Текст книги "Царь-Сторож"

И я просто вынужден был срочно покинуть свой столик, выйти наружу и вмешаться. Не зря же сказано: "Мы в ответе за тех, кого приручили". А я почему-то решил, что приручил Шурика (хотя на самом-то деле все было наоборот).

Ну, выскочил я на улицу. Ну, ввязался в эту дурацкую потасовку. Ну, попытался оттащить парня от Шурика, вернее – Шурика от рассвирепевшего парня. Ну, мне это вроде бы удалось – хотя бритоголовый был крепок и ловок, да еще пьян, а я неуклюж и стар, да и одышка не позволяла мне вести затяжной рукопашный бой – я сразу же изнемог, запыхался. Загородил собой Шурика.

– Куда лезешь, отец? – крикнул парень. – Дай разделаться с этой падалью! Я его все равно урою!

– Не трогай его! – отмахнулся я. – Кто ты такой, чтоб его судить?

– Кто я такой? – взревел парень, набрасываясь то на меня, то на хнычущего Шурика. – Кто я такой? Да я – волк! Я санитар леса! Я буду уничтожать этих гадов! Весь этот мусор! Всех этих бродячих вонючек! Как бешеных собак… я им глотки буду рвать! Посмотри, отец, что он там написал, на своей листовке! Террорист сраный! Да я его…

Но тут возле нас притормозил милицейский "газик" – и выскочившие из машины менты быстренько запихали всех троих в душный и тесный кузов. И отвезли нас в отделение.

– Добро пожаловать в «обезьянник»!

Этими ласковыми словами приветствовал нас дежурный сержант милиции, распахивая решетчатую дверь.

Здесь, в зловонном ментовском "обезьяннике", за решеткой, в славной компании с бомжом-террористом Шуриком и неукротимым "санитаром леса" по имени Серега, я и провел эту ночь. Шурик поначалу трусливо хныкал, и было неловко смотреть на плачущего пьяного мужика, размазывавшего мутные слезы по пухлым небритым щекам. Но потом он приободрился и начал посматривать на нас с видом жертвы, пострадавшей за правое дело. Серега глядел на него со злобным отвращением и что-то бурчал себе под нос. Кстати, по возрасту Серега был наверняка ровесником моего сына Никиты, проживавшего с матерью (первой моей женой) в далекой Москве. Но мой сын сейчас учится в университете, он студент, пишет изредка мне неплохие (в смысле – неглупые) письма, увлечен стихами Бориса Рыжего и прозой Павича и Борхеса, а к таким "патриотам" как бритоголовый Серега (их в столице немало), относится с откровенной насмешкой.

– Эх вы, а еще писатель, – укоризненно сказал мне сержант милиции, заполняя протокол. – Путаетесь со всяким отребьем… И не стыдно?

– Они тоже люди, – пробормотал я устало, – и я их ничем не лучше…

– Вот так страна и пропадает, – вздохнул глубокомысленно сержант. – Одни воруют, другие пьют, третьи заложников захватывают да самолеты взрывают… Погибнет Россия без сильной руки!

– А я что говорю! – вмешался Серега. – Россия не возродится, пока мы ее не очистим от мусора! От всех этих бомжей, от цыган, от китайцев, от черных…

– Ты тоже, не очень-то возникай, – скривился сержант. – Между прочим, ты к нам уж не в первый раз попадаешь… Помнишь – недавно с дружками бритоголовыми на рынке погром устроили?

– Да этих азеров черножопых давно пора прищучить! – взорвался Серега. – Да я бы их всех из Сибири…

– Заглохни, пацан. Твое место пока у параши. Сиди и жди, пока не позовут. Понял?

Утром нас всех троих отпустили. Серега ушел злой и понурый. Шурик простился со мной с видом героя. Мне же менты пригрозили сообщить «на работу», но меня это не пугало.

Я больше опасался встречи с женой Надей, которая меня, конечно же, потеряла.

Но ведь я нашелся!

И семейная наша жизнь пошла по прежней наезженной колее. С другом семьи Леонидом мы больше не встречались – так захотела сама Надя. О безрадостной встрече с Галиной Борисовной я старался не вспоминать, не звонил ей, и от нее звонков больше не было.

