Текст книги "Царь-Сторож"

И не обижай, пожалуйста, Лизу. Как-никак, она твоя дочь. Не заставляй ее возненавидеть меня потом за это мое непростое решение. Впрочем, Бог тебя непременно накажет, если ты все же ее обидишь. Постарайся оправдать мое доверие, мою любовь к тебе, которую я пронесла через всю мою жизнь, несмотря на все вышесказанное. Еще раз – прости, прости, прости.

Вечно любящая тебя – Галя.

Постскриптум

Чуть не забыла! А знаешь ли ты, что свой первый и последний оргазм я испытала всего раз в жизни – и не с тобой, и не с мужем, которого я терпеть не могла, – а в одно прекрасное майское утро, когда скакала верхом на любимом своем жеребце Мулате – в ту пору я уже была достаточно богата и могла себе позволить подобную четвероногую игрушку – это был замечательный татарский жеребец каурой масти, я держала его в своем ранчо за городом, и в то утро он мчался как рыжая молния, навстречу восходящему солнцу, он так быстро скакал по проселочной дороге, что мне казалось, будто я вот-вот вылечу из седла, и я кричала от ужаса и восторга, вжимаясь в него всем телом и пришпоривая его жаркие взмыленные бока босыми пятками: «Давай, Мулат, давай! Быстрее, мой мальчик!» – и он мчался, мчался, почти не касаясь копытами земли, – и вот тогда я впервые испытала то самое чувство… то сладчайшее потрясающее чувство… которого ты, мой дорогой, так и не дал мне, к сожалению, испытать.

Только, пожалуйста, не ревнуй меня к этому жеребцу – разве он виноват? Это ты виноват во всем. А Мулат давно уже умер, иначе ему бы, наверное, тоже досталась от меня хоть малая часть наследства. Впрочем, извини мне эту грубую и неуместную шутку. Будет правильно, если ты порвешь это письмо (уверена, что именно так ты и сделаешь).

Прощай.

Г.

…Она угадала – письмо я сразу же разорвал на мелкие кусочки.

Надежда – мой компас земной

…Это ж надо – даже с того света моя первая любовь не оставляет меня в покое. Приковала к себе золотыми цепями – и думает, что уж теперь-то я в ее полной власти… А так ли это? Так ли сильна и неодолима ее мертвая хватка?..

Когда я поведал своей жене Наде о доставшемся мне наследстве, она долго не могла поверить. А когда поверила, то пришла в такой неописуемый восторг, что я даже слегка струхнул – не свихнулась бы от внезапного счастья. Хохотала, прыгала как девчонка. Кричала, пела, плясала…

– Наконец-то пришел и наш звездный час! – восклицала Надя, размахивая руками. – Наконец-то мы сможем пожить как нормальные люди! Знал бы ты, Вадька, как давно я мечтаю побывать в Венеции! А как я мечтаю о шиншилловой шубе!

А тебе мы сразу же купим серебристый "мерседес"! А мне – двухместный голубой "рено"! А потом построим коттедж в самом престижном месте – в Золотом бору, рядом с дачей губернатора! А потом я хочу слетать в Париж, а потом в Калифорнию, а потом… а потом… а потом… Вадька! Вадька! Ты – золото! Ты – мое счастье! Дай я тебя расцелую! Я ТАК ТЕБЯ ХОЧУ, МОЙ АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК! Я тебя просто страшно хочу! Ужасно тебя хочу! Никогда тебя так не хотела! Мой Вадька!!!

…Да неужто и впрямь все они считают, что меня так легко – купить?.. Уж теперь-то я точно знаю, во сколько оцениваются в их прейскуранте – и душа, и свобода, и совесть… даже такая нечистая совесть, как у меня, ценится ими не так уж низко.

Я не шучу

При первой же встрече с юристом Шуйкиным я заявил ему, что намерен свернуть свою часть греховного алкогольного бизнеса и переориентировать его на более пристойные и богоугодные дела.

– Что за бред? – пролепетал ошарашенный Лев Ароныч, бледнея. – Как это – "свернуть"? И что значит – "переориентировать"? И что такое – "греховный" бизнес? Я-то, грешный, считал, что вы – человек не верующий…

– Я не верующий, но – боящийся, – и я хмыкнул. – Боюсь гнева господня… на всякий случай!

