Текст книги "Голос крови (сборник)"

Таблица 2

 
Тридцать лет миновало,
Где сестра моя, Тику, не ведал никто.
Тридцать лет миновало,
Как пропала она,
И одни говорили: «Мертва»,
Другие: «Сбежала».
Я же вырос, писцом стал в храме великого Ану.
В молитвах сестру вспоминал,
Но не думал, что снова увижу.
Но в тот вечер увидел ее.
Возле колодца, на площади
Люди толпились,
Двух чужаков окружив.
Мужчина одет был по-царски,
Серьги сияли в ушах,
На плаще золотые застежки,
Пояс с кистями, но сам – безоружен.
Смотрел он надменно,
И волосы в свете заката пылали.
Девушка возле него – как верховная жрица,
Вся в украшениях, в светлой одежде.
Вдруг повернулась – узнал я сестру.
Темные волосы волнами падают,
Ими ветер играет.
Лицо, что я помнил, и все же чужое.
Тридцать лет миновало,
Но она, как и прежде —
Юная дева, весенний рассвет.
Я подумал: «Ее дочь или просто похожа».
Не подошел и остался стоять, наблюдая за ними.
О чем говорили они, я не слышал.
Но видел, что спор завели горожане,
Пытались узнать, что за люди.
Чужак же молчал, а потом рассмеялся и крикнул:
«Объясни же им, Тику!»
И я понял – это и правда сестра.
Она повернулась, шагнула вперед.
Эльишби, кузнец, заступил ей дорогу.
Был он высок, она до плеча ему не доставала.
Ни слова сказать не успел он —
Сестра моя, Тику, ударила вдруг по щеке его,
Резко, открытой ладонью, как женщины бьют.
Отлетел от удара он, рухнул на камни.
Застонал, шевельнулся, подняться не смог.
Она ж засмеялась.
И увидели мы, что глаза чужаков,
Как глаза тех зверей из степи,
Что добычу почуяли, вышли на след.
Отпрянули люди от них,
Чей-то голос раздался:
«Знаю, знаю его! Из Ниппура он, демон рыжеволосый,
Жаждущий крови и смерть приносящий!»
Вместе с другими бежал я оттуда,
О сестре никому не сказал я ни слова.
Лишь втайне оплакал ее, понимая:
Не человек она больше, но демон.
Так пьющие кровь на холме поселились,
В заброшенном доме.
В страхе люди дары в этот дом приносили.
Раз или два богачи рабов приводили туда и овец,
Демонам в жертву.
Так надеялись смерть отвести от Урука,
Но ночами страшились дома покидать.
Так дни проходили, убывала луна, и близился праздник.
 

* * *

– Луна ушла, – сказала Тику.

Они сидели на крыше, на плетеных циновках, и смотрели вниз. Звезды отражались в водах канала, и город темнел впереди, словно огромный курган, словно гряда облаков. Вдалеке мерцали огоньки, двигались, вспыхивали и гасли – священная река очищала душу и тело, и в ночь перед праздником люди молились на берегу. Ветер доносил обрывки музыки, ритм барабанов и звуки струн.

– Завтра праздник, – сказала Тику.

Эррензи лег, заложив руки за голову. Его волосы разметались по циновкам, а глаза сейчас казались темнее ночи.

– Праздник – прекрасное время, – отозвался он и улыбнулся. Тику знала эту улыбку, жестокую и легкую одновременно. Она означала, что впереди кровавое веселье, и можно забыть об однообразии и скуке. – В праздник люди беспечны, они пьют и веселятся, и оттого кровь их много лучше…

– Да, завтра в храме Иннаны, – согласилась Тику.

Завтра… Огонь будет гореть в огромных чашах при входе, и порог переступят те, кто постился этой ночью. Придет царь, верховный жрец Ану, и сочетается священным браком с богиней. Так будет завтра. Так было каждый год, и до того, как Тику родилась, и после того, как покинула родной город. Каждый год люди празднуют священную свадьбу, оплодотворяют земли Урука.

Тику видела много праздников, но уже давно не входила в храмы. Ей не о чем было молиться и незачем приносить жертвы.