Так прошла весна, и настало лето…

Голубой залив

В августе мы вместе с женой взяли отпуск. Ехать на Черное море или за границу не было денег, и мы решили провести отпуск дома, на своем дачном участке. Когда отпускные дни были уже на исходе, жена пригласила меня – в знак примирения (хотя я-то с ней и не ссорился) – съездить на недельку на местное водохранилище, ей как раз дали две бесплатных путевки в турбазу «Голубой залив».

Голубой залив. Звучит красиво.

И место оказалось хорошее.

Поселили нас в отдельном деревянном домике с верандой. Я прихватил с собой радиоприемник, пару книжек для чтения, колоду карт, полдюжины бутылок красного сухого вина. На турбазе была столовая, где неплохо кормили. Среди отдыхающих в основном преобладали люди семейные, тихие. Погода стояла чудесная – солнце по-летнему жаркое, небо чистое, ни тучки, ни дождичка, легкий ветерок, вода в заливе теплая. Можно купаться и загорать, чем мы с Надей и занимались.

А вокруг – горы, сосновый лес, тайга бескрайняя. Турбаза "Голубой залив" располагалась на берегу громадного водохранилища, которое образовалось в этих таежных местах лет сорок назад, когда нашу "великую сибирскую реку" перегородила плотина "крупнейшей в мире" гидроэлектростанции. Светло-серую стену плотины хорошо было видно с берега Голубого залива.

Я не появлялся в этих местах очень давно, лет тридцать. Последний раз приезжал сюда с Галочкой ("первой любовью") на яхте нашего общего друга, молодого врача Яныча. Помню, мы прямо с яхты ныряли в воду, купались, ловили рыбу (правда, есть ее было нельзя – заражена кошачьей двуусткой, так объяснил мне тогда Яныч). Помню, жгли на берегу костер, жарили шашлыки, пили вино, пели песни. Яныч (тогда он первый год после окончания мединститута работал врачом-психиатром) неплохо играл на гитаре, а его подруга (как ее звали? – убей, не вспомню, помню только шутливое прозвище – Дюймовочка), так вот, эта самая Дюймовочка славно пела тогда песни Окуджавы и Вертинского, а мы ей по мере сил подпевали, и было так хорошо, так уютно сидеть возле костра, и смотреть, как трещит огонь, и как искры взвиваются вверх, в звездную мглу, и блестят глаза моей Галочки, и сердце мое изнывает от любви, в сладком предчувствии близкой ночи, которую мы (наконец-то!) проведем вдвоем, вдвоем, здесь же, на берегу, возле тлеющего костра, в одном спальном мешке, в объятиях друг друга, одни на всем белом свете (а Яныч с Дюймовочкой заночуют на яхте), и никто нам не будет мешать, никто не будет мешать нашему счастью… никто, кроме нас самих… Впрочем, зачем вспоминать о грустном?

Если честно, то ничего здесь не изменилось. Из воды вдоль берегов, как и раньше, торчат верхушки сосен и елей, и весь берег по-прежнему завален сухими белыми стволами плавника. И достаточно приглядеться к воде, чтобы увидеть то здесь, то там полудохлых рыбин, судорожно плавающих на поверхности, кверху вздувшимся брюхом, не в силах уйти в глубину и отчаянно старающихся продлить свою затянувшуюся агонию. Но ведь можно и не присматриваться к этим грустным деталям, можно и не фиксировать взгляд на печальном, можно плавно поднять глаза – и увидеть неописуемую красоту ландшафта: корабельные сосны вокруг, ослепительная бирюзовая водная гладь, чуть подернутые туманной дымкой сизые горы на дальнем берегу, голубое небо с прозрачными нежными перистыми розоватыми облаками, и белые чайки, и яхты под белыми парусами… Мир прекрасен, несмотря ни на что. Мир прекрасен, как бы человек ни старался его испоганить. Мир прекрасен. Повторяй эти слова как заклинание, повтори их раз десять подряд – и ты увидишь, что мир и впрямь не так уж плох.

Явление Лизы

На пятый день нашего пребывания в этом райском месте нас с женой посетила заплывшая сюда ненароком на собственной яхте Лиза, дочь Галины Борисовны. Она была совершенно одна, и меня очень удивило, как же ей удается совладать с яхтой – ведь надо уметь не только заводить мотор, но и управляться с рангоутом, с парусами, а дело это нелегкое, просто физически трудное, даже мужчине одному не всегда под силу.

