое легкомыслие… Сама, сама виновата. Как человек законопослушный, разве мог я не сообщить кому следует о твоих преступных фантазиях?.. Ишь чего надумала! Пирог счастья решила состряпать!

Я налил еще стакан, выпил так же залпом. Отдышался, занюхал апельсиновой корочкой.

– Оно бы, конечно, неплохо – отведать такого пирога, – и я хохотнул, хотя мне было совсем невесело, – ну, хоть кусочек бы… я бы и сам не отказался… Но зачем же вслух говорить об этом?! На ушко бы мне – одному мне! – нашептала бы, глупая, свой рецепт – и я бы понял, запомнил, усвоил…

Я допил остатки коньяка прямо из горлышка.

– Впрочем, мы и сами с усами, – сказал я вдруг, неведомо к кому обращаясь, – мы и сами знаем рецепт такого пирога… Вот, пожалуйста. Взять хорошей, высокосортной пшеничной муки, побольше масла, яиц, в меру сахара… а потом – по вкусу – фруктов и ягод, лучше яблок, груш, крученой черной смородины… а сверху полить нежной музыкой Моцарта, а с краев слегка подгорчить Бетховеном и Шостаковичем… и обязательно добавить стихов Есенина, Лермонтова и Мандельштама… но только не Бродского, нет, ни в коем случае не Бродского… а потом можно все это украсить багровым закатом над тихим лесным озером или восходом солнца над Восточным Саяном… но в меру, в меру, главное – не переборщить… ну и совсем уж чуть-чуть цианистого калия, совсем чуть-чуть, чтобы вкус не испортить…

Ангел – Лунатик

С. Кузнечихину

Сказка для взрослых

Майская ночь

Откуда он взялся, этот пацан приблудный? Светловолосый такой, сероглазый. Худенький, бледный. А одежонка приличная – джинсы и курточка фирменная. Не из бедной семьи, видать. Как котенок, приткнулся к горячей трубе, рядом со мной – и заснул. Во сне всхлипывал, бормотал чего-то…

А с вечера, как объявился на чердаке, сразу ко мне нацелился. – Вы, – говорит, – не против, если я прикорну рядом с вами? – Чердак большой, – говорю, – спи где хочешь. Первый раз, что ли? – Ага, первый раз. – Из дома, небось, сбежал? – Ага. – Знакомая история, – говорю. – Отец-алкаш, бил тебя, небось. Мать тоже не просыхает – угадал? – Нет, – извините, – не угадали. Мой папа директор банка, а мама – артистка, на скрипке играет, в симфоническом оркестре. Вторая скрипка. – Чего ж не первая? – Вторая – тоже неплохо. И дома меня никто не бил. Наоборот. – Как это – наоборот? Ты чего-то темнишь, малый… – Меня Севой зовут. А вас? – А меня доцент, по фамилии Тупой. – А-а, вы шутите, – и смеется. – Я это по радио слышал, там Райкин и молодой еще Карцев… – Тебе сколько лет? – Мне? Десять. Но я уже в седьмом классе учусь… – В седьмом? Ишь, какой шустрый! Вундеркинд, что ли? – Да вроде того… – А сам вздыхает так грустно, так не по-детски: – Потому и сбежал – надоело все это… – Что тебе надоело? – Да всё. Все их планы насчет меня… они ж мою жизнь на сто лет вперед расписали! И все эти конкурсы, фестивали, призы и премии – всё надоело! Сделали из меня дрессированную обезьянку – а я не хочу. Я хочу быть простым и нормальным.

– Что ж, – говорю, – я тебя понимаю, пацан. Хуже нет, когда человека напрягают, когда не дают жить свободно…

Ну, а теперь – давай спать. Вон, ложись в том углу, там тепло и не очень грязно. Только чур, на чердаке не гадить. Если чего захочешь, иди на двор. А по-маленькому – на крышу. Прямо с крыши и ссы.

– Да я не хочу.

– Ну а вдруг. Не терпеть же. Видишь вон слуховое окно?

Повозились, устроились. Слышу – сопит. Вот, думаю, псих малолетний. От такой хорошей жизни сбежал. Нет чтоб радоваться, нос задирать – в десять лет в седьмом классе!.. так он взял и сбежал. Я – понятно, мне пуля грозит, пока долг не верну, мне спокойная жизнь не светит… а он-то?! От мамочки с папочкой, от сладкой жизни – к бичам, на чердак…

Не заметил я, как заснул. А разбудил меня среди ночи какой-то шум. Возня, шебуршание, а потом сдавленный вскрик мальчишки: "Не надо!.. Пожалуйста!"