– Ты пришел за мной в полнолуние, – сказала Тику. Хозяин не шелохнулся, и она не знала, слушает он ее или нет. – Если бы пришел на две луны позже, меня отдали бы в храм Иннаны, и я осталась бы там.

Эррензи приподнялся на локте. Мгновение он смотрел на Тику, а потом спросил:

– В храме тебе было бы лучше, чем со мной?

– Нет! – тут же ответила Тику и прижала руки к груди. – Я рада, что ты пришел тогда. Если бы ты пришел позже, я была бы в храме, и ты не смог бы забрать меня.

– Вот как? – усмехнулся Эррензи.

Одним движением он выпрямился, взял ее за руки, до боли сжав запястья, и притянул к себе. Теперь они были совсем близко, и Тику видела, как сплетаются тени в его глазах.

– Если бы ты была в храме, – сказал он, – я забрал бы тебя из храма. Разве я не говорил тебе, что боги над нами не властны?

– Но… – Тику запнулась и склонила голову.

В воздухе плыл запах ила и теплой воды, запах земли и первых всходов. Издалека по-прежнему доносился стук барабанов, а совсем близко перекликались речные птицы.

Эррензи взял Тику за подбородок и заставил поднять взгляд.

– Говори, – велел он.

Тику вздохнула и на миг закрыла глаза. Если он накажет меня, то в этом будет лишь моя вина. Разве можно было спорить с ним?

– Я была бы рабыней Иннаны, – тихо проговорила она. – Разве ты посмел бы забрать меня у богини? Иннана рассердилась бы на тебя, а гнев ее страшен.

– Разве я человек? – спросил Эррензи и тряхнул головой, отбрасывая волосы с лица. – Почему я должен бояться ее гнева? Что она может нам сделать? Если мы захотим, мы и кровь богов будем пить!

Эррензи вдруг замолк и еще крепче сжал ее руку. Его глаза словно посветлели, и он рассмеялся, коротко, еле слышно. И прежде чем он заговорил, Тику уже знала – Эррензи решился на что-то такое, чего они не делали прежде. А, быть может, и никто никогда…

– Зачем нам ждать до завтра? – проговорил Эррензи, все еще улыбаясь. – Наш праздник начнется этой ночью. Идем! Хочешь узнать, какая на вкус кровь Иннаны?

Давно смолкли литавры и барабаны, в городе царила священная ночь. Их шаги не нарушали тишину – Эррензи и Тику поднимались по ступеням к храму босиком. Стражи на стене и привратники у подножия лестницы пытались остановить их. Но и те, и другие лежали теперь неподвижно, не в силах вырваться из глубокого сна. И разве смогли бы они сопротивляться? Всего один взгляд и несколько слов – и человек уже во власти Эррензи.

Тику улыбнулась, глядя вверх. Жрецы и воины, думала она, подставляя лицо ночному ветру, и ни один из них не смог преградить нам путь. Эррензи прав. Нам нечего бояться богов.

Страха не было. Было лишь предвкушение, от которого сердце замирало в груди. Было лишь звездное небо над головой и ступени под ногами. Лестница казалась бесконечной, а каждый шаг был нарушением запрета.

Храм медленно вырастал впереди, заслоняя небо. Священный огонь не горел в эту ночь до восхода.

Жрица сидела на пороге у обращенных к востоку распахнутых дверей. Сперва она не шелохнулась – темное изваяние, ждущее своего часа. И лишь кровь ее мерцала, вспыхивала под кожей. Тику видела это и слышала стук ее сердца: торопливый, неровный. Так бывает всегда. Жертва еще не знает о смерти, но кровь и сердце уже знают, зовут убежать.

Потом жрица поднялась, расправляя одежду. Простое льняное платье было на ней. Волосы блестели после священного омовения, а от тела исходил запах ароматного масла.

– Кто вы, пришедшие в неурочный час в мой храм? – спросила жрица.

Ее голос звучал ровно, ни удивления, ни страха. Тику невольно взглянула на хозяина, но тот лишь скрестил руки на груди и ответил:

– Мы пришли увидеть богиню. Ты – Иннана?

– Я Иннана, – кивнула женщина, ставшая богиней в праздничную ночь.

Эррензи шагнул вперед и схватил жрицу за руку.

– Смотри, Тику, – сказал он. – Видишь, как слаба власть богов?

