Текст книги "Царь-Сторож"

– Мой милый, мой любимый!.. – прошептала Вика, приближаясь к нему, – ты так страдаешь… а я… господи, я ведь чуть было не совершила величайшую глупость в своей жизни!.. Валера, да если б я знала! Валера, я всегда, всегда, всегда тебя любила! Ты только пальцем помани, Валера! Ты только свистни… – И она зарыдала, и прижалась к нему, обхватив его плечи.

– Вика… а я… как же я?.. – бормотал Кузя, стоя рядом с ними и глядя на них с испугом.

– Прости, Кузя… милый, прости. Я всегда любила только Валеру… прости, я не хотела тебя обидеть, так вышло… – всхлипывала еле слышно Вика.

А Валера – поглаживал ее по спине – и улыбался.

Увидев мой растерянный взгляд, он вдруг подмигнул.

И тут я сразу все поняла.

– Ладно, хватит, – сказал, наконец, Валера, отталкивая всхлипывающую Вику. – Спектакль закончен. Занавес!

Я смотрела на него с ужасом.

– Кончай хныкать, – сердито бросил он Вике. – И ты успокойся, сентиментальный теленок. Слышь, Кузя, я к тебе обращаюсь!

И Валера развалился в кресле, и закурил.

– То есть… как это?.. что ты хочешь сказать? – совсем растерялся Кузя.

– Я сыграл свою роль, и эта роль меня утомила, – картинно держа наотлет сигарету, сказал Валера. – Я доказал тебе, дорогой брат, сомнительность твоего выбора. Я доказал неверность твоей невесты. Потенциальную неверность. Ну что, Кузьма? Я ее, разумеется, не люблю, твою ненаглядную Вику… я пошутил. Так что – можешь идти в загс, играть свадьбу… ведь ничего же не изменилось?.. Или – как? Эй, Кузя!.. да ты что, братишка?!..

А Кузя – побледнел, рванулся к нему, вскинул обе руки, промычал что-то неразборчивое… и не смог ничего произнести – и рухнул на пол.

Вика прижалась к стене и смотрела, смотрела, не мигая, на Валеру.

– Ах ты, боже мой, – сказал Валера с притворной усмешкой. – Это ж надо – он в обморок упал. Прямо девятнадцатый век… Эй, люди! Спешите видеть! Чемпион каратэ – в нокауте. Эффект телекинеза! Одним взглядом я повергаю противника на пол! Спешите, спешите! Поверженный милиционер! Только одно представление!.. Ах, Кузя, Кузя… тебе нельзя служить в милиции. Ведь ты – типичный гнилой интеллигент. Тургеневский лишний человек – вот ты кто.

– Не понимаю… значит, ты обманул?.. – шептала Вика. – А зачем?.. Ничего не понимаю…

– Нет, вы только полюбуйтесь! – рассмеялся Валера, и повернулся ко мне. – Люся, ты только посмотри – как я с ними разделался.

– Ненавижу тебя, – сказала я. – Ненавижу. Ненавижу.

Он перестал смеяться.

– Даже так? – сказал он, притворяясь спокойным. – Значит, ты так вопрос ставишь? А может, ты это сгоряча? Может, просто обмолвилась? Может, совсем не то хотела сказать?

– Ненавижу, – повторила я.

– Дура! Неужели ты не понимаешь – я же все это ради Кузи!..

– Ох, ненавижу… – прошептала я, стараясь не смотреть на него.

В эту минуту я впервые захотела его убить.

Глава одиннадцатая

Он меня прогнал.

Пока я упаковывала свой чемодан, он мне много еще чего наговорил. И мещанкой называл, и сентиментальной коровой, и о том, что я плохая любовница, а в постели веду себя как полено – об этом тоже сказал, не постеснялся. Несколько раз повторял: "паразитка!", "пиявка!", "ты мой мозг иссушила!" – и тому подобные ужасные фразы.

– Присосалась, пиявка, не оторвешь… Ничего. Поживи на свободе. Поплавай одна в житейском океане!..

(Сейчас мне кажется, что он лучше меня знал – чем всё кончится…)

И вот я оказалась… свободной.

Устроилась в том же общежитии. Вроде, все хорошо, начинай жить сначала…

Но с первого же дня я с пугающей тоской обнаружила: НЕ МОГУ БЕЗ НЕГО. Никакой любви, вроде, не осталось – а без него все равно не могу. Вспоминаю о нем с ненавистью и злобой – а не могу не вспоминать. Зачем работать, есть, спать… жить… – если без него?

