Текст книги "Царь-Сторож"

– Мы тут рядом живем, – сказала Лиза, сопровождая меня на свидание с первой моей любовью. – Вон в том доме, за каменным желтым забором…

– Ого! Не дом, а крепость, – подивился я на белокаменную десятиэтажную громадину, окруженную высокой стеной и охраняемую вооруженными молодчиками. – Не страшно так жить – под охраной?

– Страшно без охраны, – улыбнулась Лиза. – А с охраной спокойно.

– Тут, небось, все такие же важные шишки, как ваша мама?

– Разные… Это со мной! – сказала она дежурному охраннику. – Проходите, Вадим Иваныч.

В парадном подъезде, в застекленной каморке, сидела пожилая консьержка. Лиза поздоровалась с ней, еще раз сказала: "Это со мной," – и мы зашли в лифт. В лифте пахло хорошими духами – и я невольно вспомнил лифт в своем доме, вечно смердящий сортиром. Вот оно, качество настоящей жизни. Лиза нажала кнопку – кабина мягко и почти мгновенно взлетела на нужную высоту. Мы вышли из лифта на лестничную площадку, больше похожую на гостиничный холл – живые цветы в вазах, диваны, журчащий фонтанчик.

– А где другие квартиры? – спросил я, оглядываясь.

– Других квартир нет, – сказала Лиза. – Весь этаж – наш. А что? Ничего особенного. Слева – комнаты, где мы с мамой живем, справа – ее кабинет и комнаты для гостей, для отдыха…

– Красиво жить не запретишь, – вяло пошутил я. – А большая у вас семья?

– Я и мама, нас двое. Ее муж, мой отец – он умер давным-давно, мама больше не выходила замуж. Она всю жизнь любила только вас…

– Боже, как трогательно…

– Не смейтесь. В этом нет ничего смешного.

– Да кто же смеется?

Лиза пристально посмотрела на меня. Я не смеялся. Даже не улыбался.

– Ладно, Вадим Иваныч. Бог вам судья… Идите за мной! – И она заговорила почти как экскурсовод, почти так же, как мне самому приходится говорить, сопровождая редких посетителей мемориальной квартиры писателя-классика. – Вот это – гостиная, а здесь моя спальня, а это библиотека (тут, кстати, на специальной полке есть и ваши книги, вот – видите?), а это мамин кабинет…

– Позвольте, я тут огляжусь, – попросил я ее и подошел к большому письменному столу. Стол как стол – слева компьютер, посредине лежат какие-то бланки, паркеровская ручка с золотым пером, блокнот… а справа…

…а справа – стоит черно-белая фотография в светлой узенькой деревянной рамке. А на фотографии – два молодых счастливых смеющихся лица – я и Галя. Это ж надо… у меня дома тоже должна быть такая же точно фотография, где-то в старом альбоме или в коробке. Но мне и в голову не приходило выставлять ее на видное место. А тут…

– Не понимаю, за что она вас так любила все эти годы, – вдруг произнесла за моей спиной Лиза. – Ведь вы же ее тогда бросили…

– Откуда тебе… извините – вам! – откуда вам знать, кто кого бросил?

– Мама мне обо всем рассказывала. Так что, не надо "ля-ля"…

– А я и не собирался перед вами исповедаться!

– Я знаю, ее очень многие ненавидят, – глухо сказала Лиза, словно не слыша моих слов, – у нее очень много врагов… И это не удивительно. В таком бизнесе – без врагов невозможно.

– В каком бизнесе? – повернулся я к ней. – В грязном бизнесе?

– В опасном бизнесе, – и кривая усмешка состарила ее молодое лицо. – А грязи тут нет никакой – чистая водка…

– Вы, конечно, шутите… Ладно, ведите меня к вашей маме.

Тихий ужас

Так вот как умирают миллионерши…

В просторной затемненной комнате в дальнем углу, возле большого зашторенного окна, стояла громадная кровать, на которой возлежала, обложенная подушками, в розовой кофте, бледная худая морщинистая старуха, ничего общего не имеющая с той кареглазой Галочкой, память о которой хоть изредка, но просыпалась в моей душе, в моем сердце, в моих бесконтрольных снах.

Обстановка гнетущая. Впрочем, кондиционеры работают исправно – и ожидаемого зловония не чувствуется. Так, припахивает слегка микстурками, травками, но не противно, а даже приятно. Что ж, богатые имеют возможность умирать, благоухая.

– Мама, это Вадим Иваныч, – сказала Лиза.

