Текст книги "Голос крови (сборник)"

Дверца машины распахнулась. Я увидел безумца, заговорившего со мной в метро. В руках он сжимал дробовик, из дула которого вился дымок.

– Не пора ли тебе вынуть член из трупа?! – рявкнул бородач.

Я не мог пошевелиться, все мышцы разом одеревенели. Он ухватил Карину за волосы и выволок из машины.

– Смотри, придурок, с кем ты трахался!

Он выхватил из-за пояса топорик и с размаху опустил его лезвие на шею девушки. Раздался жуткий чавкающий звук, и голова отделилась. В тот же миг тело, казавшееся мне воплощенным совершенством, начало разрушаться. Кожа на лице сморщилась и теперь напоминала серую, растрескавшуюся почву бесплодной пустоши. Роскошная грудь превратилась в два маленьких пустых мешочка. Волосы поседели и осыпались. Из-под высохших губ показались острые клыки. Бородач поднял с земли небольшой заостренный колышек и вколотил его в грудь кошмарного существа. Через минуту на земле лежал скелет, обтянутый пергаментной кожей, а потом и он рассыпался, осталась лишь горстка праха.

Я вывалился из автомобиля, упал на колени и пополз в темноту. Мною владело лишь одно желание – оказаться как можно дальше от этого ужаса. Перед глазами поплыли радужные круги. Желудок подпрыгнул и вывернулся. Я рухнул в собственную блевотину, успел ощутить мерзкий кисловатый запах и провалился в темноту.

Жар опалил меня. Я очнулся и открыл глаза. Ночь хранила молчание. Я лежал на обочине, а позади погребальным костром полыхала моя машина.

Я поднялся и побрел через лес. Слезы катились по моему лицу.

Где-то вдалеке завыла собака.

Анна Попова. Не ангелы

Я люблю этот город. Серый камень набережных и серую же воду каналов, завитушки архитектуры и дождь, светлые ночи в начале лета, в которые людям непривычным сложно уснуть. Строгость и суровую красоту, влажный воздух и ветер.

Люблю сидеть на берегу и кидать камни в Неву, чтобы чайки, дуры, реагировали на всплеск и подлетали в поисках вкусненького, но тут же с криками улетали прочь. Или гулять ночи напролет без цели и даже примерного направления, бродить двориками, сидеть на крышах без надежды увидеть звезды. Слушать шум города и чувствовать его пульс, ровный и, может, чуточку учащенный, как у хорошего человека с амбициями.

Да, я люблю этот город.

И людей его тоже… люблю.

Сегодня прохладнее, чем обычно, но, погрузившись в раздумья, этого не замечаешь. Да и вообще, если честно, не замечаешь.

О, этот выбор! Всегда наступает время, когда приходится что-то решать, делать выбор между действием и бездействием. От сознания того, что, как прежде, уже не будет, холодеют руки. Но выбор сделан; так почему же кошки скребут на душе?!

Ее привезли на прошлой неделе. Лиза Заботина, двадцать лет. На фотографии в паспорте – милейшее создание, именно такими должны вырастать ангелочки, которых рисуют на открытках: светлые волосы, ямочки на щеках, пухлые губки, в синем взгляде – невинность и искорки смеха. Казалось, что она пахнет медом и молоком, как ребенок. А на каталке застыло тело: множественные переломы, пробитое легкое, большая потеря крови. Девушка возвращалась домой…

Я не мог дать ей умереть. Отвлечь медсестер было плевым делом. Пара часов операций, за которые я собрал ее заново, переливания, и – «состояние стабилизировалось». А маленьких дырочек на шее никто не заметил. Даже если кто-нибудь и обратил на них внимание, он наверняка лишь пожал плечами. Через день ее перевели в общее отделение. Девушка, что была на краю смерти – какая банальщина и, в то же время, чистейшая правда – поправлялась быстро, слишком быстро для человека. Что ж, по сути, она больше не была человеком.

Меня всегда интересовала грань, что отделяет житие от не-жития, то состояние, в котором пребывает человек, совершая переход от первого ко второму. Наверняка женщины тоньше мужчин ощущают те переживания, которые неизбежно возникают у каждого, кто понимает, что изменился. Понимает еще не мозгом, а внутренним чутьем, всей своей натурой.