Хотя, конечно, – свобода. Свобода…

А что это такое – свобода? Зачем она мне? Она мне совсем не нужна. Мне нужен человек, без которого я не могу обойтись. Мне нужно быть постоянно возле него… любит, не любит – не так уж важно… хотя важно, конечно… но мне – лишь бы с ним, без отрыва, всегда, навсегда.

Свобода – красивое слово. Его придумали мужчины.

Красивое и пустое слово.

Все красивые слова придуманы мужчинами. Для обмана, что ли?

Мужчины держатся за свою "свободу", боятся ее потерять… – не понимаю. И сейчас не понимаю. И не пойму никогда. Мне не нужна никакая свобода.

И вот так я томилась, болела, изнемогала.

Я страстно желала его увидеть. Ждала, когда позовет (ведь может же найти на него такой каприз?), ждала случайной встречи, любого повода.

Если б он умер – мне стало бы легче. Но я знала: он живет, дышит, курит, пьет вино, смеется, актерствует, шутит, а может быть, с кем-нибудь спит… это уж точно! – не будет же он обходиться без женщины ("обаяшка!.." – о, господи, как это мерзко и невыносимо…).

И при этих мыслях я глухо стонала, и ладони мои взмокали от пота.

По ночам терзала бессонница, и я шептала-умоляла-молилась, кусая подушку: позови, позвони, снизойди, смилуйся, сжалься.

Однажды ночью, уже под утро, когда я заснула, измученная бесконечной пыткой, мне приснилось, что я стою возле его дома, и вижу – он вбегает в подъезд. Я бегу за ним, кричу: "Валера! Валера!.." – а он взлетает по лестнице, и сверху доносится его безжалостный смех. Я бегу, задыхаюсь – второй этаж, пятый… я знаю: в доме шесть этажей… седьмой! десятый!.. как же так?! – всё бегу и бегу и бегу, не могу догнать, а сердце бьется и разбухает в груди, и я задыхаюсь, не могу кричать, – пятнадцатый этаж, двадцатый… – и я все бегу, а сверху доносится недосягаемый жестокий смех.

– Валера! – кричу, спотыкаясь и падая на ступеньки, и просыпаюсь в слезах и поту, и вижу – испуганные лица девчонок-подружек, склонившихся над моей кроватью.

– Ты чего? – спрашивают они.

– Нет, ничего, – пытаюсь я улыбнуться, и не могу отдышаться от кошмарного бега. – Приснилось что-то страшное…

– А мы думали – бредишь… хотели уж "скорую" вызывать.

Девочки стали за мной присматривать – боялись, как бы я чего с собой не сделала. Пытались развлечь – уводили в кино, в клуб, на танцы, рассказывали всевозможные сплетни.

А в тот день, помню – затащили меня в "красный уголок", смотреть телевизор. Ладно, сижу, смотрю.

Это было как раз тогда, когда наши космонавты с американцами впервые вместе летали… ну, стыковку делали. "Союз"-"Аполлон". В общаге у нас все только об этом и говорили. Все, кроме меня.

Сижу, значит, смотрю, слушаю – диктор комментирует полет, хвалит космонавтов за четкость работы и так далее, расписывает разнообразное космическое меню:

– …а для третьего дня полета командир корабля "Союз" Леонов отобрал себе на первый завтрак – бекон рубленый, хлеб бородинский, цукаты и кофе с молоком; второй завтрак – творог с клюквенным пюре, коврижка медовая и кофе с молоком; обед – суп харчо, индейка, хлеб столовый, чернослив с орехами и черносмородиновый сок… на ужин – пюре мясное, сыр "Лель"…

У меня закружилась голова, холодный пот выступил на лбу.

– Что с тобой? – спросила подружка.

– Не знаю… я пойду… – и я попыталась встать.

– Да ты что?! Ведь интересно же – как они там, в космосе, питаются!.. Сиди.

– …а сейчас вы видите командира корабля "Аполлон" Стаффорда, который во время совместного полета обедает на борту корабля "Союз", – продолжал диктор. – Стаффорд ест борщ, индейку в желе, сыр "Янтарь", яблочно-клюквенную приправу, хлеб столовый, конфеты "пралине" и яблочный сок. Во время второго посещения он будет угощен супом харчо, судаком по-польски…

Я почувствовала, что меня тошнит. Вскочила, выбежала из комнаты.

