Текст книги "Царь-Сторож"

Но я стал им! Я был художником! Я добился признания, у меня была своя мастерская, я успешно участвовал в выставках…

Отчего же ты бросил все это?

Да оттого, что никто не покупал моих картин! Нечем было платить за краски и за мастерскую… Нечего было жрать! Ведь я не Ван-Гог, и у меня нет богатого брата, который бы мог меня содержать, поддерживать в трудную минуту… И вообще – унизительно прозябать в нищете! Раз не платят – значит, надо менять профессию. Вот я и сменил, и занялся бизнесом…

Ты занялся обманом, мошенничеством!

Ну почему же?

А потому, что вся эта ваша крионика, весь этот бред про жидкий азот, про сухой лед и про грядущее воскрешение замороженных покойников – все это чистейшее надувательство, и ты это понимал!

Но ведь люди сами хотели, сами верили…

Да мало ли, во что верят люди! Людям хочется верить – вот они и верят. Им обещали светлое будущее – и они верили, и покорным стадом шли к этому будущему, как ослы за морковкой… А сейчас такие, как ты, обещают им воскрешение после смерти – и они снова верят! Потому что очень хочется верить! Матерям Беслана мошенник Грабовой пообещал воскресить их погибших детей – и матери поверили! И твоим сказкам про заморозку и грядущее оживление – тоже верили! И платили хорошие деньги, и ты их брал, эти денежки…

Но ведь я не обманывал, я же им говорил, я предупреждал, что пока, на данном этапе развития науки еще нет возможности разморозить человека, чтобы он по-настоящему ожил, но скоро, очень скоро это будет возможно…

Ты наживался на доверии людей, на их жажде жизни… твой центр "Возрождение" расцвел на людском горе и отчаянии…

Нет, постой. Зачем делать из меня монстра? Разве я создал эти правила игры? Я лишь пытался приспособиться к жизни, ведь не подыхать же с голоду? Слава непризнанного художника меня не прельщала… А клянчить копейки у спонсоров, побираться в управлении культуры – мне надоело! Унизительно и противно – доказывать сытым чиновникам, что ты художник… Как это у Хармса? Художник говорит: "Я художник". А ему в ответ: "А по-моему, ты говно"… Надоело чувствовать себя говном! Насильно мил не будешь. Не хотят меня ценить как художника – и ладно. Стану бизнесменом. Буду пудрить мозги богатеньким старикам и старухам, обещая им сладкий сон в ледяном термосе и грядущее пробуждение… Что же тут плохого?

Всё – плохо. И ты сам это прекрасно понимаешь.

Да, но я не допускал беспредела, я соблюдал законы. Меня уважали люди, меня любили… да-да! У меня были друзья, которым я помогал… Я многим помог!

Ты помогал лишь тогда, когда это было выгодно тебе самому. А вспомни Валеру…

Валеру?

Ну да. Валеру Князева, своего лучшего друга. Вспомни, как ты помог ему уйти на тот свет!

Неправда! Я помог ему в самые трудные времена, когда в больнице, где он работал, совсем перестали давать зарплату…

А ведь он был лучшим кардиологом в Кырске! Лучшим специалистом по расшифровке кардиограмм! Даже коммуняки его ценили, а эти суки… Как можно было превратить в нищего бомжа такого золотого врача? И я спас его! Я пригласил его в наш центр "Возрождение", начал платить ему приличные бабки – и он сразу ожил!

А что было потом?

Что – потом?

Ну – когда твой друг, пользуясь правами друга, стал вдруг выражать недовольство работой центра… язвить по поводу этой крионики…

…и особенно – при посторонних… при клиентах! Тут он был, конечно, не прав…

Надо же, какой ты чувствительный. Да прав он был, тыщу раз прав! Но тебя задевала его правота…

…это было, как минимум, некорректно…

Как минимум! А как максимум – то была его черная неблагодарность по отношению к тебе, благодетелю!

Я такого не говорил…

Но ты думал! Думал! Тебя раздражали его подначки и подковырки, его шуточки по поводу восхваляемого тобой криостаза… Ну, еще бы! Ты очень скоро пожалел, что взял Валеру к себе на работу… пригрел змею! И главное – где благодарность?! И вообще, как он смел – при посторонних – критиковать саму идею заморозки? Как он смел отпугивать потенциальных клиентов? Ведь каждый из них готов был выложить за криостаз круглую сумму минимум в тридцать тысяч баксов! А ты? Какова цена твоей дружбы? Не тридцать же тысяч – куда дешевле!

