Текст книги "Анекдот как жанр русской словесности"

– Раздень меня. – Раздел человек и повернул спиной к постели.

– Толкни. – Толкнул и закинул на постель ноги.

– Перекрести. – Перекрестил…

– Поверни на другой бок. – Перевернул и закрыл плотно одеялом.

– Ну, ступай себе, теперь я как-нибудь и сам засну.

Отделение второе

Анекдоты для одного мужского пола:

***

Попадья требовала развода, утверждая, что у ее мужа нет супружеского рычага, а только шишка вроде пуговки.

Нарядили следствие; поп уговорил диакона стать за ширму и вывалить свой рычаг.

Судьи рассердились на попадью.

– Экая ненасытная, – воскликнул старший член консистории, – мало тебе этого?..

– Да кого он морочит? – закричала попадья. – Будто я и не знаю. Ведь эта машина-то не мо<его>, а отца диакона.

***

Яков Иванович Ростовцев возвысился на степень министра особого рода. Едва ли не в одной России образовалось два министерства просвещения – народного и армейского, независимо от многих других мелкопоместных, как-то: Духовного, Морского, Купеческого, Юридического, Путейного и т. д. Армейским министерством занимался первоначально один из адъютантов Михаила Павловича. Так попал на это место и Ростовцев. Особую милость к нему М<ихаила> П<авловича> приписывают необыкновенному свойству его брюха испускать ветры пиано и форте во всякое время и по востребованию. Особенное удовольствие М<ихаила> П<авловича> заключалось в чем: пойдут с Ростовцевым в кружок фрейлин, тот и перднет, оба давай оглядываться и осматривать фрейлин, как будто стараясь угадать, которая согрешила.

У него и поговорки и стишонки собственного изделия были в том же роде. Я помню один из таких афоризмов, слышанный от самого автора:

 
Блажен, кто ничего не ищет
И день, и ночь покойно спит,
Кто в счастии не бздит,
В несчастии не дришет…
 

Подобные стихи и анекдоты составляли утешение Ростовцева, но роль скоро изменилась; он не послушался собственного филологического совета и в счастии сильно стал бздеть и постоянно crescendo. Из одного стола канцелярии Великого князя возник особый штаб, который вскоре обратился в Департамент, а начальник штаба в министра. В палатах его завоняло ужасно, так что я перестал к нему ездить. Шарлатанство его историческое, оно останется в программах, в корпусных порядках, оно увековечено подлейшими стихами Маркова, но такая злокачественная температура придала ему и непомерную дерзость. Допущенный и в Комитет министров и в Главное Правление Училищ, он совался во все со своими суждениями и осуждениями, так что Норов перестал ездить и заставил Государя на очной ставке дать Р<остовцеву> реприманду. В Г<осударственном> Совете он стал громко, в противность порядка, рассуждать о деле, прежде поставления о нем вопросов, и заставил Блудова, временно председательствовавшего, со стыдом привести его к порядку.

Я не ставлю в упрек страшнейшего непослушания; слабоумные его братья и родственники все занимали видные и почетные места. Но это была общая беда нашего века.

В последнее время Р<остовцев> в значении своем сильно замкнулся, но чем разрешится судорога – неизвестно. Льстецы выдумали ему юбилей; собирали добровольное приношение не менее 25-ти р<ублей> серебром; говорили речи, читали стихи, ждали от Государя небывалой награды; наконец принесли собственно весьма, говорят, лестное письмо и литографированный портрет В<еликого> К<нязя> Михаила Павловича.

***

На старости Хвостов до того ослабел, что его в порядочных домах перестали принимать, потому что он во время беседы, сам того не чувствуя, мочился под себя и пачкал кресла. По этому случаю Соболевский, а может быть, и Пушкин сказал:

 
Хоть участье не поможет,
А все жаль, что граф Хвостов
Удержать в себе не может
Ни Урины, ни стихов.
 

