Текст книги "Царь-Сторож"

– Что ты мелешь?! – возмутился я. – Чего ты на себя наговариваешь? Как ты их мог убить?

– Если б не я – они бы спокойно жили со мною вместе… жили бы тихо-мирно… а из-за меня – уехали в Подмосковье, к теще… и вот… Это все – из-за меня!

– Если так рассуждать – невиновных вообще нет на свете, – заметил непьющий поэт.

– А так оно и есть, – кивнул Шурик. – Невиновных – нету. Разве ты этого еще не понял?

Дружба – соломинка

– Ну, как вы тут? – подошел к нам Яныч. Он выглядел шикарно в своем костюме цвета маренго, благоухал французским одеколоном. – Что за спор? Какие-то проблемы?

– Все в порядке, шеф, – сказал Шурик, вытирая слезы. – Никаких проблем.

– Доктор, на вас вся надежда, – влюбленно глядя на Яны-ча, произнес "завязавший" поэт Курочкин. – Вы наш спаситель, а Вадим – наш ангел-хранитель!

– Всех спасем, всех вылечим, – заверил его Яныч, поглаживая мефистофельскую бородку, и улыбнулся мне. – Ну чего ты, дружище, невесел? Чего загрустил?

– Да нет, все в порядке, – неуклюже попробовал я улыбнуться. – Надеюсь, что все образуется…

– Вот за это и выпьем, – подхватил мои слова Яныч, – за надежду, которая умирает последней!..

– А может, лучше выпить за мужскую дружбу, – тихо сказал я, не очень уверенный в правоте и силе своих слов. – Ведь мы же все – почти ровесники… мы люди одного поколения… мы должны помогать друг другу, поддерживать друг друга… Разве не так?

– Золотые слова, – сказал Шурик.

– Ты прав, дружище, – кивнул Яныч, – ты прав на все сто.

– Абсолютно с тобой согласен, – поддержал и поэт Курочкин.

– Кроме дружбы, у нас ничего не осталось, – продолжал я упорно ломиться в их распахнутые сердца. – А ведь согласитесь – так хочется хоть во что-то верить! Раз уж Бога нет – а его, скорее всего, нету… впрочем, если он даже и есть, он же в нас все равно не верит… Вот ведь в чем проблема: не в том – верим ли мы в Него, а – верит ли Он в нас? Увы, увы… Господь отвернулся от нас, грешных, хотя сам же такими нас создал, он не хочет нас замечать, мы давно уже – беспризорные дети на этой земле. А раз не во что больше верить – будем верить в нашу дружбу… Пусть хоть что-то, хоть эти святые осколки останутся в наших душах – будем верить друг в друга!

– Вадик, дружище! Дай я тебя поцелую! – кинулся мне на шею Яныч, растроганный моими словами.

– И я! И я! – лез целоваться поэт Курочкин.

– Да я за вас, братцы… – всхлипывал расчувствовавшийся Шурик, окосевший от шампанского и моих слов. – Да я за вас… да я всех тут на хер поубиваю… Да я за друзей!.. да я!..

Так мы сладостно лгали друг другу, приглатывая полусладкое шампанское и слушая сладковатую музыку Генделя в исполнении камерного оркестра. Пели скрипки, стонали виолончели, нежно плакали флейты и драгоценным жемчугом рассыпались по нашим издерганным нервам капризные фортепьянные трели.

А потом непьющий поэт Курочкин порадовал нас своими стихами. Вот, например.

Баллада о первой любви

 
Она любила стоять у окна,
А я – сидеть у огня.
Когда она уходила одна,
Я не был спокоен ни дня
 
 
И ждал ее с утра до темна,
Любя ее и кляня…
…Когда же домой возвращалась она,
То не было дома меня.
 

Злой вестник

– Ну и гадюшник вы тут развели! – скрипучим голосом произнес неожиданно вдруг возникший возле нашего стола бритоголовый Серега – тот самый парень, из-за которого я когда-то попал в ментовку. Тот самый враг бомжей, бичей и прочих социальных «отбросов», от которого крепко тогда досталось бедному Шурику.

– Как ты здесь оказался? – удивился я (уж его-то точно не было в списке приглашенных). – Каким ветром тебя занесло?

– Попутным, – ухмыльнулся Серега, расстегивая кожаную куртку. – Охрана у вас ненадежная, Вадим Иваныч… Ждите беды.