– Я вижу, – прошелестела старуха. – Не пугайся, Вадик… Проходи. Садись вот сюда, поближе ко мне. Спасибо, что откликнулся наконец…

– Здравствуй, Галя. – Я подошел к ней ближе, и еще более ужаснулся – так неузнаваемо преобразили ее возраст и тяжкая болезнь: даже карие большие глаза потухли и запали вглубь глазниц, а из-под сухой истончившейся кожи выпирал жуткий череп ("Боже мой, – вдруг промелькнула идиотская мысль, – а ведь мы, когда счастливы, не задумываемся над тем, что под ангельским обликом наших возлюбленных таится обычный череп… череп… череп как маска смерти…"). И ведь она не старше меня! Она меня даже моложе… А выглядит совершенно дряхлой старухой…

– Уж ты извини за непрезентабельный вид, – словно читая мои мысли, еле слышно произнесла моя первая любовь. – Болезнь никого не красит… и рак матки пока что неизлечим… Тем более, если уже пошли метастазы…

– Может быть, нужна моя помощь? – спросил я без особого энтузиазма (какой тут энтузиазм! – мне вообще хотелось как можно скорее завершить нашу встречу – и покинуть навсегда это жуткое пристанище смерти). – Ты скажи, не стесняйся.

– Ну какая может быть от тебя помощь? – И ее синие губы искривились жалким подобием улыбки. – Просто – хотела тебя увидеть… И вот… увидела… – Она замолчала, прикрыла глаза, опустив темные и морщинистые как у птицы веки. Потом, секунд через десять, глаза ее снова открылись и тускло уставились на меня.

Я улыбнулся ей как бы навстречу, словно желая ее подбодрить на продолжение разговора.

– А ты – ничего… – произнесла она так же тихо. – Неплохо выглядишь. Я бы тебя сразу узнала…

– Спасибо, – сказал я, не очень-то веря ее словам. – Тебе, вероятно, трудно разговаривать?..

– За меня не волнуйся… – Она повернула взгляд в сторону Лизы. – Доченька, ты принесла лекарство?

– Да, мама. Я отдала медсестре, она сейчас сделает тебе укол.

– Хорошо. – И опять – ко мне: – Вот сейчас меня маленько взбодрят – и мы с тобой поболтаем…

В комнату бесшумно вошла медсестра с готовым уже для иньекции шприцом. Я отвел глаза – никогда не мог смотреть на все эти медицинские процедуры. Поставив нужный укол, медсестра так же тихо, не сказав ни слова, вышла из спальни и прикрыла за собой дверь.

– Лиза, доченька, ты нас оставь ненадолго… – попросила Галина Борисовна. – Я позову тебя, если что…

– Как скажешь, мама. – И Лиза послушно вышла из комнаты.

Романс о первой любви

 
Окольцованная птичка,
Где ты, где?
Затерялось твое личико
В душной суете.
 
 
Раз в три года встретимся, споткнемся,
Скажем пару фраз.
Про любовь – ни-ни! – не заикнемся.
До того ль сейчас?
 
 
Галя, Галочка, невеста…
Чья теперь жена?
Дай сигнал, чирикни мне с насеста!
Тишина.
Бесполезна эта перекличка
(Где ты, где?..).
Отвечает окольцованная птичка:
– Ясно – где.
Я у себя в гнезде…
 

Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?

– А ты помнишь, помнишь?.. – горячо, отрывисто, захлебываясь от нахлынувших воспоминаний, задыхаясь от частой одышки, бормотала она, обрушивая на меня наше давнее и такое недолгое совместное прошлое. – Помнишь, как я послала тебе во время лекции записку с объяснением в любви и без подписи?

– Конечно, помню, – подыгрывал я ее ностальгической агонии, – ты еще написала в конце записки: "Угадай, кто я"… И ведь я угадал! Я подошел к тебе после лекции – и мы долго в тот день бродили по городу… о чем только мы не говорили!

– Боже мой, как же я была тогда счастлива! – И от этого воспоминания ее мертвые щеки даже порозовели. – Ты был такой остроумный, такой галантный… Без конца читал мне стихи, рассказывал о таких вещах, о которых я до тебя и не слышала… Ты так много знал! Меня это тогда особенно поразило… Ты читал недоступные для всех нас книги… "Архипелаг ГУЛАГ", "Котлован", "Собачье сердце", стихи Бродского… где ты их доставал?

– У меня были хорошие друзья, – сказал я, – ты же помнишь моих тогдашних друзей?

