Текст книги "Царь-Сторож"

Потом выступил отец Виктор, смущенно улыбающийся, круглолицый, с ямочками на румяных щеках.

– Не берусь судить о живописных достоинствах картин Дмитрия Воропаева, – сказал священник, – но хочу обратить ваше внимание, братья и сестры, на тот дух христианской любви, которым пронизаны все портреты. Навряд ли художник вспоминал при этом труды великого русского философа Николая Федорова (возможно, он даже и не читал этих трудов!), но своими картинами он как бы невольно ответил на главную идею этого мыслителя: о необходимости воскрешения всех отцов! В своем капитальном труде "Философия общего дела" Николай Федорович Федоров утверждал, что преодолеть смерть можно только через физическое воскрешение всех предков. Конечно, идея эта кажется многим абсурдной, неосуществимой, и с канонами нашей церкви она согласуется плохо, но сама мечта об этом – разве не прекрасна? Мы кичимся своей свободой, но разве не прав был Федоров, когда говорил, что свобода без власти над природой – то же, что освобождение крестьян без земли? В нашем суетном мире только художник может почувствовать себя свободным! Ибо только художнику дано воскресить всех, кого он любил, – на холсте ли, в музыке или в стихотворной строке…

Потом с краткой приветственной речью выступил верный друг Денис, ставший с недавних пор президентом центра "Возрождение". А стоявшая рядом с ним неверная жена Нина даже прослезилась, вручая Мите пышный букет алых роз. Кстати, в своем выступлении Денис ловко развил мысль отца Виктора насчет федоровской идеи о воскрешении предков – и попытался всех убедить, что центр "Возрождение" как раз и занимается воплощением в жизнь этой прекрасной мечты философа-утописта.

В этот день Митя выслушал много добрых слов. Он чувствовал себя почти счастливым, но какая-то смутная тревога, какое-то недоброе предчувствие томило его душу и сжимало сердце. Ему казалось, будто вот-вот розовый туман рассеется, умолкнет весь этот хвалебный шум – и он останется один, одинокий, в окружении гулкой и мертвой пустоты.

– Что с тобой? – шепнула стоявшая сзади Анна. – Ты кого-то ждешь?

– Нет… я просто боюсь, – ответил он тоже шепотом. – Мне кажется, все это – не всерьез… и все они – притворяются!

– Успокойся, – сказала она с улыбкой. – Просто твоя выставка всем понравилась – это же видно по их лицам!

– Может, уйдем?

– Неудобно, – сказала Анна. – Потерпи совсем немного. Сейчас кончится церемония, выпьют шампанского… и тогда ты свободен!

– Мне никто не нужен, кроме тебя, – сказал он, повернувшись к ней и глядя в ее светло-серые глаза. – Я не смогу без тебя жить. Не бросай меня. Не прогоняй меня.

– Да что с тобой сегодня, Митя?..

– Не знаю… Я так виноват перед тобой! – И он вдруг забормотал торопливо, захлебываясь, не обращая внимания на окружающих, словно боялся, что его перебьют, не дадут ему высказаться, и тогда он забудет те главные слова, которые должен высказать ей прямо сейчас, здесь, сию минуту, немедленно: – Слушай, слушай. Ты только не думай, что все это я говорю как бы из чувства вины и долга… ничего подобного! Поначалу, тогда, год назад, ну, когда ты меня спасла – да, тогда ничего и не было, кроме вины и долга… но сейчас… сейчас всё совсем по-другому! Ты понимаешь?

– Молчи! – зажала она ему рот ладонью. – Только не здесь, не сейчас… потерпи до вечера!

– Но ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Еще бы! Не дура же я… понимаю, конечно… И я весь этот год ждала этих твоих слов… Но не здесь же!

Он прижал ее руку к губам и что-то забормотал, никому, даже ей, не слышное, не понятное. Все смотрели на них с растерянными улыбками, переглядываясь и перешептываясь.