– Ты что, пугаешь меня?

– Не пугаю – предупреждаю. Мы не позволим устраивать в центре города мерзкий клоповник, пристанище для всякого сброда…

– Кто это – "мы"? – поинтересовался я.

– Такие, как я. Молодые волки, патриоты родного города. Мы наведем тут порядок. Мы эту нечисть выжжем огнем…

– Уж не меня ли вы имеете в виду? – насупился Шурик.

– А-а, и ты здесь, гнида? – Серега оскалил желтые прокуренные зубы и сунул руку в карман. – Может, выйдем на улицу, поговорим?

– Молодой человек, что вы себе позволяете? – возмутился вальяжный Яныч, отталкивая его от Шурика. – Кто вы такой?

– Я – санитар общества, вот я кто! Очень скоро вы пожалеете, что затеяли всю эту комедию с приютом… Нечего их тут прикармливать, этих тунеядцев! Кроватки им, видите ли, чистые… простынки, подушечки… супчик с котлетками… Да их убивать надо всех, как бешеных собак! Убивать! Жечь напалмом!

Чтобы не мешали жить нормальным людям, чтобы не отравляли своим зловонием чистый воздух, чтобы не поганили наш город своим присутствием! Они мешают нам возрождать Россию, они препятствуют выздоровлению больной нации, они – гангренозные бактерии на теле страны… А этот – вообще тип опасный! – ткнул он пальцем в Шурика и покосился на меня. – Вы разве забыли, как он листовки террористические по стенам расклеивал? Забыли? Или вы с ним заодно?

– Эка невидаль – листовки, – рассмеялся я. – Да то была просто забава, шутка… Ты что, Серега, всерьез, что ли, принял его за террориста?

– А для вас это, значит, шуточки? Вот такие же шутники – самолеты взрывают! Наших детей убивают… а вы – их оправдываете!

– Ты бредишь, Сергей! У него самого жена с дочерью погибли в том самом самолете, что недавно разбился… Где ты тут увидел террористов?

– Да вот же он, вот – рядом с вами! Забыли, как он грозился – взорвать плотину ГЭС и затопить весь город? Забыли? Да таких, как он, надо на месте расстреливать! А вы им потакаете, вшивые либералы, гнилые интеллигенты… Так что, пока не поздно, прикрывайте свою паскудную лавочку…

– Только не пугай, не пугай!

– Думаете, это пустые слова? А ведь мы вас отсюда выкурим!

– Как это – выкурите?

– Да очень просто… Подожжем ваш "Ночной причал" с четырех сторон – и разбегутся все ваши бомжи как крысы! А мы еще двери подопрем – чтоб они вырваться не смогли, чтоб заживо сгорели в огне… На окнах-то ведь у вас – решетки! И все ваши врачи и медсестры отсюда сбегут – через неделю никого не останется!

– Да вы, молодой человек, сами – террорист, – возмущенно сказал Яныч. – За одни эти слова вас можно…

– Руки коротки! – рассмеялся Серега, отступая на шаг от стола. – На, попробуй, возьми меня.

– Шел бы ты, Сергей, отсюда, пока я милицию не вызвал, – устало сказал я. – Не успеешь и глазом моргнуть, как окажешься снова в кутузке…

– Милиция – с нами, – многозначительно заметил Серега, вновь обнажая в волчьем оскале свои желтые зубы. – Мое дело – предупредить. Чтобы потом без обид… Ну – пока!

И он так же быстро исчез, как и появился.

– А ведь, может быть, он и прав, – вдруг сказал погрустневший Шурик (вот уж от кого я не ожидал таких слов), – и никому этот приют не нужен… никому, кроме тебя, Вадя…

– Как?! – изумился я. – Ты – соглашаешься с этим волчонком? Он же тебя ненавидит – а ты!.. И что ты имеешь против "Ночного причала"?

– Да я не против… – замялся Шурик. – Но… как бы тебе это сказать…

– Скажи правду!

– Что ж, если правду – нам, бомжам, не нужны приюты. Нам свобода нужна… Свобода! А свобода дороже бесплатного супчика и чистой постели… Уж ты извини меня, Вадя…

А буквально через полчаса в «Ночной причал» нагрянули менты!

