Текст книги "Отравленные земли"

– Я не хочу, – выдохнул Рушкевич и закашлялся: ветер принёс дым, становящийся всё зловоннее и плотнее, в нашу сторону. – Я уже делал это, нет, нет, хватит… – Он закрылся рукавом. – Пожалуйста…

Я отвёл глаза. Тело солдата, лежавшее к нам ближе всех, всё никак не занималось – лишь в белокурых волосах плясали и потрескивали колкие оранжевые искры. Я стиснул зубы. Я ненавидел себя и стоявшего с невозмутимым видом, заложившего за спину руки Арнольда Вудфолла. Но я твёрдо сказал Рушкевичу:

– Лучше не спорьте. Мы не должны никого сейчас провоцировать. Идите.

И на моих глазах, на глазах просвещённого столичного медика и поборника суеверий, по моему негласному разрешению священник Кровоточащей часовни подошёл и благословил костёр, где сгорало то, что я должен был победить. Толпа-чудовище снова лихорадочно, злобно заликовала. Огонь, точно заколдованный, бодрее взметнулся к небу и охватил уже все трупы. Бесик отступил ко мне; голова поникла; опять подогнулись колени. Поддерживая его под руку, отводя падающие на бескровное лицо волосы, я постарался улыбнуться. У меня не вышло, и я, принимая предельно спокойный вид, сказал:

– Полно. Вы же обмолвились, что делали это раньше.

– Они никогда не сжигали детей. – Рушкевич схватил ртом побольше воздуха, но это не помогло, он продолжал дрожать. – Это жестоко. Глупо. Отвратительно. А после молитв они будут говорить мне о своих хороших поступках последних дней, о любви к ближним и Господу, благодарить меня за спасение их душ…

Его глаза блестели; я врал себе, что виной тому дым и вонь. Чем я мог его утешить? Пообещать, что императрица обо всём узнает и запретит подобные экзекуции?.. В ту же минуту я вдруг заметил: Арнольд Вудфолл пристально, мрачно смотрит на Бесика; смотрит так, что крепнет абсурдное желание закрыть его от взгляда и поинтересоваться, какого чёрта. Но я сделал другое – мирно, надеясь, что неприязнь мне почудилась, познакомил их:

– Герр Рушкевич, это герр Вудфолл, мой приятель. Его тоже крайне интересуют ваши суеверия, и он огромный… специалист в теме.

Они кивнули друг другу. Под очередным беззастенчивым взглядом сверху вниз Бесик ссутулился; блеклая приветливая улыбка его мгновенно увяла; он опять мотнул головой, прячась за волосами и чуть заметно от нас пятясь. Впрочем, avvisatori быстро потерял к нему интерес, отвернулся к костру и не отрывался от зрелища, пока всё не кончилось и толпа не начала расходиться. Горожане собирались на службу. На прощание священник сказал мне:

– Лучше не приходите сегодня. Я… утешу, укорю и успокою их как смогу.

Рушкевич был сейчас особенно плох; цвет кожи казался совсем нездоровым, сероватым, как у умирающего Рихтера. Под глазами темнели круги, голос и сами губы, сухие и обветренные, дрожали. Ему срочно нужно отсюда убираться, подумал я и даже не понял, что подразумеваю: кладбище или город. Сколько можно? Хватит. Хватит с него этих войн веры и разума, хватит experimentum crucis[34]34
  Проба крестом, решающий опыт.


[Закрыть].

– Разумеется. Найду чем заняться. – Я кивнул и окинул взглядом костёл, лупоглазо таращившийся на пепелище ажурными окнами. Забавно, но он сразу показался – и продолжает казаться мне – каким-то придатком к городку, глиняным болванчиком. Вероятно, когда его строили, там предполагалось отпевать усопших. Функция так и осталась единственной, часовенка не отдаёт все прочие. Почему?..

– Доктор, вы в порядке? – Вопрос заставил меня вздрогнуть и очнуться.

– Конечно. – Поворачиваясь к Рушкевичу, я не сумел скрыть удивления. – Это ведь… – шутка звучала неважно, но я решил разбавить уныние, – не меня сегодня сожгли.