***

Ковальков влюбился в девицу Адлерберг. Дев<ица> влюбилась в Ковалькова. <Решили> жениться. Но, увы, родители и слушать не хотят. Драма приходит к третьему акту – совершенному отчаянию. Любовники не могут жить <вместе>, следовательно надо умереть. Ковальков же, кстати, знал и яд, от которого смерть легка. Назначают день. Нанимают квартиру. Съезжаются.

С утра еше Ковальков написал записку и послал ее с верным человеком к знакомому аптекарю.

– Да зачем же барину яд?

– Яд? Будто яд? Верно мышей разводить; только у нас и мышей-то нет…

– Верно мышей… – сказал аптекарь с улыбкой и отпустил лекарство.

Но когда барин спрятал лекарство в карман, лакей перепугался <и пустился> за ним. Барин заехал за невестой. Та по сигналу вышла. Поехали. Лакей знал куда, случайно. Испуганный бросается к родителю своего барина и объявляет обо всем, тот посылает его же к родителям девушки. Все спешат в указанное место. Но пока нашли дом, квартиру, несчастные успели отравиться, выбросили ключ за окно и предались предсмертным восторгам, спеша перед переходом в Горний <мир> насладиться земным. Но яд слишком скоро подействовал: перед смертью заставил их испытать земные страдания и очиститься от земных излишков. Комната исполнилась земного смрада. Между тем двери взломаны. Преступники… (не разобрано – Е.К.), страшно охая, продолжают очищаться. Нечего делать, хитрость аптекаря доставила им супружеское счастье.

***

В обществе, где весьма строго уважали чистоту изящного, упрекали Гоголя, что он сочинения свои испешряет грязью самой подлой и гнусной действительности.

– Может быть, я и виноват, – отвечал Гоголь, – но что же мне делать, когда я как нарочно натыкаюсь на картины, которые еше хуже моих. Вот хотя бы и вчера, иду в церковь. Конечно, в уме моем уже ничего такого, знаете, скандалезного не было. Пришлось идти по переулку, в котором помешался бордель. В нижнем этаже большого дома все окна настежь; летний ветер играет с красными занавесками. Бордель будто стеклянный; все видно. Женшин много; все одеты будто в дорогу собираются: бегают, хлопочут; посреди залы столик покрыт чистой белой салфеткой; на нем икона и свечи горят… Что бы это могло значить? – У самого крылечка встречаю пономаря, который уже повернул в бордель.

– Любезный! – спрашиваю. – Что это у них сегодня?

– Молебен, – покойно отвечал пономарь. – Едут в Нижний на ярмонку; так надо же отслужить молебен, чтобы господь благословил и делу успех послал.

***

Матушка ужасно боялась большого света, и к сроку выпуска из Екатерининского института приехала в Петербург. Взяв дочку из института, пересадила прямо в тарантас и отправилась в деревню на почтовых. Ямшики не были посвяшены в виды матушки и, закладывая на станциях лошадей, изъяснялись между собою не обиняком.

Проехав несколько станций и вслушавшись в ямщицкую терминологию, добродетельная дочь спросила у добродетельной матери:

– Что это, матушка? Я <о> такой матери никогда не слыхала.

– Какой душечка?

– Ебеной, матушка! Вот Крестная мать, Посаженная мать, Родная мать, знаю, но Ебена мать, право, не знаю, что значит.

– Это значит, моя милая, как бы тебе объяснить… просто, так сказать, это ни больше ни меньше, так знаешь – дальняя родственница…

– Вот что! – и поехали, и приехали в деревню, и отдохнули, и поехали с визитами к соседям, из коих многие состояли с ними в дальнем родстве.

Подоспели именины чьи-то; собралось все соседство; загудела доморощенная музыка; начались танцы. Наша барышня стоит в паре с усатым драгуном; тот в ожидании очереди любезничает. Вдруг приехала какая-то дама; расцеловавшись с сидевшими дамами, пошла целоваться с танцующими.

– Кто эта дама? – спросил драгун у нашей барышни.

– Ебена мать.

– Как-с?

– Что такое???

– Ну да-с! Ебена мать, дальняя родственница.