При чем тут деньги…

Еще как при чем! Только деньги всему виной. Ты возненавидел своего друга, ты стал его потихоньку выживать… Ну а то, что он – лучший специалист, тебя не останавливало – верность в бизнесе куда важнее, чем квалификация!

Неправда! Я просто сделал ему замечание – и не за его критику, а за появление на рабочем месте в нетрезвом виде.

У нас в центре на этот счет очень строго.

Но поначалу ты все прощал Валере, ты ведь знал эту давнюю его слабость – и смотрел сквозь пальцы. А потом вдруг решил его перевоспитать, прекрасно понимая, что это невозможно… Неужто забыл?

Я все делал по правилам! Я не собирался его увольнять! Но и потакать его пьянству я не имел права. Как друг, я заставил его лечиться…

…хотя знал, что это бесполезно. И он сдох от твоих лекарств…

Не от моих! Не я же его лечил!

Но ты засунул его в эту клинику! Ты! Своими, дружескими, руками! Ты же знал его строптивый нрав, ты знал, что он все равно не поддастся никакому гипнозу – он, в отличие от твоих доверчивых клиентов, был слишком умен и своеволен… И апоморфин ему был только во вред… и антабус!.. и вся эта импортная отрава… Все было впустую. А вот сердце его могло не выдержать – и это ты тоже знал. Его сердце, надорванное поганой жизнью и алкоголем, не выдержало твоего лечения – и он сдох, проклиная тебя и твою поганую дружбу…

Неправда! Все было не так! Он сам виноват в своей смерти, он сам себя сжигал, надрывал свое больное сердце. Ему ли, кардиологу, было не знать, как губительна для его сердца такая жизнь!

А помнишь, как ты навестил его в клинике, где он лечился от алкоголизма – и он попросил тебя дать ему выпить, ну хоть глоточек… Помнишь? И ты – дал ему свою фляжку с коньяком – достал из кармана куртки и дал. А ведь пить ему было в те дни нельзя… смертельно опасно! Он же тогда получал спецлечение… Разве ты этого не знал, когда доставал из кармана свою фляжку? И откуда, кстати, такая предусмотрительность – как она у тебя оказалась в тот день, эта фляжка?

Случайно…

Надо же, какая случайность!

Он ведь сам попросил…

Ну, конечно – он сам. И ты умыл руки, верный и любящий друг. Ты избавился от неудобного человека, который своей пьяной болтовней мешал твоему бизнесу…

Да! Да! Именно так! Пьяной болтовней! Мешал! Я слишком долго его терпел!

Твоя жена Нина тоже слишком долго тебя терпела… но, похоже, ее терпение тоже лопнуло.

При чем тут моя жена? Это надо еще доказать, что она хотела моей смерти! Со мной ей было хорошо! Она была счастлива со мной! Уж я-то знаю!

Уж ты-то знаешь… Откуда тебе знать, лунатик? Разве ты можешь дать счастье женщине? Вспомни Анну – разве не ты сделал ее несчастной?

Ну-у, когда это было… Зачем ворошить прошлое? Ты еще детский сад вспомни…

Можно и детский сад. Помнишь, как ты украл на детсадовской кухне маленькие гирьки от весов? Они тебе так понравились, что ты не мог удержаться от искушения… И ведь никому потом не признался! А помнишь, как ты любил отрывать мухам крылышки и бросать их, бескрылых, на раскаленную электроплитку? А помнишь?..

Да ладно, хватит. Вспомни еще, как я кусал грудь своей мамы, когда она меня кормила, младенца…

А что – неужели кусал?

Это я пошутил. Как я могу такое помнить?

Ловко же ты уклонился от разговора про Анну…

При чем тут Анна?

Ну как же… Самый великий твой подвиг, Митя. За одно это тебя можно было бы еще двадцать лет назад живьем закопать в землю… За одно это!

…Господи, прости меня. Я все помню, конечно. До мельчайших деталей – все помню… Зачем ты меня разбудил, Господи?

Фаворит

Разве можно такое забыть?