– Конечно, помню, – и тень улыбки появилась на ее лице. – Вы тогда еще выпускали какой-то подпольный журнальчик… потом вас прикрыли… был жуткий скандал… тебя исключили из комсомола… чуть из универа не вышибли…

– Ничего, тут же и восстановили… Отделался легким испугом.

– А ведь мог не отделаться… Ты хоть знаешь, почему тебя тогда так быстро восстановили?

– Потому что вся эта история выеденного яйца не стоила! Наш журнал – это ж были детские шалости… В деканате сами поняли, что им этот шум ни к чему…

– Значит, ты до сих пор не знаешь… Это же мой папа – по моей просьбе – заступился тогда за тебя…

– Твой папа?! Что за бред? При чем тут твой папа? Какое он имел отношение к универу?

– Самое прямое… Мой папа тогда в обкоме курировал вузы… Ты разве не знал?

– Да мне дела не было до твоего папы! Я даже не помню, как его звали…

– Вот видишь… А он тебя спас тогда… по моей просьбе…

– Почему же ты мне тогда ничего об этом не рассказала? – недоверчиво посмотрел я на нее. – Почему так долго молчала?

– Боялась, что ты на меня за это обозлишься… Ты был тогда такой гордый, такой самолюбивый… Ты, конечно, принял бы от меня эту помощь, но…

– Почему ты так уверена, – перебил я ее, – что я непременно принял бы?

– Конечно, принял бы… куда б ты делся… Но – не простил бы!.. Уж это точно… Вон с какой злобой ты даже сейчас на меня смотришь…

– И никакой злобы, – смутился я, отводя от нее взгляд, – просто эта новость для меня была неожиданной… Значит, ты меня тогда выручила? Что ж, спасибо…

– Пожалуйста, – без малейшей иронии ответила она. – Ты с красным дипломом закончил университет, потом была аспирантура, потом кандидатская диссертация… но наука тебя не очень прельщала, ты мечтал о карьере писателя…

– "Карьера писателя" – таких слов не было в моем лексиконе…

– Но смысл-то этих слов тебе, надеюсь, понятен? У тебя вышла первая книга, потом вторая… Я гордилась тобой! Я очень старалась быть тебя достойной! А ты…

– А что – я? Я тебя любил.

– Как сорок тысяч братьев… Но все же меньше, чем один любовник… – Это она пошутила, цитируя одновременно Шекспира и Цветаеву.

– Что ты хочешь сказать? Я любил тебя! Любил! Разве я виноват, что у нас тогда не сложилось?..

– А ты помнишь те грустные обстоятельства, при которых у нас "не сложилось"? – спросила она.

– О чем ты?

– О нашей единственной ночи… о ночи любви… помнишь? – там, на турбазе "Голубой залив"…

– Голубой залив? Это когда мы с тобой и моим приятелем плавали на его яхте?

– Ну, хоть это ты помнишь…

– Я вообще все помню!

– Значит, помнишь ту ночь?

– Конечно. Могу рассказать в деталях.

– Ой, не надо… не надо в деталях… Но ты же помнишь, что после той ночи ты сразу же – как отрезало! – от меня отвернулся…

– Ну, не так уж и сразу… мы еще какое-то время встречались… А потом я уехал в Москву, в аспирантуру, и там женился…

– Очень удачно женился – на дочке знаменитого поэта, главного редактора популярнейшего толстого журнала… Тогда тебя стали повсюду печатать, и книга в Москве вышла – помнишь?

– Так уж вышло, Галя… так вышло. Кстати, тот мой брак был недолгим. Так что, не надо обвинять меня в том, что женился я по расчету.

– А кто тебя обвиняет? Это ты сам себя обвиняешь – потому и развелся быстро, что без любви да по расчету не очень сладко живется, даже в московских хоромах…

– А потом я вернулся, и женился второй раз. И опять – неудачно. И вот – третий брак…

– И опять – непруха, – злорадно прохрипела Галя. – А все потому, что меня тогда бросил…

– Да что теперь вспоминать об этом! Ну, расстались… и прошлого не вернешь… Зачем вспоминать плохое? Я стараюсь помнить только хорошее! Никогда не забуду тогдашнюю твою улыбку, твой голос, твой смех… все это, Галочка, никогда не умрет…

– А вот я – умру, – так же хрипло произнесла она. – И очень скоро.

– Зачем ты так?

– А ты – зачем? Зачем бросил меня как тряпку, как старую ненужную одежду? Зачем был так жесток и безжалостен?

– Ну-у, Галя… Какие слова… Ты мексиканских телесериалов насмотрелась, что ли?