– Да вы шутите, что ли?! – чуть не плача, воскликнул Шуй-кин. – Ну, Вадим Иваныч… даже от вас я подобного не ожидал. Галина Борисовна предупреждала, что вы способны на фокусы, но чтоб на такое… Разве можно шутить такими вещами?

– А я не шучу, – сказал я совершенно серьезно. – Я ведь не собираюсь сжигать свои миллионы, как Настасья Филипповна, в камине… И вовсе от них отказываться у меня тоже сил нет – каюсь, грешен, слаб… Но я не хочу делать новые деньги на водке!

– Так вы разве сами не пьющий?

– Даже очень пьющий. Меня, между прочим, алкоголь не берет. Могу выпить хоть литр водки за раз – и ни в одном глазу. Сердце, правда, прихватывает, а так – хоть бы что.

– Чего же вы корчите из себя святошу?!

– Не хочу людей спаивать – грех ведь это…

– Да что с вами, Вадим Иваныч?! Какой грех? "Веселие Руси есть пити, не можем без этого жити…" – забыли разве слова князя Владимира? Водка – русский национальный напиток, символ России… а вы – покушаетесь на символ!

– Бросьте вы эту демагогию…

– К тому же, нельзя забывать и о многих добрых делах, которые вершит "Алк-Саян", – зашел с другого конца Шуй-кин. – По части благотворительности мы активнее всех в нашем городе. Помогаем драматическому театру, спонсируем музыкальные фестивали… Да что я вам объясняю! Вы же лучше меня все это знаете! А Чеховская премия для сибирских писателей, первым лауреатом которой стали вы, дорогой Вадим Иваныч!.. Ни один праздник не проходит без нашего спонсорства, ни одно массовое народное гуляние… Вспомните прошлогодний День города!

– Помню, помню. Особенно запомнилась бесплатная дегустация, устроенная на площади возле оперного театра…

– А что? Люди остались довольны! Каждому – по стопке водки! Кроме детей, конечно…

– Ага. Многие по десять раз в эту очередь становились… А один мужик так нажрался на халяву "Сибирского алмаза", что в ту же ночь и помер… Славный праздничек… со слезами на глазах!

– Ну что с дурака возьмешь?

– Так ведь этот дурак – тоже человек. И у него жена осталась вдовой, и дети – сиротами…

– Ой, ну хватит же, хватит, Вадим Иваныч. Не надо делать из нас монстров. У меня все же такое ощущение, будто вы меня разыгрываете… Не могу я поверить, что взрослый человек, неглупый, трезвый…

– Ладно, спорить не будем, – перебил я его бесцеремонно. – Мы ведь говорим о моих деньгах – не так ли? Я же не давал присягу вечной верности ОАО "Алк-Саян"? Так что, нечего тут на меня наезжать. Как захочу – так и распоряжусь своим капиталом. И вы мне должны помочь, если хотите получить свои комиссионные…

– Ох, Вадим Иваныч, Вадим Иваныч… – Шуйкин нервно сплел пальцы обеих рук, захрустел ими, заиграл желваками. – Вы, я смотрю, клиент уникальный. И Галина Борисовна вас явно недооценивала…

– А вот это мне слышать очень приятно!

– Да что ж тут приятного… Выслушайте меня, пожалуйста. Вы – человек абсолютно не деловой. А в нашем бизнесе – профан полный. Только не обижайтесь!

– А я и не обижаюсь. Вы бы еще сказали, что я профан в "мокрых" делах… чего ж тут обижаться? Я даже горжусь этим.

– Нет, вы наивны как дитя… А ведь я вас предупреждал – не принимать опрометчивых решений. От таких подарков, как ваше наследство, не отказываются. Это раз. Такой крупный бизнес так просто "свернуть" нельзя. Это два. И "переориентировать" – тоже нельзя. Слишком много людей тут повязано, слишком много разных интересов переплетено. Вам никто не позволит просто так "уйти" из этого бизнеса.

– То есть как это – не позволят? – не понял я.

– А вот так. Любыми методами вас остановят. Любыми.

– Уж не вы ли?