Вудфолл громко гоготнул и даже топнул, но Бесик ничуть не развеселился.

– Мне жаль, что вы это наблюдали. Знаю, мне нет прощения, я должен бы бороться…

Я наконец понял, к чему он ведёт, чего опасается, и поспешил развеять эти мысли:

– Не вы это придумали. И поверьте, никому не нужно, чтобы вас убили за неповиновение и паства осталась бы без вашей светлой головы. Я не упомяну в докладах, что вы что-то… – я поморщился, – благословляли, вы не понесёте наказания. Особенно учитывая, что вы обещали мне помогать. Не тревожьтесь.

– Вы не понимаете. – Он печально посмотрел мне в глаза. – Я уже наказан.

С этим я был согласен: жизнь здесь, да ещё под таким грузом, весьма походила на каторгу. И я в который раз пообещал себе, что для этого юноши она скоро кончится. Я буду очень настойчив и не приму отказа, если… когда придёт время возвращаться в Вену. Такие задатки и ум, такая открытая людям душа не должны пропадать во мраке.

– Поверьте, – я коснулся его плеча, – пока вы не сжигаете живых людей, всё в порядке. А сжигать живых вы не позволите.

Если, конечно, хватит сил и смелости, в чём я немного сомневался.

– Не позволю, – с тяжёлой решимостью кивнул он, хотя я не задавал ему вопроса. – Если попытаются, то пусть первым сожгут меня.

– Занятная мысль… – пробормотал Вудфолл и хмыкнул.

Я не стал его одёргивать, не хотел даже вникать в нелепые слова. Бесик же, погружающийся в невесёлые раздумья, кажется, вовсе ничего не слышал. Он ещё раз попрощался и поспешил прочь, к сидящей у ограды девушке с каштановыми кудрями. Он поднял её за руки, отряхнул и быстро благословил. Она кулаками, как ребёнок, вытерла слёзы. Они обменялись парой фраз – и вот она улыбнулась разбитыми губами, попыталась поцеловать Рушкевичу руку, но он не дал, а только сам поцеловал её в лоб. Ещё пара фраз – и Бесик, словно обугленный в своём чёрном одеянии, быстро растворился в толпе.

– Становится интереснее! – Вудфолл поднял указательный палец. – Чувствуете?

Я чувствовал только амбре горелых тел, невероятную усталость и дурноту, но не стал ничем из этого делиться. С avvisatori мы, почти не разговаривая, вернулись на постоялый двор и разошлись по комнатам для отдыха. Мой сон был недолгим; его быстро оборвали суматошные, жуткие, окрашенные огнём и кровью видения, и всё, что осталось, – проклиная белый свет, сесть за записи. Сейчас, глядя на рождённые моим пером строки, я задаюсь вопросом: смогу ли я отныне вообще когда-нибудь нормально спать?

8/13

Каменная Горка, «Копыто», 20 февраля, шесть часов пополудни

Должен признаться, не испытываю особых сожалений по поводу того, что прервал записи на три дня, хотя недавно обещал себе не пропускать ни одного. Увы, если бы я скрупулёзно расписал впечатления последнего времени, получилось бы просто объёмистое, мутное, ни о чём не говорящее повествование. Оно едва ли имело бы какую-то ценность, помимо научной, да и ту скорее для моих молодых коллег, чем для меня впоследствии.

Туда вошло бы немного прямой медицинской практики: за минувшие дни весь город выведал о моём приезде и стал пользоваться им, так что мне случилось и вправить несколько костей, и вынуть пару пуль, и даже помочь принять одни сложные роды с рассечением близнецов. Туда также вошла бы уйма «оккультных» проб, ошибок и формальностей вроде проверки воды и почвы, которую я провёл и которая ничего не подсказала. Разумеется, мне ещё придётся сесть за подобную писанину, когда настанет время бумаг официальных; ныне же я лишь обобщу всё, что представляет хоть какой-то личный интерес, а заодно оправдаю долгую тишину почти непрерывной занятостью. Я ведь действительно был занят.