Повинуясь его взгляду, жрица молча переступила порог. Защитные знаки, начертанные на стенах и своде, каменные изваяния, алтарь и чаши с курящимися благовониями – ничто не удержало ее внутри. Храм не дал ей защиты, и жрица застыла на краю лестницы, не в силах пошевелиться.

Тику смотрела, пытаясь увидеть что-то особенное. Но разве эта жрица отличалась от других жертв Эррензи? Точно так же остекленел ее взгляд, и она не вырывалась, не опускала глаз. Эррензи разжал пальцы, но рука жрицы не упала, осталась висеть в воздухе, словно на невидимых нитях.

– Я вижу, – сказала Тику. – Мы не подвластны им.

Эррензи медленно повернулся, оглядывая жертву с ног до головы. Тику закусила губу, сдерживая жажду. Я смогу. Буду терпеть. Но как можно долго сопротивляться огню, разгорающемуся внутри тела? Сколько можно терпеть, глядя, как хозяин обходит вокруг жертвы? Движения его стали непредсказуемыми и плавными, улыбка обнажила клыки, а глаза сияли, хотя в них не отражался свет звезд. А жрица так и стояла, не опустив руки, глядя в пустоту. Тику видела, как бьется жилка у нее на шее, как сияет пульс на обнаженном запястье.

Эррензи остановился за плечом жертвы и впился ей в шею. Богиня судорожно выдохнула, но не шелохнулась. Запах крови вспыхнул в воздухе ярче храмовых огней, громче победной музыки. Тику не могла больше ждать.

Она метнулась вперед и вонзила клыки в протянутую руку. Жертва дернулась и замерла, но Тику уже не думала о ней. Осталась лишь кровь, сияющая и горячая, новая сила, льющаяся в тело. Ее собственная кровь пылала, сжигая жажду, сердце стало раскаленным, словно солнце… Не в силах больше пить, Тику выпрямилась, глотая ночной воздух.

Эррензи отпустил жертву, и та упала, глухо ударившись о камни. Мертвая женщина, без крови, без силы. Тику хотела наклониться и заглянуть в лицо той, что должна была на заре пройти обряд священного брака. В лицо мертвой богине…

Но Эррензи перешагнул через тело и привлек Тику к себе. Мгновение он просто смотрел на нее, а потом поцеловал, крепко, и на губах у него был вкус свежей крови, вкус святотатства и силы.

Таблица 3

 
Город Урук горе постигло.
Жрица Иннаны, Иннана-Мириту,
Не может священный обряд провести.
Убита она, и душа отлетела.
В ужасе люди столпились пред храмом.
«Демоны жрицу Иннаны убили!
Пьющие кровь,
Что живут близ Урука!» —
Так говорили.
Царь тогда вышел, встал пред народом.
«Их я своею рукой уничтожу! —
Так говорил он. —
Если всех их убить,
Беда обойдет ли Урук стороною?»
Гадание начали именем Ану,
И к вечеру только явился ответ.
«Тебе, царь и жрец,
Повелитель Урука, – тебе это слово!
Должно тебе провести очищенье,
Женщину-демона камнем сковав —
Так отведешь ты беду от Урука».
 

* * *

В полдень земля и воздух раскаляются так, что трудно дышать, и невозможно даже помыслить о работе. Хочется укрыться в тени жилища, разум и тело ищут прохлады. Когда солнце пылает над головой, города затихают, и не видно работающих в поле. Людей и богов одолевает сон, и они засыпают, чтобы вечером вновь приняться за дела, охоту и войну.

Демонов, пьющих кровь, не опаляло солнце. Но привычками они были подобны богам и людям, и потому тоже укрылись в полумраке старого дома. Они заснули в объятиях друг друга на полу, на шерстяных одеялах.

Тику проснулась на закате, одна. Воздух был неподвижным и тяжелым, ни дуновения ветерка. В доме уже сгустилась темнота, но она не была помехой для пьющих кровь. Тику окинула взглядом комнату. Одеяла и циновки на полу, расписные кувшины под окном, масляный светильник на низком столике… Ее собственная одежда и украшения, в беспорядке сброшенные у стены.