– Да что вы? – рассмеялся он. – Я человек маленький и тихий. Для грязных дел есть другие люди.

– Намек понял, – сказал я после недолгой паузы. – Но и заниматься этим водочным бизнесом я не хочу… Так что же мне делать? Посоветуйте! Вы же собаку съели в этих делах.

– С подобной ситуацией я еще ни разу не сталкивался, – насупился Лев Ароныч, недовольно и даже обиженно поглядывая на меня. – Но, мне кажется, у вас есть один только выход…

– Какой же?

– Продать свою долю Елизавете Вадимовне. При этом вы, конечно же, много потеряете. Но вы сами виноваты, вы сами этого захотели… Так что, я бы на вашем месте не торговался!

– А вы, я смотрю, уже знаете – сколько именно я потеряю на этой операции? – внимательно глянул я в его ускользающие маслянистые глазки.

– Ну-у… не знаю – откуда мне знать? Но прикинуть и подсчитать не сложно… Чуть позднее я вам представлю точный расчет… после консультации с Елизаветой Вадимовной. Потеряете вы немало, но все равно вам достанется громадная сумма!

И тут мне вдруг померещилось, что пройдоха-юрист заранее был готов именно к такому повороту событий, и не так уж он был поражен моим смехотворным желанием «уйти из греховного бизнеса» – скорее всего, та же Галина Борисовна перед смертью предсказала ему и этот вариант. Впрочем, то были всего лишь мои догадки. Но то, что Шуйкин изначально действовал вовсе не в мою пользу, а по сговору с Лизой, в этом я нисколько не сомневался.

Да и пусть, мне-то что? Все равно ведь по их волчьим правилам мне никогда не выиграть.

Ночной причал

В тот же день мне впервые пришла в голову замечательная идея – на полученные от проданной доли наследства деньги создать благотворительный приют для бомжей «Ночной причал», а при нем – противоалкогольную лечебницу для тех же бродяг и прочего отребья. А что? Вполне душеспасительная затея!

Если Бог есть на небе, он простит мне за это деяние кучу моих грехов. А если Его нет – что ж, благодарные земляки все равно будут вспоминать меня добрым словом… Так что, в любом случае я не прогадаю, и «пьяные» деньги будут потрачены с умом и не зря.

Так мне мерещилось, старому дураку.

– АХ ТЫ, СВЯТОША!..

Именно так восприняла мое решение жена Надя.

– Кому, на хрен, нужна твоя сраная благотворительность?! – кричала она, осознав, что я вовсе не шучу, а совершенно всерьез замыслил потратить НАШИ денежки на вонючих бомжей и опустившихся алкашей. – И ты думаешь, кто-то тебя похвалит? Да все над тобой только смеяться станут! Одумайся, Вадька! Все равно из твоей затеи ничего хорошего не выйдет!

– А мне кажется, что у меня все получится, – оптимистично возразил я. – И зря ты так убиваешься. От этих денег нам счастья все равно бы не было…

– Да что ты понимаешь в счастье? Разве ты хоть чуточку постарался сделать меня счастливой? Ты бы хоть со мной посоветовался, – причитала она, – хоть бы спросил меня – согласна ли я… Значит, я для тебя – никто? Тебе важнее чужие бродяги, чем родная жена? Ну, спасибо, Вадичка… за любовь и заботу спасибо тебе…

– Да не убивайся ты так, – попытался я ее утешить, – я же не все деньги на этот приют потрачу, останется и для тебя…

– Что – останется? Место в приюте останется? – взревела Надежда, и ее одутловатое лицо покрылось красными пятнами. – Отдельная палата? С душем и туалетом?

– А что… это, между прочим, неплохая идея… – И я призадумался.

– Да ты, я смотрю, совсем рехнулся! Я на тебя в суд подам! Вот увидишь! Потребую учредить опекунство! Тебя признают недееспособным и невменяемым… Ты же псих! Псих!

– Ничего у тебя не получится, Надя, я совершенно нормален. Впрочем, поступай как хочешь.