– А ты знаешь, что я травилась из-за тебя?

– Но ведь не отравилась же!

– А знаешь, что я бросила тогда учебу? Что я вышла замуж за нелюбимого – назло тебе?

– Разве я виноват, что любовь прошла? Ведь насильно мил не будешь…

– В молодости ты был остроумнее… во всяком случае, таких пошлостей не произносил…

– Но ведь ты же потом нашла в себе силы! – почти искренне воскликнул я. – Ты оправилась от обиды и ревности… ты все начала с нуля. И ты стала хозяйкой своей судьбы – ты сделала себя сама, без моей и вообще без посторонней помощи… Да-да-да! Я был в курсе твоих успехов, об этом же все газеты писали… и по ящику сколько раз ты мелькала… Да твоей карьере любой мужик позавидует!

Тайна ее успеха

– А ты знаешь, – медленно произнесла она, – ты знаешь, что если бы ты меня тогда не бросил – из меня бы никогда ничего путнего и не вышло?..

– Ну-у, ты, по-моему явно преувеличиваешь мою роль в твоей судьбе, – усомнился я. – И вообще, Галочка, не стоит меня демонизировать…

– Ох, как долго я старалась тебе доказать… доказать, что я тоже – не ноль, не пустое место…

– Мне – доказать?!

– А кому же? Конечно, тебе! Я ведь еще много лет вынашивала надежду, что ты ко мне вернешься… Как только поймешь, что я тебя достойна, так и вернешься…

– Но это же так наивно…

– А какой я была тогда – ты вспомни! Я и была наивной, влюбленной дурочкой… я так любила тебя! Так хотела вернуть тебя! А потом уж, когда поумнела да отрезвела… когда поняла, что тебя не вернуть, что ты и думать обо мне забыл… и не спорь, пожалуйста!.. и не ври, что ты пронес любовь ко мне через все эти годы – все равно не поверю…

– Значит, мне врать нельзя – а тебе?..

– Я говорю правду! – Она даже приподнялась на локтях, но тут же снова рухнула на подушки. – Так вот, когда я поняла, что все мои старания тебя вернуть тщетны – я решила тебя победить, добиться большего, чем ты мог бы тогда себе представить – и я добилась! Назло тебе!

– Назло мне?

– Да, только назло тебе! Разве в детстве я об ЭТОМ мечтала? Разве я мечтала стать хозяйкой водочного завода? Я же помню себя – я была мимозой, принцессой на горошине, изнеженной и абсолютно не приспособленной к жизни… я хотела стать знаменитой пианисткой… смешно!.. Отец меня баловал, мать чрезмерно опекала, оберегала от реальных и мнимых опасностей… Это она, моя мамочка, виновата, что я так долго боялась тебя подпустить к себе, к своему драгоценному телу…

– Ладно, чего уж теперь…

– А твоя жестокость… твоя жестокость меня закалила! – прохрипела она. – И я стала совсем по-другому относиться к жизни… Я научилась перешагивать через других, я научилась перекусывать людям глотки… я научилась легко избавляться от соперников… чужими руками, разумеется…

– Не наговаривай на себя!

– А ты послушай моих конкурентов! Да что конкуренты – мои партнеры, мои подчиненные – могут тебе такого порассказать! Я ведь "гадина", "стерва", "паучиха", "крестная мать местной мафии"… Что? Для тебя все это – новость? Или ты не читаешь газет, не смотришь телик?

Я пожал плечами – зачем спорить? Если ей нравится – пусть продолжает, пусть тешит свое извращенное, уязвленное тщеславие.

– Значит, я поспособствовал твоему карьерному взлету и расцвету? – сказал я. – Что ж, хоть какая-то от меня вышла польза… не так ли?

– Э-эх, Вадик… Уж лучше молчи, чем говорить такое… Короче, в своем стремлении доказать тебе свою значимость я перестаралась, – тихо призналась она. – Да, я стала богачкой, миллионершей, вся водочная индустрия области – под моим контролем… Ну и что? Ничего я тебе не доказала… Весь мой триумфальный взлет остался тобой незамеченным… Что, разве не так? Ты ведь даже ни одного рассказа мне не посвятил… я тебя даже не вдохновила ни разу…

– Откуда ты знаешь?

– А я все твое читала… И в газетах, и в журналах, и книжки твои у меня все есть… Следила за тобой… всю жизнь следила!

– Ну и?..