Моя история была очень простой. Ночь, клуб, жгучая красотка, бьющая наповал своей энергией, страстные поцелуи – до и после, боль, столь сладкая, что хотелось встретить с ней смерть, безумие и… номер какой-то гостиницы, где я очнулся поутру. Раскалывалась голова, в зеркале отражалось темноглазое умертвие, на шее которого красовались две маленькие ранки, которые успели уже затянуться.

Я больше никогда не видел эту красавицу, и до сих пор не до конца понимаю, почему она не убила меня, ведь я был так близок к забвению. Возможно, она говорила правду, когда, примериваясь к пульсирующей жилке на моей шее, жарко шептала мне в ухо, что хочет «поделиться даром», но я не слушал ее или не желал слушать. Может, у нее имелись какие-то другие причины, но это сейчас не важно, ибо было давно и неправда.

Сейчас куда как важнее решить, что делать с девушкой. В ней уже просыпается жажда, и скоро она станет нестерпимой. А это не может не пугать.

Иногда кажется, что не я смотрю на город, а город на меня. Уставится тысячей окон и подмигнет тысячей других, а то задернет шторы, мол, не вижу, а сам подглядывает.

Наверное, я схожу с ума. Наверное, нужно поспать. Только вот спать совсем не хотелось.

– Как «выписали»?

Похоже, лицо у меня было идиотское, потому что регистраторша сочувственно вздохнула.

– Так, выписали. Поправилась она, вот и отправили девочку домой. И документ остался, что отказывается от дальнейшей медицинской помощи; так и сказала, мол, все хорошо, отлежусь пару дней, и на работу.

– На какую еще работу?!

В груди что-то екнуло и оборвалось.

– Ну так, с детишками она вроде возится, в детском садике каком-то.

– В каком еще детском садике?

– Ну откуда я знаю? – возмутилась регистраторша, сердито всколыхнув грудями. – Их столько, этих садиков… эй, Даниил, Даньк, ну ты чего?

Тревога пустила корни. Юный, голодный и совсем бестолковый вампир среди маленьких человечков. При мысли о том, что она может сделать, я скрипнул зубами. В глазах женщины появился испуг. Пришлось взять себя в руки, спросить, добавляя в голос капельку ласки и тепла:

– Теть Мань, а телефончик ее можешь дать? Очень надо. Я же знаю, у тебя все есть, все записано.

Регистраторша прищурилась хитро, пухлые губы изогнулись в улыбке:

– Понравилась, да? Да ты глаза-то не опускай, вижу, что понравилась. А что, хорошая девочка, приветливая. Тебе вон просила передать благодарности, сказала, что представляла себе травматологов страшными людьми, ан нет, весьма милые… слышь, милым тебя назвала. Да не егози ты так, дам тебе адрес. Телефона нет, уж извини. Чего не сделаешь, чтоб молодые были счастливы!

– Даниил Сергеевич, вас просят во вторую операционную.

Медсестра с распахнутыми, вечно удивленными глазами, явилась, будто черт из табакерки. Пришлось идти.

Город этот разлучает нас. Кружит судьбы, будто снежинки на ветру, кружит, путая в лабиринтах двориков и забывая на площадях.

Город сводит нас. Прячет солнце, чтобы проще было разглядеть тепло сердец и искренность улыбок и побуждений.

Город наш такой же, как мы…

Адрес Лизы в тот день я так и не достал. Как и в следующий. На третий тетя Маня дала его, многозначительно улыбаясь, всем своим видом показывая, что она-де за «счастье молодых».

И вот я поднимаюсь по древней (того и гляди, обвалится) лестнице, стены в подъезде исписаны неприличностями – и смотреть не хочется, а глаз цепляет. Внутри все нарастает тревога. Если б можно было, и не рассказывал бы ничего о… даре? проклятии? испытании, данном нам за грехи?

Если бы да кабы. Вот он, выбор в действии.