***

У нас в России остряков больно не много. Язык ли наш или ум тому причиною, решить трудно. Есть и такие, которые при совершенно ординарных способностях обладали уменьем рассказывать несколько анекдотов, но зато эти немногие анекдоты они рассказывали в совершенстве. К числу таких рассказчиков в наше время принадлежали князь Эристов и Фед<ор> Серг<еевич> Чернышев.

Кн<язь> Эристов, бывший впоследствии генерал-аудитором морского ведомства, рассказывал всегда одни и те же истории, показывал одни и те же штуки. Вся прелесть историй заключалась в манере рассказа. Содержанием они не были богаты. Кажется, нижеследующая может держаться в этом собрании.

На стоянке в Польше Эристов присватался к молодой дочери своей хозяйки; дело пошло на лад, но к решительному увенчанию страсти представлялись два препятствия. Матушка спала за перегородкой, а пудель Азорка не отходил от молодой хозяйки. На крепость сна матушки понадеялись, Азорку с вечера как-то убрали и припрятали, и работа пошла благополучно. Но в самом разгаре дела кровать ли изменять стала или шум восторженного действия так был велик, что старуха проснулась.

– Зося! что это там у тебя?

– Не знаю, матушка, видно Азорка чешется…

– Проклятый пес! Спать не дает.

Притихли, успокоились, старуха захрапела, Эристов давай кончать, но не успел кончить, за перегородкой послышался шорох; спичка зашипела, комната осветилась, Эристов успел влезть под кровать и съежиться… Вошла старуха со свечой.

– Азорка? Где ты?

«Лежа под кроватью, – так рассказывал Эристов, – я должен был играть роль пуделя и отвечать старухе. Вот я давай об пол хуем: стук, стук, стук!»

– Поди сюда, Азорка!

«Как бы не так! Я только хуем об пол стук, стук, стук!..»

– Ну поди же сюда! Хочешь цвибака (сухарь)?

«А я стук, стук, стук…»

– Плут, знает, что я его поколотить хочу.

– Он не вылезет, мамочка, из-под кровати…

– Да я и сама это вижу. Ну, постой, дам я ему сухарь, авось успокоится.

И я давай грызть под кроватью прескверный сухарь, постукивая в лад хуем, пока матушка опять не захрапела.

***

Когда в Государственном Совете читали проект учреждения министерства государственных имушеств, князь Меншиков, выслушав заключение, в котором граф Киселев красноречиво изобразил блистательную будущность, строгий порядок и совершенное благосостояние государственных имушеств, и желая подразнить министра финансов, у которого отняли этот департамент, встал и, подойдя к графу Канкрину, сказал ему тихо:

– Граф! То-то будет теперь чудесно. Как вы думаете?

– Ваша светлость! – отвечал Канкрин. – Время покажет. А по моему: дело <одно> шупать, дело другое еть.

***

– Кто из русских генералов теперь самый сильный? Я не знаю ни одного силача.

– А я так знаю, – сказал Меншиков.

– Кого же?

– Лидерса.

– С какой стати?

– Да уж верно силен, когда на хуе по пуду (Попуду) носил.

Госпожа Попуда, жена грека, одесского негоцианта, любовница Лидерса.

***

Теперь иной господин сам на лакея смахивает, а держит двух-трех слуг, а давно ли одна кухарка управляла кухней и хозяйством и гардеробом целого семейства; во многих домах совсем без мужской прислуги обходились. Так было и у знаменитого скульптора Ив<ана> Петр<овича> Мартоса, отца многочисленного семейства. Дуняша, горничная, миловидная дева лет 25-ти, успевала исполнять по дому все работы; в том числе стирала каждое утро пыль в мастерской, что было не легко, потому что там стояло много статуй и других скульптурных произведений.

В числе статуй был там и Геркулес, у которого, большей натуры ради, причинное место листиком прикрыто не было.

Встал Мартос поутру, пришел в мастерскую, глядит, что это с Геркулесом случилось?

– Дуняша, эй, Дуняша! Это что такое?

– Виновата, батюшка! Право, нечаянно. Полотенцем махнула, штучка-то и отскочила.

– Ну отскочила, так отскочила. Зачем же ты ее приклеила, да еше стоймя?

– А то как же?