Все мои приятели и знакомые тоже были изумлены, узнав о моем "абсолютно идиотском" плане. Бедствующие братья-писатели осаждали меня собственными идеями и прожектами: один предлагал открыть большое издательское товарищество "Саяны", другой – выпускать журнал местных авторов "Сибирские зори", третий лез с проектом многотомной "Библиотеки сибирской литературы", один из первых томов которой, конечно же, должен быть посвящен творчеству самого автора этого проекта, плохонького прозаика-деревенщика, типичного "жертвы перестройки".

А престарелая вдова классика, Таисья Петровна Загадова, узнав, что я намерен отказаться от места смотрителя квартиры-музея по причине внезапно обрушившегося на меня богатства и собираюсь открыть приют для бомжей, не особенно удивилась. Правда, она поначалу слегка обиделась, что я хочу покинуть такую "почетную работу", но тут же, немного подумав, сообразила, что эта халявная синекура недолго будет оставаться вакантной – "свято место пусто не бывает". Потом она вдруг торжественно заявила, что я должен, я просто обязан назвать планируемое богоугодное заведение именем ее великого мужа, бессмертного классика сибирской литературы Трофима Загадова.

– Но, извините… – смутился я. – При чем тут Трофим Денисыч?

– Как – при чем?! – возмутилась благородная вдова, трясясь всем своим ветхим телом. – Своим творчеством Трофим Загадов проповедовал идеалы добра, гуманизма и милосердия! И как было бы замечательно, если бы ты, Вадим, в знак глубочайшего уважения к его памяти, дал этому приюту имя Трофима Загадова!

– Ну, не знаю… – промямлил я. – Мне кажется, Трофиму Денисычу славы и так хватает…

– Уж не завидуешь ли ты ему? – И вдова вонзила в меня свой пронизывающий взор.

– Вот еще! – возмутился я, а про себя вдруг подумал, что, конечно же, да – завидую, еще как завидую! – но вовсе не его славе, и не его сомнительному таланту, а совсем другому – огромной жизненной силе, могучей витальности, коей был наделен Загадов. Тут же вспомнились некоторые детали, о которых я никогда никому не рассказывал, да, наверное, никогда никому и не расскажу. Например, о том, как однажды мы с ним вдвоем прогуливались по загородной березовой роще – и Загадов остановился, чтобы помочиться. Справив малую нужду, он вдруг постучал своим большим членом по нежному стволу березы, а в ответ на мой удивленный взгляд ответил: "Надо, надо брать силы от матушки-природы!" В другой раз мы, помнится, переходили вместе с ним через улицу, и я, учитывая преклонный возраст спутника, взял его под руку, – но Загадов тогда (а было это примерно за полгода до его смерти) возмущенно оттолкнул мою руку и фыркнул: "Чего ты меня, как старца, под ручку? Я еще баб деру!.." И ведь он не врал, не хвастался. Точно знаю нескольких милых дам (среди них было и трое замужних), которые охотно и регулярно дарили свои ласки живому классику. Кстати, Таисья Петровна тоже все это знала, но особенно не переживала, ибо всегда была уверена, что "Трофимушка" никуда от нее не денется – ведь он же во всем от нее зависел. Она даже после его смерти продолжала хлопотливо о нем заботиться.

– А еще я абсолютно уверена, – не отставала настырная вдова, – что присвоение приюту имени Загадова поспособствовало бы и популяризации твоего имени, Вадюша, и продвижению твоих книг, – да-да! не спорь! – твоих книг на издательский рынок…

– Ух ты, – поразился я, – а давно ли вы, Таисья Петровна, стали разбираться в рыночной конъюнктуре?

– С волками жить, по-волчьи выть, – заметила мудрая старуха. – И еще. Ты поступил бы, наверное, очень разумно, Вадя, если бы объявил публично о том, что лучшие места в твоем приюте будут предоставляться бедствующим писателям – запойным поэтам, бездомным прозаикам, престарелым и тяжело больным литераторам… всем тем, кому в наше время особенно тяжело живется.

– Что ж, это – хорошая мысль, – согласился я. – Хотя, конечно, двери "Ночного причала" и так будут открыты для всех страждущих, но особенно широко они распахнутся для несчастных моих собратьев по перу. Они даже смогут выпускать свою собственную газету, которая так и будет называться – "Ночной причал"!