Место прописки – комната в коммуналке; дверь открывает девица в коротком халатике, на лице след многих радостей и печалей. Смотрит так, что невольно отзывается мужское естество. Всегда был чувствителен к подобным невербальным призывам, а в новой своей сущности – тем более. Дышу ровнее, спрашиваю, насколько возможно вежливо и нейтрально, о Заботиной Елизавете. Огонек в глазах девицы меркнет – как же, не ею интересуются – она пожимает плечиком и уходит куда-то в глубь баррикад. Шагаю следом, мимо проплывают шкафы и шкафчики, веревки с влажным бельем, шумная кухня, крикливые дети, цветастые занавески в проемах.

Девица идет, и ее бедра под халатиком не просто качаются, а так и ходят ходуном. Она стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, распахивает ее передо мной. Ощущая себя более чем неловко, шагаю в комнату. В пору евроремонтов и красивостей она выглядит какой-то старой, причем не той старостью, что претендует на созданный поколениями уют, а той, что проявляет себя отсыревшими обоями и легким запахом плесени.

– Лизка-то где? – переспрашивает мужчина, судя по всему, ее отец. Глаза с трудом фокусируются на мне. – А кто ж ее, курву, знает! Зазналась Лизка-то, не ходит к нам, простым трудягам. Чтоб ее!

«Простой трудяга» скользит по мне мутным взором. Мать вздыхает, сжимает худые пальцы и тихо спрашивает:

– А зачем вам Лизавета надобна?

– Хотел проверить самочувствие, выписалась она неожиданно, и я не успел…

Замолкаю, видя широко распахнутые глаза.

– Что с Лизонькой моей? Что-то случилось? Да не молчите же вы!

– Ничего страшного, ногу потянула. Она не говорила? Видно, не хотела тревожить, да и пустяки это, сущие пустяки.

Да, пустяки все, стучится в голове, и удар о бампер и лобовое стекло, от которого она пролетела метров пятнадцать по дороге, и два с лишним часа в операционной, и вампирская сущность… ну что тут может быть серьезного?

– Телефончик ее подскажете?

И голос елейный:

– Да, конечно.

Женщина кажется завороженной. Муж ее ушел в себя и в разговоре не участвует. Ему куда как интересней футбол на канале «Спорт».

Звоню, лишь выбравшись на улицу. Дворик эхом передразнивает шаги. Лиза долго не берет трубку, так и вижу, как она пытается понять, что за номер, и стоит ли отвечать незнакомцу.

– Алло.

– Елизавета?

– Да.

Не первый раз слышу ее голос, но сейчас в нем звучат все оттенки усталости, от раздражения до апатии.

– Это Даниил Радов, врач из больницы, куда вас привезли после… случая. Нам нужно поговорить.

– О чем?

Столько равнодушия, что даже теряюсь. Фоном – детский писк и какой-то шум.

– Ваше состояние нуждается в постоянном наблюдении, нам необходимо встретиться, я разъясню ситуацию.

Говорю, а главного сказать так и не решаюсь.

– Я… не сейчас. Может быть, позже. Извините, я спешу.

– Елизавета, я сказать хотел, что тогда вы были очень плохи, на краю гибели, и я… в общем, мне пришлось сделать кое-что, что изменило вашу сущность, и… – я понимаю, что несу бред, но продолжаю говорить. – Вы в опасности, вернее, даже не вы сами, а люди, вас окружающие, и я советовал бы воздержаться от длительных контактов… Лиза? Лиза! Вы меня слушаете?

– Да. Чего вы хотите?

Нервозность в ее голосе нарастает, едва не звенит.

– В общем, вы теперь… ох, лучше бы нам все же встретиться! Черт! Вы теперь вампир, и в ближайшие часы вам будет хотеться крови, и жажда эта будет только…

«…усиливаться», хочу добавить, но она перебивает:

– Вы все врете!

– Лиза! Подождите, послушайте меня!

– Я не желаю вас слушать!

Короткие гудки вызывают недоумение и злость. Набираю номер еще раз, вызов идет, время все тянется и тянется, а меня будто не слышат. Чертыхаюсь и бегу обратно. Город отзывается эхом, насмехаясь надо мной, очень странным вампиром.

Брови девицы взлетают, когда она вновь видит меня под дверью.

– Опять к Заботиным? Тебе что там, медом намазано? – решает съязвить она.