– Она висела!

– Шутить изволите! Я висячей никогда не видела. Всегда стоймя.

***

– Маменька! Что это у рака под хвостиком?

– Яйца, душенька, яйца.

– Что же это значит?

– Это значит, моя милая, что этот рак – самка.

– Вот что! Ну, теперь я понимаю. Значит, и гувернер наш самка. И у него под хвостиком яйца.

***

Герой Севастопольский, потеряв правую руку, нашел опору в кругу женшин. Женился. Но, увы, с одною рукою не мог вставить машинки, а жена никак не решалась помочь, ложного стыда ради. Теша тотчас заметила, что у молодых что-то не ладно; на допросе дочь призналась.

– Ах (слово не разобрано – Е.К.) … – сказала огорченная мать. – Так у вас никогда ничего не выйдет. Ну, сама посуди, как ему с одною рукою управиться; и что тут такого; у моего мужа обе руки были, а я всегда ради скорости сама вставляла.

Не без труда, однако же наконец убедила.

– Ну, увольте! так и быть! Вставить вставлю; но уж вынуть, извините, как вам будет угодно, назад ни за что не выну.

***

Одна разгульная барыня, еше довольно свежая и благообразная, вместе с взрослою и миловидною дочерью завели трактир, а чтобы дать публике понятие о двойном их промысле, наняли квартиру в большом доме, на углу повесили вывеску

ЗДЕСЬ ОБЕ ДАЮТ

***

Матушка с дочкой приехали летом в Петербург и не оставили как следует осмотреть все достопримечательности, в том числе и музей Академии наук, где они видели кости допотопных животных, яйца огромных птиц и так далее.

Вечером того же дня они поехали в Павловск слушать оркестр Штрауса и, разумеется, восхищались, потому что у нас не таланты, а имена составляют достоинства. За что русского вытолкали бы в шею, то в иностранце, имени ради – нравится, приводит в восторг. И неистовые кривлянья голодного капельмейстера сопровождались громкими рукоплесканиями нашей добрейшей публики: Bravo, Strauss! Bravissi/noIMnoгие кричали даже Ура!

Дочь, посмотрев на эту фальшивую знаменитость, спросила у матери:

– Это молодой Штраус?

– Молодой! Это сын…

– Это и видно, что еше очень молод.

– Это почему?

– Потому что яйца еше не так велики, как те Штраусовы яйца, что мы видели сегодня в Академии.

***

Набожный муж молодой жены имел привычку на сон грядущий больно долго молиться в самой спальне и тем сильно дразнил нетерпение супруги.

Молился он однажды, некоторые слова возглашая громко, в том числе:

– Господи, укрепи и наставь!

– Тфу, какой несносной, – сказала жена. – Проси только, чтобы укрепил, а я уже и сама наставлю.

***

X. ухаживал за госпожой Z. После обеда, понежившись с мужем, госпожа Z. вздумала переодеться и, продолжая беседовать с мужем, уселась к туалету чесать голову в дезабилье; она и не заметила, что упругие холмы ее грудей выпали из рубашки и весело <уперлись> в зеркало. Вдруг двери растворяются, входит лакей с блюдом роскошных персиков. Неосторожно взглянув в зеркало, лакей совершенно растерялся.

– Ты тут зачем?! – закричал муж, поднимаясь с кушетки.

– Г<осподин> X., – отвечал тот, запинаясь, – прислал, барин, блюдо самых спелых титек…

– Ах ты, мерзавец! Вот я тебя!.. – возопил в бешенстве супруг. А жена, желая его успокоить, унять гнев, но не менее лакея взволнованная и подарком и сценой, в таком… (слово не разобрано – Е.К.) замешательстве сказала:

– Ах, душечка! Как ты все принимаешь к сердцу! Конь и о четырех хуях спотыкается.

***

Уваров в молодости состоял в любовной связи с Корсаковым, впоследствии князем Дондуковым-Корсаковым, и стругал последнему задницу.