А потом стали разносить шампанское, и Митя выпил два или три бокала – и захмелел, и Анна тоже выпила и захмелела, и они смеялись как влюбленные дети, и приставали ко всем, чтобы те обязательно выпили за их счастье, и все пили и тоже смеялись, и поздравляли, и кто-то даже воскликнул полушутя "Горько!", и Мите вдруг показалось, что все это вовсе никакой не вернисаж, а настоящая свадьба, его свадьба, их свадьба, та свадьба, о которой он мечтал еще в детстве, и которой у него никогда так и не было, и будто бы все эти люди – его гости, его друзья, пришедшие к нему на свадьбу – и сам мэр, и начальник управления культуры, и разрумянившийся от шампанского отец Виктор, и друг Денис, на которого невозможно обижаться, и бывшая жена Нина ("Нарисуй мой портрет!" – "Но ты же пока живая…"), и директор музея Желтовский, и братья-художники всех мастей и возрастов, и вообще все-все-все…

Гроза

А потом, поздним вечером, когда они уже мчались на такси домой, в свой укромный вагончик, в свою первобытную хижину, на свой необитаемый остров, – над ними разразилась гроза. Небеса раскололись от грохота грома – и хлынул ливень.

Водитель остановил машину возле кладбищенских ворот, которые на ночь были заперты.

– Дальше нельзя, – сказал он, оборачиваясь к Мите с Анной, сидевшим сзади в обнимку. – Будете выходить?

– Отвезите нас наверх, по окружной дороге, – попросила Анна. – Там есть потайная калитка, я знаю. Оттуда нам будет ближе.

Шофер кивнул – и машина рванула вверх по пустынной дороге. Ливень хлестал в лобовое стекло, сверкали со всех сторон молнии.

– Ну и погодка, – сказал шофер.

– Замечательная погода! – воскликнул Митя. – Просто чудесная!

– А вы чудак, – хмыкнул шофер.

– Он не чудак, он художник, – сказала Анна. – Ну, вот мы и приехали.

Расплатившись, они вышли из машины – и тут же попали под дождь.

– Иди сюда! – крикнула Анна. – Переждем под деревом!

Громадный старый тополь стоял на вершине холма, у подножия которого и далеко в обе стороны расстилалось бескрайнее кладбище. Митя с Анной, крепко держась за руки, прижались к стволу дерева. Над ними бесновалась гроза, оглушительные раскаты грома походили на канонаду, на взрывы гигантского порохового склада, а зигзаги фиолетово-белых молний слепили глаза.

– Конец света, – восторженно прошептал Митя, обнимая Анну. – Тебе не страшно?

– Рядом с тобой – нет… – Но в голосе ее звучала тревога.

– А скажи, – вдруг спросил он, – почему ты за все эти годы так и не вышла замуж?

– У меня вообще никого не было, – сказала она. – Ни разу… за все двадцать лет…

– Почему?

– Ну зачем ты спрашиваешь, Митя? Неужели не ясно? Потому, что я любила только тебя…

– Аня, милая… Родная моя…

– Не надо… Пожалуйста, не говори сейчас ничего…

– Почему?

– Я боюсь… Мне все кажется, что нас кто-то подслушивает…

Прямо над ними вспыхнула яркая молния и с ужасным треском разодралась небесная мгла. Казалось, небо сейчас обрушится на их головы и земля разверзнется под их ногами. Но старый тополь стоял неколебимо, оберегая их от ливневых струй.

– А ведь в грозу под деревом стоять опасно, – прошептала вдруг Анна, прижимаясь к нему дрожащим телом. – Да еще на холме…

– Ничего… добрый Боженька нас спасет…

– Не кощунствуй, Митя!

– Закрой глаза, если боишься…

– А ты?

– А я – ничего не боюсь! – И он поднял голову и стал разглядывать клубящиеся черные тучи, в очертаниях которых ему внезапно почудился контур знакомого лица… кто же это? Сейчас… сейчас вспомню!..

И тут вдруг в кармане его куртки заверещал сотовый телефон.

– Не бери! – воскликнула Анна. – Выключи!

– Да ты что?

– Сотовый в грозу – очень опасно!

– Ну, Аничка… нельзя ж быть такой трусихой… – Он достал из кармана трубку, поднес к уху, крикнул: – Я слушаю!

– Митя, это я, – услышал он женский голос, очень похожий на голос его покойной матери.

– Кто это? – испугался он. – Говорите громче! Тут такая гроза!..

– Это я, твоя мама…

– Что за шутки?! Совсем не смешно!..

– Я хотела тебе сказать, сынок… Я хотела тебя предостеречь…

– Что? Что?! Что ты хотела сказать?..