Смотрю так, что она замолкает, шарахаясь в сторону. Вновь баррикады, занавески в проемах, дети, громкие разговоры, запах жареной рыбы. В комнату едва не влетаю. От взгляда трезвеет даже отец девушки.

– Где она живет?!

– На Дровяной, но сейчас в садике, на работе… наверное…

Мать теряется и снова трет пальцы, будто озябнув.

Во дворе цепляется местный житель; я даже не слышу, что ему надо. Рокоча, нарастает злость, скребет в горле, призывая залить жажду. Выравниваю дыхание, заставляю себя уйти. Спокойствие и тишина. В машине всегда свежая кровь в пакете, во избежание. Свежая. Ха!

Ищу на карте адрес и лечу через половину города, утешая себя мыслью… да какой там «утешая»! Едва ли не впервые в жизни молясь. О том, чтобы успеть.

Город смеется в открытую, наполняя улицы автомобилями и зажигая на светофорах столь им любимый красный сигнал.

Учреждение по воспитанию «нашего будущего» выглядит донельзя мирным и спокойным, насколько вообще может быть спокойной пара сотен детишек. Дети орут и носятся по дворику, полностью игнорируя воспитателей.

Я снова слышу вопросы: что, как, почему; обрываю их и улыбаюсь, потому как время, ускользающее время… Мне отвечают, что, да, работает здесь такая. Была, но ушла уже, отпросилась пораньше по состоянию здоровья, очень уж плохо ей стало.

Еще б ей было хорошо!

Спешу, теперь уже домой к девушке. Кляну себя, как последнего идиота. Вот он, мой выбор в действии. Какое же безрассудство – плодить потенциальных убийц, у которых жажда крови лежит в основе их сути!

А город все смотрит, видя насквозь. Город наш такой же, как мы – вампир. Высосет силы, подарив взамен вполне земное наслаждение – затейливой красотой и ритмом, пороками и приключениями.

Мы дети его.

Подъезд встречает меня грохотом и криком. Кричат так, будто видят что-то жуткое, но неизбежное. Деревянная, но крепкая на вид дверь поддается не сразу, трещит и подрагивает, грозя вывалиться вместе с косяком; от следующего удара не выдерживает замок. Визг повторяется. Узкий коридор, единственная комната похожа на поле битвы, у стены на диване замерла, вцепившись в кухонный нож, девушка, другая, хищно оскалившись, неспешно подходит к ней.

– Стой!

Обе они поворачиваются ко мне. Блондинка, бледная, с уставшими глазами и неправдоподобно алыми губами, выкрикивает:

– Это все ты виноват!

В мою сторону летит стул, затем покрывало. Отбиваю первое, уворачиваюсь от второго. Лизонька шипит разъяренной кошкой, бросается, метя когтями в глаза. Заламывая руки драчунье за спину, и думаю, как же она прекрасна. Сильна в своей злости, но слаба от голода и переживаний. Она дергается и рычит, забывая слова, а я все надавливаю на запястье, заставляя уткнуться носом в пол.

– Пусти ее! – подает голос несчастная жертва. – Кто ты вообще такой?!

Переключение внимания достается дорого: Лизавета изворачивается, и острые зубки впиваются в мою ногу, прокусывая плотные джинсы. Бью нахалку наотмашь, и еще, пока она не разжимает челюсти, теряя ориентацию. Сгребаю в ее объятия, она тяжело дышит, бурно вздымается грудь под тонкой сорочкой, в глазах блеск безумия, клычки обагрились красным.

Целую ее, чувствуя собственный вкус на губах. Ее запах будоражит, влечет, и уже невозможно оторваться. Она замирает, но тут же горячо отвечает на поцелуй. То впивается яро, то смакует, покусывая, царапая в кровь. Страсть опутывает, увлекая, стучит в ушах, распаляет тело. Руки взлетают, сдирая лишнее, что мешает касаться. Трещат пуговицы на сорочке, дрянной ремень не желает поддаваться, а ладони ищут жадно, обжигая.

– Чертовы извращенцы! – доносится сквозь глухую пелену.

Звякает жалобно замок, стучат каблуки по лестнице, вторя сердитому бормотанию, но все так нереально. Есть только я, она и наше желание.