– Уж про себя-то ты и сам все знаешь… Не хочу сыпать соль на твои раны…

– Что ты хочешь этим сказать? Я не считаю себя неудачником! – И я даже слегка обиделся – мне совсем не хотелось, чтоб она тут меня еще и жалела.

– Тебе за пятьдесят…

– Ну и что?

– Разве ты добился того, о чем когда-то мечтал?

– Тебе ли знать об этом!

– Я же помню, каким ты был… и я вижу, каким ты стал… Впрочем, прости… Не хотела тебя обидеть…

– Но ты меня обидела! И ты не права! Ты просто не в курсе! – Я так разволновался, что даже вскочил со стула. – Да, я не купаюсь в роскоши, в отличие от тебя – но это никогда и не входило в мои планы! Я всегда мечтал лишь об одном – быть свободным и писать только то, что мне самому хочется… И я не отступил от своих принципов! Мои книги хоть редко, но выходят… пусть небольшими тиражами, пусть без гонораров… пусть! Но я занимаюсь любимым делом, я ни от кого не завишу, я сам по себе! Между прочим, недавно мне присудили Чеховскую премию. За лучший сибирский рассказ года… Вот так-то!

– Я знаю, – сказала она. – Это я создала два года назад благотворительный фонд поддержки сибирских писателей… И я постаралась, чтобы первым лауреатом Чеховской премии стал именно ты… уж поверь, мне было нелегко убедить членов жюри проголосовать за тебя…

– Но зачем?! – растерялся я. – Зачем ты это сделала?

– Как – зачем? – удивилась она моему удивлению. – Да все потому же… по той же простой причине… Хотела тебя поддержать в трудные для тебя дни.

– Кто тебя просил? С чего ты взяла, что у меня были "трудные дни"?

– А что, разве я не права? И сегодня ты разве – счастлив?

– Но – зачем же – премию?..

– Не могла же я просто предложить тебе денег? И потом, тебе ведь не деньги были нужны – правда же? Тебе нужно было вернуть веру в себя, в свое писательское предназначение… и я попыталась это сделать… и, мне кажется, на какое-то время это тебе помогло…

– Да, но… – Я был в полном смятении, подобного признания я от нее уж точно не ожидал, она сокрушила меня окончательно. – Но зачем ты сейчас-то в этом призналась?

– И сама не знаю… – Она закатила глаза, уставилась в потолок. – Может, просто решила очистить душу… перед близкой кончиной…

– Очистить душу?! – воскликнул я. – Не-ет, голубушка… не лукавь! Ты решила меня раздавить, унизить! И тебе это почти удалось! Ты для этого и премию мне организовала – чтобы потом побольнее меня же ею и уязвить!..

– Вадик, пожалуйста, не кричи… – прошептала она. – Я что-то устала… Наверное, нам пора прощаться.

И тут же в комнату вошла Лиза. Она с неприязнью глянула на меня, потом склонилась к изголовью матери.

– Пора принимать лекарство, мама.

– Да, как скажешь, деточка…

– Я пошел. До свиданья, – и я направился к двери.

Но у самого порога остановился, обернулся к ней.

– И все же – зачем ты меня звала? – спросил я. – Зачем звонила? Зачем я тебе был нужен?

– Извини, Вадик… Мне больше нечего тебе сказать.

Чур меня, чур!

– Ах ты ведьма, – шептал я, покидая роскошные апартаменты, – это ж надо было додуматься до такого… Ну и что мне теперь делать с Чеховской премией? Деньги давно истрачены… да ведь и людям признаться – стыдно… Вот что главное – стыд! Ах ты, Галочка, Галя… счастье мое кареглазое… ловко ж ты мне отомстила за поруганную свою любовь…

Но разве это – любовь? Разве это… А почему нет? Любовь, конечно… Вот такая… змеиная… жалящая даже спустя полвека… А чего ты хотел? Где ты видел чистенькую-то любовь? Чистой любви не бывает, как не бывает чистой правды… как не бывает чистым добро… все в этой поганой жизни замарано себялюбием, эгоизмом, тщеславием, ревностью, местью… Все это – извечные приправы для любовного блюда…

…но вот если бы верить в Бога – как было бы тогда легко жить, а тем более – умирать…

Весна на троих

Этот день был чудесен, хотелось его запомнить до мельчайших деталей, хотелось впитать его в себя медленно и по капле – нежаркое по-весеннему солнце, сладкий воздух, пахнущий влажной свежестью и набухшими почками, журчащие ручьи под ногами, птичий гомон над головой, ясные улыбки прохожих, притворяющихся твоими близкими родственниками… И на этом общем благостном фоне особенно тяжким, невыносимым было внутреннее сознание собственной униженности и никчемности. Ах, двоюродная сестра моя – жизнь… ты ведь только что меня раздавила, втоптала в грязь стоптанным каблучком первой моей любви. Но меня, сентиментального червяка, уничтожить не так-то просто.