– Люсь, ты чего? Куда ты? – закричали мне вслед девчонки.

– Ничего… Меня тошнит!

– Эй, подруга! Да ты, может, просто подзалетела?

– Отстаньте! Дуры!

Поняла, что дальше так не выдержу.

В тот же вечер пошла к его дому, стала ждать.

Вижу – Валера идет с какой-то девицей. Молодая, похожа на Вику. Зашли в подъезд. "Что делать? Что делать?.."

Подняла голову – засветилось окно в его комнате.

"Что делать?"

Свет в окне погас.

"Не хочу! Не хочу!"

Вбежала в подъезд, поднялась на третий этаж, постучалась в его дверь.

Нет ответа.

Постучала еще.

Голос Валеры из-за двери: "Кто там?"

– Это я, Люся.

– Зачем пришла?

– Открой.

– Зачем пришла, говорю?

– Открой, пожалуйста. Ну, пожалуйста, открой.

– Нет.

– Ты не один?

– Не твое дело.

– Я знаю, ты не один!

– Один я, один. Уходи. Уже поздно.

– Открой! Открой! Ты не один!

– Ну, знаешь… надоело! – И он отошел от двери, а голос его еще слышался издалека: – Вот же пиявка…

Я стала молотить кулаком в дверь. Он не подходил.

Я выбежала на улицу, посмотрела на его окна – одно окно светилось. Потом свет снова погас.

Посмотрела на часы – двенадцать.

Я опять поднялась, постучала. Он не подошел. Я встала на колени, прижалась ухом к замочной скважине, прислушалась. Мне показалось, что я слышу тихий смех.

Они надо мной смеются! Смеются!

Он там не один! Он с этой девкой, с этой сукой!.. они там лежат в постели, смеются надо мной… смеются…

– Открой! – завопила я, и стала бить в дверь ногами. – Открой! Не дам тебе спать спокойно! Открой!

Он не подходил к двери.

А может, он все-таки один? Просто не хочет подходить – и все? Может, никакой девки там нет? Как же!.. там она, там… Иначе бы он подошел к двери… хотя бы для того, чтобы прогнать меня… а так – боится, что я ворвусь и увижу ее… эту гадину!.. он боится скандала…

А я – ничего не боюсь! Пусть соседи вызывают милицию – мне плевать! Не уйду, пока этот гад не откроет!

И я продолжала ломиться в его дверь.

Кто-то из соседей наконец выглянул и сказал сердито:

– А нельзя ли потише? Спать мешаете!

Я ничего не ответила и продолжала колотить своим ободранным кулаком в эту проклятую дверь.

Я долго, бесконечно долго стучала… мне кажется – временами я засыпала и продолжала стучать во сне, потом опять просыпалась, и снова стучала, стучала, стучала.

Деревянная желтая дверь его квартиры покрылась кровавыми пятнами, брызгами – я разбила руки об эту дверь… но боли не чувствовала.

– Открой, открой, – плакала я без слез, – открой, мерзавец, подлец… открой!..

Ноги мои ослабли, и я опустилась на пол. Так и сидела на холодном полу, возле его двери, машинально продолжая стучать… и снова я засыпала, засыпала мертвым сном, и видела во сне – ярко и отчетливо – вот он лежит в постели, полуголый, с другой женщиной (а должен – только со мной!), вот он склоняется над ней, целует ее в губы (а должен – только меня!), вот он нависает над этой женщиной, и она закрывает глаза, бледнеет, обхватывает его шею голыми руками, резко притягивает, прижимает его к себе… вот я вижу, вижу его лицо, приоткрытый рот, слышу шумное его дыхание, вот я вижу его плечи, его живот… о, господи! – как он возбужден… и я вижу, вижу, как он грубо и торопливо погружается в чужое женское тело, и еще, и еще, и еще, и еще… все быстрее… и нет моих сил! я не могу больше! не могу терпеть! – и я снова стучу окровавленными кулаками в проклятую дверь, я стучу, стучу, стучу, и скулю по-собачьи, и всхлипываю, и тихо повторяю, потому что кричать уже не могу, а шепотом повторяю одно лишь слово:

– Открой. Открой. Открой. Открой. Открой…

И он открыл – но уже под утро, когда рассвело.

Он, вероятно, неплохо выспался – несмотря на мой нескончаемый стук. Выглядел очень свежо – ясноглазый, успевший побриться, в чистой сиреневой рубашке.