– …в нем столько света и красок…

Не сразу понимаю, что она говорит о нашем Городе, прекрасном в своем сиянии. И возражать не хочется, потому что вижу, на миг лишь, но вижу его таким.

Город улыбается и шепчет, что наша сущность – это дар. Разве я смог бы раньше быть столь хладнокровным и точным, работать без выходных, будто двужильный? Побывать там, куда обычному человеку вход недоступен? Получить то, о чем давно так мечтал – ночи без сна?

Великий дар, шепчет Город. Дар и испытание.

Мы сидим на крыше и болтаем ногами в воздухе. Где-то далеко осталась съемная квартирка, которую мы разнесли в порыве страсти. Мы не знаем, вернулась ли туда подруга-сожительница Лизы, или она для этого слишком напугана. Да и не важно все это. Остались позади минуты, часы утешений, когда после того чудесного, что между нами произошло – язык не поворачивается назвать это сексом – она разревелась.

– Я не хочу, не хочу, – причитала она, тыкаясь носом мне в плечо, – я так боюсь… а они, они такие сладкие…

– Бедная моя девочка, – шептал я, укрывая барьером рук, укачивая, будто ребенка.

Бедная девочка, как же сложно было ей, слабо понимавшей, что происходит, но страстно, всей натурой жаждавшей крови тех маленьких и смешных, которых она всегда любила, и теперь любит, но – по-другому. Заплетать косы и играть, изображая коня, вытирать слезы и обнимать, утешая, укладывать спать, а самой все время видеть, как бьется тонкая жилка на шее, призывая коснуться пульса и пить, чувствуя слабеющие толчки.

Она всхлипывала все реже, потом притихла, а я перебирал шелковые пряди и говорил, что все будет хорошо.

Ложь, конечно, но как охотно ей верят.

И вот сейчас мы сидим и болтаем ногами. Лиза качается на самом краю, будто раздумывая – прыгать или нет, – волосы цвета меда закрывают лицо, раскачиваясь в такт ее движениям. Тиха и печальна, прямо забытый хозяйкой ангел-хранитель. Молчит, не кидается больше словами, что лучше ей было умереть, чем жить – так.

– А с тобой что случилось?

Отчего-то неловко рассказывать про девицу, с которой все началось.

– Да так, ничего особенного. Шутка судьбы, не больше.

Она смотрит пристально, но молчит. Снова молчит. Чувство вины встает между нами. Я боюсь, что она замкнется в себе. Но нет, хмыкает.

– Что?

– Ничего. Вампир-травматолог.

– Смешно, да?

– Нет. Грустно. Как же тяжело тебе, должно быть, людям жизни спасать, а не отнимать их.

Стискиваю зубы и не признаюсь, и хочу отмахнуться, мол, пустяк, но она не поверит. Потому что знает – да, тяжело.

– И что дальше? Что делать?

Движение плеч не лучший ответ, но иного предложить не могу. Разве что…

– Жить.

– Жить? Еще скажи: по-прежнему. Я… не осилю. Что, если однажды сорвусь? Если жажда станет сильнее разума? Такого себе не прощу. Да и ты не простишь.

Она отворачивается и смотрит на город, на россыпь огней, из-за которой небо кажется светлым, на далекий шпиль и темные воды канала. Тучи сгущаются, пахнет близким дождем. Она все болтает ногами в воздухе, рисует носками кроссовок лишь ей понятные фигуры. Зависает на краю, скребет руками по крыше, теряя равновесие, тут же его восстанавливает и бормочет:

– Так легко соскользнуть.

– Если бы это могло помочь.

Перед внутренним взором тело на тротуаре, капли дождя умывают землю. Если б так легко было избавиться от этого… дара.

Лиза вскидывает голову, в глазах слезы.

– Дар, говоришь? Это – дар?! Я подругу чуть не убила! Я хотела ее убить. Понимаешь, хотела! Спасибо, дорогой, ты подарил мне величайшее на свете проклятие.

Нет! Хочется заорать, но я лишь вздыхаю, принимая все ее обвинения.

Но ведь это и вправду дар, шепчет кто-то внутри меня. Столько возможностей при нечеловеческой силе, выносливости, тонком чутье и удачливости, обаянии и красоте. Если обернуть все во благо, сделать можно чуточку больше, можно – все!