Развязка

Сразу три милицейских машины с сиренным воем подъехали к подъезду нашего богоугодного заведения. Что за чертовщина? Неужели и впрямь Серега их на нас натравил? Нанятые мною охранники даже не пытались сопротивляться – куда им, троим, против дюжины омоновцев!

– Всем оставаться на своих местах! – зычно крикнул лейтенант в камуфляже. – Приготовить документы для проверки!

– Это что за комедия, лейтенант? – дрожащим голосом спросил заместитель мэра Фуимов. – Вы хоть знаете, куда вы ворвались?

– У нас есть приказ, есть ориентировка, – жестко ответил лейтенант. – Вот мое удостоверение, а вот ордер на обыск и арест… Среди вас находится человек, подозреваемый в сотрудничестве с террористами. Повторяю – всем оставаться на своих местах!

– Черт знает что… – пробормотал Фуимов. – Это беззаконие! Тут же все – уважаемые, авторитетные люди…

– К сожалению, не все, – сказал лейтенант, быстрым взглядом окидывая присутствующих и останавливаясь на Шурике. – А вот и он – тот, кто нам нужен… Взять его!

Сразу несколько омоновцев накинулись на бедного перепуганного Шурика, повалили его на пол, заломили ему руки за спину, надели наручники.

– Обыскать его! – крикнул лейтенант. – А все прочие – документы на стол!

– У меня нет с собой никаких документов! – визгливым голоском выкрикнула вдова классика. – Разве я обязана таскать с собой документы?! Меня и так все знают – я вдова писателя Трофима Загадова! Книги моего мужа дети изучают в школах!..

– В отделении разберемся, – спокойно обронил лейтенант.

– Но позвольте, – подошел я к нему, – тут какое-то недоразумение… Я даже догадываюсь, кто донес вам на этого невинного человека… Он ни в чем не виноват!

– А вы кто такой?

– Я?.. – И я растерялся, потом оглянулся – ведь все здесь присутствующие должны меня хорошо знать. – Я директор приюта "Ночной причал"… У нас сегодня как раз открытие…

– Ваши документы!

– Документы? – Я полез дрожащей рукой в карман, вытащил паспорт. – Вот, пожалуйста… Цветков Вадим Иванович…

– Хорошо, – кивнул лейтенант, удостоверившись в моей личности. – Успокойтесь, Вадим Иванович. И не спешите заступаться за этого мерзавца…

– Но это недоразумение!

– Помолчите, если не хотите оказаться с ним в одной камере, – негромко, но с явной угрозой посоветовал лейтенант. – И вообще – зря вы открыли этот притон…

– Это не притон – приют! – оскорбленно воскликнул я. – Он открыт на законных основаниях, у меня есть лицензия… могу показать!

– Да что мне ваши бумажки, – отмахнулся лейтенант. – Вы очень многого не знаете, Вадим Иваныч… Мы живем в тревожное время… Надо быть бдительным, как никогда! А вы – пригреваете тут всякую сволочь… устроили прибежище для бандитов…

– Это неправда! – выкрикнул я, чуть не плача, и оглянулся на присутствующих в зале важных персон. – Господа, что же вы молчите? Почему вы не одернете этого солдафона?

Но все почему-то помалкивали. Никто не спешил меня поддержать. Никто не осмеливался спорить с лейтенантом. Все явно припухли, набрав в рот воды – и архиепископ.

Никодим, и заместитель мэра Фуимов, и вдова классика Таисья Петровна, и братья-писатели, и поэт Курочкин, и побледневший от страха чудо-доктор Яныч… А бедный бомж Шурик так и лежал безмолвно на полу с вывернутыми на спину и скованными руками.

– Я тебя выручу, Шурик, – сказал я, склоняясь над ним. – Ты не отчаивайся…

– Не бери в голову, – прохрипел Шурик, – за меня не волнуйся – я сам этого хотел… Сам виноват – доигрался…

– Молчать! – прикрикнул на него лейтенант, а потом обратился ко мне: – Вы свободны, Вадим Иваныч. Советую вам немедленно отправляться домой и хорошенько поразмыслить над моими словами…

– Но как же… ведь сегодня – торжественное открытие…

– Как открылись – так и закроетесь, – издевательски ласково сказал лейтенант. – Уж мы постараемся, чтобы этот притон не поганил наш город… Вы свободны, свободны. Не мешайте нам работать. Господа, повторяю – все должны предъявить свои документы… а при отсутствии оных – придется проехать с нами.