Встрепенулся я, вскочил, вытащил из кармана спички, чиркнул – и вижу: какой-то бичара к Севе пристраивается, зажал его в угол, левой рукой за шею обхватил, а правой штаны с пацана стягивает. Все понятно – пидор, решил нежным тельцем полакомиться. Такого гнусного беспредела я стерпеть не мог, подскочил к насильнику, оттащил его от Севы и без лишних слов пару раз отоварил по морде.

– Хоре, хоре! – кричит. – Больше не буду! Я пошутил!

– За такие шутки тебя надо за яйца подвесить, – говорю на полном серьезе. – И не стыдно – детей насиловать?

– А ты что, для себя мальчонку приберегаешь? – хрипит этот гад.

– Ах ты, гнида вонючая! – тут уж я озверел и выдал ему по полной программе.

Сева меня за руку схватил, кричит:

– Не надо, не убивайте его! Он же просто больной!

– Голубой он, а не больной. Пидор гнойный! Ух, моя бы власть – всех бы пидоров перестрелял…

– Всех – не надо, – возразил вдруг Сева. – Среди них встречаются большие таланты. Например, Оскар Уайльд.

– Писатель, что ли?

– Ну да. Или Чайковский. И много еще других. Что ж теперь, убивать всех подряд?

– Насчет Уайльда, – говорю, – не знаю, не в курсе, а вот насчет Чайковского – уверен, что он детишек по чердакам не насиловал…

– Это точно, – смеется Сева, – да он и мухи-то за всю жизнь не обидел…

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю, – а сам вздыхает. – У меня был любимый учитель, по музыке, так он в меня тоже… это… влюблен был… Вообще среди хороших педагогов немало встречается педофилов… к сожалению. И этот мой учитель – он меня учил на скрипке играть, мне тогда еще пять лет было, но я видел по его лицу, что он меня любит… и – хочет…

– Да что ты мог понимать – в пять-то лет?

– Такие вещи я и в три года уже понимал, – и Сева опять вздохнул, отягощенный грузом своих тягостных воспоминаний. – Взрослым кажется, что они умеют скрывать свои мысли и чувства… но я вижу их всех насквозь…

– И меня? – говорю. – Меня ты тоже видишь насквозь?

– Н-нет… – смутился Сева. – Насчет вас я пока лишь только догадываюсь… Вы – не такой, как все эти, на чердаке… Вы – вроде меня, тоже прячетесь от кого-то…

– Меня грохнуть хотят, – говорю. – Задолжал я пять штук зеленых, а вернуть не успел во-время…

– Значит, вас на "счетчик" поставили?

– А ты и впрямь вундеркинд. Быстро соображаешь.

– Тоже мне, бином Ньютона, – и смеется, паршивец. Понял, что я его не обижу – и осмелел.

– Ты и Ньютона знаешь?

– И Булгакова тоже, – и опять смеется. А что я смешного сказал? И при чем тут Булгаков?

– Эх ты, – говорю, – горе от ума. Ладно, хватит трепаться. Давай спать.

Устроились мы по новой. Побитый бичара в дальний угол уполз.

Мы, вундеркинды

Заснул я, но вскоре опять проснулся – будто кто меня в бок толкнул. Руку протянул, чтоб проверить – на месте ли Сева, а его и нету. Что за черт? Подскочил я, оглядываюсь – да разве чего разглядишь в темноте. Вижу только – слуховое окно распахнуто. Подошел к нему, выглянул – а Сева у самого края крыши стоит, за железное ограждение держится и смотрит куда-то вверх, на ночное звездное небо.

Вылез я тоже на крышу.

– Ты чего, – шепчу, – что случилось?

– Ничего не случилось, – отвечает, и поворачивает ко мне лицо, освещенное лунным светом.

– Может, ты лунатик?

– Я на звезды люблю смотреть, – отвечает с улыбочкой. – Посмотрите, как ярко сегодня светит Альфа в созвездии Возничего!..

– Какая, к черту, Альфа? Звезда, что ли? Ну, ты даешь… Ты, небось, и стихи сочиняешь?

– Писал когда-то, – и он отмахнулся пренебрежительно. – Поэзия, как форма творческого самовыражения, себя изжила. Стишки пригодны лишь для песен и для частушек…

– Фу ты, ну ты. Не много ли на себя берешь?