…После окончания мединститута Аня Черных вместе с мужем Альбертом, Аликом, тоже молодым врачом-психиатром, приехала по распределению (тогда еще выпускников по советскому обычаю распределяли) – в глухую таежную деревушку Сосновку, за тридевять земель от родного Кырска, в краевую психбольницу.

Первые дни тосковала ужасно, бродила как неприкаянная по деревенским – то пыльным, то грязным – улочкам, а на работе изнемогала, задыхаясь от больничного зловония и содрогаясь от криков сумасшедших. Но постепенно привыкла, принюхалась, притерпелась. Поселили их с мужем в отдельной квартирке, в одноэтажном деревянном доме со своим крыльцом, с водопроводом и туалетом, даже ванная комната имелась, правда, отопление печное, но дров было в избытке, а печь растопить всегда можно поручить какому-нибудь психу из "тихих" – они сами напрашивались на любую работу, лишь бы вырваться хоть ненадолго из больничных стен. При доме был огород, значит, своя картошка и прочее. Короче, жить можно.

Но ей-то хотелось не просто жить – а быть счастливой.

С мужем не ссорились, жили дружно. Правда, ребеночка, о котором оба мечтали, все как-то не получалось, но они не теряли надежды. Вечера проводили у телевизора, ходили в гости к соседям-коллегам, таким же врачам, обсуждали больничные и деревенские сплетни и новости.

Больница была большая, похожая на концлагерь, тринадцать бараков на тысячу с лишним коек, огороженные высоким забором с колючей проволокой и прожекторами по четырем углам. Лечились там в основном неизлечимые хроники-инвалиды ("психохроники"), изредка поступали и острые психи, и белогорячечные алкаши, и солдаты на военно-психиатрическую экспертизу. Врачей не хватало, поэтому работать приходилось на полторы, а в отпускной период и на две ставки. Тратить деньги было особенно не на что – и они с Аликом решили, что будут копить на машину, на "жигули". Вот и цель появилась в семейной жизни.

Так прошла первая зима, а весной Алику выделили от крайздрава путевку на двухмесячные курсы специализации в тогда еще Ленинград – и Аня осталась одна. На работе, в больнице, она не чувствовала себя одинокой, а вот дома, по вечерам, очень, конечно, скучала. Ей казалось, что она тоскует по мужу, и отчасти это было именно так.

Однажды, во время дежурства, ее вызвали в приемное отделение – принимать нового больного.

Аня вошла в кабинет – и поморщилась от острого запаха сапожной ваксы. Так и есть: привезли солдата на экспертизу.

В сопровождении офицера и сержанта. Сам испытуемый сидел на стуле, посреди кабинета, со связанными за спиной руками, а сопровождающие стояли рядышком, словно два конвоира. Да еще пара больничных санитаров топталась у двери, наготове.

Аня села за стол, надела очки – и сразу ее добродушное молодое лицо стало строгим и официальным.

– Вы зачем ему руки скрутили? – спросила она усатого лейтенанта.

– На всякий случай. Паренек-то капризный.

– Развяжите.

– Как прикажете, коллега, – и лейтенант медицинской службы стал распутывать тугие узлы.

Аня быстро глянула на солдата: он был худ и бледен, глаз не подымал, а губы его кривились в брезгливой усмешке. Перелистала сопроводительные документы: Дмитрий Сергеевич Воропаев, двадцать лет, проживает в городе Кырске, рядовой такой-то воинской части, на службе полгода… был освидетельствован амбулаторно врачом-психиатром таким-то, поставлен предварительный диагноз: эпилепсия с сумеречными расстройствами сознания и психопатизацией личности (под вопросом)… направлен в краевую психбольницу для проведения стационарной экспертизы с целью уточнения диагноза и решения вопроса о годности к военной службе.

– Ну-с, рядовой Воропаев, давай знакомиться, – сказала Аня, устраиваясь поудобнее и раскрывая чистую историю болезни. – Я буду спрашивать, а ты отвечать. Начнем сначала. Назови свою фамилию, имя, отчество.

– Там все написано, – буркнул он.

– А какое сегодня число?

– У меня календаря нет.

– Ты понимаешь, куда тебя привезли?

– В дурдом, куда же еще.

– А чего такой сердитый?