Мне там больше нечего было делать. И я направился к выходу. Своей машины у меня еще не было, как не было и водительских прав, и я собрался идти до дома пешком. Можно было, конечно, вызвать по телефону такси, но я решил прогуляться по свежему воздуху, проветрить мозги, придти в себя, отдышаться.

Финал

– Вадим Иваныч! – окликнул меня знакомый звонкий женский голос, когда я вышел на крыльцо. – Это я, Лиза… Могу добросить вас до дома!

Рядом с "Ночным причалом" стояла темно-синяя машина с выключенными фарами, марки я не разобрал. Да и не очень-то я разбираюсь в иномарках. Дверца была приоткрыта, светилось женское лицо, мерцали знакомые глаза. Глаза первой моей любви.

– Да садитесь же, – сказала она. – Давно не виделись, есть о чем поговорить.

Я помедлил, потом молча сел на заднее сиденье. Дверца мягко захлопнулась, машина рванулась вперед. Лиза молчала. Ждала, когда я заговорю первый.

– Вы, конечно, в курсе всего случившегося? – спросил я ее.

– Да, я в курсе.

– Хотя и оставались снаружи?

– Для того, чтобы быть в курсе, не обязательно быть внутри, – сказала Лиза.

– Так, может, ты все это и организовала? – спросил я, незаметно соскальзывая на "ты".

– А ты, папочка, туго соображаешь, – и она рассмеялась. – Ведь я же тебя предупреждала… Ну что ж… Теперь пеняй на себя.

– О чем ты?

– Сам знаешь, о чем. Жизнь – жестокая штука.

– В жизни очень много хорошего, этим она и ужасна, – сказал я задумчиво, – ибо немилосердный боженька в конце концов все отнимает…

– Не у всех. Лишь у тех, кто играет не по правилам.

И она замолчала. А я вдруг заметил, что мы едем совсем не ко мне домой, а куда-то в другую сторону.

– Куда ты меня везешь?

– Что, испугался? – И я увидел в зеркальце ее усмешку. – Не бойся… Мы едем к маме…

– На кладбище, что ли?

– Ну да. Не в рай же. Впрочем, навряд ли она попала в рай. …А ты ведь, папа, даже не был на ее похоронах… Нехорошо. Она тебя так любила, так щедро тебя одарила в своем завещании, а ты… Даже на минутку не соизволил появиться! Ведь я смотрела – тебя в тот день там не было… И в последующие дни… Ты ни разу… ни разу!.. ни разу не пришел на ее могилу! Разве это правильно, папа?

– И ты решила исправить?

– Да, я решила исправить… А вот мы уже и приехали!

Как я успел заметить, машина въехала на кладбище не через главные ворота, которые, скорее всего, в это позднее время были уже закрыты, а откуда-то с тыла, через пролом в задней кладбищенской стене.

– Так ближе, – не глядя на меня, сказала Лиза.

Подъехали почти к самой могиле. Вокруг – никого. Ничего удивительного – полночь.

Галя была похоронена на видном и престижном месте, на взгорье, там, где заканчивалась так называемая Аллея почета. Гора венков покрывала и могильный холм, и временный сосновый крест, который вскоре, конечно же, будет заменен роскошным памятником, уж в этом можно не сомневаться.

Я молча стоял возле могилы своей первой любви, и никаких свежих мыслей не рождалось в моем переутомленном сознании. Думал я совсем о другом – о том, что произошло сегодня в "Ночном причале" и о том, как мне быть дальше…

– Тебе, похоже, нечего сказать? – спросила Лиза.

– А что тут скажешь… Все уже сказано.

– Жаль. Ты лишаешь меня последней возможности быть милосердной.

– О чем ты? – насторожился я.

– А ты не догадываешься? – Лиза достала из пачки сигарету, чиркнула зажигалкой, закурила. Ее осветившееся на миг лицо вновь напомнило мне ту, молодую Галю, которую я когда-то любил. Те же светло-карие, чуть золотистые глаза, тот же вздернутый как у девчонки нос, та же челка наискосок. Только по краям нежных припухших губ змеились жесткие складки. – Ох, как было бы хорошо, папа, если бы ты согласился уехать из этого города…

– Вот еще! – хмыкнул я. – С какой стати я буду уезжать? Неужто я так тебе мешаю?