– Ерунда! – рассмеялась Лиза, когда я выразил ей свое удивление. – Я ведь к яхте с детства привычная, и в яхт-клубе давно состою, в соревнованиях ежегодно участвую. Так что, за меня не беспокойтесь. Кстати, могу и вас прокатить, если хотите… Хотите?

– Хотим, хотим! – ответила за двоих жена.

Я их, конечно, сразу же познакомил. В подробности вдаваться не стал, сказал лишь, что Лиза – дочь моей давней знакомой, "подруги детства". По мгновенно вспыхнувшим глазам жены я понял, что она мигом раскусила, что это за "подруга детства", но расспрашивать ни о чем не стала. Да и зачем?

Я так понял, что Лиза здесь оказалась случайно – база яхт-клуба располагалась неподалеку, на другом берегу Голубого залива, вот она и причалила к нашему берегу, просто так, от нечего делать. И наткнулась на нас, возлежавших на пляже.

Прогулка на яхте вполне удалась. Лиза даже мотор не заводила – и ее «Чайка», и впрямь похожая на белокрылую птицу, быстро скользила под парусами по водной глади, и брызги летели в лицо, и звенел женский смех, и теплый ветер развевал волосы, и дышалось легко, как в молодости, и было так хорошо, так свободно, так вольно… И забывался собственный возраст, и казалось в эти минуты, что не все еще в жизни потеряно, и многое еще можно переиграть, изменить, повернуть вспять, прожить заново… И родная жена Надя, стоявшая рядом, казалась помолодевшей, хотя и почти чужой, почти посторонней, как бы случайно оказавшейся тут, на одном борту с тобой… а вот чужая дочь Лиза казалась не просто похожей на умирающую свою мать, а и впрямь – твоей первой и вечной любовью, вернувшейся к тебе спустя многие годы разлуки, вернувшейся как награда, как подарок судьбы, как волшебный сказочный приз…

Потом Надя спустилась в кубрик ("Пойду прилягу, что-то меня укачало"), и мы с Лизой остались вдвоем, возле штурвала, которым она управляла легким касанием руки.

– Вы даже не спрашиваете меня о маме, – с упреком произнесла Лиза. – А ведь ей не лучше…

– Потому и не спрашиваю, – слукавил я, – чтобы душу вам не травить.

– Ой, не врите, – сказала она. – Просто вы уже вычеркнули ее из своей жизни…

– Вам ли знать об этом?

– Я же не слепая. Я видела, с каким лицом вы в тот раз ее покидали… Она вам была неприятна, противна… отвратительна! Разве не так?

– Конечно, не так. Но не будем об этом, Лиза… Зачем говорить о грустном – на этом празднике жизни? В этом средоточии природных стихий – в окружении солнца, воды, воздуха… Давайте забудем хоть ненадолго о подстерегающей всех нас смерти!

– Но смерть о нас не забывает, – сурово произнесла Лиза и кивнула куда-то вправо, за борт. – Вон, гляньте – та рыбина со вздувшимся брюхом – она обречена и скоро сдохнет – но как она бьется, как пытается куда-то уплыть, убежать от смерти… Так и моя мама… Я не могу не думать о ней!

– Ну, извините, – смутился я. – Мне казалось, что вы приехали сюда отдохнуть…

– Я приехала отдышаться… на один только день… И еще – я хотела встретиться с вами…

– Так вы – знали? Знали, что я здесь?

– Конечно. Узнать было нетрудно. Позвонила в турфирму, где служит ваша жена – и мне сказали… А просьба у меня к вам прежняя – маме совсем худо, она может умереть со дня на день… Вам надо с ней еще раз увидеться. Это очень важно!

– Она сама об этом просила?

– Да, просила. Пока могла просить. Мне кажется, она хочет сообщить вам еще что-то очень важное… для вас – важное. Как вы сами понимаете, ей от вас теперь уже ничего не нужно. А вот вам от нее… – Лиза нахмурилась, не стала договаривать начатую фразу. Посмотрела на меня с неприязнью. Я вдруг понял, что ей самой не нравится весь этот разговор, но она заставляет себя его продолжать – "для дела" и "ради мамы". – Сейчас она уже не в силах ни о чем подробно разговаривать… но она приготовила для вас какое-то письмо… – Что еще за письмо?