Ей хотелось позвать Эррензи, мысленно или вслух, но она знала – не стоит этого делать. Хозяин не так далеко, она чувствовала его, словно огонек, трепещущий на ветру. Возле реки, или у западного канала… Он скоро вернется. Хозяин никогда не оставлял Тику надолго.

Она улыбнулась и отбросила покрывало. Не спеша оделась и собрала украшения. Надела их, одно за другим: ожерелье, серьги, браслеты и кольца. Нигде не найти прохлады, даже металл был теплым. Золото, серебро, медь и небесное железо…

Отыскав костяной гребень, Тику села у входа. Глядя, как отражается в каналах закат, она расчесывала волосы и улыбалась, ни о чем не думая. Гребень скользил медленно; волосы ее были волнистыми и густыми, она не стригла их уже много лет.

Она почувствовала приближение людей, но не удивилась. Люди всегда приходят, чтобы умилостивить демонов. А теперь они будут бояться нас еще больше.

Эррензи тоже возвращался, Тику чувствовала его приближение, но он был еще далеко, не виден – лишь мыслью можно дотянуться.

Что ж, я сама встречу этих людей. Тику отбросила гребень, поднялась и ступила за порог.

Они поднялись на холм, двое, высокие, одетые, как воины. В кожаных доспехах, с луками, с колчанами, полными стрел. У обоих были распущены волосы, и закатное солнце пылало в глазах. Но на одном было золотое ожерелье и пояс с бахромой, спадающей до колен, и на поясе висела печать.

Царь, подумала Тику. Кольнуло предчувствие, но еще сильнее было удивление. Царь Урука пришел к нам?

Царь шагнул вперед и поднял руку.

– Именем Ану, тебя породившего! – сказал он, и Тику не сумела ответить ни слова.

Мир расплылся, и звуки отдалились. Несколько бесконечных мгновений она еще слышала слова заклинания, но и они уже рассыпались, распадались на осколки. Кровь застывала в жилах, и тело замерзало, теряло чувства. Тику хотела закричать, хотела позвать, но даже мысли ее уже не слушались.

А потом свет рассеялся миллионом искр. Еще миг – они угасли, и наступила темнота.

Таблица 4

 
Сестру мою в камень они заковали,
И отправились в путь —
Пьющих кровь убивать.
Поклялись, что очистят всю землю
От демонов этих,
Вселяющих страх.
 
 
Я же пришел в этот заклятый дом,
С сестрою проститься.
Но войти не посмел я туда.
Демон там был,
Чьи волосы цветом, как кровь.
Тику он звал и пытался сломать
Печать бога Ану.
Но чары крепки, одолеть их не смог он,
И прочь он ушел.
Видел меня или нет —
Я не знаю,
Но горе его человеческим было.
 
 
Но демонов нет среди нас с этих пор.
Говорят, кто-то жив и избегнул расправы,
Прочь убежав.
А сестра моя, Тику,
Все спит под камнями.
Это заклятье не пробуй разбить,
Обряд очищенья свершен над Уруком,
Я же жертву за душу сестры принесу.
Близка моя смерть,
Потому оставляю здесь эти слова.
Да хранит тебя Ану!
 

* * *

Тику смотрит на голубое небо, на окна, сверкающие в лучах солнца, и думает: Прошу, найди меня.

Она берет лист бумаги и складывает самолетик, как ее научили. На его крыльях буквами чужого языка она пишет: «Эррензи». Прижимает самолетик к груди, и мгновение стоит, ни о чем не думая. Потом размахивается и бросает самолетик в окно.

Ветер подхватывает его и несет прочь, над улицами, над крышами домов. И вот он уже скрылся из виду, а Тику все стоит и смотрит ему вслед.

Илья Гусаров. Подводя черту

Спустя сорок лет подробности истории, изменившей мою жизнь, чуть сгладились в памяти, и я решил нарушить обет молчания.

Думаю, рассказ мой окажется небезынтересным для читателя, чей ум склонен к изучению событий неизведанных и, с точки зрения прогрессивного XIX века, не поддающихся логическому объяснению. Смиренно прошу прощения за некоторый сумбур, с которым столкнется всякий, читающий эти строки – никогда не замечал за собой литературных способностей. До сего дня сочинил я лишь пару статеек для «Медицинского вестника», да и они, надо признаться, не имели успеха.