Итак, после страшных и показательных событий на погосте Каменная Горка неожиданно окуталась благоденственной тишиной. Тишина эта проявила себя во всём, даже в погоде: ушли тучи, накануне казавшиеся нерассеиваемыми; солнце начало приятно, по-весеннему греть; изморозь по утрам очаровывала кристальной хрупкостью. Но, конечно же, погода была не главной переменой в городке; главным были спокойные лица, которые я видел, и мирные разговоры, которые слышал. Всё… кончилось? Я не смею озвучивать это, боясь спугнуть, но ничего неординарного не произошло ни вечером 17-го, ни ночью, ни следующим вечером и следующей ночью, ни ночью на 20-е, и более мне не сообщали ни об одном больном, слёгшем без видимых причин от истощения.

Я знаю это точно, так как уже при помощи Капиевского свёл знакомство с другими городскими врачами. Они оказались будто скроены по одному лекалу: приятные общительные люди с размытыми взглядами на происходящее, колеблющимися между мистицизмом и скепсисом. Конечно, ничего из услышанного от Вудфолла или увиденного воочию я до их сведения не довёл, а на исполненные любопытства вопросы ответил, что действительно прибыл разобраться в том, что за пределами региона окрестили «hysteria lamia»[35]35
  Вампирская истерия.


[Закрыть], и заодно составить представление о состоянии местной медицины, дабы впоследствии милостью императрицы принять меры по его улучшению. Новые знакомые удовлетворились сполна и охотно предоставили мне кое-какие методологические и статистические данные, которые непременно пригодятся, когда я займусь общими, а не вампирскими проблемами этих территорий. Таким образом, вокруг меня по-прежнему нет шума, если исключить пару обстоятельств, которые я приведу ниже, – и надеюсь, так продлится ещё долго. Ведь, учитывая умонастроения горожан, было бы досадно оказаться следующим на кладбищенском костре.

Затишье, к счастью, устраивает и Вудфолла, с которым мы практически не видимся: avvisatori либо часами что-то пишет в комнате, либо просиживает в трапезном помещении «Копыта», подпаивая и слушая завсегдатаев, либо исследует окрестности, не обнаруживая, впрочем, ничего интересного – или по упрямству натуры не делясь находками. Его личность здорово интригует меня; мотивы и планы остаются загадкой, но увы, выбирать не приходится. Доверяет ли он мне больше, чем я ему? Ignoramus et ignorabimus – не знаю и, возможно, не скоро узнаю. Пока это не имеет значения, у меня достаточно своих дел.

Зато с avvisatori мы посещаем большую часть церковных служб, правда, по разным причинам. Я тревожусь о физическом и душевном состоянии герра Рушкевича: с каждой встречей он кажется всё более нездоровым, хотя то, как он обращается к Господу и как в целом держится, по-прежнему необъяснимо завораживает не только паству, но и меня. Что касается Вудфолла… часто я ловлю его пристальный взгляд, устремлённый на священника, и слышу что-нибудь вроде «Любопытная личность. Крайне любопытная…»

Вудфолл произносит это с неясной интонацией – не то cum quodam fastidio[36]36
  Несколько брезгливо.


[Закрыть], не то жалостливо, не то изумлённо. Так он мог бы реагировать, например, на котёнка, отличающегося каким-нибудь особенным уродством вроде наличия двух голов или недоразвитых, слабеньких крыльев. Ну а если Бесик подходит пообщаться, avvisatori остаётся неизменно снисходительным и равнодушным, больше молчит. Пару раз, когда я, раздражённый таким отношением, задавал прямые вопросы о причинах, Вудфолл качал головой: «Поживём – увидим». Ясно одно, священник интересует его, и я не удивлюсь, если в ближайшее время узнаю, что avvisatori за ним следит. Пока я стараюсь не надумывать лишнего. Повторюсь, часть меня трусливо и вероломно надеется, что всё, случившееся до 17-го числа, позади и вскоре предстанет досадным помутнением рассудка, наложившимся на скорбные обстоятельства. Я радуюсь каждому благому знамению.