И тут молния его ослепила и ударила прямо в правую руку, и сотовый вспыхнул в его руке белым пламенем, и огненная стрела пронзила его и Анну, которую он крепко обнимал левой рукой, и огромный тополь над ними в миг превратился в ослепительный костер…

Содрогнувшись от ужаса и мучительной боли, они потеряли сознание, но уже через несколько мгновений снова пришли в себя – и, открыв глаза, увидели все вокруг чудесно преображенным. Тучи рассеялись, на синем небе сияло золотое солнце, пышный тополь шелестел своей зеленой кроной, а от подножия холма, на котором они стояли, до дальнего берега реки перекинулась прекрасная радуга.

Взявшись за руки, они стали спускаться с холма по широкой светлой аллее, вдоль которой стояли цветущие яблони и вишни, пахучие сосны и ели, а с ветки на ветку шныряли белки, а в небе радостно пели птицы…

И не было ни могил, ни крестов, ни надгробных памятников, ни оградок… А навстречу им, по светлым аллеям, с разных сторон – шли родные и близкие люди, которых они когда-то потеряли, и вот теперь – нашли… Сколько радостных встреч предстоит!

– Никогда не чувствовал себя таким счастливым, – прошептал Митя. – Но, может быть, нам это все лишь снится – и вот сейчас мы проснемся, и все исчезнет?

– Наоборот, мы уже проснулись, – сказала Анна, крепко сжимая его руку в своей горячей руке, – мы проснулись – и наше счастье останется с нами на веки вечные.

Красноярск, август 2006 г.

Царь-сторож

Немая баллада

Зона Ру (Пробуждение)

Кукла

…Стою на подоконнике в больничной палате, пытаюсь горячим детским дыханием растопить морозные узоры на оконном стекле, чтобы там, за окном, разглядеть ненаглядную мамочку… там, внизу, на тротуаре, под больничными окнами… вот, наконец-то, я вижу ее, в серой беличьей шубке – мама, мамочка, это я!..

…Мама, мамочка, зачем ты мне подарила куклу, ведь я же не девчонка, подари лучше саблю или пожарную машинку…

А эта кукла, она похожа… похожа… она похожа на меня! Это я – совсем как живой! И глаза закрываются и открываются, как у живого… и он так же, как я, говорит: мама, мамочка… и он так же протягивает к тебе руки… Но что это, мама?! Почему у моего двойника на руке семь пальцев?! Почему ты смеешься, мама? Разве это смешно? Почему ты откручиваешь ему голову? Что ты делаешь, мама? Что ты со мной делаешь, мамочка?

– Смотрите, смотрите – он просыпается! Он приходит в себя!

– Чепуха. Быть не может. Доктор Цзянь Куй сказал, что процесс необратим – и он никогда не выйдет из комы.

– Что он понимает, этот китаеза… Да ты глянь – у него веки дрогнули!

– Не морочь мне голову, мама. Доктор Цзянь Куй лучший специалист в нашей зоне по мозговым расстройствам кровообращения.

– Ты-то откуда знаешь?

– Уж знаю, поверь мне.

– А что это ты вдруг покраснела? А?! "Лучший специалист"… Всё понятно, какой он специалист. По чужим русским бабам специалист. И ты – хороша-а. При живом-то муже – путаешься с китайцем!

– А с кем же мне путаться, если русских нету?

– Как это – нету? Как – нету?

– А вот так – нету. Все вышли. А китайского доктора зря бранишь – если б не он, не его травы и компрессы – твой любимый зять давно бы сгнил. Столько лет провалялся пластом – и почти без пролежней… Это ж чудо! Китайское чудо!

– Все равно – грех: при муже – с другим…

– Ты мне что советуешь – лечь рядом с этой мумией? И подыхать вместе с ним?

– Как тебе не стыдно?! Хоть бы при сыне да при муже-то постыдилась так говорить!

– Сын давно взрослый, а муж – ни хрена не слышит, не соображает…

– Он твой муж! И ты должна…

– Ничего я ему не должна! Если б не он, давно бы сбежала в японскую зону… или в американскую… английский я мало-мало знаю, нашла бы себе работу…

– Ага! В солдатском борделе нашла б ты работу! У них там своих баб полно…

– Ты-то откуда знаешь, мама?

– По телику всё показывают и рассказывают…

– И ты веришь китайскому телику?