Чтобы было понятно, кто перед вами, придется остановиться на некоторых подробностях моей жизни. Рассказец этот вряд ли вызовет особый интерес и может показаться читателю скучным, а хуже того – нудным, но без него трудно разобраться в душе человека, которому суждено было стать героем описываемых событий.

Батюшка мой в 1800-м году был рекрутирован, в 1809-м за заслуги в Финляндскую кампанию произведен в унтера, за храбрость в Отечественную – в первый офицерский чин, а в 1827-м вернулся в родную деревню майором, что давало тогда право на потомственное дворянство. Родные о нем уж и не вспоминали, да и мало кто выжил, ибо деревня находилась в Смоленской губернии, аккурат там, где прошло наполеоновское нашествие.

Родителю моему было уж под пятьдесят, перспектив, казалось бы, никаких, ан нет, в соседней деревеньке сыскалась молоденькая помещица, которой и суждено было стать моей матушкой. Мне неведомо, как сошлись пожилой майор и совсем юная дворянка хоть из бедного, но старинного шляхетского рода, но дошел до моих ушей слушок, мол, не от батюшки меня мать понесла. Теперь, оглядываясь назад, кажется – слухи те не были лишены почвы. Из детских воспоминаний самыми сильными остались для меня слезы матушки, убегавшей от озверевшего отца, пытавшегося побить ее за какой-то пустяк. Пропала мама, когда мне было семь лет, и отец, до того отличавшийся строгим, а порой свирепым поведением, вдруг присмирел. Я же, несмотря на юный возраст, долго еще бегал в лес в надежде отыскать маменьку, не понимая, как могла она бросить кровинушку – так она меня звала. Видимо, с тех пор и засела во мне мысль сыскать ее, когда стану взрослым.

Меж тем, рос я смирным, если не сказать, робким ребенком. Знания, которые давал обрусевший французик, схватывал я с легкостью, а к забавам мальчишек был полностью равнодушен. Книжки, обнаруженные в матушкиной библиотеке, были зачитаны мною до дыр, и всей душой я, благодаря ненароком найденной книжке Ломоносова, грезил о славе Лавуазье и Бертолле. Мечтал я учиться в большом городе, в Петербурге или Москве, где, как мне казалось, только и можно было постичь всю глубину естественных познаний. Однако же батюшка решил по-иному. Другого пути, кроме такого как его собственный, папаша не мыслил, и в 1846-м году я был отдан в Полтавский пехотный полк, тот самый, в котором он сам прошел свой героический путь, и к которому я был приписан с детства.

Командир полка, проверив мои знания и признав их достойными, определил было меня унтер-офицером в строевое подразделение, но скоро понял свою ошибку. Я был, впрочем, этому рад, и лелеял мысль, что вскоре и вовсе буду списан по состоянию здоровья, ибо уже тогда имелись к этому предпосылки. Чего греха таить, думал я и о наследстве, которое должно было когда-то достаться мне от батюшки. Я рассчитывал продать поместьеце и пустить все деньги на дальнейшее образование, научные изыскания да поиски матушки, коли она была еще жива. Судьбе же суждено было распорядиться по-иному.

Спустя два года после начала службы пришли сведения о кончине папеньки от приступа, случившегося по пьяному делу, а с ними и известия, что жизнь в мое отсутствие он вел беспробудную, поместье заложил, и оно полностью ушло за долги.

Я к тому времени получил подпоручика, был уж год как переведен в помощники полкового лекаря и неожиданно получил удовольствие от возможности исцелять людей, чему немало способствовало увлечение естествознанием. Так вот и получилось, что деваться из полка мне было некуда.

Меж тем служба до поры проходила без боевых действий, но в 1849-м наш полк выступил в Венгерский поход в составе корпуса генерал-фельдмаршала Паскевича. Я не буду здесь останавливаться на военных событиях, скажу лишь, что сражались наши солдаты героически, мадьяр мы побили, но и работы у меня после битвы под Дебреценом было немало. Близился конец июля, по всему казалось, что война идет к завершению, но тут в Прикарпатье неожиданно взбунтовались словаки. Командование отправило на подавление мятежа отряд, в который откомандировали одну из рот нашего полка и меня в качестве отрядного костоправа.