– А что я такого сказал? Не случайно на Западе поэтов давно уж никто не читает. А те, кто там еще пишут стихи, давно уж не пользуются рифмой и размером. И у нас – поэтов больше, чем читателей поэзии. То есть поэты варятся в собственном соку. Я проводил специальное исследование – еще в пятом классе – и обнаружил, что даже сами поэты читают только себя… это свидетельствует о глубочайшем кризисе поэзии!

– Чтобы судить, надо знать это ремесло…

– А я – знаю. У меня есть даже венок сонетов – самая трудная форма стихосложения. Но в поэзии главное ведь – не техника.

– А что же?

– Не знаю. Наверное – врожденный дар видеть мир по-своему, не так как все. Видеть суть за внешней оболочкой.

– А если эта суть не очень поэтична?

– Чаще всего именно так и есть… – Он повернул лицо в мою сторону, глаза его сверкали не менее ярко, чем Альфа в созвездии Возничего. – Люди заблуждаются, утверждая, что Поэт должен воспевать красоту. Красота, гармония – это слишком просто, и это не главное. Поэт должен обнаруживать суть вещей и явлений – и как бы заново давать им свои имена. Поэт – тот, кто впервые всё называет…

– Почему ты ушел из дома? – перебил я его.

– Я ведь уже говорил. Очень просто – мне захотелось свободы.

– Но ты же еще ребенок! Родители за тебя отвечают, они волнуются, они тебя любят…

– Они любят себя, – и он усмехнулся. – Впрочем, я тоже их люблю. Но я не учу их, как им надо жить… А если честно, я просто не хочу так быстро взрослеть! Не хочу я жить по их расписанию! Поживу лет пять на свободе, а там видно будет.

– Они тебя быстро отловят, – сказал я. – Натравят ментов, объявят всероссийский розыск…

– Уже объявили, – сказал Сева.

– Ну, вот видишь. Так что, будь начеку.

– Обязательно буду. А можно, я с вами тут поживу несколько дней?

– Живи. Только знай, что за мной за самим идет охота…

– Значит, будем скрываться вместе. А кто вас ищет?

– Бывший друг. Мы с ним в школе вместе учились. Теперь он живет с моей женой.

– Примите мои соболезнования, – потупился Сева.

– Да уж ладно… Я в детстве ведь тоже, как ты, подавал большие надежды. Вундеркиндом, правда, не был, но считался очень даже способным мальчишкой. Школу с серебряной медалью закончил, потом – истфак универа, кандидатскую защитил, читал лекции студентам, писал какие-то книжонки… Потом, когда победила свобода и демократия, жить гуманитариям стало совсем худо, сунулся в бизнес, в коммерцию. Купи-продай…

– И сперва повезло, ведь так?

– Угадал, пацан. Масть пошла, дуракам везет, но недолго. В 98-м потерял и бизнес, и машину. Квартира была записана на жену, а жена тут же мигом снюхалась с моим другом…

– С тем самым?

– Так точно. С другом детства. И он плавно переселился к нам, оставив свою квартиру своей первой жене и двум деткам. Джентльмен, короче. А я остался ни с чем. Из дома ушел, как побитый пес, стал снимать комнату. Капитулировать не хотелось, решил начать новое дело, и для раскрутки взял в долг у друга. Он дал пять штук баксов – на срок и с процентами… Я-то думал, что друг подождет, потерпит… друг же все-таки! И жену у меня отнял, и в мой дом, словно тать, вселился – должен, думаю, угрызения совести хоть какие-то испытывать… Небось, моя супруга никак не меньше пяти тысяч баксов стоит…

– Значит, вы подсознательно именно на это и рассчитывали? – спросил Сева с мягкой укоризной.

– Я рассчитывал на удачу! Но, конечно, не думал, что друг мой окажется таким волком! И когда меня какая-то шпана возле подъезда излупцевала, мне и в голову не пришло, что это по его указке. А он мне в тот же вечер звонит: ну что, Дим Димыч, намек понял? Это я – Дим Димыч. В следующий раз, говорит, так легко не отделаешься. Гони должок с процентами – и ты свободен. Иначе – заказывай гроб с музыкой. Дело принципа, говорит. И трубку бросил. Тут-то, брат, я и понял, что шутки кончились. И – пустился в бега. Вот, бичую теперь, по чердакам прячусь. Только, чую, недолго мне прятаться. Найдет он меня…

– Это же сколько вы ему теперь должны? – поинтересовался Сева.

– Думаю, на сегодняшний день – штук десять зеленых.

– Ого, – сказал Сева. – Проблема серьезная.

– Еще бы, – усмехнулся я. – Это тебе не бином Ньютона. И не венок сонетов. Тут похоронным венком пахнет.