– А чему радоваться? – И он впервые поднял глаза – и обжег ее синим взглядом.

– Объясни мне, пожалуйста, что с тобой все-таки произошло?

– Вам что, лень сопроводиловку прочитать? – вспыхнул он. – Там же все подробно написано!

– Ну… мало ли что написано. Может, неправда какая.

– Чистая правда! Башку старшине проломил – и не жалею! – выкрикнул Воропаев с такой злобой, что она отшатнулась, откинулась на спинку стула, словно боясь, как бы он на нее не бросился с кулаками. – Убивать таких сук надо! Козел вонючий, а не старшина! Пидор!

– Не слушайте вы его, – вмешался лейтенант, поглаживая ус. – Никого он не убивал. Старшину ударил, это точно. Но главное – он же лунатик! Если не косит, конечно. Ночью по крыше ходил – я сам видел… И ведь чуть не упал!

– И упал бы – а вам-то что? – вскочил солдат, но крепкие руки сержанта тут же его пригвоздили к стулу. – Я вас просил меня спасать?! И в вашу долбаную армию я не просился! Меня с четвертого курса сдернули, я художник, а не солдат! Видеть вас всех не могу! Заколебали, козлы!..

– За козла ответишь, – буркнул молчавший до сих пор сержант. – Сам козел… лунатик хренов. Симулянт!

– Ладно, хватит, – строго одернула их Аня. – С тобой, Воропаев, мы разговор после продолжим, а сейчас – разденься до пояса…

– Ага, разбежался. Может, еще раком встать?! – закричал он надрывно. – Сделайте мне смертельный укол – и все! Сколько можно издеваться? В армии издевались, в дурдоме издеваются… Убейте лучше!

– Я пока что тебе ничего плохого не сделала, – мягко заметила Аня. – Прекрати истерику, успокойся. И, пожалуйста, объясни – как именно над тобой издевались в части?

– Не буду я ничего объяснять! Там все написано!

– Ну, хорошо, – Аня вздохнула: у нее голова разболелась от его крика. – Не хочешь говорить, не надо… Проводите его, пожалуйста, в третье отделение.

Санитары подхватили новенького под локти – и увели.

– По-моему, доктор, он симулирует, – доверительно зашептал лейтенант, склоняясь к ней и обдавая смешанным запахом "шипра" и перегара. – Хочет от армии откосить – вот и гонит картину!

– А за что он старшину по башке огрел?

– Да сущие пустяки… Тот якобы приставал к нему с гомосексуальными домогательствами…

– Ничего себе, пустяки, – усмехнулась Аня.

– Врет он все! И потом, нельзя же из-за этого сразу – табуреткой по голове?

– А по-вашему, ему следовало сразу свой зад подставить?

– Что?.. – растерялся лейтенант. – А-а, вы шутите…

Но она смотрела на него без улыбки, с откровенной неприязнью.

– У, змея очковая, – подумал лейтенант.

Это было в пятницу, а за выходные дни Аня совсем забыла о новом пациенте. Вспомнила в понедельник, когда увидела его на обходе – и поинтересовалась:

– Как дела, служивый?

– Как сажа бела.

– Чем занимаешься?

– Онанизмом, – и он поднял на нее синие нахальные глаза.

– Хамишь?

– А чем тут еще можно заниматься? Конвертики, что ли, клеить? Так от ваших конвертиков у нормального человека мозги сохнут. Тоже мне, трудотерапия!

– Значит, ты себя считаешь нормальным? Очень хорошо. Так и запишем. И чем бы ты хотел заняться?

– Да что вы с ним цацкаетесь, Анна Иванна? – вмешалась старшая медсестра. – Назначили бы по два кубика сульфозина в обе жопы – сразу стал бы как шелковый…

– Успеется, – отмахнулась от нее Аня и повторила ему свой вопрос: – Так, все-таки, чем бы ты хотел заняться? Кроме онанизма, конечно.

– Чем, чем… Мало ли чем. Дали бы красок, бумаги – я бы хоть порисовал немного.

– Ты же, вроде, в художественном институте учился?

– Так точно. Не доучился. Не дали.

– И стенгазету можешь оформить?

– Это семечки, – презрительно хмыкнул Митя. – Делов-то! Я вам каждый день могу по стенгазете делать.