Домой я в тот день так и не вернулся – бродил допоздна по городу, долго сидел на набережной, шатался по магазинам, утоляя голод и жажду мерзкими беляшами и пивом.

– Жизнь – оскорбительна, – думал я, слоняясь по улицам и переулкам родного города, – и сам я – смешон, если до сих пор не могу отказаться от пошлых иллюзий. Как ошибается моя жена, считая меня холодным, бесчувственным… мне шестой десяток, но я наивен и сентиментален как подросток!

Кстати, жена в этот день так и не дождалась – ни меня, ни вожделенных транквиллизаторов, – три стандарта элениума, купленные утром в аптеке, так и пролежали в кармане моего пальто.

Уже смеркалось, когда неподалеку от железнодорожного вокзала я стал очевидцем любопытного зрелища – какой-то бродяга, бомж в отрепьях с чужого плеча, торопливо, с оглядкой, наклеивал на стену дома листовку. Ну, прямо киношный подпольщик, молодогвардеец! Я выждал, когда он отойдет и завернет за угол, и тогда лишь приблизился к стене и прочитал листовку.

ЖИТЕЛИ ГОРОДА!

ЧАС РАСПЛАТЫ БЛИЗОК! СТРАШНЫЙ СУД ЖДЕТ ВАС НЕ НА НЕБЕ, А ЗДЕСЬ, НА ЗЕМЛЕ, В ВАШИХ СОБСТВЕННЫХ ДОМАХ И КВАРТИРАХ. ПРОЩАЙТЕСЬ СО СВОИМИ БЛИЗКИМИ, С ЖЕНАМИ И ДЕТЬМИ. ОЧЕНЬ СКОРО БУДЕТ ВЗОРВАНА ПЛОТИНА ГЭС – И ВЕСЬ ГОРОД УЙДЕТ ПОД ВОДУ. ПРЕДОТВРАТИТЬ ЭТО НЕВОЗМОЖНО. МОЛИТЕСЬ! БЛИЗИТСЯ ЦАРСТВО ТЕРРОРА! БЛИЗОК ДЕНЬ ВОЗМЕЗДИЯ ЗА ВСЕ ВАШИ ГРЕХИ.

ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ БРИГАДЫ

"ЧЕРНАЯ ВОЛЯ".

– Что за чушь, – и я сорвал дурацкую прокламацию со стены. – Тоже мне, террорист. Нечего тут людей пугать…

Между прочим, текст был отпечатан на принтере, крупным шрифтом, на хорошей белой бумаге. Вот тебе и бомж. Откуда же у него доступ к компьютеру?

Я решил догнать злоумышленника и пресечь его деятельность. Зашел за угол, смотрю – а он уже лепит листовку на стену вокзала. Там ведь много людей мимо проходит, многие прочтут, а кто-то, глядишь, и поверит, и напугается. Так и пойдет слух по городу, а то и дальше…

– Эй, мужик! – кричу. – Ты чего делаешь? А? Ну-ка, стой! Кому говорю! Стой!

Бомж кинулся прочь, но я быстро его нагнал, сбил с ног. Он упал, фальшиво захныкал, закрыл лицо руками, думая, вероятно, что я стану его лупцевать.

– Вставай, – говорю, – не придуривайся. Давай сюда твои листовки!

– Больше нету… честное слово, нету…

– Скажи еще – честное комсомольское… Вставай!

Он поднялся, распахнул куртку, показал – мол, все, ничего больше нет. Я сорвал со стены не присохший еще листок – текст был тот же. Я спрятал его к себе в карман. Отобрал у бомжа тюбик с клеем. Спросил:

– Кто тебе поручил это делать?

– Никто… Я сам.

– Врешь ведь! Откуда же у тебя компьютер?

– А я в городской библиотеке, в читальном зале, – и бомж ухмыльнулся, – там и компьютер есть, и принтер… А текстом никто не интересуется.

– Ну, ты даешь… Кто ж тебя в библиотеку-то впускает? От тебя же помойкой разит!

– Ну уж, помойкой… Раз в неделю я моюсь. И белье стираю. В реке. И бреюсь даже. А каждый день чистым ходить – зачем? Была бы душа чиста! – Он явно осмелел, поняв, что я не собираюсь его бить.