– Ну, вот видишь, – заулыбалась золотыми зубами вдова классика, – ум хорошо, а мой ум лучше. И все-таки, Вадя, я очень тебя прошу – подумай над тем, чтобы дать приюту имя Трофима Денисыча…

– Подумаю, подумаю, – пообещал я, хотя про себя твердо решил, что уж если "Ночной причал" и будет когда-нибудь носить чье-то имя, то, конечно же, это будет только мое… мое!.. мое имя!.. Но с этим спешить не стоит. Не сам же я буду давать приюту свое имя – пусть это сделают благодарные потомки… потом! потом! когда-нибудь!.. после моей смерти… И вот тогда мы посмотрим, кто более достоин славы – ваш протухший "классик" Загадов, или ваш покорный, о, слишком покорный слуга!.. Ведь не думаете же вы, Таисья Петровна, что я был счастлив, работая смотрителем вашего дома-музея? Нет, не так уж мне было приятно ежеминутно осознавать себя гнидой, молью, раздавленным величием вашего бессмертного муженька…

Ничего этого вслух я, конечно же, не сказал.

– Кстати, Вадя, – заметила вдруг вдова классика, – а ведь ты в тот раз был прав…

– Насчет чего?

– Насчет запаха из-под пола… Я и сама стала чувствовать – а потом позвала соседа Володю, он половицы поднял – а там крыса дохлая!

– А я вам что говорил? Вы бы еще стены проверили – может, у вас там еще кто-нибудь замурован…

– Типун тебе на язык!

Много сил и времени пришлось потратить на утрясание и согласование всевозможных бумаг. Куда только я не ходил, с кем только не консультировался… В УВД поначалу меня не хотели и слушать – они боялись, что я навешаю на них реализацию этого проекта, а в ментовской памяти свежи еще были воспоминания о приемниках-распределителях советской эпохи, возрождать которые у них не было никакого желания. Но когда я их успокоил, что все беру на себя, и оплачивать все расходы намерен щедро и из собственного, а не государственного дырявого кармана, то в глазах эмвэдэшников затеплились добрые огоньки, и с их стороны последовали заверения в будущей горячей поддержке, разумеется, небескорыстной.

Оставалось еще организовать медицинское обеспечение моего проекта. Нужны были врачи, медсестры, санитары.

Те же и Яныч

Как говорится, на ловца и зверь бежит. Размышляя о том, кого бы из медицинских работников привлечь к создаваемому «Ночному причалу», я встретил на улице своего давнего приятеля, врача-психиатра и нарколога, того самого Яныча, который нынче, как я слышал, работал заместителем главного врача областного наркологического диспансера. Он был старше меня года на два, но выглядел моложе лет на десять – высокий, стройный, лицо загорелое, модная мефистофельская бородка, ни одного седого волоса. К моему предложению Яныч отнесся сугубо практически, по-деловому, лишь мимоходом заметив, что это, конечно, бред, «но если кому-то вдруг втемяшилось в башку выкинуть денежки на ветер», то он в этом романтическом стремлении препятствовать не намерен. За что я ему, кстати, был весьма благодарен – надоело выслушивать чужие ахи и охи, уговоры и разубеждения.

– Если не передумаешь, звони мне хоть завтра, – сказал Яныч, протягивая свою визитку. – А я пока набросаю список самого необходимого на первый случай по медицинской части, составлю предварительную смету. Ты, главное, выбери хорошее помещение, и чтобы все было по закону – лицензия и так далее…

– Все будет тип-топ, Яныч. В наше время деньги все могут решить. А место я уже выбрал. На берегу реки, в старой пятиэтажке, на первом этаже. Никаких соседей, два разных входа – парадный и со двора. Там раньше была гомеопатическая поликлиника, недавно она обанкротилась и закрылась.

– А, знаю, – кивнул Яныч. – Это недалеко от речного вокзала. Место хорошее, лучше не придумаешь. Рядом причал, теплоходы, река… свежий воздух, прекрасный вид!

– В принципе все уже решено, – сказал я. – Место я забил, документы почти все оформил, а как только появятся живые деньги – сразу куплю. Все уже договорено с кем надо… Так что, ты не волнуйся.