– Откуда же я знаю? Письмо – для вас.

– Разве нельзя было послать его по почте?

– Наверное, нельзя… Вы придите – и она вам его отдаст. Она его под подушкой держит, никому не дает. Даже мне. Только не откладывайте, пожалуйста. Ей осталось жить совсем немного. Мама и так уж почти все время находится в полуобморочном состоянии… только стонет и мечется в постели… совсем как эта рыба!

– Далась вам эта рыба… Хорошо, я зайду. Дня через два. И только ради вас, Лиза, а не ради вашей мамы, с которой у меня, извините, давно уже нет ничего общего.

– Что ж, и на том спасибо. – Она невесело улыбнулась.

– Ах, Лиза… Если бы мне скинуть лет двадцать… или даже хотя бы десять… да, десять лет назад я еще был в отличной форме и выглядел куда моложе… ох уж, я бы тогда…

– Интересно – что бы вы тогда сделали? – Она с притворной улыбкой глянула на меня и даже почти кокетливо подмигнула.

Эта ее призывная улыбка меня словно с ума свела – на какой-то миг мне вновь померещилось, что передо мной – та самая Галя, моя нежная юная девочка, вот же, вот – ее стройное загорелое тело, ее челка наискосок, ее лучистые светло-карие глаза, ее вздернутый носик, ее припухшая, словно укушенная пчелкой верхняя губка… – и я утратил самоконтроль, рванулся к ней, схватил ее за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал прямо в губы. Лиза вскрикнула, вырвалась из моих рук – и с силой оттолкнула меня от себя. Я не смог удержаться – и полетел за борт, в воду.

Ничего страшного не случилось. Уже через пару минут я взбирался на борт развернувшейся яхты, и Лиза, недобро смеясь, подавала мне руку.

– Ну что, нахлебались водицы? – спросила она. – Если б не ваша жена рядом – я бы вас и вытаскивать не стала…

– Как можно, Лиза?

– А зачем мне вас спасать – на свою беду?

– Не понял… о чем вы?

– Скоро поймете… Да-а, с вами, Вадим Иваныч, надо ухо держать востро! Ишь, какой ухарь… Седина в бороду, а бес в ребро!

– Смейтесь, смейтесь, – отшучивался я, пытаясь скрыть свое смущение. – Утопили бы старика, грех бы на душу взяли…

– Хорош старик! В детство, что ли, впадаете? Вам о душе пора думать, а вы дурью маетесь… Стыдно, папа!

– Что?.. что ты сказала? – замер я и схватил ее за руку, лежащую на штурвале. – Как ты меня назвала? "Папа"?

– А что? Разве вы до сих пор не знали, что вы – мой отец?

– Н-нет… да откуда же? И с чего ты взяла? Разве это возможно?!

– Ну, Вадим Иваныч, да вы просто уникум… Дочери скоро тридцать, а отец – как с луны свалился: "Разве это возможно?" Факт налицо, папочка! Так что, с поцелуями будьте поосторожнее… ваши ухаживания чреваты инцестом…

– Боже мой… – прошептал я. – Боже мой… – И еще раз повторил: – Боже мой…

Тут из кубрика высунулась заспанная жена Надя – и уставилась на меня:

– Ты чего такой мокрый?

– От слез, – сказал я.

Ночь первой любви

В эту ночь я совсем не спал. Задремал уже под утро, но меня разбудила своим мычанием корова, ткнувшаяся мордой прямо в окно нашего домика. Ее, вероятно, выпустила пастись хозяйка – повариха турбазовской столовой. Я встал, накинул куртку и вышел, стараясь не разбудить Надю.