– Да. Именно так. Ты мешаешь. Ты опаснее, чем я думала. Мама тебя недооценила. Ты и сам не знаешь, как ты опасен. Ты продолжаешь все портить, папа. Ты неисправим. Ты портишь все, к чему прикасаешься – любое дело, любые отношения… И даже от твоих повестей и рассказов – я их пыталась читать! – для души никакой ведь пользы, одна тоска и безнадега… – Она говорила тихо, спокойно, беззлобно, даже с некоторой печалью, как бы прощаясь со мною, неисправимым и отпетым. – Ты никому не нужен, папа. У всех своя жизнь, а у тебя нет своей жизни, у тебя нет ничего и никого. Ты искалечил жизнь моей маме, ты искалечил жизнь самому себе, а сейчас пытаешься испортить и мою жизнь…

– Это бред! Моя жизнь не имеет никакого отношения к твоей жизни! Бедная Лиза… ты заблуждаешься… я сам по себе!

– Ты пытался разрушить мой бизнес, – бесстрастно продолжала она, не слушая моих возражений. – Тебе это не удалось… и не удастся! Но зачем мне из-за тебя пребывать в постоянном напряге? Зачем? Зачем мне все это терпеть?

– Ну и что же ты предлагаешь?

– Я уже все решила, – и Лиза отбросила сигарету, закурила новую. – И я сделаю все сама. Сама! Пусть это будет не по закону и не по понятиям, но зато – по совести… Пришла пора платить, папа. Я твой судья и твой палач. Дети – это возмездие.

– Что-то похожее я уже где-то слышал… Или – читал… Вроде, у Ибсена… Или у Блока?.. А тебе не кажется, моя дорогая…

– Хватит! – перебила она. – Хватит, хватит сорить словами. Пора отвечать за свои слова. Оглянись – видишь, вон там, справа от маминой могилы?..

Я оглянулся – справа от могилы Гали чернела свежевырытая яма с аккуратно обтесанными краями. Тут же, рядом, светясь белым черенком, лежала новенькая лопата.

– Ну и что? – сказал я.

– А ты не догадываешься?

– Ты меня пугаешь… Зачем?

– Я тебя не пугаю. – И она достала из сумочки маленький пистолет с большим глушителем. – Вы будете лежать почти рядом. Ты вернешься к ней. Она об этом мечтала.

– Лиза, одумайся… что за театр? Это дурная литературщина! Мыльная опера! И потом, я же автор всей этой истории – меня нельзя убить… Я же твой отец, Лиза!

– Знаю, папа. – И сухо хлопнул негромкий выстрел.

…и каурый шальной жеребец налетел на меня рыжим вихрем, и оглушил своим ржанием, и опрокинул, и сокрушил меня тяжкими копытами, и умчался прочь.

26 августа – 26 сентября 2004 года,

Красноярск.

Светлые аллеи

Бойся живых, почитай усопших.

(Из поучений старца Тихона Кырского)

(Пробуждение)

От автора:

Все действующие лица этой повести вымышлены, все умершие – реальны.

Пробуждение

Он приснился себе двадцатилетним солдатом.

Шел с закрытыми глазами по самому краю покатой крыши пятиэтажной казармы, вытянув вперед руки. Он был в одних кальсонах с развязанными тесемками. Над ним сверкали пышные августовские звезды, бельмо луны притягивало его, манило, а там, далеко внизу, поблескивал после недавнего дождя асфальт.

– Дай мне руку, Митя, – услышал он женский шепот.

Не открывая глаз, остановился, протянул руку в ту сторону, откуда прошелестел этот голос. Ее теплые пальцы обхватили его холодную ладонь, нежно потянули к себе.

– Не бойся, – сказала она, – иди ко мне… Вот так… ближе, ближе…

Она увлекла его за собой, спасла от бездны, в которую он чуть было не упал, увела его, спящего, со скользкой железной крыши – и привела к себе, в свою уютную каморку. Уложила на мягкую постель, пахнущую лавандой, легла рядом.

– Ты мне снишься, – сказал он, не открывая глаз. – Всё это мне снится.