– Да мне-то что волноваться… И еще. Свою основную работу я ради тебя бросать не стану – может, вся эта затея с приютом через неделю лопнет! – но в вечернее время готов помогать хорошему делу… Разумеется, за хорошие деньги, – добавил он, подмигивая.

– Не обижу, – заверил я. – И, пожалуйста, Яныч, прикинь сам, кого бы еще из персонала можно было привлечь…

– О`кей, товарищ. Поговорю, с кем надо.

Чти отца своего

– Вы что, собираетесь нас разорить? – жестко спросила меня по телефону Лиза. Вот так – без приветствия, даже без сухого «алло», сразу в лоб. – Тоже мне, великий благотворитель! Или это ваша очередная шутка?

– Это не шутка, Лиза. Это мое очередное самостоятельное решение. Я не намерен быть марионеткой в ваших руках.

– Ваше решение – насмешка над нашим бизнесом! Это плевок мне в лицо! – И в ее голосе зазвучал металл. – Советую вам одуматься, пока не поздно.

– Да чем же я могу помешать вашему проклятому бизнесу? – искренне удивился я. – Ведь я уступил вам по дешевке все свои акции, я отошел от дел… Чем же я вам могу помешать?

– А огласка? А вся эта шумиха в газетах и по телевидению? А недавняя ваша пресс-конференция в Доме журналиста? А ваше издевательское решение – как бы назло нам! – организовать при своем дурацком приюте противоалкогольную лечебницу?.. Это же нож нам в спину! Это же антиреклама!

– А ты что хотела, доченька? – вкрадчиво спросил я. – Ты хотела, чтобы я тебя рекламировал? С какой стати? У вас свой бизнес, у меня – свой…

– Это не бизнес, а профанация! – зазвенело в телефонной трубке. – Вы пытаетесь сублимировать свои амбициозные комплексы! Вы – неудачник, мстительный злой неудачник, притворяющийся благодетелем… А еще вы – универсальный профанатор, опошляющий все, к чему прикасаетесь, всячески ублажающий свое уязвленное тщеславие! Вам лечиться надо!

– Нехорошо так говорить, дочка… Чти отца своего.

– Кого чтить – тебя?.. Придурок! Ты еще пожалеешь! – И она в бешенстве бросила трубку.

Прошло несколько недель, пока дело продвинулось к финальной фазе. И вот, наконец, все готово. Послезавтра – торжественное открытие «Ночного причала».

Приидите ко мне, все страждущие и обремененные, и аз упокою вы…

Эти евангельские слова Спасителя прозвучали в тот вечер из уст архиепископа Никодима, благословившего и освятившего наш приют своим пастырским словом.

Церемония открытия прошла как нельзя лучше. Правда, Лизы не было, хотя я ее приглашал, ну да это и не удивительно. Накануне приезжали ее посланцы – привезли пару ящиков фирменной водки "Сибирский алмаз", как бы в дар, как бы в знак временного примирения, что ли, "от нашего стола вашему столу" – но я отказался принять этот дар, а когда они тут же умчались, оставив оба ящика на крыльце, я распорядился вылить содержимое всех бутылок в реку – символический жест, оскорбивший, конечно же, бедную Лизу, которой об этом, конечно же, донесли.

Не пришла и разобиженная жена Надя.

Зато явились почти все другие приглашенные – представители городской администрации, важные люди из отдела здравоохранения и соцобеспечения, было даже несколько братьев-писателей. На крыльце и у черного входа со двора приют охраняли нанятые громилы. Сам я встречал гостей в светлом холле, где журчал фонтан, благоухали в вазах живые цветы и щебетали в золоченых клетках разноцветные попугайчики. А в просторном зале были расставлены столы для фуршета, на столах – шампанское и фрукты (никакой водки! ни-ни!). В дальнем углу расположился популярный камерный ансамбль симфонической музыки под управлением Бориса Маняшина. Музыканты настраивали флейты, гобои, скрипки и виолончели, готовясь услаждать наш слух бессмертной музыкой Моцарта, Генделя и Мендельсона.

А для начала я провел гостей по всем комнатам "Ночного причала". Вот, пожалуйста, это спальные, это ванные и душевые, здесь столовая, это кабинет врача, тут процедурная, а вот здесь будут проводиться психотерапевтические сеансы для снятия алкогольной зависимости и социальной реадаптации… Проводить экскурсию помогал Яныч в накинутом на плечи белом халате – ему явно нравилась вся эта затея с приютом, и он мне охотно подыгрывал.