И если нам дано это испытание, то надо его пройти.

– Только для людей мы останемся убийцами-кровососами. Так всегда было, зачем кому-то что-то менять?

Зачем? Кому-то что-то…

Не ангелы мы, да. Но, Господи Боже, наша сущность – это ведь дар, правда?

Влада Медведникова. Неподвластные небу

Таблица 1

Ануданна, писец из храма великого Ану в огражденном Уруке, говорит:

 
Старость настигла, приблизилась смерть,
И страшусь не успеть.
Здесь, в проклятом месте,
Под разрушенным сводом,
Наставленье оставлю для тех,
Кто прочесть его сможет.
В этой гробнице сестра моя, Тику,
Скована чарами, скрыта во тьме.
Света не видит, звуков не слышит,
Час пробуждения ждет.
От одной мы матери, от отца одного,
Но меня скоро смерть заберет,
А сестра, вечно юная, заклята, спит.
Если сможешь заклятие это рассечь,
Если печать ты сумеешь разбить,—
Не пугайся того, что во мраке найдешь.
Там демон закован, лишающий крови,—
Сестра моя Тику сокрыта внутри.
 

* * *

Холод. И нечем согреться. Когда Тику открыла глаза, было так холодно, что она едва могла шевелиться. Потом силы вернулись, и Тику смогла ходить, говорить и видеть сны.

Сейчас Тику сидит на подоконнике и прячет лицо в ладонях, словно кто-то может увидеть, как она плачет. За ней не следят, но дом заколдован, и Тику не в силах переступить порог. Она может лишь бродить по комнатам, полным красивых и непонятных вещей.

Этот город называется Оксфорд, и за окном весна. Шесть тысяч лет прошло с тех пор, как каменная плита скрыла от Тику солнечный свет. А с тех пор, как разбилась печать, миновало почти два года. И за эти долгие месяцы она научилась понимать чужой язык и поверила, что не сможет вернуться домой.

Те, кто держат ее в плену, приносят ей кровь. Но кровь холодная, как здешний воздух, как глаза здешних людей.

Тику смотрит в окно и глотает слезы. Снаружи огромный город и бесконечный мир. И где-то там ее хозяин. Два года Тику ждет его, но видит только в обрывочных, смутных снах.

Сколько это, шесть тысяч лет? думает Тику. Ведь это очень, очень много. Наверное, он забыл обо мне. Она закрывает лицо, потому что слезы вновь подступают к глазам. Наверное, я не нужна ему больше…

Но думать так слишком больно, и, чтобы унять эти мысли, Тику начинает вспоминать хозяина. Его взгляд, прикосновения, движения и слова…

В этом городе холодно, но в ее воспоминаниях земля под ногами горяча и воздух дрожит от солнечных лучей.

* * *

– Стена, – удивленно сказала Тику. – Раньше не было стены.

Они стояли на холме возле заброшенного дома (двери нет, кирпичи уже начали крошиться, и на крыше свили гнездо птицы). Слева тянулась дорога, а справа была река – полноводная сейчас, но тихая. Солнце сверкало в воде каналов, раскинувшихся сетью, насколько хватало глаз.

А дальше, за каналами, стоял город. Но отсюда видна была лишь его стена, серо-желтая, ровная, еще не знавшая ни пожара, ни осады.

– Жить за стеной мы не будем, – решил Эррензи. – Наш дом будет здесь. Пусть люди прячутся за стенами, когда придет война.

Они сели в тени. Эррензи все еще смотрел вдаль, на город, но Тику это уже наскучило. Ей хотелось повидать места, где она родилась и выросла, но что толку смотреть на них издалека? Если Эррензи пожелает войти в Урук, она войдет туда вместе с ним. Если он решит иначе – пойдет вместе с ним по другой дороге. Эррензи был ее хозяином, и сейчас Тику смотрела на него.

Она родилась в Уруке, жила в Ниппуре, Эреду и Лагаше, и если и были в этой земле мужчины красивее Эррензи, она их не видела. Она всюду шла за своим хозяином, и он затмевал для нее весь мир. Тику не задумывалась о своих чувствах. Уже давно не было у нее ни сестер, ни подруг, и не с кем было вести женские разговоры. Но если бы ее спросили: «Ты боишься его?», Тику бы ответила: «Да». И если бы спросили: «Ты любишь его?», – ответила бы: «Да».