– Вот и прекрасно. – Она повернулась к старшей сестре. – Сразу же после обхода – обеспечьте его красками и ватманом. Потом я проверю.

Рисовал он и впрямь замечательно. В этом Аня смогла убедиться в тот же день – когда старшая медсестра притащила в ординаторскую готовую стенгазету. Прямо хоть сейчас на выставку или на конкурс! И роскошный заголовок – "За здоровую душу!" – с эмблемой (змея обвивает чашу), и громадный рисунок, изображающий красавицу-врачиху в белом халате и очках, весьма похожую на Аню, и даже шарж на пьяного санитара Гену. Осталось лишь нужные тексты вписать.

– Так быстро? – поразилась Аня.

– Рафаэль! – воскликнула старшая сестра, которая еще недавно грозилась сульфозином. – Как минимум – Илья Глазунов! Вы только гляньте, Анна Иванна… Да он нам за месяц на год вперед стенгазет заготовит!

– Ну, вы шибко-то его не эксплуатируйте, – нахмурилась Аня. – Пусть и для себя порисует, для души…

– Для души будет дома рисовать, а тут пусть для нас послужит!

– Я сказала – поаккуратнее с ним, – строго произнесла Аня. – Художники – люди тонкие, трепетные… легко ранимые…

– Как же, ранимый, – проворчала старшая сестра. – Ему слово поперек не скажи. Вчера Кувалдина, алкаша, чуть не придушил…

– А санитары у нас на что? А сестры? И вы первая – персонально отвечаете за порядок в отделении. Сколько раз можно повторять, что каждый больной нуждается в индивидуальном подходе!

– Ладно, будет ему индивидуальный подход, – нехотя кивнула старшая сестра. – Пусть хоть зарисуется. А койку ему поставим возле сестринской, в маленькой палате – там буйных нет.

– Очень хорошо, – одобрила Аня.

С этого дня она то и дело вспоминала про Воропаева, по малейшему поводу вызывала его в ординаторскую, вела с ним долгие задушевные (психотерапевтические!) беседы, расспрашивала о жизни, об искусстве, о планах на будущее. Он оказался на удивление хорошим рассказчиком – и вскоре Аня уже знала о нем такие подробности, которые, вроде бы, вовсе не обязательны для истории болезни. Зоркие санитары и медсестры начали примечать, что Митя зачастил в ординаторскую. Даже некоторые больные, особенно вездесущие алкаши, обратили на это внимание – и стали подшучивать и подначивать: ты, Митяй, за нас тоже похлопочи при случае. И кличка вскоре у него соответствующая появилась: Фаворит. Так и стали его все звать: Митяй-Фаворит. Или просто: Фаворит.

Парадокс заключался в том, что Митя уже больше недели разгуливал по больнице с этой кликухой, а в реальности-то, фактически, ничего такого особенного между ним и врачихой не было. Ничего, кроме невинных бесед на душеспасительные темы. Даже флирта малейшего не отмечалось. Потому что Митя, при всем своем нахальстве, слегка робел: врачиха все-таки… да еще в очках. Белый халат и очки делали ее неприступной: как мундир, как кольчуга, как рыцарские доспехи. Ну, а самой-то Ане даже в голову мысли подобные не приходили. Чтобы я – с пациентом?.. с этим психом-лунатиком?.. да при живом-то муже?!

Тем не менее, санитары и сестры быстро усвоили, что Митя Воропаев находится в отделении на особом, привилегированном положении. Лечения никакого он не получал, ну, это было понятно: на экспертизе лекарства не обязательны, главное – наблюдение. Но и режим у него был не как у всех, слишком вольный режим. И все принимали это как должное. Рисовал он с удовольствием и с азартом, даже из других отделений приходили старшие сестры, просили оформить для них стенгазеты и прочую наглядную агитацию. Фаворит никому не отказывал. А за это ему подсовывали всяческие гостинцы, сладости, сигареты. Слух о бойком и безотказном художнике разошелся по всей больнице. Поговаривали, между прочим, что он путается кое-с кем из сестер, но все это было сомнительно и туманно, хотя сплетни такие достигали ушей и Анны Иванны. Она только фыркала и пожимала плечами: мне-то что? Делать вам нечего, сороки – вот и болтаете всякую чушь. Но внимательные медсестры замечали при этом, как вспыхивает румянец на ее щеках – и переглядывались ехидно.