Потом все вернулись в зал, где уже звучала негромкая нежная музыка Моцарта, и, когда гости взяли в руки бокалы с шампанским, я предложил тост за открытие богоугодного заведения, подобного которому не было еще в нашем городе.

– Как вы знаете, я – литератор, автор нескольких книг прозы, лауреат Чеховской премии, – сказал я без ложной скромности, глядя с доброй братской улыбкой на всех собравшихся. – Но, мне кажется, дорогие друзья, сегодня я могу гордиться лучшим своим произведением… лучшим своим сочинением, если так можно выразиться, которое я посвящаю всем обездоленным людям нашего города. Мы не должны делиться на людей первого, второго и третьего сорта. Каждый человек – абсолютно каждый! – заслуживает если уж не любви, то жалости и сострадания. Надо меньше болтать о великих идеях и хлопотать о великом государстве – а больше заботиться о маленьких, даже самых ничтожных людях. Отныне каждый, кто обижен судьбой, имеет возможность получить здесь крышу над головой, тарелку горячего супа и чистую постель! Двери "Ночного причала" открыты для каждого – добро пожаловать!

Аплодисменты, звон бокалов, брызги шампанского.

– Господа, предлагаю с сегодняшнего дня начать в нашем городе кампанию против пьянства! – воскликнул, поднимая полный бокал, чудо-доктор Яныч. – Хватит спаивать население, особенно молодежь! Пора прекратить повсеместное воспевание пьянства, выгодное лишь внешним врагам России и олигархам, монополистам алкогольного бизнеса! Посмотрите, к чему приводят все эти сомнительные празднества, сопровождаемые массовыми попойками, все эти Дни Города, Дни Пива и тому подобные "пьяные" фиесты и фестивали… К деградации нации – вот к чему все это приводит! Немалый грех лежит и на совести наших мастеров культуры – писателей, режиссеров, телевизионщиков, которые изощряются в бесовском деле прославления многовекового "веселия Руси"! Сколько можно возводить национальный порок в ранг национального подвига и геройства?! Сколько можно глумиться над вырождающимся и спивающимся народом? Давайте же выпьем за будущую, трезвую Россию!

Все с восторгом поддержали этот тост, даже заместитель мэра, Виссарион Фуимов, которого явно покоробило прозвучавшее из уст Яныча осуждение "пьяных" праздников, охотно пригубил шампанского и вскоре сам пожелал произнести несколько слов.

– Дорогие друзья, – проникновенным голосом заговорил Фуимов, – от лица мэра и от себя лично я хочу поздравить всех вас с этим добрым, милосердным, по-настоящему христианским начинанием, которое – мне очень хочется в это верить! – будет непременно поддержано и продолжено другими деловыми людьми нашего славного города, по праву гордящегося своими давними, многовековыми традициями благотворительности и душеспасения! Городская администрация всегда будет вашим верным союзником, дорогой наш Вадим Иваныч! Предлагаю выпить за здоровье дорогого и многоуважаемого Вадима Ивановича!

Тут кто-то даже крикнул "ура". Я был смущен, польщен и растроган. А камерный оркестр грянул "Многая лета", отчего я вообще чуть не прослезился.

– Дорогие мои земляки! – старческим шамкающим голосом произнесла вдова классика, Таисья Петровна. – В этот замечательный день, когда мой давний друг и мой младший товарищ Вадим Цветков, верный продолжатель традиций Трофима Загадова, совершенно неожиданно для меня проявил себя с наилучшей стороны, мне хочется поднять бокал за те идеалы добра, справедливости и милосердия, которым служил своим творчеством и всей своей жизнью мой великий муж – Трофим Денисович Загадов! Позвольте же мне выразить надежду, что когда-нибудь, а может быть, и очень скоро, сей богоугодный приют обретет славное имя Трофима Загадова! Это будет более чем справедливо!

Сказав эти слова, старуха залпом выпила шампанское – и неожиданно хряпнула об пол бокал, который разлетелся на мелкие кусочки. Слава Богу, никто не последовал ее примеру.