Я не писал всё это время не только дневника, но и весточек родным или промежуточных отчётов императрице. Это не имело смысла: Вудфолл прав, перевал, через который проходила единственная пригодная для кареты дорога, завален; об этом доложили из ютившихся ближе к тем местам селений. Случайность это или не зря я что-то заподозрил? Не причастен ли к завалу сам доблестный англичанин? Огромный вопрос. Так или иначе, в Вену от меня успело уйти одно письмо, да и то под сомнением. Молюсь, чтобы императрица не тревожилась – беспокойства ей вредны – и чтобы не тревожила моих домашних. Впрочем, ей свойственна потрясающая жизнестойкость; она не впадёт так просто в отчаяние и тем более не станет сеять его. Если бы не печальный факт пропажи Мишкольца, о котором, кстати, по-прежнему ни слуху ни духу, она, вероятно, вообще не придала бы значения моему долгому молчанию: решила бы, что я увлёкся местными красотами, кухней, знакомствами и своим трудом. Все мы люди, и всё возможно в таком краю, как Моравия.

Возвращаюсь к конкретике. Часть вчерашнего дня и половину сегодняшнего я провёл всё на том же печальном кладбище, в заброшенной сторожке, уйдя в исследования трупов. С трудом, после долгих разговоров с местными медиками, мне удалось поднять из глубин их нетвёрдой памяти имена несчастных, обстоятельства чьей смерти напоминали недавние, но кто каким-то чудом избежал последнего и более ранних аутодафе. С ещё большим трудом, надавив на Вукасовича, позиция которого по вампирскому вопросу всё ближе смещается к дикарской (sic!), я вытребовал пару солдат в помощь, а перед этим добился последнего нужного разрешения на эксгумацию – от Рушкевича.

Наверное, не всякое духовное лицо в глуши подписало бы такую бумагу после произошедшего намедни действа с костром. Но Бесик, как и обещал, подписал её без колебаний и даже выказал желание ассистировать мне на каком-нибудь вскрытии. Таким поступком он добился не одного косого взгляда прихожан в свою сторону; не поддержали его и семинаристы. Но тревожиться ещё и об этом рано: авторитет священника слишком велик, и можно надеяться, что бóльшая часть населения всё-таки примет его поступки как общее благо, в конце концов, паству именно потому зовут паствой. Да и, будь иначе, мне размозжили бы голову ещё на подходе к кладбищенской ограде.

Мероприятие, на которое я возлагал надежды, увы, оказалось бесплодным: в поднятых гробах лежали обычные двух-шестинедельные покойники, исследование которых не дало ничего, кроме въевшейся в меня привычной вони и знакомства с местными насекомыми – личинками, мокрицами, жуками и, разумеется, червями мучнистого и коричневого цветов. Зато большим открытием для меня стали хладнокровие и аккуратность Бесика, действительно помогавшего мне сегодня перед утренней службой. Я не мог не оценить: он отлично управляется с инструментами и, чтобы, например, сделать нужные надрезы, ему даже не требуются пространные анатомические указания, какие обычно приходится расточать студентам. Брезгливость же у него отсутствует напрочь.

– Вы хорошо учились в Праге, – похвалил его я, когда ему пришло время уходить. – Много работали в анатомическом театре?

– Да, очень, – кивнул он, обмывая и вытирая руки. – Мне это нравилось.

– Парадоксально, учитывая, на что вы в итоге перешли… – На самом деле радикальная смена интересов, да ещё и называемая временной, удивляла меня со дня знакомства, но я не решался подступиться к теме. – Большая часть церковников до сих пор не очень-то лояльна к прогрессивной медицине. Боюсь, узнав, что вы рвётесь обратно на эту стезю, они предадут вас какой-нибудь анафеме.

– Пусть, – ровно ответил Бесик. Возможно, он не понял моего завуалированного вопроса, а возможно, изобразил непонимание. – Знаете, порой мне кажется, что Бог не в церковных таинствах и у Него определённо нет… любимцев? Его любовь не может зависеть от сана или частоты молитв. Я верю: что бы я ни выбрал, Он останется со мной. А вы?..