On revient toujours a ses premiers amours и к<нязь> Д<ондуков>-К<орсаков> не только без всякого основания и прав попал в попечители С<анкт>-Петербургского университета, но и в вице-президенты Академии наук, что ему и вовсе было не к лицу. По этому случаю П<ушкин>, а может быть, и Соболевский сказал:

 
В Академии наук
Председает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундукам такая честь.
Отчего ж он председает?
От того, что жопа есть.
 

Для дам последний стих читается так:

 
От того, что может сесть.
 

ПРИЛОЖЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Забавные изречения, смехотворные анекдоты или домашние остроумцы125125
  Забавные изречения, смехотворные анекдоты или домашние остроумцы. – Отдел рукописей РНБ. Ф. 608 (И. Помяловского). № 4435.


[Закрыть]

***

Государь Александр Павлович прогуливался однажды по саду в Царском Селе, шел дождик, однако это не помешало собраться толпе дам посмотреть на царя, обожаемого женским полом. Когда он поравнялся с ними, то многие в знак почтения опустили в низ зонтики.

– Пожалуйста, – говорил государь, – поднимите зонтики, не мочитесь.

– Для вашего императорского величества мы готовы и помочиться, – отвечали дамы.

***

Всему Петербургу известна любовница гр.<афа> А.<ракчеева> Мина Ивановна. Она не без влияния на дела, которые зависят от почтенного, но престарелого графа.

– Как вы находите гр.<афа> А.<ракчеева>? – спросили у одного остряка.

– Он-то сам ничего, – отвечал тот, – да вот мне МИНА его не нравится.

***

Один улан, еше в старинной обтянутой форме, танцевал кадриль. Во второй фигуре у него внезапно встал хуй, и он, чтобы скрыть неприятное положение, накрывал по возможности предательские панталоны рукою, на которой блистал какой-то перстень.

– Что это у вас, опал? – спросила вдруг его дама.

– СТЕКЛО, сударыня, СТЕКЛО!..

***

– Какое сходство дамы с каретой?

– И та и другая ломается и притворяется.

***

Мусков, ученик Контского, давал в Москве концерт, который не понравился дамам:

– Не хотим мускова, – говорили они по сему случаю, – нам надо конского.

***

Казак из ночного патруля наткнулся в глуши на монахиню, схватил ее и, несмотря на сопротивление, изнасиловал.

– Ну, слава тебе Господи, – сказала монахиня, вставая на ноги по окончании дела, – удовольствовала казака и до сыта, и без греха.

***

Один чиновник шел по Эртелеву переулку поздно вечером и видит, что сзади его кто-то догоняет. Ему представилось, что это непременно должен быть мошенник, и он достал из кармана табакерку. Как только мошенник стал догонять его, он ему весь табак в глаза, а сам давай бог ноги.

На другой день сидит он в департаменте и слышит разговор в соседней комнате:

– Представьте себе, господа, мошенники теперь завелись; вчера один в Эртелевом переулке залепил мне в глаза табаком, а сам удрал.

Он узнает голос своего сослуживца и пораженный рассказом спрашивает:

– А разве это вы были, Иван Матвеевич?

– Я.

– Ну так извините, пожалуйста, а я вас принял за мошенника.

– А я вас, Борис Петрович.

***

Клейнмихель, объезжая по России для осмотра путей сообщения, в каждом городе назначал час для представления своих подчиненных. Разумеется, время он назначал по своим часам, и был очень шокирован, когда в Москве по его часам не собрались чиновники.

– Что это значит? – <спросил> разъяренный граф.

Ему отвечали, что московские часы не одинаковы с петербургскими, так как Москва и Петербург имеют разные меридианы.

Клейнмихель удовольствовался этим объяснением, но в Нижнем Новгороде случилась та же история. И разбешенный генерал закричал:

– Что это? Кажется всякий дрянной городишко хочет иметь свой меридиан? Ну, положим, Москва может – первопрестольная столица, а то и у Нижнего меридиан!

***

Два генерала рассуждали о том, какое светило, солнце или луна, заслуживает преимущества. Один, не колеблясь, назвал солнце, но другой глубокомысленно заметил:

– А я так думаю, что луне принадлежит эта честь; что за важность светить, как солнце, днем, когда и без того светло, а ведь месяц светит ночью, когда темно.