Свой круг

Тут же, рядом с почетными гостями, за соседним фуршетным столом стояли и некоторые из первых обитателей «Ночного причала». Я их заранее предупредил, чтобы шибко не налегали на выпивку, да они и сами чувствовали себя смущенно, особенно поначалу. Слева от меня стоял тот самый бомж-"террорист" Шурик, по случаю праздника отмывшийся и гладко выбритый, которого я накануне встретил на улице и заманил в свое заведение, уговорив его побыть здесь хотя бы несколько дней, «для пробы». А напротив меня, по другую сторону стола, с бокалом, наполненным минеральной водой, красовался совершенно седой и морщинистый поэт Виталий Курочкин, мой давний приятель и собутыльник, который вот уже второй год скитался по чужим квартирам (жена его выгнала за бесконечные пьянки), а ко мне он попал тоже по моему личному приглашению. Поэт с гордостью сообщал всем окружающим, что находится в «железной завязке» и что в «Ночном причале» ему очень нравится, и что очень скоро он напишет для этого заведения специальный торжественный гимн.

– Завидую твоей могучей воле, Виталя, – сказал Шурик, обращаясь к непривычно трезвому поэту, – а вот я бы сейчас непрочь тяпнуть водочки…

– Шурик, Шурик, ты же мне обещал! – взволновался я.

– Да, я помню… но знал бы ты, Вадя, как трудно исполнить такое обещание… – И он горестно вздохнул, словно я лишил его самой главной на земле радости. – Водка наша, сущая на небесах! – забормотал он вдруг, как бы пародируя евангельскую молитву "Отче наш". – Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя и на земле, как на небе. Водку нашу насущную дай нам на сей день… и прости нам запои наши, как и мы прощаем собутыльникам нашим… и не введи нас во трезвость, но избавь от злого похмелья… Ибо твое есть царство и сила и слава во веки. Аминь!

– И не стыдно? – сказал я. – Зачем ты кощунствуешь, Шурик?!

– Да брось ты, Вадька. Ведь сам же не веришь ни в Бога, ни в черта… Эх, если б мы верили… если бы верили!.. – И он тоскливо махнул рукой. – Если хочешь знать, в нашей жизни вообще нельзя оставаться трезвым… Это даже неприлично! Быть трезвым сегодня – стыдно и пошло! Только водка спасает от стыда и отчаяния… Как же можно не пить?! Когда людей унижают на каждом шагу, когда правят бал спекулянты и воры, когда учителям и шахтерам платят гроши, когда грабят стариков, когда невинных детей захватывают в заложники и стреляют им в спины, когда люди боятся вечером выйти из дома… ну как можно не пить – в такой стране?

– Ишь какой ловкий, – заметил я укоризненно, – какую ты базу теоретическую подвел под свое пьянство… Но тебя-то, тебя лично – что заставляет пить?

– Меня лично? Лично… – И Шурик угрюмо понурился, а потом вдруг сказал, не поднимая головы: – У меня лично недавно погибли жена с дочерью… Бывшие мои жена с дочерью… бывшие… но ведь мои! Мои родные! В том самом самолете, Москва-Сочи, в котором они летели на море, отдыхать… А самолет, как вы знаете, взорвался в воздухе и рухнул на землю…

– Ох ты, господи, – прошептал поэт Курочкин. – Царствие им небесное.

– Извини, Шурик, – смутился я. – Разве ж я знал… Прими мои соболезнования…

– Я и сам до вчерашнего дня не знал, – глухо пробормотал он. – Пока опознали… пока то да се… И узнал-то уже от других людей. Мы ведь с ней давно в разводе… вроде бы, как чужие… Но ведь не чужие же! Не чужие! – И он вскинул сжатые кулаки, и прижал их к лицу, и заплакал.

– Да, брат, – тихо сказал Курочкин, – тут без водки никак…

– А я что говорю? – встрепенулся Шурик. – От этой сладкой шипучки у меня только изжога! Я бы сейчас не водки даже – а спирта бы чистого, неразведенного!.. А еще б лучше – метилового! Чтоб на фиг ослепнуть и сдохнуть! Ведь это же я их убил… я – убил… Я! Я! Я!