Приближались майские праздники, в окрестных лесах растаял последний снег, но весеннее тепло еще было обманчивым, нестойким. Однажды в солнечное воскресенье, после долгой лесной прогулки, Аня напилась с пылу с жару холодного кваса – и в тот же день у нее разболелось горло. К утру подскочила температура. На работу она не пошла, позвонила в отделение, чтоб не теряли. А сердобольная старшая медсестра тут же спроворила банку меда и бидончик парного молока – и дала поручение Фавориту:

– Ступай к Анне Иванне. Отнеси ей, пусть лечится. И сразу же возвращайся.

Вот уж удивилась хворая Аня, когда увидела на пороге своего дома разрумянившегося от быстрой ходьбы Воропаева. Он стоял перед ней – без шапки, в распахнутой больничной телогрейке и кирзовых сапогах, коротко стриженый, синеглазый, улыбающийся. Протянул гостинцы:

– Это вам. Мед, молоко… Лечитесь, доктор!

Она стояла перед ним – совсем другая, совсем простая, совсем домашняя. В оранжевом ситцевом халатике, в тапочках на босу ногу, шея обмотана шелковым шарфиком. Впервые он увидел ее без очков, в упор посмотрел на ее беззащитные, чуть прищуренные светло-серые глаза с пушистыми ресницами – и она показалась ему такой милой, смешной девчонкой… Митя даже головой покачал от восхищения.

– Заходи, чего встал на пороге. – Она распахнула дверь.

Он прошел на кухню, поставил мед и молоко на стол, огляделся.

– Ну и как вы себя чувствуете, доктор? – спросил, улыбаясь. – Как здоровье?

– Ничего страшного, – отмахнулась она. – Обычная катарральная ангина. Завтра же выйду на работу.

– А зачем спешить? Лечитесь, не торопитесь. Я бы на вашем месте вообще руководил лечебным процессом, не выходя из дома… А что? Есть же телефон, сняли трубку: але, что новенького? Ах, возбудился Петренко? Влупить ему, подлецу, пятнадцать кубов аминазина! У Савельева припадки? Клизму ему с хлоралгидратом! И так далее. Делов-то! Зачем ножки топтать? Больничную вонь нюхать…

– Какой ты умный, – сказала она. – Горе от ума.

– Да уж, Бог не обидел смекалкой, – нахально улыбнулся Митя.

– А как же ты, такой смекалистый, в дурдоме оказался?

– Ничего, злее буду. Для жизни любой опыт полезен. Отрицательный опыт – особенно.

– Тоже верно, – согласилась она.

– К тому же, – добавил он, продолжая улыбаться, – глядишь, с вашей помощью, от армии отверчусь…

– Ну ты и наглец!

Он, улыбаясь все так же дерзко, смотрел на нее. Она поежилась от его откровенного, слишком откровенного взгляда.

– А хотите, я ваш портрет нарисую? – предложил он внезапно.

– Это еще зачем?

– Ну, как зачем… Вот вернется супруг – вы ему и подарите. Соскучились, небось?

– А это не твое дело, – сухо отрезала она. – Не забывайся.

– Извините. Так как насчет портрета?

– Некогда мне позировать.

– А не надо позировать. Я по памяти могу. Глаза закрою – и вы как живая. Вы мне снитесь каждую ночь. И сегодня снились… И не просто, а – знаете, как?.. – Он вдруг шагнул к ней, взял ее за руку. – Я не вру, честное слово!..

А ее будто кипятком ошпарило.

– Прекрати! – рассердилась и вырвала руку. – Что ты себе позволяешь?!

– Да разве могу я вас обидеть? – произнес еле слышно. – Вы не бойтесь меня, Анна Иванна…

– Кто тебя боится, наглец?

– Вы – боитесь. Вон как губы дрожат… и побледнели… Вам плохо? Может, я чем могу помочь?

– Да ты… ты… ты… психопат! Сексуальный маньяк! Лунатик! Убирайся сейчас же! Я буду кричать! Я на помощь позову!

– Зачем же кого-то звать? – удивился и даже обиделся он. – Я и сам уйду. Делов-то. Мне просто показалось… Впрочем, извините. Чего с дурака возьмешь?