Открыл, посмотрел на мои разбитые пальцы, потом на окровавленную дверь. Усмехнулся. Сказал:

– Что ж, входи. Уговорила.

Я прошла по коридору прямо в комнату – там никого не было. А куда же делась та девица? Не приснилась же мне она… Неприбранная постель. На столике – тлеющая сигарета, опасная бритва ("бельгийская сталь!.." – вспомнила бегло), помазок в мыльной пене.

– А где женщина? – спросила я.

– Какая женщина?

– С которой ты заходил в подъезд. Я видела.

– Ф-фу. Это была соседка. Живет выше этажом. Она сразу ушла к себе… Не устаю удивляться твоей глупости, дорогая Люся. Ты ж мой характер знаешь. Если уж я сказал: не открою, – значит, так и будет. Так и было. Ну, зачем ломилась? Почему ты такая упрямая?

– Почему, почему! Потому что я не могу жить без тебя… сволочь! – сердито сказала я, и стала раздеваться. Я даже не смотрела на него.

Он слегка растерялся.

– А разве тебе не пора на работу? – спросил он и посмотрел на часы.

– Плевать, – сказала я. – Мне теперь на все плевать. От меня ничего не осталось. Делай со мной что хочешь – я от тебя не уйду. Хоть убей.

– Зачем же убивать, – возразил он тихо. – Убивать – нехорошо… Живи.

И посмотрел на меня с любопытством и легкой тревогой.

А я разделась и легла в постель.

И сразу заснула.

Глава двенадцатая

Больше он меня не прогонял. И не напоминал о той позорной ночи. Сам отмыл кровь с входной двери.

Жили спокойно. Каждый – сам по себе. Разговаривали редко, так лишь – обменивались репликами.

Иногда казалось, что Валера меня побаивается. И вообще – он стал явно потише. Я бы сказала: добрее, – но я не верила в его доброту. Не верила в возможность доброты. Даже его редкие слезы, свидетелем которых я однажды оказалась – это были злые слезы.

Иногда мне мерещилось, что я чем-то пожертвовала ради него, но быстро спохватывалась и отрезвляла себя: это не жертва!.. это – моя жизнь, мой единственный вариант, и другого быть не может, и не требуется.

Нельзя ставить оценки самой себе – сейчас я окончательно это поняла, а тогда, в семьдесят пятом, только догадывалась.

Тогда жила – сейчас оцениваю.

Всему свое время. Время жить и время выбирать, – как сказал бы Валера, хотя он этого и не говорил.

Кстати, подружки мои в своих тогдашних догадках оказались правы – я и впрямь ведь «подзалетела». Валере об этом говорить не стала – чтоб не думал, будто я его собралась шантажировать. Ни с кем не советовалась, никому вообще ни слова. Пошла и сделала аборт – и прощай, дитя любви неразделенной… Ничего страшного, обычное дело. Немножко больно, а так – пустяки. Как ехидно сказала мне старая врачиха: «Встанешь, отряхнешься – и греши дальше…» Только сердце мое с того дня сжалось в ледяной комочек. А Валера об этом так никогда и не узнал.

Кстати, сейчас, спустя столько лет, я не так уж уверена, что он поддержал бы меня тогда в моем решении убить нашего ребенка. Я даже больше скажу – если б я в тот раз этого не сделала, вообще все могло бы повернуться по-другому…

Монологи его стали краткими, отрывистыми, театральная вычурность жестов – резкой и судорожной. Часто видела я в его лице отчаянную готовность на что-то (может, лучше сказать: отчаявшуюся?..).

В ночные же иллюзорные минуты, когда вдруг казалось, что есть возможность не только телесной близости, я пыталась склонить его на откровенность… просила о чем-нибудь рассказать, поделиться, раскрыться передо мной… но он лишь отшучивался. Никогда ничем сокровенным он со мной не делился. Не испытывал в этом нужды – вот, вероятно, в чем была причина. Мог вести лишь свои пустые актерские разговоры, многословно "вещать". А о главном – никогда, ни слова, во всяком случае – ни слова всерьез. Кстати, я затруднилась бы точно определить: что для него – главное? Стихи? Независимость? Стремление доказать окружающим и самому себе собственную уникальность?

– Мы почти год живем вместе, а ты мне даже стихов своих не читал, – обижалась я.

Он не смеялся, не кричал (повторяю – стал мягче), а просто обнимал меня нежно и снисходительно, целовал в шею, в ухо, и ласково говорил, как ребенку:

– А зачем? Зачем приплетать поэзию в прозу? Ведь наша любовь – это проза…

– Ну ладно, – вздыхала я. – Рассказал бы хоть о своих делах.