– Конечно, – согласилась она, и прижалась к нему упругим бедром и мягкой грудью, – конечно же, я тебе снюсь, милый Митя…

И ласково погладила его по лицу, по груди, по животу. Эти ее прикосновения пробудили его дремлющую плоть, в паху сладко и больно заныло, часовой встал по стойке "смирно", и от смущения Митя дрогнул, попытался от нее отстраниться.

– Извини, – сказал растерянно.

– Смешной ты… – и она рассмеялась своим тихим, журчащим, русалочьим смехом. – Ну, чего боишься? Не бойся… ближе!..

Он прерывисто вздохнул, повернулся к ней – и, не открывая глаз, хотел приподняться, чтобы овладеть ее ждущим, распахнутым и желанным телом… И – не смог! Что такое? Он раскрыл испуганные глаза – и уперся взглядом в кромешный мрак. Он рванулся вверх, влево, вправо, но не смог привстать – и с ужасом понял, что заперт в какой-то тесной коробке.

– Где я? – прошептал он. – Где ты?

Но она ему не отвечала.

Ее не было рядом.

Он был один.

Он наконец-то проснулся.

И понял, что проснулся – в гробу.

Осознав это, он замер, застыл – и на какое-то время впал в забытье.

Прощание

Похоронили его в престижном месте, на центральной аллее, недалеко от главного входа, слева от кладбищенской церкви.

Народу собралось много – на двух автобусах и на своих машинах приехали почти все друзья и сослуживцы, коллеги по бизнесу и даже конкуренты. В черном брючном костюме и темных очках стояла его бледная жена Нина, поддерживаемая под локоть его верным другом Денисом. На пухлых губах Нины чуть мерцала специальная темная траурная помада, а высокий загорелый лоб Дениса пересекала скорбная траурная морщина. Сам Денис был похож на перезрелого херувима – широкололицый, щекастый – и выражение скорби ему давалось с трудом.

Когда открытый гроб поставили возле разверстой могилы, Денис откашлялся и произнес глухим проникновенным баритоном:

– Дорогие друзья… Сегодня мы провожаем в последний путь нашего друга, коллегу, товарища, замечательного человека – Дмитрия Сергеевича Воропаева. Коварная и внезапная смерть подкосила его в расцвете сил и творческих замыслов. В свои сорок лет он был на пороге новых свершений, его карьера сулила ему неслыханные успехи. Поверьте мне, как его однокашнику и другу детства – эта звезда погасла на взлете! Дима прошел тернистый путь, он искал себя поначалу в искусстве – и добился на этой стезе немалых успехов. Многие из нас помнят и ценят его как талантливого художника. Его картины можно было увидеть на краевых и республиканских выставках, о нем писали в центральной и зарубежной прессе. У меня дома на почетном месте висит одна из его замечательных картин – городской пейзаж, окутанный лирической дымкой. Он был членом Союза художников, но живопись его не удовлетворяла. И в последние годы Дима круто повернул свою судьбу – он занялся благороднейшим бизнесом, посвященным продлению жизни людей. Я, как врач и его друг, горжусь тем, что был рядом с ним на этом нелегком пути. Одним из первых в России Дима стал внедрять крионику – замораживание человеческого тела для последующего его оживления. Он основал наш центр "Возрождение", привлек меня и других специалистов, нашел инвесторов и клиентов. Ведь не секрет, что именно недостаток финансовых ресурсов не позволяет пока широко внедрить крионику в России. Но Диме это удалось! И надо ж так было случиться – трагическая ирония судьбы! – человек, призванный воскрешать других людей, сам не смог уберечься от внезапной смерти. Если б знать, если б только знать… – Денис помотал головой, прижал руку к горлу, с трудом сдерживая подступившие рыданья. – Если б мы знали, что ему грозит смерть, мы непременно подвергли бы его самого криостазу, то есть заморозке – и сохранили бы драгоценное тело друга для дальнейшего воскрешения… Но в последние дни он находился на даче, был совершенно один, работал, просил, чтоб ему не мешали, чтобы никто не приезжал… И вот – надорвал свое сердце, переутомился – и умер во сне… А когда мы, вдова Димы Нина и я, его друг детства, когда мы, обеспокоенные, примчались к нему на дачу, он был уже более суток мертв… Как это горько! Как больно! Прощай, дорогой товарищ! Мы никогда тебя не забудем! И мы клянемся, что продолжим начатое тобой благородное дело!