– А ты веришь своему китайскому хахалю?

– Ладно, мам, вы тут спорьте, а мне пора на службу.

– Давай, сынок. Служи. Не забудь потом Настю из садика забрать.

– Да уж как-нибудь не забуду. Пока! Цзай-цзянь!

– Цзай-хуй, сынок.

– Ты чего это, дура, сына родного материшь?

– Я сказала ему "до свиданья", мама. Пора бы уж и научиться. Не первый год в китайской зоне живем.

– Срамота. Хоть бы мужика своего постеснялась… Он же смотрит на тебя! Смотрит!

– Он живой труп. Ничего он не смотрит… Его мозги давно атрофировались! Столько лет пролежал тут как мумия, и еще сто лет пролежит… Он нас с тобой, мама, переживет – а что с него толку?

– Как тогда объяснить его завещание?

– Да это шутка была! Шутка! Выдумка! Он же у нас сочинитель… Сколько раз тебе объяснять, мама?

Завещание

…лежу на дне черной гондолы, которая плавно несет меня от золотых пляжей острова Лидо по зеркальной глади лагуны к центру города – туда, где шумит Пьяццетта, забитая туристами и голубями, где Пьяцца Сан-Марко сверкает на солнце пятикупольным сказочным собором, где возле бронзовых византийских дверей стоит черноглазая… стояла же только что… и вот уж исчезла куда-то…

…лежу на зловонной постели в позе эмбриона и продолжаю свое никому не видимое путешествие. Многолетнее, вечное, бесконечное путешествие. Всегда мечтал побывать в Италии, но в юности не было денег. А потом, когда появились деньги, появилась и семья, дети, заботы. А потом эта внезапная болезнь, приковавшая к постели. Черная деревянная кровать. Черная гондола. Кожа да кости. Живой скелет. Родные и близкие устали ждать. Сколько можно? Искусственное питание, капельница, памперсы, протирания камфарным спиртом, переворачивания с боку на бок, бесконечные пролежни… Сколько можно?! Гнилая кукла! Сколько можно ждать?!

– Имеются свежие спагетти! Бокал чинзано? Синьор не желает? А горячая пицца? Тоже – нет? Чего желает синьор? Чашечку мясного бульона? А может, синьор предпочитает куриный бульон? Одну минутку, синьор. Одну минутку.

…столпились, смотрят с отвращением и надеждой. Драгоценная моя супруга с косоглазым своим дружком. Сынок, внучка. Шакалы. Шушукаются. Шуршат. Шепчутся. Их волнует мое завещание. И – зачем я так долго живу? Скоро, скоро, мои хорошие, очень скоро. Может, завтра, а может, и через год. Иногда мне кажется, что я давно умер, а иногда – будто я только сейчас родился. Мне стыдно смотреть вам в глаза. Кроме завещания вас ничто не волнует. Мне стыдно смотреть на этот мир. Пусть думают, что я при смерти. Пусть меня похоронят хоть сейчас. Не все ли равно? А пока – сменили бы простыню. Неужто вам уже и белье на меня тратить жалко? Ведь я еще жив. Нет, не могу смотреть!

…не могу смотреть – так сверкает от солнца площадь Сан-Марко. Неумолчные голуби взлетают с мраморных плит и устраиваются на темных спинах бронзовых коней над центральным порталом. Смотрю сквозь смеженные ресницы и думаю: на что он похож, собор Сан-Марко? Он похож на тот самый дворец из арабской сказки про волшебную лампу Аладдина: такой весь сверкающий, яркий, по-восточному пестрый, изобильно роскошный, раззолоченный, инкрустированный мрамором, горящий разноцветной мозаикой. Больно смотреть на эту красоту. Опусти глаза. И опять увидишь ее, озорную плутовку, черноглазую бестию – и попробуй к ней подойти, и попробуй заговорить на ее родном языке. Попробуй, попробуй, может, получится.