– О делах нельзя рассказывать. Дурная примета. Дела надо делать. Они должны быть очевидными… без всяких рассказов.

– Ладно тебе, не умничай… Ну хоть просто – поговори со мной! – взмолилась я. – Поговори со мной, поговори просто, расскажи о том, что тебя мучает, что тебе мешает… ну, пожалуйся на кого-нибудь… я б тебя пожалела… поговори со мной просто, без этих гримас и ужимок, без красивых жестов… поговори со мной просто, по-человечески!..

– Видишь ли, дорогая, – все так же снисходительно сказал он, накручивая на палец мои волосы, – я не верю в подобные задушевные беседы. В них нет смысла. Между мужчиной и женщиной не должно быть задушевных бесед. Женщины не понимают мужских слов, они улавливают только эмоциональный фон разговора… логика на вас не действует, я в этом не раз убеждался. Тем более бессмысленно – спорить с женщиной. Это все равно, что биться с собственной тенью… Ты с ней споришь, кричишь, распинаешься, мечешь перед ней интеллектуальный бисер… а зачем? – ведь она ничего не улавливает, кроме одного: "Ага – мужик сердится! Стоп. В чем моя вина? Где я промахнулась? Как угодить? Как успокоить? Как – победить? Как сожрать его с потрохами, своего ненаглядного?.." – только это фиксируется и мерцает в ваших лукавых извилинах.

– Все не то, не то, не то, – тоскливо шептала я, но не вырывалась из его снисходительных объятий.

Но вот что интересно.

Оставаясь таким же надменным, Валера стал со мной заметно ласковее. Даже произнося циничные афоризмы, даже поддразнивая меня, он все чаще обнаруживал нежность, и все чаще, особенно ночью, сжимая меня в объятиях, судорожно восклицал: "Милая!.. Родная!.. деточка!.."

Я слушала эти его восклицания с изумлением и радостью. Ведь раньше такого не было. Значит, не зря я разбила тогда в кровь свои кулаки, не зря похудела от кошмарных снов… значит – не зря.

А может, просто – я стала более умелой и разнообразной в любовных делах?

Нет, без шуток, – я с тихой радостью начинала убеждаться: он привыкает ко мне, он уже почти мой… он пока еще по инерции сопротивляется, но уже мой… мой… мой.

И душа моя таяла от блаженства, когда Валера, устав от любви, не засыпал сразу как раньше, а долго еще ласкал, гладил меня, нежно целовал мои груди, щекоча языком соски, целовал живот, бедра, целовал то самое… самое сокровенное место… самое стыдное и стыдливое… целовал и шептал:

– Вот мой рай!.. а ты еще спрашивала, что такое рай… помнишь? – вот же он, мой рай!

А потом добавлял чуть насмешливо:

– Кстати, и ад – тоже там…

Я не знала, что ответить на эти слова.

А в трезвые минуты он снова бывал раздражителен, груб.

…Иногда мне казалось, что он – никакая не сложная личность, а просто – неудачник, опять же – выражаясь его языком – простой советский неудачник, который отыгрывается на своих близких, вымещая на них всю свою неудовлетворенность, ущербность, обиду, зависть. Домашний деспот, так сказать.

Талантлив ли он?.. – сейчас я в этом не сомневаюсь, а тогда, в семьдесят пятом, сомнения возникали все чаще.

Глава тринадцатая

О том, что было дальше, я не могу рассказывать спокойно и подробно. Чем ближе к концу, тем «горячее», тем больнее, тем труднее для сердца, тем невыносимее.

В памяти мелькают обрывки, клочки фраз, эпизоды, кадры.

Больно.

А ведь тогда, в семьдесят пятом, все можно было расценить, как долгожданную улыбку судьбы, как сказочный подарок, волшебный сюрприз, лотерейный выигрыш.

Так оно, кстати, и было.

Расскажу вкратце.

Осенью в Кырске прошел семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. На семинаре присутствовали в качестве руководителей разные «киты» из Москвы, в частности – знаменитый поэт Г. С.

Валера представил на обсуждение тот самый сборник "Соло на трубе", который зарезали в кырском издательстве. Добавил, конечно, два-три новых стихотворения.

И вот – сенсация: Валерий Поляков был объявлен открытием семинара, лучшим среди участников, самым талантливым и перспективным, а его сборник – рекомендован к изданию в Москве.