Со мной ли Бог? Удивительно, но этим вопросом я прежде задавался, лишь сталкиваясь с бедами, например, когда потерял сына. Эгоистичное свойство человеческой натуры – в горестях своих винить некие высшие силы, зато за радости петь дифирамбы самим себе. Не зная, что ответить, я предпочёл всё же ободрить его:

– Est deus in nobis[37]37
  Бог в нас.


[Закрыть]. Так говорили ещё древние.

Рушкевич улыбнулся, помолчал немного и вдруг признался:

– К слову, меня интересовала именно ваша тема – поиск аномалий, отличающих людей от… не совсем людей. В пражские анатомические театры попадали порой якобы всевозможные колдуны, и я работал с их трупами. Профессора поощряли этот интерес.

– Почему вы углублялись в такое? – изумился я. – Знаю, вы склонны к мистицизму, но тема далеко не самая академичная.

Он, непривычно одетый в простую рубашку и жилет, принялся оправлять длинноватые рукава. Мне в лицо он больше не смотрел, вероятно, решив, что я его осуждаю.

– Я… надеялся, что это можно как-то вылечить.

Между нами повисла пауза.

– И?.. – облизнув губы, поинтересовался наконец я.

– В какой-то момент я сделал вывод, что нельзя, – грустно отозвался Бесик. – И теперь, раз успехов не добились даже вы, делаю снова.

– Я ещё попытаюсь. – Сохраняя вполне бодрый настрой, я улыбнулся ему. – В конце концов мне нужно прикрепить к отчёту побольше материалов. А вам, наверное…

– Пора, я… – начал он, осёкся и вдруг покачнулся.

Судя по закатившимся, а потом закрывшимся глазам, это была не просто секундная слабость. Благо священник стоял близко, и я успел поддержать его, иначе он мог при падении удариться и разбить о край стола голову. Но, видимо, я неосторожно сжал его хрупкие плечи слишком крепко – он, тут же очнувшись и сдавленно зашипев, вырвался, буквально оттолкнул меня, отшатнулся. В мутном от слёз взгляде вспыхнуло такое страдание, что кровь застыла у меня в жилах.

– Боже, простите…

Мы произнесли это разом и замолчали. Я не двигался, боясь ещё как-то навредить, а Бесик медленно, с трудом, выпрямлял спину. Тишина сгущалась. Тревожась всё больше, я неотрывно наблюдал за ним. Он очень тяжело дышал и поджимал обескровленные губы; отведённой в сторону рукой тщетно искал хоть какую-то опору, шаря по воздуху.

– У вас… – я кивнул на его обожжённые ладони и опять удержался от вопроса, на который не имел права, – есть что-то ещё? Старая травма плечевого пояса, или рёбер, или…

– Да, вроде того, – отрывисто кивнул он.

«Откуда?..» Но и это осталось непроизнесённым.

– Простите, – повторил я. – Может, вам нужна помощь? Что-то неправильно срослось? Я могу посмотреть? У меня большой опыт в хир…

– Нет, что вы. – Он смахнул слёзы; во взгляд возвращалось мягкое спокойствие. – И это я должен извиняться. Вокруг меня слишком много людей в последние годы: я вообще побаиваюсь прикосновений, даже дружеских.

– Ах вот оно что. – Это я понимал, замечал подобное за старшей дочерью: в девичестве той не слишком нравились даже галантные поцелуи ручек от кавалеров. – Что ж, буду знать. Но, – я посерьёзнел, – обморок с вами случился ещё до того, как я вас поймал, верно? Это дурной симптом. Вам надо больше отдыхать.

Точно в подтверждение моих слов он опустил голову и принялся исступлённо тереть глаза, потом виски. Руки у него подрагивали.

– Да… пожалуй.

– Обещайте мне, – я вздохнул, борясь с непрошеной жалостью, – что хотя бы сегодняшнюю вечернюю службу проведёт за вас герр Хертц или герр Ондраш. А вы пораньше ляжете спать.