– А по-моему, он уже мертв. Посмотри-ка. Не дышит. – Где зеркальце? – При чем тут зеркальце? – Надо зеркальце к губам поднести – сразу станет ясно. – Надо вызвать врача! – А как же насчет завещания? – Нет никакого завещания! Это шутка! Бред! Это его предсмертная шутка! – А ты вот попробуй объясни китайским властям, что это шутка… – Мой сын и моя внучка – прямые наследники, и никаких завещаний не требуется. Китайцы ж не дураки! И всё, что есть у него на сберкнижке, со всеми процентами, которые набежали за эти годы – всё это наше! Наше! И все эти его дурацкие книги, и эти альбомы, и эти картины на стенах – всё это принадлежит моему сыну и внучке! Если бы у него были другие дети – тогда другое дело. Но он же всю жизнь провел в Кырске, под маминым и моим строгим присмотром… мы даже в командировки его не отпускали!

…ага, не уйдешь, красавица! От меня не скроешься – догоню. Пересекла Пьяццетту – и мимо Дворца дожей, через Пьяцца Сан-Марко, и мимо, мимо, по узеньким кривым улочкам, мимо мраморных палаццо с ажурными галереями, мимо изогнутых хрупких мостов – до Большого канала, а дальше – по мосту Риальто, и до Палаццо Пезаро, и дальше, дальше. Остановилась! Стоит! Узенькая полоска гладкой мостовой – слева стена, справа черная вода канала – двоим не разойтись. Стоит, смотрит. Улыбается. Белый блеск зубов. Черный огонь глаз. Не запыхалась, дышит легко. Обжигает. Не разойтись. Неужто я отступлю? Нет – руки вверх – сдаюсь! Спиной к воде, лицом к ней – пробираюсь мимо красавицы, и она, конечно, не дает мне спокойно пройти, а как бы случайно прижимается, нет, чуть касается, едва задевает горячим бедром, но я вскрикиваю от ожога и чуть не падаю в мутную воду канала… Но нет, не падаю.

– Проходите, доктор. Нинь хао! Мне кажется, мой муж умирает. А ведь завтра воскресенье, поликлиника не работает, вот я и решила – на всякий случай, сегодня… Ну, вы же понимаете – справку о смерти, ну, как положено… А то помрет – и без справки завтра его в морг не возьмут, а такая жара… Ну, вы же понимаете? Помогите… пожалуйста… Цин бан-чжу во! – Я хорошо понимаю по-русски, и вы это знаете… – Да, конечно! Вот его паспорт… фамилия, имя, отчество… год рождения… место рождения – город Кырск… тут всё есть… вот видите – проживает в городе Кырске, Зона Ру, улица Бограда, и штамп прописки, и штамп китайской комендатуры… – Я вижу, вижу. Но как быть с его завещанием? – Да это шутка! Ведь он же писатель, сочинитель – вот и сочинил на прощание! Это шутка! – Может быть… Но по форме-то это – завещание! И заверено у нотариуса, на бланке, с круглой печатью… Всё как положено! – Да когда это было, доктор! Тыщу лет назад! – А мы в зоне Ру не меняли российских законов…

…среди ночи меня разбудил жаркий женский шепот.

На родном итальянском языке. Окно было распахнуто. Слышен тихий плеск воды. Жаркий женский шепот… и на фоне белесовато-серого окна проскользнула гибкая фигура в темной накидке. И вот уж она рядом со мной, и я чувствую ее губы, а руки ее обнимают меня, а ее теплые колени нетерпеливо ко мне прижимаются. И хотя лицо ее неразличимо, я знаю, что это она, та самая, черноглазая красавица, я знаю, знаю. А утром, когда я проснулся, ее не оказалось рядом, но я знал, что такое не может присниться, и все это было, конечно же, наяву.

– Ну разве это не бред?! Нет, вы только послушайте, доктор! «Завещаю сыну в Венеции…» Где?! В какой еще, к черту, Венеции? Он же никогда – ни разу! – не выезжал из России! И не мог он никак оказаться в Венеции! Да он просто издевается над нами, старый клоун! – Тише, ты… – А чего – тише? Он в коме и он вот-вот загнется… – Может быть. Но всё, что у него есть, он завещал своему сыну, который, оказывается, живет в Венеции… – Какой сын?! Что за бред? У него только один сын… Ох, доктор, ну вы-то должны понимать… Какая может быть Венеция? Он всю жизнь был прикован, как каторжник к тачке, к семье, к работе… а последние четверть века он прикован к постели… А это всё блажь, фантазии… Знали бы вы, доктор, какой он был выдумщик, фантазер, сочинитель… – Мин бай… – Что вы сказали? – Я сказал: понятно. Так, может быть, вольный дух его привык скитаться в дальних краях, вырываясь из бренной плоти? – Вам легко шутить, доктор! – А я не шучу… – Бабуль, а ты разве не помнишь, что дедушка иногда во сне разговаривал на иностранных языках? Ты сама мне рассказывала – помнишь? – Ой, Настя, ну хоть ты-то мозги мне не пудри! – Ну как же. Ты говорила, я точно помню, что дедушка по ночам часто бредил по-итальянски… и даже плакал… а иногда произносил имя: Роберто… – Роберто?! Ты это сейчас придумала, сознайся? – Да нет же, честное слово! Ты сама мне рассказывала… – Замолчи, дурочка! – Ну, зачем вы так со своей внучкой… – Ах, оставьте, доктор! Старик просто выжил из ума… он всегда был сумасшедший! Любая комиссия это подтвердит! Он был невменяем и недееспособен. Да, именно так. Именно так. Извините, доктор, я не позволю… Какая Венеция, что вы?