Особо активную роль сыграл знаменитый москвич, тот самый поэт Г. С. Он просто влюбился в стихи Валеры, цитировал их на каждом углу каждому встречному, уговорил представителей нескольких солидных журналов, чтобы они напечатали стихи Полякова, с его (Г. С.) предисловиями-"врезками".

Не успел закончиться семинар, как Валеру стали наперебой звать-приглашать-разрывать на части – на телевидение, на радио, в альманах "Кырские огни", в сборник "Молодые голоса Сибири", в разные газеты. В центральной прессе о нем чуть не ежедневно упоминали в статьях, обзорах, рецензиях, а Г. С. в "Литературке" поместил восторженное эссе "Кырск в моем сердце", где половина текста была посвящена Валерию Полякову.

Ну, а женщины, девушки, все эти окололитературные дамы, которые и раньше к нему липли как железные опилки к магниту, теперь уж совсем ошалели. Еще громче шелестел бабий восторженный шепот из разных углов: "Обаяшка!.. талант!… звезда!.. обаяшка!.."

В самом начале этого бума Валера оставался привычно-насмешливым и цинично подтрунивал сам над собой, презрительно издевался над внезапно возникшими многочисленными апологетами… но чем дальше, тем большую я замечала в нем перемену.

Сомнения – неуверенность – растерянность – радость – эйфория.

Смущенно кривя губы, он читал о себе в газетах, с детским блаженством (плохо скрываемым) разглядывал свои публикации, слушал свой голос в радиопередачах.

Быстро привыкал к сказочному успеху.

– Ты знаешь, Люся, – сказал он как-то вечером, медленно и осторожно подбирая слова (а ведь раньше я никогда не замечала в нем осторожности!). – Ты знаешь, я сейчас на многое начинаю смотреть другими глазами… – И он говорил, говорил, рассказывал, а я плохо слушала, плохо понимала, я только доверчиво радовалась его удачам, и лишь одно меня огорчало: сознание своей абсолютной непричастности.

Он счастлив – а я не при чем.

Ему становилось все труднее скрывать свою радость.

И простодушная открытая словоохотливость в нем вдруг появилась.

– Все как в сказке, – торопливо говорил он, – как в старой доброй сказке… Ты знаешь – и в нашем вонючем Кырске меня тоже вдруг все полюбили! Надо же!.. Румянцев за мной как тень ходит… хотя наверняка завидует – я по глазам его вижу! Шакальский подарил двухтомник своей идиотской фантастики… забавный, кстати, старикашка, но ведь по сути – беззлобный, зря я на него нападал. А Бармалаев – ты только представь! – Бармалаев сам предложил мою книжку в кырское издательство. Я не просил – он сам! – понимаешь? Раскусили, наконец-то, чего стоит Валерий Поляков. Расчухали… Между прочим, он неплохой мужик, этот Бармалаев. Жулик, конечно, отменный… но какая личность! Медведь! Матёрый дядька, умница, типичный сибиряк. А какие истории рассказывает под рюмочку… ухохочешься!

Я смотрела, слушала, улыбалась. Наконец-то он счастлив, – думала я. – Наконец-то.

(А ты – не при чем!.. – тут же мелькала подлая мысль. Но я ее отгоняла).

– …Название у сборника, конечно, придется сменить. "Соло на трубе" – не пройдет. Я думаю назвать – "Солист хора". Как тебе?

– "Солист хора"? Не знаю… Я в поэзии разбираюсь плохо. И потом, я же твои стихи почти не читала.

– Скоро прочтешь! – И он рассмеялся. – Пришлось, конечно, пойти на уступки. В первый раздел сборника заставили вставить так называемый "паровоз"…

– Что это? – не поняла я.

– Ну… для цензуры. Так сказать, идеологически заряженное стихотворение. Обычно ставится в начале книжки.

По идее, оно должно "тащить" за собой всю книгу… вот и называется – паровоз. А по сути – фиговый листок… – И он опять рассмеялся: – Хочу я быть самим собой, но гражданином быть обязан!

(А я вдруг вспомнила: тот бармалаевский бал, тот скандал… и голый король в золотой бумажной короне… беззащитный и смелый… и даже без фигового листка…).

– А как же тот давний случай – ну, когда ты голышом перед ними выступал… неужели простили? – спросила я.