Он поднял глаза; я принял строгий вид. Похоже, Бесика это не впечатлило, потому что он опять слабо заулыбался. На ногах он пока держался, что утешало.

– Я подумаю. Благодарю. Мне действительно пора.

Он сам протянул мне руку, показывая, что его нетерпимость к прикосновениям всё же не тотальна, и покинул сторожку. Завершать работу мне предстояло в одиночку, и вскоре я окончательно убедился, что зря потратил время. Исследования не дали ничего, разве что неоднократно подтвердилась концепция Вудфолла о ранах на шее: кожа осматриваемых, несмотря на значительно изменившееся состояние, явно не хранила следов укусов. Впрочем, подтверждать подобное нужды не было, ибо я видел достаточно. В итоге меня взяла лютая досада, и сладить с ней никак не удалось. Оставалось только покориться и поискать иное поле медицинской деятельности.

Оставив трупы на попечение могильщиков и добравшись до выхода с кладбища, я задержался у ворот. Здесь стояли мрачные часовые, которые, уловив идущее от меня амбре, переглянулись. Один смачно плюнул на землю, второй постучал по ней штыком и перекрестился. Я мог понять их поведение, понимал также, что не вправе злиться, и как можно миролюбивее спросил:

– Не приходили сюда по мою душу?

Ближний малый, широкоплечий и с переломанным когда-то носом, покачал головой.

– Никак нет, ваше превосходительство. Священник вроде как пояснил, что вы орудуете во благо, хотя и трудно поверить, что мёртвых можно во благо тревожить.

Второй солдат, потоньше и пониже, со следами перенесённой в детстве оспы на впалых щеках, осторожно спросил:

– А что же, раз вы их поднимали, они сами-то снова не встанут?

Умилённый этой наивностью, я рассмеялся и покачал головой.

– Нет. И вообще всё это глупость. Мёртвые встают значительно реже, чем кажется.

«Но иногда…»

– А девчонка-то встала, так в городе говорят, – пробасил первый солдат. – Её видели. И ещё кого-то. Женщину с цветами в волосах и вроде как…

Они внезапно замялись. Один стал неловко сворачивать самокрутку; второй всё таращился на меня, потирая острый нос. Что они не договорили? Неожиданная мысль заставила меня, придав интонации побольше небрежности, уточнить:

– А ваш сослуживец… герр Бвальс… он, кстати, нашёлся?

Бумажка выпала у солдата из руки. Он опять переглянулся с товарищем – и теперь оба уставились на меня. Я всё понял, даже прежде чем прозвучало:

– Нет, ваше превосходительство, ищем.

Это они сказали хором и вроде бы спокойно; крупный солдат, кивнув на карету и Януша, ожидавшего поодаль, добавил:

– А вы, если закончили, лучше езжайте. Всё-таки… не нравится людям, когда на кладбище много живых шатается.

Крайне неумелая попытка прервать зашедший не в то русло разговор, но мне волей-неволей пришлось уступить. Я опасался, что стоит проявить характер – и Вукасович вовсе более не даст мне людей, наплевав на заверенный печатью Габсбургов приказ и чем-нибудь ловко отговорившись; настроение его скакало. Я кивнул и попрощался. Идя к экипажу, я спиной ощущал нервные взгляды солдат. Напоследок я услышал сдавленный шёпот:

– Смердит-то как… будто сам мертвяк.

Как ни неприятно, замечание было справедливым и ныне приобретает особую значимость, учитывая, что сегодня мне прислали настойчивое приглашение Штигги. Я не желал его принимать, но настоял получивший такое же Вудфолл. Ему до раздражения нравится фанфаронствовать и будить любопытство, но так и быть, я потворствую сегодня его мальчишеской прихоти и отработаю отвратительную повинность. Остаётся надеяться, что от запаха гнили я отмылся, и достать из глубин багажа если не парик, превратившийся, наверное, в облезлую коровью лепёшку, то хотя бы парижский парфюм.

Я напишу ещё вечером, если визит даст моему уму хоть какую-то пищу и не затянется. Но какая же все эти вечера vanitas vanitatum[38]38
  Суета сует.


[Закрыть]!