– Роберто, что с тобой? Ты плакал во сне, а потом кричал. На каком-то славянском языке… может, на русском? – Я не знаю ни слова по-русски. – Может, вчера русский фильм смотрел по ящику? – Какой фильм? Разве у нас бывают русские фильмы? И разве русские еще снимают кино? И вообще – зачем ты меня разбудила? Завтра рано вставать, а теперь я ни за что не засну. – Заснешь, Роберто. Я тебя поцелую – и ты заснешь. Вот так. И вот так. И еще вот так. – Ну, хватит, Бьянка, хватит. О, мадонна, да хватит же! Лучше скажи, что я кричал? – Ты кричал: отец, отец! А потом не по-нашему… я ни слова не смогла разобрать. Ладно, спи. – Чао, Бьянка. – Чао, Роберто.

Мемориал

Только и слышу: зона Ру, зона Ру…

Что это? Гетто? Концлагерь? Резервация для последних русских в Сибири?..

А для меня это – мой персональный заповедник, мой личный мемориал. Все эти улочки, переулочки, закоулочки, деревянные двухэтажные здания с резными башенками и кружевными наличниками, набережная Енисея, бывший парк культуры и отдыха имени Горького, а теперь парк «Русский мир», бывшая духовная семинария, где нынче расположен китайский военный госпиталь, бывший архиерейский дом, где в годы моего детства была больница скорой помощи, а сейчас там не знаю что… Здесь, на улице Бограда, я когда-то родился, здесь, на этой же улице доживаю свой долгий унылый век. Парабола жизни замкнулась. Который сейчас год – не знаю.

А знать не мешало бы.

Тут на каждом доме можно устанавливать мемориальную доску. Вот в этом двухэтажном особняке был детский садик, в который я когда-то ходил. А на этом вот перекрестке нас с мамой когда-то поздним вечером ограбили… то есть хотели ограбить. Мне тогда было лет шесть, не больше. Нас остановили трое парней, показали нож – но у нас ничего не было, ни денег, ни часов – ничего! – и грабители нас отпустили. Сказали: стойте тут, нищета, пока мы не отойдем вон до того угла.

И мы стояли. А потом пошли домой. Маму долго потом трясло от пережитого страха, она заикалась, икала и плакала, а я – совсем, ну ни капельки не испугался, потому что… потому что… да потому что – я же был с мамой! И я был абсолютно уверен, что пока я с ней, со мной ничего никогда не может случиться.

А вон с того перекрёстка, помню, я в первый раз уезжал в пионерский лагерь – после второго, кажется, класса… Нас рассадили в два автобуса и повезли за город… И мама бежала за автобусом и махала платочком, а я высунул руку из окна – и выхватил у нее этот платочек, и спрятал его в карман…

А потом, уже в лагере, по вечерам, засыпая, я прижимал к губам мамин батистовый платочек и вдыхал сладкий мамин запах, это был запах духов "Красная Москва", и я плакал от невыносимой тоски и печали, и давал себе страшную клятву, что никогда-никогда не разлюблю мою маму…

А как я был счастлив, когда этот первый мой лагерный сезон завершился и я вернулся домой, к маме! Когда она обняла меня и расцеловала, я зажмурился от восторга – и сказал сам себе: запомни этот миг! И я его запомнил, и помню до сих пор.