– Ф-фу, об этом никто и не вспоминает, – небрежно отмахнулся Валера. – Кстати, мы с тобой тогда слишком уж всерьез отнеслись к моей пьяной шутке… преувеличили, так сказать, степень ее скандальности. Да-да. Как выяснилось, никого я особенно не оскорбил, не шокировал. Так-то, дорогая Люся! Я ведь на днях сам об этом Бармалаеву напомнил… не с целью извинения, конечно. Просто – хотелось услышать его мнение. А он только хмыкнул – брось, говорит, Валерка, вспоминать эти глупости. Чего, говорит, между нами не бывает? В нашем-то, говорит, писательском кругу… в нашем кругу и не то бывает. Чужих, говорит, в тот раз не было, а свои люди – разве обидятся? Они ж – СВОИ. Шалость, говорит, шалость – и больше ничего. Поэтическая, говорит, вольность. В твоем, говорит, возрасте – все мы шалили. И тут же рассказал, похохатывая, одну занятную историю про себя – как ему медведь в зоопарке пол-пальца откусил… – И Валера засмеялся, вспомнив бармалаевскую историю. – Ну, ладно… это все детали. Главное – книжка будет!.. Конечно, не обошлось без потерь. Пришлось кое-что и выкинуть, – и он вытащил из портфеля пачку отпечатанных машинописных страниц и швырнул на стол. – Вот они, бедные сиротки. Сказали, что это – идеологически ущербно… и не очень гражданственно… отражение, мол, чисто личных обид и комплексов… слишком, вроде бы, субъективно и грубо выражено. Ну и черт с ними…

– С кем – с ними?

– Черт с ними со всеми. Дело в принципе, а это – не принципиально. Можно и пожертвовать пятью-шестью стишками… правда же?

– Конечно, – кивнула я, чтоб ему угодить.

(А ведь раньше в таких делах он со мной никогда не советовался… И ни на какие компромиссы он раньше не шел…).

– Чего ты так на меня смотришь? – нахмурился он вдруг.

– Как я смотрю? – удивилась я. – Ты что, Валера? Я просто радуюсь за тебя.

– Не-ет, ты как-то странно сейчас усмехнулась…

– Да ты что?!

– Я видел, видел – ты усмехнулась… Думаешь – я не искренен?

– Ничего я не думаю! – воскликнула я обиженно. – Не могу я так думать…

– Нет, ты странно на меня смотришь… уж не считаешь ли ты меня ренегатом, коллаборационистом?..

– Кем-кем? Да я даже слов-то таких не знаю! – И я рассмеялась. – Валера, милый, не выдумывай. Честное слово – я очень рада за тебя.

– Правда? Правда? – И он внимательно посмотрел на меня. – Ты считаешь – мне не в чем себя упрекнуть?

– О, господи. Конечно. Странные ты задаешь вопросы…

(Зачем, ну зачем он со мной советуется? Ведь я-то прекрасно знаю, как невысоко ценит он мои слова… Сейчас, много лет спустя, я вспоминаю: он словно не меня, а себя – уговаривал, успокаивал, убеждал…).

Успокоился быстро.

– Ну и славно, – сказал Валера, вздыхая, и радостная улыбка вернулась к нему. – А теперь – еще одно важное дело… Слушай, Люся… как ты отнесёшься к тому, чтобы нам пожениться?

Я даже ойкнула – так это было неожиданно.

– Ты это… серьезно? – испуганно прошептала я.

(Почему, почему, почему я вдруг испугалась?..).

– Разумеется, серьезно, – и он ласково притянул меня к себе. – Я ведь очень к тебе привык, привязался. Да и потом – должен же я когда-то жениться? Ты мне подходишь… в другой раз объясню – почему.

(Так ведь и не объяснил… не пришлось. Ну а сейчас-то я понимаю – чем я ему подходила. Еще бы – преданная собачка, стопроцентная гарантия, объект для вымещения чужих обид и всяких неотреагированных эмоций… сейчас-то я понимаю… да и тогда – догадывалась…).

– Ну, как? – спросил он, заглядывая в мои глаза, а я плотно жмурилась и не дышала. – Что скажешь на такое предложение? Быть может, я буду плохим мужем… а может, и нет. Мне кажется – я меняюсь.

– Да, ты меняешься… ты очень изменился, – быстро согласилась я (а в ушах у меня жарко стучало: почему, почему, ну почему я так испугалась?..).

– Меняюсь – значит, взрослею, умнею. Разве это плохо?

– Нет, это хорошо.

– Ты что, не хочешь стать моей женой?