Денис умолк, горестно опустил голову. Потом посмотрел на присутствующих:

– Есть еще желающие что-то сказать?

– Достаточно…

– Хватит…

– Ты уже все сказал…

– Мог бы и покороче, – буркнула ему в спину Нина.

– Что? – встрепенулся Денис.

– Ничего, проехали. Болтать надо меньше.

– Так ведь я же!.. – бормотнул Денис, но Нина его перебила:

– Да ладно, не бери в голову. Закругляться пора.

Денис разволновался, вспотел, достал платок и вытер свое одутловатое лицо.

– Что ж, друзья, – сказал он, – будем прощаться с покойным…

Потом гроб закрыли, завинтили дубовую крышку – и опустили Дмитрия Воропаева в чрево земли. Денис наклонился, взял горсть сырой глины, бросил сверху. За ним последовали другие. Потом хмельные работяги быстренько закопали могилу, подровняли холм, установили временный дубовый крест, прислонили к нему большую фотографию усопшего. Через минуту могила была густо покрыта венками и живыми цветами. А еще минут через пять печальная церемония завершилась – и кортеж из автобусов, мерседесов и бумеров плавно отправился на поминки.

Только одна женщина, которая до этого незамеченной стояла чуть в отдалении, подошла ближе к могиле. Она не имела отношения к центру «Возрождение», не являлась и родственницей покойного. Но ею двигало не праздное любопытство – Дмитрий Воропаев был ей хорошо знаком.

Невысокая, хрупкая, худощавая, лет сорока, она казалась человеком не от мира сего. На ее бледном скуластом лице блуждала слабая отрешенная улыбка, а ее светло-серые глаза освещали это лицо неярким живым светом. Одета она была в старомодное блеклое синее платье ниже колен и в черный жакет-безрукавку ручной вязки, обута в разношенные голубые кросовки и белые носки. Ее можно было бы принять за бомжиху, если бы не чистая, хоть и заштопанная одежда и чистые, только что вымытые волосы, которые вздымались над ее головой каштановым пухом, светящимся на фоне закатного солнца.

– Вот и встретились, Митя, – сказала она, обращаясь к мужчине на фотографии, искоса перехваченной черной лентой. – Вот и встретились… А ведь двадцать лет прошло!

Она положила возле фотографии букетик простых полевых ромашек, потом повернулась и пошла к себе – в дальний угол кладбища, где в стороне от центральной аллеи, совсем на отшибе, возле старой кладбищенской стены, стоял неприметный вагончик. В таких вагончиках на стройках работяги обычно устраивают перекуры, прорабы проводят летучки, планерки и прочие толковища, на которых густой мат перемешан с табачным дымом. Точно в таком же вагончике жила эта странная женщина. И не просто жила. Это был ее, так сказать, офис, ее резиденция, навещали которую, правда, очень мало кто и очень редко.

На наружной стене вагончика, возле двери, висела голубая табличка с аккуратной надписью, выведенной хозяйкой собственноручно белой масляной краской:

Музей «Божья нива»

Директор – А. И. Черных

Анна Ивановна Черных – это она. Хозяйка кладбищенского музея.

Достала из кармана жакета ключ, отперла висячий замок, переступила порог своего жилища. Другого дома у нее не было. У нее не было никого и ничего. Включила свет. Огляделась. В красном углу под иконой Спасителя чуть теплилась лампада. На маленьких окнах (всего – три окна) были задернуты ветхие, но чистые тюлевые занавески. В дальнем углу, за шкафчиком, стоял топчан, застланный одеялом. В правом углу стояла тумбочка с электроплиткой, рядом с ней висела полка с посудой. Возле одного из окон стоял маленький (детский, наверное) письменный стол, на котором лежали диктофон и стопка бумаги, стоял деревянный стакан с карандашами и шариковыми ручками. Компьютера у нее, конечно же, не было. Да и зачем? Зато были книги на стеллаже, и книг было довольно много. Не только духовного содержания, между прочим, но и стихи, и классика, и всякие словари и справочники.

Несмотря на бедность обстановки, в вагончике было чисто и прибрано.