Возглавил отряд полковник Дибич, балагур и любимец солдат. Мы довольно быстро преодолели неблизкий путь и уж к середине августа усмирили бунт по всему течению речки Ваг. Основные наши силы, заняв господствующую высоту, остановились на отдых в городке Тренчин. У меня на попечении было всего двое солдат – легкораненый да артиллерийский возница со сломанной ногой. Работы, словом, немного.

И вот как-то вечером, на пятый день постоя, вызывает меня командир отряда. Прихожу я в дом, где он изволил квартировать, докладываю, а сам кошусь на молодого господина, видимо, из местных.

– Тут такое дело, голубчик, – говорит мне полковник, помешивая угли в камине, – как и объяснить, толком, не знаю. С неделю назад оставил я небольшой гарнизон в Чахтице. Чтобы не стеснять местных жителей, приказал разместиться пока в старом замке. И вот, понимаешь ли, пропал отрядец. Послал я туда вестового, так и от него ни слуху ни духу. А сегодня вот прибыл господин Матьяшко, сын местного старосты, и рассказывает, что третьего дня ночью исчезла дочь одного доброго крестьянина. В ходе поисков, аккурат возле замка, нашли ее платье. Жители вбили себе в голову невесть что, похватали вилы и пошли на штурм…

Дибич усмехнулся, а тихо сидевший в углу молодой человек густо покраснел.

– Так вот, не оказалось в замке наших солдатиков. Ни единого из целого десятка. Тогда селяне обыскали всю округу, но никого не нашли, ни живых ни мертвых. Вчера же ночью, на этот раз совершенно бесследно, пропали еще две девушки. Такая вот непонятная история. Да, забыл сказать, командовал гарнизоном поручик Соболев.

Дибич внимательно посмотрел на меня. Я кивнул, мол, все понятно. Соболев был мне немного знаком – родом не из дворян, он главной целью жизни считал получение обер-офицерского звания. Заподозрить Соболева в каком-нибудь пьяном загуле, беспутстве, а тем паче в дезертирстве было абсолютно невозможно.

– Слышал я о вас, подпоручик, как о весьма разумном человеке с пытливым складом ума, – продолжал меж тем командир, – так кому, как ни вам, и разобраться в этой истории. Давайте-ка, собирайтесь в дорогу и найдите наших людей, а по возможности, и пропавших девушек. Господин Матьяшко укажет вам путь. Да, и возьмите солдат. Не меньше полувзвода, пожалуй.

Так и получилось, что ночь я встретил во главе небольшого отряда, где унтером был Семеныч – старый вояка, знававший еще моего батюшку. Я и господин Матьяшко ехали верхами, а солдаты – позади на трех подводах. Молодой словак бывал по своим делам в Петербурге, неплохо знал русский язык и забавлял меня в пути местной легендой, смутно вспоминаемой мной по одной из прочитанных в детстве книжек.

В XVI веке замком в Чахтице владела графиня Эржбета Батори, двоюродная сестра короля Стефана Батория. Вместе со своим мужем, мадьярским графом Надоши, она повадилась покупать девочек и молоденьких девушек, якобы для услужения. Вскоре в замке стали происходить несчастные случаи, и похороны случались чуть не каждый день. И вот однажды местный священник отказался отпевать сразу девятерых девушек, якобы погибших под обвалившимся потолком. После того случая собаки начали разрывать в лесу человеческие конечности, а иногда и головы молодых женщин. На останках почти всегда имелись следы ужасных пыток. Слух об этих событиях разлетелся по округе, и среди местного населения, дотоле покорно сносившего мадьярское притеснение, стал зреть мятеж. Власти в Братиславе вынуждены были начать расследование, тем более что и граф Надоши, известный полководец и гроза турок, к тому времени пал в бою. Прибыв в Чахтицу, специально назначенная комиссия обнаружила в спальне Эржбеты тела трех истерзанных женщин. Говорят, все стены в почивальне были забрызганы кровью и мозгом. В ходе дознания был найден дневник графини, который поведал ужасные подробности. Пытки ее носили изощренный характер – одной девушке она отрезала губы и щеки и заставила их съесть, другой, за плохо поглаженное платье, отрубила пальцы и сожгла лицо утюгом. Оставшиеся в живых поведали, что прислуживали в замке исключительно обнаженными, подвергаясь постоянному насилию со стороны графини и ее покойного мужа. Производились же все эти издевательства с единственной целью – заполучить как можно больше крови молодых женщин, питье и ванны из которой, как надеялась Эржбет, должны были продлить ее молодость. После того, как священник отказался отпевать убиенных, графиня лично расчленяла трупы и заставляла прислугу закапывать останки в лесу. Факты, полученные комиссией, были неоспоримы: более трехсот девушек стали жертвами кровавой красавицы и ее мужа. Публично казнить представителя столь знатного рода было совершенно невозможно, а поэтому Эржбет замуровали в башне собственного замка, оставив лишь узкий проем для передачи пищи. Там она спустя три года и скончалась. Замок же после ее смерти остался заброшенным.