Над озером плыл густой молочный туман. Трава была в росе. Августовские ночи – холодные ночи… я это когда-то испытал на себе…

…в ту давнюю августовскую ночь, тридцать лет назад, над Голубым заливом стлался такой же туман, было так же сыро и зябко, но нам с Галочкой было тогда тепло и уютно. Мы решили заночевать вдвоем в одном спальном мешке ("В тесноте да не в обиде", – пошутил я дрожащим голосом). На землю мы накидали сосновых веток, и на этом ложе, в спальном мешке, нам было мягко и хорошо. "Если хочешь, я буду совсем твоя, – прошептала Галя, забираясь горячими руками ко мне под рубашку, – если хочешь… делай со мной, что хочешь…" – "А ты сама – хочешь этого?" – "Да, конечно, я ведь очень тебя люблю… Только я ничего не умею… у меня никогда такого не было… никогда… ни с кем…" – "И у меня – никогда, – признался я, и мне было не стыдно признаваться ей в этом, ведь в ту минуту я так сильно ее любил, так верил, что все это – навсегда, и никто, и ничто нас не сможет с ней разлучить. – Ты не бойся… я буду осторожен… я тебя не обижу… ты моя сладкая…" – "А я и не боюсь", – прошептала она, но я-то чувствовал, что она врет, она жутко боялась, она просто тряслась от страха, и эта ее дрожь передалась и мне…

Впрочем, оказалось, что я зря боюсь за себя – у меня пока что все шло нормально (если б только не эта дрожь!) – я осторожно, бережно раздел свою возлюбленную, и так же медленно вошел в ее жаркую плоть, вот так, тихо, тихонько, совсем тихонько, не делай ей больно, вот так, по миллиметру, я погружался вглубь ее желанного лона – и вот я совсем уж в него проник…

И хотел уже с облегчением вздохнуть, и продолжить акт любви более спокойно и ровно, как бы по проторенной дорожке, – но тут вдруг лежащая подо мной Галя вскрикнула, судорожно вцепилась в мои плечи – и я ощутил, как мой полностью погруженный в нее член оказался стиснут словно стальными щипцами, плотно сжат, сжат до боли, и тиски эти не спешили расслабиться. "Что с тобой, Галочка?" – прошептал я. – "Не знаю", – пролепетала она. – "Ты же делаешь мне больно, детка…" – "Я не знаю! Не знаю! – всхлипнула она. – Я не хотела! Я просто боялась… но я не хотела делать тебе больно!" – "Так отпусти же меня… пожалуйста…" – "Я не могу… это от меня не зависит!" – "Что же нам делать, моя родная?.. Мы с тобой сейчас как сиамские близнецы…" То есть поначалу я даже пытался шутить – чтобы хоть как-то ее расслабить, успокоить, снять, уменьшить это жуткое напряжение ее перепуганного лона, захватившего меня в судорожный мышечный плен. Но проходили минуты, часы, близился рассвет, и чувство юмора меня быстро покинуло, мне было уже не до шуток, мне хотелось как можно скорее вырваться из этой мертвой хватки, из этого капкана, в который поймало меня ее нежное хрупкое тело, оказавшееся таким неожиданно сильным и беспощадным. Вот тогда я впервые испытал жуткий, почти мистический, метафизический страх, атавистический ужас перед таинственной женской силой… страх влюбленного паука, пожираемого влюбленной же паучихой…

Уж не помню точно, как долго мы пробыли в таком скованном, унизительном, смехотворном состоянии – час ли, два, а может, и всю ночь… Помню только, что в те кошмарные минуты мне казалось – этот ужас не кончится никогда, никогда мы не сможем разъединить наши тела, и навеки останемся неразделимыми сиамскими близнецами – лицом к лицу, навсегда, до гроба… Трудно передать словами тогдашнее мое отчаяние! Трудно выразить то тоскливое отвращение, которое я начал испытывать к своей недавно еще желанной, к своей ненаглядной… к своей первой любви…

"Отпусти меня… отпусти меня!.." – без конца повторял я уже в забытьи, почти без сознания, а она лишь бессильно плакала, плакала, плакала. Но потом она, видимо, от изнеможения впала в обморок, как бы заснула – и тогда ее тело, наконец-то, расслабилось, и смертельный мышечный капкан милостиво отпустил меня на волю. И, что самое унизительное и смешное – в последнюю секунду я, содрогнувшись, выплеснул-таки застоявшееся семя из онемевшего и распухшего члена в расшеперенный зев ее матки…

В тот раз мы, конечно же, никому ничего не стали рассказывать о случившемся. Дождались, когда проснутся на яхте наши спутники, и вместе отправились домой. Но моя первая любовь в ту ночь умерла окончательно и бесповоротно.