– Погоди, – спохватилась она. – Ты обиделся, что ли? Да постой же!.. Вот какой… странный какой… Почему ты такой странный?

– А вы будто не понимаете? – Он круто повернулся к ней – и она задохнулась, обожженная его синим взглядом. – Чего ж тут такого непонятного, Аничка?..

Она покачнулась, ноги вдруг стали ватными, в ушах зашумело, перед глазами поплыл туман, замелькали какие-то синие точки…

– Да что с вами? – испуганно вскрикнул Митя, подскочил к ней, подхватил ее, падающую, обмирающую, обнял, прижал к себе, поднял на руки – и отнес на кровать. Положил ее бережно, нежно, прикрыл одеялом, потом опустился на колени рядом с кроватью, ласково погладил ее растрепавшиеся каштановые волосы.

– Ух, как вы меня напугали… – сказал, когда она приоткрыла глаза.

– Это ты… ты меня напугал… – прошептала она – и вдруг прижала к губам его руку, плотно зажмурилась, и слезы потекли по ее щекам. – Ах ты, Митя, Митя, Митя…

– Что, Аничка? – произнес он растерянно. – Ну, зачем же ты плачешь?

– Что мы делаем… а, Митя?.. что мы с тобой делаем…

– Ну… пока мы еще ничего особенного не сделали… – бормотал он, целуя ее соленые щеки, – смешная ты, Аня, честное слово… взрослый ведь человек – а рассуждаешь, как пятиклассница…

– Ты – меня учишь? – возмутилась она еле слышно. – Мальчишка! Щенок!..

– Что ж, я могу и уйти, – притворился он обиженным.

– Нет! – вскрикнула она испуганно и притянула его к себе с неожиданной силой. – Никуда ты не уйдешь! Будь что будет… Иди ко мне!

На следующий день вся ее ангина прошла, словно и не было ничего. Проснулась – здоровая и счастливая. Как будто заново родилась! И вся жизнь ее сразу преобразилась. Для постороннего взгляда, конечно, ничего вроде не изменилось – та же служба, тот же шумный дурдом, вонючие палаты, те же психи, те же лекарства: аминазин, сульфозин, трифтазин, галоперидол… те же осточертевшие коллеги-врачи, те же томительные планерки-заседания-совещания-конференции-политинформации, те же серые лица, унылые разговоры, одинаковые бараки, деревья, кусты… но на самом-то деле все стало совсем другим! Весеннее небо преобразилось из тускло-голубого в ярко-лазурное, а бледно-желтое солнышко стало вдруг ослепительным, жарким, оранжевым, золотым… и даже вчерашняя непролазная грязь на улицах сегодня вдруг высохла и повсюду зазеленела свежая травка, и тополя покрылись зеленой пахучей листвой, и даже обычное больничное зловоние куда-то исчезло, выветрилось. Аня чувствовала себя такой счастливой, что ей было стыдно и страшно – почти как во сне, когда вдруг приснишься сама себе совершенно голой! И за что ей подарено такое незаслуженное, такое неприличное счастье? – оно ведь не сможет длиться долго!..

С каждым днем ей становилось все труднее притворяться, она уставала следить за своим лицом, на котором все чаще мелькала неуместная, радостная улыбка. Ей приходилось то и дело одергивать себя: не забывайся!

И самое главное – ей все труднее было встречаться с Митей. Ведь это же срам, позор, небывалый скандал: врачиха путается с больным, с сумасшедшим! Ни о чем подобном она никогда не слышала… И вот – сама… Иногда ее сердце сжималось от леденящего ужаса: как быть дальше? что делать? Ведь не может же продолжаться этот блаженный кошмар?

Но кошмар этот стал ее каждодневной привычкой, ее наркотической сладкой потребностью, ее неодолимой нуждой – и она не могла, не хотела, не в силах была от него отказаться.

С каждым разом встречаться им становилось все труднее, все хлопотнее, все рискованнее. Под любым предлогом она уводила Митю к себе домой – то в обеденный перерыв, то прямо в рабочее время, то после отбоя. Однажды, когда у нее было ночное дежурство, она заперлась с Фаворитом в ординаторской – и взбудораженные психи тщетно пытались хоть что-то подслушать и подсмотреть в замочную скважину.