Такую вот историю поведал мне господин Матьяшко, заметив, однако, что с тех пор никаких таинственных событий в их местности не случалось, лишь в пору ветров доносились иногда из замка завывания, которые неграмотные крестьяне считали стонами графини Эржбет.

За легендой и другими разговорами мы добрались до места раньше задуманного, когда ночная тьма стала немного сереть, превращаясь в предутренний сумрак. В деревне во многих домах горел свет, но я решил не беспокоить селян до утра, а для начала осмотреть развалины.

За околицей дорога вышла на берег речки, с темной воды которой поднимался августовский туман, скручиваясь в причудливые фигуры. Помню, в этот момент я обратил внимание на совершеннейшую тишину, вдруг окутавшую нас, – ни крика ночной птицы, ни журчания воды не было слышно. Видимо, заметили это и мои товарищи: солдаты примолкли, а проводник опасливо озирался по сторонам, не пытаясь даже скрыть своего испуга. Помимо прочего, у меня возникло ощущение, что из придорожного леса за нами кто-то пристально наблюдает, и настроен это кто-то отнюдь не дружелюбно.

В полуверсте от деревни дорога повернула в гору. Вдали показались развалины, над которыми возвышались обломки башни и крыша церквушки с покосившимся крестом.

Тут в лесу раздался резкий звук, словно кто-то переломил толстую ветку. Господин Матьяшко вскрикнул, повернул коня и пустил его галопом, но стоило ему скрыться за поворотом, как страшный крик, оборвавшийся на самой высокой ноте, возвестил нас о каком-то несчастье. По моему приказу несколько солдат бросились ему на помощь, а другие, под предводительством Семеныча, отправились прочесывать лес. Теперь я понимаю, что это было ошибкой, ибо никого из них живыми я уже не увидел.

Со мной осталось всего четверо солдат. Я приказал им взять ружья наизготовку, но не палить в первого встречного. Тогда я еще надеялся, что из леса вернется отряд Семеныча. То, что произошло далее, я вспоминаю с ужасом. Порой мне хочется, чтобы все это оказалось лишь игрой воображения, жутким сном, но упрямые факты свидетельствуют другое.

От леса вдруг отделилась белая фигура и стала приближаться к нам, словно плывя по придорожной траве. По приближении фигура оказалась красивой девушкой, почти еще ребенком, с длинными белыми волосами и правильными, не лишенными изящества чертами лица. Но лицо это нельзя было назвать красивым, скорее наоборот, оно было отвратительно своей мертвецкой бледностью. Когда девушка, совсем уж приблизившись, откинула челку, увидели мы, что глазницы ее пусты, только в глубине их играет синий огонь.

– Пли!!! – приказал я.

Грохнул залп; пули разворотили ведьме грудь и откинули ее к лесу. Тут же со всех сторон раздался жуткий хохот, и буквально от каждого дерева отделились и поплыли в нашу сторону такие же фигуры. Солдаты мои успели дать еще один залп, да и я из пистолета снес полголовы одной ведьме. Но было уже понятно, что пули не причиняют им ровно никакого вреда. Даже лишившись полголовы, девушка та продолжала хохотать, надвигаясь на меня и протягивая руки. Тогда я скомандовал отступление. Солдаты только этого и ждали. Нахлестывая и без того перепуганную лошадь, они погнали подводу к деревне, а я припустил за ними. Но стоило подводе с солдатами свернуть за поворот, как она рухнула в невесть откуда взявшуюся пропасть. Я едва успел упасть наземь, как мой конь последовал туда же. Вопль и ржание смешались и смолкли, поглощенные бездной.