Позднее я как-то по пьянке рассказал об этом случае Янычу, тому самому своему приятелю, хозяину яхты. Он долго смеялся. Будучи врачом до мозга костей, Яныч отнесся к этому драматическому эпизоду вполне цинично и тут же подробно разъяснил мне весь механизм случившегося с нами казуса. "Это называется "вагинизм", – сказал Яныч, похохатывая. – В просторечии – "замок"… ударение на втором слоге." – "Но почему? Почему?!" – "Скорее всего, твоя подружка очень уж волновалась… или шибко тебя боялась…" – "Она любила меня!" – "Значит, слишком сильно любила, – и Яныч пожал плечами. – Или – ты ее мало любил".

ИЗ «КРАТКОЙ МЕДИЦИНСКОЙ ЭНЦИКЛОПЕДИИ»

ВАГИНИЗМ – рефлекторный болезненный спазм мышц, закрывающих вход во влагалище, что делает невозможным половое сношение. Одновременно происходит приведение и сжатие бедер, рефлекторный изгиб туловища.

В. – функциональное заболевание, поэтому при мануальном обследовании не обнаруживается никаких патологических отклонений. Лечение – психотерапия; хирургическое вмешательство противопоказано.

«Отпусти меня!..»

Тридцать лет прошло – а мне до сих пор иногда снится эта кошмарная ночь на берегу Голубого залива – и рыдания Гали, и мой отчаянный шепот: «Отпусти же меня… отпусти меня!..»

А ведь не отпускает. Мертвая хватка первой любви.

Завещание

Дня через два, сразу после возвращения с турбазы «Голубой залив», я, как и обещал Лизе, отправился на свидание с умирающей Галиной Борисовной, Галочкой, первой моей любовью.

Но я опоздал. Лиза, встретившая меня у подъезда уже знакомого мне элитного дома, кивнула охраннику: "Это ко мне", – и тут же бесстрастным тоном сообщила, что "мама умерла нынче ночью, вы опоздали".

– Но зайти-то можно? – спросил я, почти не удивившись печальной новости (все ведь к тому и шло).

– Даже нужно, – холодно кивнула она. – Ваше присутствие просто необходимо. Идите за мной.

– Лиза, доченька, прими мои искренние… – начал было я произносить ритуальную фразу, но она резко меня перебила:

– А вот этого не надо. Забудьте про "доченьку" и, пожалуйста, обращайтесь ко мне, как и прежде, на "вы"…

– Но разве ты… разве вы не…

– Да! Да! Да! – взорвалась она. – Я ваша дочь, черт бы вас побрал… Но я не собираюсь падать в ваши отцовские объятия и плакать вам в подмышку. И вообще – зря я вас тогда не утопила, когда вы свалились с яхты… были бы решены все проблемы!

– А что, разве есть проблемы? – простодушно поинтересовался я.

– Пожалуйста, помолчите. Идите за мной. С вами будут иметь дело юристы, нотариус… но только не я! Я вообще не хочу с вами разговаривать!

– Как скажете, Лиза, как скажете, – бормотнул я, поспевая за ней к лифту. – Вы здесь хозяйка, ваше слово – закон.

– Он еще издевается… – прошипела моя суровая дочь.

Мы зашли в просторную гостиную. Я огляделся – мертвого тела не было видно. Вокруг толпились незнакомые мне люди в темных костюмах и с печальными лицами.

– А где Галина Борисовна? – спросил я, обращаясь в пространство.

– Она умерла, – сказал невысокий плешивый толстяк, подходя ко мне. – Вы, насколько я понимаю, Вадим Иванович Цветков? Я – нотариус, я уполномочен довести до вашего сведения, что…

– Знаю, что умерла, – перебил я, – но мне бы хотелось ее увидеть, проститься…

– Это не обязательно, – буркнула сбоку, глядя мимо меня, Лиза.

– Да, это вовсе не обязательно, – подтвердил нотариус. – Вы же не очень спешили увидеть ее при жизни… чего уж теперь? Лучше сосредоточьтесь, Вадим Иванович, и внимательно выслушайте то, что я вам сейчас скажу…

– Ой, не пугайте, – попробовал я улыбнуться.

– И постарайтесь, пожалуйста, быть серьезным, – нахмурился он. – А то, я знаю, вы большой шутник…

– Откуда вы это знаете? Я вас впервые вижу!