Его крашенные хной волосы даже в тени сияли, словно горячая медь. Он сидел неподвижно, думал о чем-то своем. А когда хозяин думал, Тику следовало молчать и ждать. Настроение его было переменчиво; в нем неожиданно вспыхивали то гнев, то веселье. Порой Тику казалось, что она может предсказать каждый его жест, каждое слово. Но иногда его поступки становились внезапными и странными, и Тику понимала, что совсем его не знает.

Но что с того? Она боялась его и любила, не отлучалась от него ни на миг, и потому никто больше не был ей нужен. Она так долго жила с Эррензи, что забыла лица отца и матери, забыла родительский дом.

Да и стоило ли вспоминать? Ведь она была обычной девушкой, каких в городе много. А что делают обычные люди? Они вечно трудятся – дома, в поле и на каналах. А потом приходят болезни и старость, и люди умирают. Даже верховные жрицы и цари, которые ни в чем не знают недостатка, – умирают. И те, чьи дома бедны, а урожай скуден – умирают. Такова судьба людей.

А Тику носила вышитое платье из самого тонкого полотна, и украшения у нее были не хуже, чем у старшей жены ниппурского царя. Витые серебряные, золотые и медные браслеты – на запястьях, на плечах и щиколотках. Серьги, звенящие, стоило повернуть голову. Ожерелье с кроваво-красным рубином… Ей не нужно было трудиться, заботясь о пропитании. Злые духи, приносящие болезни, не могли к ней приблизиться, и старость ее не касалась. И рядом всегда был Эррензи.

Так к чему вспоминать родной дом?

Но Урук совсем близко – впереди, за стеной.

– Тику.

Она не заметила движения, не успела даже вздрогнуть, а хозяин уже сжал ее ладони в своих, крепко, словно она могла упорхнуть. Она встретилась с ним взглядом, и время замедлилось, разлилось, как река в половодье.

Глаза у Эррензи были темными, но все же казались ярче огня, и, как всегда, Тику почувствовала, что в сердце что-то оборвалось и зазвенело, словно струна. И в который раз Тику подумала, что люди, должно быть, не умеют так любить – ведь ни в одной любовной песне не пелось, что от любви к глазам подступают слезы.

– Когда придет твоя жажда? – спросил Эррензи, еще крепче сжимая ее руки.

– Когда наступит ночь, – ответила Тику. – Или раньше, я…

Она запнулась и опустила взгляд. Если хозяин решит не входить в Урук, то сколько идти до другого города? День? Или больше? Если он скажет идти, я буду терпеть, решила Тику. Я буду стараться… Смогу.

Но Эррензи лишь рассмеялся, легко и беззаботно, и обнял ее.

– Я не виню тебя, – сказал он, и Тику услышала улыбку в его голосе. – Лагаш был негостеприимен, и мы прошли долгий путь. Но не бойся – к вечеру люди Урука дадут нам все, что мы пожелаем. Мы пойдем туда.

Тику тоже улыбнулась, прижавшись к его плечу. Если бы не жажда, она могла бы часами сидеть так, перебирая его волосы – Эррензи носил их распущенными, словно верховный жрец в день праздника – и слушая глухой стук его сердца.

Люди дадут нам все, что мы пожелаем. Так и было – и потому они путешествовали налегке. Лишь две вещи принесли они с собой из Лагаша: мягкое одеяло из овечьей шерсти и потемневшую от времени деревянную флейту, покрытую резьбой. Иногда, ночами, Эррензи играл на ней, и тогда умолкали птицы, и собаки не лаяли, а люди, едва заслышав звуки флейты, спешили сделать охранительный знак – такой тоскливой была эта музыка, такой пронзительной и чужой.

Но кого люди боятся, тому и приносят дары, Тику видела это много, много раз. И потому…

– Пойдем, – сказал Эррензи и встал. Тику поднялась вслед за ним. Звякнули ножные браслеты, порыв ветра колыхнул одежду – пусть Урук узнает, кто пришел к его стенам!