С трудом поднявшись на ноги, я увидел, что пропасть простирается от горизонта до горизонта, и на другой ее стороне не видно ровным счетом никакой деревни. Меж тем не стало уж ни предрассветных сумерек, ни светлой полоски неба на востоке. Все вокруг посерело, и только из глубины бездны начала подниматься и надвигаться на меня кромешная мгла, порождавшая такой страх, какой я не испытывал никогда в жизни. Как завороженный, я смотрел на эту тьму, внутри которой раздавались хлопанья крыльев, протяжные стоны да завывания ветра. Лишь ледяной холод, коснувшийся лица, заставил бежать меня прочь по направлению к замку.

Мне удалось оторваться от наползающей тьмы. На подходе к развалинам я замедлил шаг, и тут над обломками зданий буквально на секунду вспыхнул яркий свет, так напугавший меня, что я готов был повернуть обратно, но, обернувшись, увидел огромного серого пса. Он рычал, оскалив зубы и глядя на меня злобными глазами. От него исходил звериный запах, слышимый даже на расстоянии нескольких шагов. Залаять во весь голос ему мешала зажатая в зубах ноша. За волосы он держал голову женщины с закрытыми глазами. Я окаменел от страха, как вдруг глаза женщины распахнулись и устремили на меня горящий ненавистью взгляд. Бросившись к стене, я тут же наткнулся на калитку, обитую ржавыми полосами железа. Несколько рывков не возымели никакого успеха – калитка даже не шелохнулась.

Я прижался к стене, ожидая неминуемой смерти в огромной, исходящей слюной пасти, как вдруг дотоле неприступные воротца сами собой с натужным скрипом открылись. Я бросился внутрь, ища спасения за толстыми стенами, но внутри меня подстерегала другая опасность.

От черных, местами поросших мхом стен стали отделяться и с рычанием приближаться ко мне тени загадочных существ, похожих на волков с человеческими головами. Вскоре стало понятно, что существа эти образуют полукруг, загоняя меня в определенное место. Местом этим оказалась церквушка – единственное почти уцелевшее здание замка. Ничего не оставалось, как подчиниться темной силе, и я очутился у алтаря, напольная плита возле которого была сдвинута, а рядом валялась кирка. Из проема лился голубоватый свет. Я понял, что мне придется спуститься.

Ступенька за ступенькой шел я в холодное подземелье, пока не оказался в длинном коридоре, освещенном факелами, которые горели синим пламенем. Между факелами виднелись выступы в стене. Приблизившись, я содрогнулся, ибо выступами оказались наши солдаты, намертво прикованные к стене цепями. Мундиры их были изорваны, а на телах виднелись следы ужасных пыток. Руки и ноги их были переломаны, а иногда и вовсе отсутствовали, из тел, разорвав плоть, торчали кости ребер. Некоторые солдаты начали уж разлагаться, и тяжелый дух гниения коснулся меня. Последним был прикован поручик Соболев, израненный чуть менее других, если не считать отсутствия обеих кистей. Когда я поравнялся с ним, бедняга вдруг поднял голову, посмотрел на меня полным безумия взглядом, протянул культи и со стоном испустил дух. Так я нашел наш отряд, за которым был послан полковником.

Влекомый неведомой силой, я продолжил путь и очутился в просторном зале, посреди которого стоял огромный чан. Над ним за ноги были подвешены тела трех обнаженных девушек. Животы их от промежности до горла были вспороты. Внутренности большой своей частью вывалились наружу, и в чан, стекая по длинным волосам, капала кровь. В чане лежала бледная красавица с иссиня-черными волосами. Одной узкой ладошкой своею поглаживала она обнаженную грудь, а в другой держала чашу, из которой мелкими глотками отпивала зловещий напиток. По губам ее, казавшимся в тусклом свете совсем черными, сбегали алые струйки крови. Мертвые глаза вампирши вдруг сверкнули.