…Еще раньше, лет в пять, отдыхая на детсадовской даче, я во время «тихого» часа ухитрился, лежа на раскладушке, так согнуть и подтянуть кверху правую ногу, что смог запросто грызть ноготь на большом пальце ноги… На зависть всем пацанам! «Гуттаперчевый мальчик!» – кричали они. И тогда я тоже сказал сам себе горделиво: запомни этот миг. И ведь запомнил!

Позднее, поймав на удочку большого полосатого окуня, или выпив на спор поллитра водки на одном дыхании и без закуски, или отбив в ресторане чужую невесту, или написав замечательный рассказ, или увидев роскошный закат солнца со скалы Такмак, – я каждый раз говорил сам себе: запомни этот миг!

И сейчас, на пороге финала, мысленно обходя свой мемориал, свою заповедную зону, я вспоминаю прошлое и говорю себе: запомни эту жизнь. И я помню ее, эту жизнь. Она будет существовать, пока я ее помню.

И вы, мои дорогие и ненаглядные, все вы будете существовать лишь до тех пор, пока я буду про вас помнить. Так что, я вовсе не мумия, не живой труп и не паралитик – я сторож, я вечный бессменный сторож, я охраняю свой мемориал, свой дом, свою семью, своих близких. Я сторожу зону Ру и буду ее сторожить, даже если в ней, в этой зоне, никого не останется, кроме меня.

…Помню, как-то, давным-давно, летел в самолете – глубокой ночью – и все пассажиры в салоне спали, все, кроме меня… даже экипаж весь спал – мы летели на автопилоте… А когда я глянул в иллюминатор, то увидел внизу спящую землю… Все жители планеты спали, кроме меня! И Земля летела на автопилоте… И тогда, и всегда, и сейчас – я один не сплю в этом спящем мире, мире лунатиков…

Спящий красавец

Деточки мои

…а сегодня приснилось, что я – китайский император. Рано утром, на рассвете, явился курьер с официальным оповещением. Наспех умывшись, побрившись и приодевшись, я отправился в большой красивый серый дом, похожий на дворец, что на площади Революции, где должна была состояться церемония коронации. Всё это происходило в Кырске, ведь отныне именно Кырск становился новой столицей Китайской империи. Это вполне логично, ибо китайскими учеными давно доказано, что именно в Кырске находится географический центр Евразии. Ну так вот, прихожу я в главное административное здание Кырска, поднимаюсь на третий этаж, где находится большой зал, в котором должна проходить церемония, прохожу по узким коридорам, через анфиладу пустых пыльных комнат и наконец, после долгих поисков, оказываюсь на пороге большого зала, из которого слышен гул голосов. Меня встречают, берут под руки и подводят к трону.

– Папа! Папочка! – слышу я детские голоса.

И вижу вокруг себя множество девочек и мальчиков – беленьких, черненьких, желтеньких – и все они радостно хлопают в ладоши и приветствуют меня криками: «Папочка! Папа! Папуля!»

Я в ужасе просыпаюсь…

А ведь я по натуре интернационалист. По мне все национальности хороши. То есть, я хотел сказать, женщины всех национальностей. Я их всех люблю, всех без исключения. Еще когда в медицинском институте учился, перепробовал в студенческом общежитии целый букет: и с татаркой спал, и с еврейкой, и с хакаской, и с тувинкой… а уж украинок у меня было – со счету сбился. И – что самое-то забавное – все они от меня понесли! А некоторые даже и родили, не стали аборт делать. И с тех пор я понял, что мое семя чересчур пробивное, пробойное, с одного раза цели достигает. И в дальнейшем я неоднократно убеждался: достаточно раз переспать – и бабенка подзалетает. В родном моем городе, если не соврать, подрастает сейчас не менее полусотни моих детишек, я их всех и не знаю даже, многих просто забыл… Да всех разве упомнишь!

После окончания института довелось поездить по стране, по империи нашей любимой, по всем республикам – и повсюду после моего визита начинали подрастать разномастные пацаны и девчонки, все похожие на меня, каждый по-своему. Одно время работал врачом на сухогрузе, в торговом флоте – и в каждом порту, в разных странах, на всех континентах – оставались брюхатые бабоньки, плачущие обо мне по ночам. А позднее – забрасывали меня открытками, письмами, детскими фотокарточками. У меня целая картотека собрана: рыжий Ганс, смуглый Хозе, белобрысая Мэри, черномазый Томми, узкоглазая Мэй Фань и много-много других, да и то ведь не все, – сколько бегает по белу свету еще не учтенных, мне не известных… Дети разных народов… Мои дети!