– Анька, ты спятила, – заявила ей на следующий день Роза Карловна, старенькая врачиха, заведующая отделением. – Немедленно прекрати эти рандеву с Фаворитом – или я буду вынуждена вмешаться…

– О чем вы? – притворно возмутилась Аня. – Как вы можете верить сплетням?

– У-у, глаза бесстыжие, – прошипела старуха. – Ты же врач! Ишь, додумалась – больницу в бордель превратила!

А что муж твой скажет, когда вернется – ты об этом не думаешь? Уймись, дура, пока не поздно… Тебе же самой лечиться надо!

Да, то была болезнь, наваждение, морок – если смотреть с точки зрения здравого смысла. И она понимала, что ведет себя совершенно безнравственно, аморально, нелепо, постыдно, унизительно… Но что она могла с собой поделать? Справиться с наваждением было невозможно. Впрочем, если уж честно, Аня и не пыталась бороться с нахлынувшей страстью. Хотя бы потому, что раньше, до Мити – ни с мужем, ни с прежними возлюбленными (а их было-то всего двое, в недавние студенческие годы) – никогда ничего подобного она не испытывала. Все, что было до этого – вспоминалось как будничный, скучный сон… а Митя ее разбудил! И она проснулась – она заново родилась! – и впервые ощутила себя живой и счастливой женщиной… ну просто фантастически счастливой! И все прочее, что окружало ее, стало казаться таким мелким, ничтожным и пустяковым – по сравнению с тем, что отныне ее переполняло… За одно лишь прикосновение грубых рук Фаворита, за один его синий взгляд – она была готова отдать, не раздумывая, и мужа, и работу, и репутацию, и карьеру, и все-все на свете… Она именно в этом признавалась Мите в жаркие минуты свиданий, бормотала-нашептывала ему в уши:

– Милый, родненький… я на все для тебя пойду… все, что хочешь, для тебя сделаю!..

– Угости меня спиртом, – просил он полушутя.

И она совершала очередной служебный проступок – подносила Фавориту мензурку с казенным медицинским спиртом.

– За твое здоровье, Анюта, – подмигивал он, выпивая обжигающую жидкость, и тут же закусывал сладко-соленым ее поцелуем. – Ух-х… хорошо-то как!..

– Митя, милый… скоро тебя комиссуют… Будь уверен – я напишу всё как надо. И тебя научу… Слушай, слушай! Ты, главное, на комиссии говори, что у тебя бывают частые короткие приступы, без судорог – ну, как легкие обмороки… понял?

– Понял, понял, – кивал он, ухмыляясь словно сытый кот.

– И про лунатизм – мол, бывает, но редко…

– Хорошо, хорошо, – и он с ленивой властностью притягивал ее к себе.

– Только лишнего ничего не придумывай! Очень тебя прошу – говори, как я тебя учила.

– Да ладно, хватит… Иди сюда!

– Ах, Митенька… что мы с тобой делаем? И как же я буду потом жить без тебя?

– А зачем – без меня? Я тебе буду писать, а ты бросишь мужа – и приедешь ко мне. И поженимся… Делов-то!

– Ты серьезно? Не шутишь?

– Гадом буду, Анюта!

– Ох, Митя… Мне страшно… Обними меня крепче, миленький!.. Я такая бессовестная – мне все время хочется, чтоб ты был со мной и во мне… Да… вот так, вот так!

А потом она написала такое экспертное заключение, согласно которому рядовой Дмитрий Воропаев был признан страдающим эпилепсией с малыми приступами («пти-маль»), сумеречными расстройствами сознания и выраженной психопатизацией личности, а значит – и негодным к военной службе… Пришлось, разумеется, приврать и преувеличить – но она сделала это без угрызений совести, с легким сердцем.

Члены комиссии с ней усмешливо согласились (свои люди!), вопрос был быстро решен, главный врач посоветовал не затягивать с выпиской:

– Пусть к концу недели уматывает.

– А зачем такая спешка? – испугалась вдруг Аня. – Для экспертных положен месяц…

– С ним и так все ясно. Чего тянуть?

– Но ведь он хорошо рисует… он нам оформляет наглядную агитацию… – лепетала Аня. – Вот как закончит, так я его сразу и…

Главный врач, седой лысоватый мужик, посмотрел на нее строго и чуть брезгливо.