– Ишь ты, философ… Как тебя зовут-то?

– Паспорта – нет…

– А имя?

– Шурик…

– Шу-урик. Ты ведь уже немолодой мужик… сколько тебе?

– Не помню… за пятьдесят, наверное…

– Вот видишь! Ты мой ровесник! Тебе о душе пора думать, а ты – хулиганишь…

– Кто хулиганит?

– А листовки – зачем? Разве это не хулиганство – людей понапрасну пугать?

– Листовки – не хулиганство. Да что с вами говорить! Вы все равно не поймете…

– Так, может, ментам тебя сдать? Уж они-то наверняка поймут!

– Нет, зачем же… не надо меня сдавать! – разволновался Шурик, не раз, вероятно, сталкивавшийся с сотрудниками милиции. – Я больше не буду… честное слово!

– Нет, ты точно – как маленький, – хмыкнул я, ловя вдруг себя на мысли, что встреча с этим "террористом" меня взбодрила, отвлекла от собственной депрессухи. – И куда ты сейчас?

– К себе… – Он пожал плечами, не желая распространяться более подробно о месте своего проживания.

– В подвал, небось… или на чердак? А может, на чужую дачу потащишься? Угадал я, скажи?

– Да вам-то какая разница?

– А выпить не хочешь?

– Это в честь чего? – насторожился он.

– Да просто так. Настроение у меня хорошее, – соврал я. – Ты чуешь, как пахнет весной? И на душе – весна! Хочется то ли влюбиться, то ли повеситься… Пошли, брат Шурик, хлопнем по стаканчику – за наше знакомство!

– Странный вы человек…

– А ты – не странный? Пошли, террорист!

Минут через двадцать Шурик был уже пьян – захмелел очень быстро, с первого же стакана. Вероятно, развезло его с голодухи. Пили мы в ближайшем привокзальном павильоне, я взял бутылку водки "Сибирский алмаз" – между прочим, фирменный напиток моей Галочки, вернее, ее компании "Алк-Саян", на закуску – корейский салат из пряных овощей, нарезку копченой колбасы и лаваш. Смотрел на жадно жующего Шурика – и лицо его мне казалось отдаленно знакомым: круглое, курносое, глазки-пуговки… Может, раньше встречались?

– Ты вообще-то местный? – спросил я его, когда мы выпили по второй.

– Коренной! Здесь родился, учился, женился, развелся…

– А в какой школе учился?

– В десятой… а что?

– Я тоже десятую кончал. Может, помнишь меня? – оживился я. – Вадим Цветков – помнишь?

– Не-а… уж извини… я вообще мало чего помню. Даже свою жену бывшую встретил как-то на улице – и не узнал. Она мне – привет, Шурик! А я – пардон, мадам? Не узнал…

– А мне кажется, я тебя помню по школе, – продолжал я настаивать. – Ты в параллельном классе учился. И в пионерском лагере я тебя встречал… точно! Ты еще по ночам страшные истории любил рассказывать – здорово у тебя получалось! Фантазия с детства была богатая. Как начнешь врать, так не остановишься…

– Может быть, – неуверенно произнес Шурик. – Извини, брат, но столько лет прошло. Школа… лагерь… все это было так давно… совсем в другой жизни… Та жизнь давно накрылась медным тазом!

– А я только воспоминаниями и живу, – признался я.

– Ты случайно стихов не пишешь? – Похоже, он совсем перестал меня бояться.

– Нет, я пишу прозу. Рассказы, повести… Может, читал?

– Да нет, не приходилось… Какой из меня читатель! И все же, ты странный, – пьяно улыбаясь, сказал Шурик. – Меня все обычно сторонятся, брезгуют… А ты…

– Я почти такой же бомж, как и ты, – перебил я его. – Скажи лучше, зачем ты расклеиваешь эти дурацкие листовки?

– Так и знал, что ты меня для этого сюда затащил! – И Шурик подозрительно прищурился. – Может, ты все-таки мент? Или эфэсбэшник?

– Нет, – сказал я устало, – разве я похож на мента? И, тем более, на чекиста?

– А разве я похож на террориста?

– Не похож.

– Ну, вот видишь!

– Но ты же не террорист… Или – что?

– А то. – Шурик быстро оглянулся по сторонам, словно боясь, чтобы нас кто-нибудь не подслушал, склонился ко мне – и заговорил торопливым шепотом: – Если хочешь знать, меня чеченцы завербовали…

– Врешь! Не верю!