– Я всегда этого хотела! – быстро сказала я. – Всегда хотела.

– Вот и чудесно! – И он весело мне подмигнул. – Ну, подробности обсудим вечером… а сейчас мне надо бежать! – Он взглянул на часы, вскочил – и умчался куда-то.

Глава четырнадцатая

Оставшись одна, я долго сидела и пыталась понять, разобраться в той сумятице, что клубилась в моей слабой душе. Ведь, казалось бы, я должна быть счастлива?.. ведь я дождалась, наконец, того, чего так страстно желала все эти месяцы… что же мне мешает? Что? Что?

Я взяла со стола брошенные Валерой листки со стихами.

Их отвергли. "Не очень гражданственно… субъективно…" – вспомнила я его слова. Вернее, не его, а тех, кто эти стихи отверг.

Ну-ка, ну-ка.

Взяла, прочитала.

 
…Стоит только подумать,
Стоит только начать…
Стоит только от спячки проснуться, очнуться, подняться,
Стоит только напрячься – и первое слово сказать,
Стоит только, сжав зубы, за главное дело приняться,
Стоит только вздохнуть от любви и коснуться нагого плеча,
Стоит песней восторга наполнить молчанье пустое,
Стоит только понять, как весенняя кровь горяча,
Стоит только…
Но как это дорого стоит!
 

«Не понятно – о чем это он?» – подумала я.

Ну-ка, дальше.

 
…Не Моцарт я и даже не Сальери.
Не сотворил, не отравил.
Мои глаза в слезах напрасных отсырели.
И прочь я не пошел. Лишь дверь приотворил,
Лишь выглянул наружу я с опаской,
Ухмылкой маскируя вечный страх.
Кого-то – не меня! – ласкали страстной лаской.
Кого-то – не меня! – сжигали на кострах.
Я долго ждал – когда ж МОЁ начнется?
Судьба моя! – будь доброй, наконец…
Механик спит. Но скоро он очнется.
И на экране будет титр: КОНЕЦ.
 

«Грустное стихотворение… хотя – при чем тут механик и вообще кино?..»

Дальше!

 
…Когда с экрана поет хор мальчиков,
Душа печалится и вздрагивает,
И рой нежнейших детских пальчиков
Сердца сгнивающие затрагивает.
Хор октябрят, хор пионеров ли
Поет в восторженном отупении,
И мы не скрипками, а нервами
Аккомпанируем их пению.
Экран – удав. Мы просто кролики.
Мороз по коже от детских спевочек.
Заходят шарики за ролики…
– Включи погромче! Поет хор девочек!
 

«Мальчики, девочки – ерунда какая-то… Ладно, уж дочитаю».

 
…Он – старая дева искусства,
Ревматик, сухой моралист, —
Талдычит и нудно, и скучно…
Но – корчится девственный лист!
Разбуженный зимней распутицей,
Кидайся в стихи, как в сугроб.
Не слушайся, милый! Распутничай!
Не прячь свой пылающий лоб.
Скитайся, слоняйся, приплясывай,
Дрожащие руки воздев!
Стихами весь мир опоясывай.
Плюй! На старых! Дев!
 

«Что ж, понятно, почему такие стихи не прошли…»

 
…Умру, забыв твой тонкий профиль,
Овальный фас.
Все растерял, все продал, пропил.
Жениться? – Пас.
Женитесь сами. Я из робких.
Уйду от вас
С дырявым зонтиком по тропке.
Работать? – Пас.
Писать стихи? Чеканить строфы?
Стоять у касс?
Плюю на все – на тонкий профиль,
На толстый фас!
 

И, наконец, последнее:

 
…Мы все чаще молчим, говорим все короче.
Оглянись! – мы остались одни.
Превращаются в белые ночи
Наши дни.
Ночью белой, молочной
Я по спящему Кырску бреду —
Среди призрачно-серых домов и заборов
прозрачно-непрочных
В привычном бреду:
Как бедняжку Евгения,
Среди ночи-дня
Лошадь медного гения
Настигает меня!
Бойся!.. Втопчет злыми копытами
В асфальт и – прочь
Умчится скотина несытая
В молочную ночь.
Уходи, не броди. Не рискуй и не рыскай.
Вытри слезы с небритых щек.
Не гуляй – умоляю! – ночью белой по Кырску…
Ну? Чего еще?
Хочешь, не хочешь.
Люби, кляни.
Белые ночи.
Черные дни.
 

Вот и все.