И вот сбылась голубая мечта: все они собрались в этом зале, мои разноцветные деточки… А я восседаю на своем императорском троне, седобородый патриарх, а вокруг меня – сотни… да что там – тысячи!.. десятки тысяч любящих меня женщин и сотни тысяч разноцветных сынков и дочурок… Кто-то плачет, а кто-то смеется, и все меня любят и почитают…

– Деточки мои… – всхлипываю я во сне. – Деточки!

– Ты смотри, он еще улыбается, – злобно ворчит жена. – Лежит, колода. Хоть бы пальцем шевельнул. А я тут его кормлю, одеколоном протираю, дерьмо из-под него вытаскиваю… Столько лет своей драгоценной жизни угробила на эту колоду!

– Как ты можешь так говорить о собственном муже? – укоряет ее доктор Цзянь Куй. – Жена должна смиренно нести свой крест…

– Это тебя Конфуций научил?

– При чем тут Конфуций…

– А при том! Не читай мне мораль! Трахаешь чужую бабу – и трахай, а морали читать не надо.

– Как ты вульгарна!

– Ой, ой. Какие нежности при нашей бедности… Ты мне лучше, Цзянь, объясни – почему не поможешь ему умереть? Все эти капельницы, все эти трубочки, баллончики… как вся эта мутотень называется?

– Это называется – система жизнеобеспечения…

– Так зачем все это? Зачем?! Для чего ты мучаешь и себя, и его, и меня, и всех нас? Кому это надо?

– Это надо великому Китаю… – еле слышно произносит доктор, стараясь не глядеть на нее. – Перед нами, китайскими врачами, поставлена задача – максимально беречь и сохранять жизнь и здоровье всех русских, особенно наиболее креативных…

– Чего?

– Ну, наиболее творчески одаренных…

– Это он-то – творчески одаренный? Ха! Несчастный писака, кто сейчас его помнит и знает? Писатель без читателей! Не смеши меня!

– Ты не понимаешь… Как сказал ваш великий поэт – лицом к лицу лица не увидать…

– Ой, не надо! Не пудри мне мозги, пожалуйста…

– А ты, пожалуйста, не будь так вульгарна… очень тебя прошу… – Голос его дрогнул, и даже моя тупая жена, вероятно, почувствовала, что переборщила. – Пожалуйста… цин нинь…

– Что ты, что ты! – испуганно забормотала она, хватая его за руку. – Что ты, милый… прости… Но, ей-богу, мне трудно понять – зачем он вам нужен…

– У меня, у нас… есть основания предполагать, что твой муж еще может придти в себя… его физиологические функции еще могут восстановиться… его мозг еще жив… и он может еще послужить на благо великому Китаю. Мы заботимся о сбережении не только ваших лесов и нефти, чистой воды и электроэнергии, но и людских ресурсов. Каждый талантливый человек – а среди русских очень много людей одаренных! – так вот, каждый такой человек находится у нас на особом учете… Особенно мы стараемся сберечь каждого поэта, художника, философа, ученого… К сожалению, почти все они уже сбежали на Запад, но кое-кто еще остался… И мы хотим сохранить здесь, в Сибири, в зоне Ру, этот духовно-интеллектуальный потенциал, мы очень стараемся… Правда, сами русские люди, большинство из них – утратили свою витальность и с какой-то патологической страстью занимаются самоуничтожением… пьют, употребляют наркотики, бродяжничают… Согласись, что мы, китайцы, в зоне Ру делаем все возможное для того, чтобы сохранить, сберечь не только ваши жизни, ваших детей, но и вашу культуру, ваше искусство, вашу литературу, ваши обычаи и традиции, ваши праздники и ритуалы, даже русские анекдоты, которые лично мне кажутся грубыми и вульгарными… но такова наша государственная политика! Такова установка партии! – Голос его зазвенел. – Пусть расцветают сто цветов! И русский цветок – один из самых ярких! Мы – за разнообразие жизни! И поэтому я приложу все усилия, чтобы твой многострадальный муж смог вернуться в ряды настоящих русских интеллигентов, которыми издавна славилась матушка-Сибирь!