– Моя профессия – знать про своих клиентов все! – сухо отчеканил нотариус. – И не перебивайте, пожалуйста. Я понимаю, вы нервничаете, а сейчас вам предстоит услышать такое, от чего ваши нервы могут вообще…

– Ближе к делу! Вы же не психиатр…

– О`кей. – Нотариус раскрыл черную с золотым ободком папочку, вынул оттуда некий документ – большой исписанный лист бумаги, заверенный несколькими печатями, откашлялся. – Итак, довожу до вашего сведения, Вадим Иваныч, что Галина Борисовна Звонарева, будучи в здравом уме и ясной памяти, незадолго до смерти составила завещание… вот, можете убедиться – текст написан ею, как и положено, от руки, подписан ею же, Галиной Борисовной, и удостоверен нотариусом, то есть мною… Сейчас я читать весь текст не буду, скажу лишь о том, что касается лично вас – так вот, согласно этому завещанию, вам, Вадим Иванович, достается ровно треть акций ОАО "Ал-Саян" – компании, которой руководила Галина Борисовна Звонарева. Фактически это означает, что вы становитесь владельцем одного из трех ликеро-водочных заводов компании. Половина акций плюс еще одна акция – то есть контрольный пакет – переходит к ее дочери – Елизавете Вадимовне Звонаревой. Ну а остальные акции – это примерно семнадцать процентов – как и прежде, остаются на руках рядовых акционеров. Такова воля покойной. Вам все ясно?

– А-а… Ну да… А когда я смогу?.. – У меня перехватило горло – такого сюрприза я все-таки не ожидал. Знал, что первая моя любовь преподнесет прощальный подарок, но чтоб такое… Треть акций такой компании! – Когда я смогу получить?.. ну… все это…

– Во владение своей долей наследства вы вступите через определенное законом время, после оформления всех нужных документов, – сухо сказал нотариус. – Раздел наследственного имущества будет произведен по соглашению наследников, принявших наследство в соответствии с причитающимися им долями. При недостижении же соглашения раздел производится в судебном порядке. Но вы, я надеюсь, решите все по-семейному… Впрочем, о деталях можете переговорить с юристом.

– Ваш юрист – это я, – подскочил ко мне черноглазый молодой человек в черном траурном костюме и цапнул меня под локоток. – Лев Ароныч Шуйкин, к вашим услугам… Меня рекомендовала для вас сама Галина Борисовна, мир ее праху… Минута, конечно, печальная, но, с другой стороны, если думать о завтрашнем дне, то я вас должен поздравить, Вадим Иваныч!.. Вы стали обладателем очень даже приличного капитала!

– А конкретно? – поинтересовался я. – Если выразить в цифрах – то сколько это составляет?

– Советую вслух об этом не говорить, – округлил глаза Шуйкин. – Давайте-ка отойдем в сторонку… вон туда, к камину – и я вам на ушко прошепчу…

Мы отошли к камину – и Лев Ароныч прошептал мне на ухо фантастическую, совершенно невообразимую для меня сумму, которую я даже сейчас не решаюсь запечатлеть на бумаге.

– С ума сойти… – прошептал я, только тут начиная осознавать всю громадность свалившегося на меня богатства. – Что же мне делать с этакими деньжищами?!..

– Как – что делать? – удивился моему наивному вопросу юрист. – Ничего с ними делать не надо – деньги все вложены в бизнес! Три ликероводочных завода, целая сеть магазинов по всей Сибири, множество рабочих и служащих… Вся машина давным-давно отлажена, ничего ломать и менять не надо. Ваше дело маленькое – получать свой процент от прибыли – а это очень солидные суммы! – и присматривать за семейным бизнесом, на пару с Елизаветой Вадимовной… Впрочем, завтра должен состояться совет акционеров – и там вы быстро во всем сориентируетесь. Не волнуйтесь, Вадим Иваныч – я буду свято блюсти ваши интересы… за скромное вознаграждение, разумеется… сумма которого тоже заранее предусмотрительно оговорена незабвенной Галиной Борисовной… Боже мой, как она вас любила!

– Да вам-то откуда это известно? – изумился я.