***

Ген.<ералы> Эссен и Штрандман ехали однажды вместе лунной ночью и вступили в ученый астрономический разговор.

– Правда ли, – спросил Штрандман, – что на луне есть жители?

– Есть, – отвечал Эссен

– Ну что же они делают, <когда> остается только половина луны?

– Переходят на <слово не разобрано – Е.К.> квартиры.

– Ну, а когда луны остается четверть?

– Гм, когда четверть, ну уж этого не знаю, надо спросить адъютанта.

(Адъютант Эссена был Паулинг, ехавший с ними вместе).

***

Гоголь, шатаясь летом по московским улицам, увидел, что в нижнем этаже одного домика идет молебствие, и несколько девушек под предводительством старушки в дорожных платьях набожно молились перед образами.

Совершив по-христиански несколько крестных знамений, Гоголь спросил у дворника о причинах божественной службы.

– А эти барышни, – равнодушно отвечал тот, сбираются в Нижний промышлять на ярмарку, так и служат напутственный молебен.

***

Гоголь жил на даче у Плетнева в Патриотическом институте. Однажды вошел он в беседку беклешовского сада, за ним туда же вступил статский советник с Владимиром на шее и двумя дочерьми.

– Ах, здесь есть надпись, – воскликнула одна из них126126
  Александра Соколова


[Закрыть], прочтем, Nadine, должно быть интересно:

Ручей два древа разделяет,

Но ветви их, сплетясь, растут…

– Это очень мило, ну а что дальше?

– А там что-то такое неразборчивое (читает по складам):

Какая тут на-пи-са-на ху-й-ви-на…

– Ху^вина, ху^вина, – поправил невзначай пурист с Владимиром на шее.

***

Из ответов одной бабы при отбирании показаний по уголовному делу.

След.<ователь>. Была ли на исповеди и у Св.<ятого> причастия?

Баба. Кажинный год, батюшка, бываю.

След.<ователь>. Под судом не была ли?

Баба. Под судом-то, батюшка не была, а вот под исправником случалось.

***

Акулина была просватана за Ванюху и по русскому обычаю ни слова не говорила с женихом. Наконец, усовещенная матерью, решилась подойти к жениху.

Акулина. Ванюша, какой у тебя чашник-то хорошенький, шелковый, мягкий, не то что у Петрухи – бывало все брюхо издерет.

***

Прогулка по академическому музею маменьки с дочкой-институткой.

Маменька. Посмотри, Anette, какие какие огромные яйца у страуса.

Дочка. Ах, maman, это того самого Страуса; что играет так мило surixten-vals в Павловском воксале!..

***

Молодая немка, приехав в Петербург из Риги, попала в бордель, заболела там и должна была поступить в больницу. Известный своими добрыми делами на пользу ближних, пастор Ян, услыхав о несчастной девушке, собрал в пользу ее (слово не разобрано – Е.К.) от прихожан и, отдавая деньги, увещевал новую Марию Магдалину покинуть блудное житие и добывать насущный хлеб честною работою. Растроганная немка со слезами на глазах обещала переменить образ жизни… и сдержала слово.

Год спустя пастор увидел ее и начал расспрашивать о ее житье-бытье.

– По милости божией и вашей, пастор, – отвечала она, дела мои поправились: я завела маленькую бордельку и живу честным образом!

***

Проезжий на станции не нашел лошадей, долго ждал, потребовал закусить, ему подали тухлые яйца, за которые жена смотрителя взяла баснословную цену.

Взбешенный турист потребовал книгу для вписывания жалоб и там отметил: «У смотрителя на станции нет лошадей, а жена его больно дерет за яйца».

***

– Не ходи ты, брат, к девкам, они тебя подарят…

– Что же подарят? – спросил любознательный сын.

– Да французской материи на рубашку.

***

– Вставай-ка, брат, да пойдем с тобой в часть – опохмелиться, – говорил городовой, поднимая упавшего в грязь пьянчугу.

– Нет, в часть не хочу, а в половину, пожалуй, пойду.