А еще на стенах висели картины – три пейзажа (деревенская улица, таежная просека, горная речка) и один женский портрет. На портрете была изображена хозяйка вагончика – молодая, скуластенькая, светлоглазая, радостно улыбающаяся, в розовом сарафане, с веткой сирени в руке. За двадцать лет она, конечно же, изменилась, но не очень. Это свойство худеньких женщин – оставаться легко узнаваемыми даже спустя много лет. А еще это свойство женщин верных и преданных, не изменяющих своему слову и своему чувству. Они не меняются внешне, потому что не изменяют.

…Каждый раз, когда она смотрит на этот свой портрет, ей начинает казаться, будто она сама себе снится – и вот сейчас проснется…

Дознание

…значит, что же – вот так и подохнуть? Замурованным, заживо погребенным – так и загнуться в этом тесном и душном дубовом ящике? И никто не спасет?

А кому ты нужен – тебя спасать? Кто тебя услышит – из-под земли-то? Всё, хана, отгулялся, отпрыгался, отскакался, веселый кузнечик…

Но как это могло случиться?! Как они могли – признать мертвым – живого человека? Куда смотрели врачи? Ведь врач должен был выдать свидетельство о смерти… а может, врача подкупили? Кто – подкупил? Как – кто? Да твой лучший дружок Денис – вот кто! А может, и Нина, твоя верная женушка, была с ним в сговоре… Ну-у, это уж ты чересчур… Но я ж не слепой – давно замечал их шашни, ловил их косые блудливые взгляды, предательские улыбки… я не слепой! Но как им удалось меня усыпить? Да сто тысяч способов имеется, будто сам не знаешь… Но им же проще было меня отравить! Да, но тогда это был бы чистый криминал – убийство… Это ж какой риск! А вдруг – вскрытие?.. Вот они и подсыпали в бутылку с вином просто дури какой-то, да еще зная, что я и сам перед сном таблетки глотаю… вот и добавили… И получился коктейль… Надеялись, что я загнусь, а я лишь заснул летаргическим сном. Они знали, знали, что я страдаю лунатизмом, я даже из армии был комиссован как эпилептик, хотя никакой эпилепсии у меня нет и не было, все это туфта, но по ночам бродил – это факт! Вот и вогнали меня в летаргию, а врач поддался их россказням про мое пристрастие к снотворным – мол, передозировка, и кома, и смерть от остановки сердца… Как все просто и глупо! Совсем как в рассказах Эдгара По или фильмах-триллерах, или в тех страшилках, которыми мы пугали друг друга в детстве, в пионерских лагерях, после отбоя, в палате… "В этом черном-пречерном гробу лежит черный-пречерный мертвец… он проснулся и закричал: выпустите меня отсюда!.."

Господи Боже, за что же со мной такое? Да в чем же я виноват, Господи? Чем же я пред Тобой провинился, милый Господи? За что Ты меня так наказал, милосердный Боже?.. Если, конечно, Ты есть… Если, конечно, я сам – существую, а не снюсь Тебе, всемогущий и добрый Боже…

Нет, ну правда – за что? За что?!

…Так он плакал и бился об стенки и крышку гроба, но никто, разумеется, его не слышал. Дышать становилось все труднее, воздуха оставалось все меньше – и он решил, что будет беречь свои силы, и дышать будет неглубоко, экономно, чтобы кислорода хватило подольше, потому что – а вдруг? Вдруг случится чудо? Ведь больше надеяться ему было не на что, кроме чуда… А вдруг?.. а вдруг?..

Он сорвал с себя галстук, расстегнул ворот рубашки.

В первые минуты после пробуждения его так прошибло потом, что даже костюм был влажен, и сейчас он был отвратителен сам себе – мокрый как мышь, дурно пахнущий, задыхающийся, с отчаянно бьющимся сердцем, с жуткой головной болью… Он по-детски всхлипывал и причитал: "За что же, Господи?.. ну за что?.."

Как – за что? Да за все твои пакости, за все твои гнусные проделки, за все, что ты успел натворить за сорок лет жизни!

А что я такого особенного натворил? Жил как все, и грешил не больше других…

Отвечай за себя, подонок! Не вали на других – с тех тоже спросят… Отвечай за себя!

Да в чем же я так уж виноват-то?

Во всем виноват, во всем! В том, хотя бы, что своими дурными студенческими забавами свел в могилу мать раньше срока – а ведь она могла бы еще и сейчас жить! В том, что предал сам себя, изменил своему призванию, бросил живопись, хотя с детства мечтал стать художником…