– Кто же этого не знает? – сладко улыбнулся Лев Ароныч. – Впрочем, не буду, не буду совать свой нос в ваши сокровенные тайны…

– Да не было никаких тайн! – воскликнул я. – Тут вообще какое-то недоразумение…

– А вот об этом, милый Вадим Иваныч, лучше не заикайтесь, – шепотком посоветовал Шуйкин. – Кругом уши, и любое ваше неосторожное слово будет превратно истолковано и использовано во вред вам… Уж поверьте мне, старому шакалу!

– Какой же вы старый, – усмехнулся я нервно. – Вам лет тридцать, небось, не больше.

– Но в подобных делах я собаку съел, уж поверьте.

– Ладно. Верю вам на слово. – И я огляделся растерянно, потом посмотрел на часы. – Значит – до завтра? Сейчас я могу идти?

– Да, конечно. – Шуйкин протянул мне свою визитную карточку. – Чуть что – звоните прямо мне. Ни с кем, кроме меня, ни о чем не советуйтесь и, тем более, ничего не предпринимайте… Умоляю вас! Избегайте опрометчивых решений и импульсивных поступков!

– А вот этого я вам не обещаю, – сказал я и направился к выходу. – Богатый человек имеет право на причуды…

– Минутку! – остановила меня Лиза. – Совсем забыла вам передать – письмо от мамы. – И она протянула мне заклеенный и запечатанный конверт.

– Спасибо, дочка. – И я потянулся губами к ее щеке.

– Не паясничайте! – оттолкнула она меня.

ИЗ «ЭНЦИКЛОПЕДИЧЕСКОГО СЛОВАРЯ ПРАВОВЫХ ЗНАНИЙ»

ЗАВЕЩАНИЕ – документ, составленный в установленной законом форме и содержащий указание гражданина о том, как распорядиться его личным имуществом в случае его смерти. Каждый дееспособный гражданин может оставить по З. все свое имущество или его часть одному или неск. лицам. Наследниками по З. могут быть назначены не только лица, входящие в круг наследников по закону (см. «Наследование»), но и любые другие лица.

Прощальное письмо

Дорогой Вадим,

Надеюсь, ты не обидишься на меня за оставленное тебе наследство. Это же так естественно и нормально – дарить любимому человеку дорогие подарки. Корыстного интереса у меня, как ты понимаешь, нет. Умный человек всегда сможет верно распорядиться большими деньгами, а ты был когда-то человеком весьма неглупым. Правда, я, к сожалению, прежде преувеличивала степень твоего таланта… ну так это понятно – влюбленные всегда поначалу заблуждаются насчет объекта своей любви.

Не обижайся, не обижайся. Но зачем же я буду лукавить на пороге смерти? Какой смысл в дешевых комплиментах? Та, наивная стадия моей влюбленности давным-давно миновала. И сейчас я вижу тебя насквозь, хотя мы и не встречались уже лет тридцать. Но я ведь, как говорила, слежу за тобой, отслеживаю каждый твой шаг – и мотивы всех твоих поступков для меня абсолютно прозрачны. Мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сам. Прости, дорогой, прости.

Ты не справился с этой жизнью. Признайся, что я права. Ты не справился с первой любовью, ты угробил наше чувство, а ведь мы с тобой могли быть счастливы, и мы должны были быть счастливы.

Как обидно, что ты не смог сделать меня счастливой!

Почему ты не постарался? Ну почему? Ведь так просто было все исправить… Надо лишь было придти ко мне, сесть рядом, обнять меня и тихо сказать: не бойся, девочка, все будет хорошо… И все было бы хорошо!

Ты не справился и со своим талантом, ты был слишком ленив и небрежен, из тебя так и не получилось настоящего, большого писателя. Все твои книги похожи на твою первую книжку – ты научился писать лишь о самом себе, весь прочий мир для тебя так и остался загадкой. Ты даже не пытаешься эту загадку разгадать, она тебе как бы не очень и интересна. Впрочем, прости, прости, прости.

Ты не справился ни с одной своей женщиной, и если ты еще раз женишься, новый брак будет столь же неудачен. Тебе пятьдесят пять лет, но ты так же инфантилен и легковесен, как и тридцать лет назад, когда ты не смог справиться с моей любовью. Прости.

Интересно – справишься ли ты с большими деньгами? Даю тебе последний шанс, мой любимый. Последний шанс.

Только, ради всего святого, не трать эти деньги на издание книг, на литературные премии, конкурсы и подобную чепуху. Деньги должны делать деньги – в этом их главное предназначение.