– Ты тише, тише… Не хочешь – не верь. Завербовали, чтобы я помог им взорвать плотину ГЭС… У них все уже готово для этого…

– Но ты-то, зачем ты им нужен?

– У меня лицо славянское, – и Шурик расплылся в широкой славянской улыбке, обнажив беззубый рот. – Им такой, как я, очень нужен – чтобы не вызвать подозрения… Понял?

– Все равно, не верю!

– Да тише ты… А то я сейчас уйду…

– А если я ментов позову?

– Пока ты их позовешь, я слиняю… – Шурик снова оглянулся. – Да ты ведь и не позовешь…

– Почему?

– А я тебя просек. Такие, как ты – не зовут ментов… У тебя ведь душа жалостливая… и совестливая… я угадал?

– А у тебя? У тебя – есть совесть? И жалость к невинным людям, которых ты собираешься погубить?.. если не врешь, конечно!

– В этом мире нет невинных, – неожиданно суровым голосом произнес бомж. – Все виновны. И каждый достоин смертной казни. И я в том числе. И ты. Никто из нас не избегнет кары. Этот город обречен. Я его ненавижу, этот лживый город. Здесь никто никого не любит и не жалеет. Казни достойны все – и бедные, и богатые. Они одинаково отвратительны мне… и я всех их приговорил.

– Ты, конечно, шутишь? – с тревогой посмотрел я на него. – Ну а в чем же повинны, к примеру, дети?

– А ты будто не знаешь, какими жестокими они бывают, эти деточки, эти невинные ангелочки, эти благоуханные "цветы жизни"? С каким наслаждением они отрывают у мух крылышки! А с каким жадным любопытством они сбрасывают с балкона кошек – чтобы проверить, встанут ли те на лапы… А вспомни – в том же пионерском лагере – как эти славные детишки забивали палками насмерть невинную змею, простого ужа… или как во дворе пацаны обливали бензином крысу – и поджигали ее… помнишь, как она металась по двору? Ты же так хорошо все помнишь! Ты же хвастался, что живешь только прошлым!..

– Я стараюсь помнить только хорошее, – пробормотал я.

– А я стараюсь помнить плохое, – сказал Шурик. – И я знаю, что каждый человек – виновен, и каждый достоин смертной казни…

– Да ты просто болен…

– Нет, я здоров! Я здоров! Это ты – болен гнилой жалостью к самому себе… думаешь, я не вижу? Ты думаешь только о себе! О себе, любимом и ненаглядном! Ты не хочешь даже на секунду задуматься о чужом несчастье… и я тебе сейчас интересен, как экзотический экспонат, в тебе нет ко мне ни капли жалости…

– Откуда ты знаешь?

– Да я вижу, вижу! Я для тебя – причудливое насекомое, вот ты и рассматриваешь меня, и слушаешь мои бредни… а сочувствия, понимания – в тебе нет ни капли! У-у, как я ненавижу таких как ты – добреньких, тепленьких, безразличненьких… Как я вас всех ненавижу! Как я буду вам мстить – за таких, как я! Нас полным-полно, а вы нас и замечать не хотите! Мы для вас хуже бездомных собак! Ну да ничего… скоро вам отольются наши слезы!

– Нет, ты все-таки псих… И не верю я тебе, Шурик… Зачем чеченцам связываться с таким придурком? Ты же наговариваешь на себя просто так, для понта… чтобы я тебя тут зауважал, забоялся… а ведь ты же – обычный неудачник, жертва переходного периода.

– Скажи еще – жертва аборта. Что и требовалось доказать, – кивнул Шурик. – Старая песня – лес рубят, щепки летят. Для тебя я – щепка. Что ж, не веришь – не надо. Потом вспомнишь меня, когда весь этот город скроется под водой… Вспомнишь, вспомнишь мои слова, да уже будет поздно… Ладно, пойду я. Пока. Спасибо за угощение.

– Иди, иди! – крикнул я ему вслед. – И впредь будь поосторожнее! Не все такие добрые, как я. Смотри, нарвешься…

И он нарвался

Сквозь стеклянную стену павильона я увидел, как осмелевший Шурик достал из-за пазухи новую прокламацию (значит, соврал мне тогда, что больше у него не осталось) – и бойко наклеил ее на фонарный столб. Но не успел отойти от столба и пяти шагов, как к нему привязался какой-то бритоголовый парень в кожаной куртке, явно заметивший листовку и успевший, вероятно, ее прочитать. Уж не знаю, что он там ему говорил, слышно не было, но было видно, как этот бритоголовый без долгих предисловий начал избивать бомжа-террориста.