Текст книги "Отравленные земли"

– Вчера вы были в крови. Сегодня я осматривал четверых укушенных. Кого…

Бесик смущённо покачал головой и, опять потупившись, перебил:

– Никого из них, клянусь.

– Был кто-то ещё? Кто не обращался к медикам?

– Можно… – он запнулся, – сказать и так.

Я не знал, что и думать, но Бесик пояснил свои слова, всё так же не глядя на меня:

– Ваша серая кобыла. Простите, пожалуйста. Я не хотел убивать её; крупные животные обычно переносят укусы в шею лучше людей, но, наверное, она испугалась.

Я снова едва не рассмеялся от облегчения. Мне было жаль старую лошадь, но жертва оказалась малой; катастрофы не произошло: на месте бедняги не оказался, например, мой дурень Януш или любой другой человек. Я уверил, что прощаю. Бесик продолжил:

– Я пережил два полнолуния: в одно уезжал, в другое запирался. Это должно стать третьим без человеческой крови, но… – он облизнул губы, – я чувствую, что, как и когда-то в Праге, могу не выдержать. Я боюсь. Мне хватило бы глотка, но после смерти Ружи я не пойду на это; я только молюсь, но, как вы видели… – Глаза его блеснули. – Я же чуть не убил вас. Я неуправляем, я теряю человеческий облик. Я не…

– Всего глоток? Тогда у меня есть мысль, как вам помочь.

Она была дикой, эта мысль; на такое решился бы только истинный учёный – тот, кто знает, сколь часто эксперимент неотделим от риска. Но я давно вошёл в безумные ряды жрецов Афины и Гекаты и теперь, закатав рукав рубашки до локтя, протянул руку Бесику. Мне почти не было жутко; смесь желания облегчить его мучения и профессионального любопытства вытеснила страх. На что похож подобный… процесс?

– Что вы хотите? – Священник глядел с искренним недоумением.

– Я надеюсь, после моей едкой крови вам не придётся промывать желудок?

Он наконец меня понял и отшатнулся. Глаза расширились от удивления, потом оно сменилось стыдом, потом – буквально гневом. Кулаки сжались.

– Этого не будет. – Он едва не задохнулся. – Как вам вообще могло…

– Бесик, – мягко прервал я. – Вам плохо. И будет хуже. Вы сказали, вам нужно мало, и вы точно знаете, что не можете никого обращать. Так в чём же…

Он ударил по столу кулаком, вскочил, но пошатнулся от резкого движения, явно всколыхнувшего дурноту. Я удержал его и насильно усадил назад.

– Лучше умереть… – сбивчиво зашептал он, опять опуская голову, занавешиваясь волосами. Голос дрожал. – Это надо было сделать давно, давно… Вы не понимаете: это унизительно для меня; неизвестно, безопасно ли для вас! Я не прощу себя, если…

Пытаясь различить за тяжёлыми прядями его лицо, я покачал головой.

– Если это поможет вам не мучиться и ни на кого не кидаться, то я настаиваю. Ту женщину едва ли убили вы. Даже если предположить, что многократный укус в запястье действует как однократный в шею… – я помедлил, заметив, как исказились его черты, – даже если, хотя это сомнительно… я не планирую занимать место фрау Полакин. В Вене у вас не будет проблем с небольшими дозами крови. Мы проводим с ней опыты в университете… правда, тайно; как вы помните, Ватикан это запретил[55]55
  Эксперименты по переливанию крови получили наибольшее развитие в конце XVII века. Увы, они приносили наряду с успешными результатами целый ряд неудач. Это привело к тому, что во Франции в 1670 году был принят закон о запрещении трансфузии. За ним последовал и запрет Ватикана (1675 год).


[Закрыть].

– В Вене, – эхом повторил он. – Неужели после всего вы не передумали?

– Нет. – Я не колебался ни секунды. – Напротив, укрепился в желании забрать вас отсюда любой ценой. Если, конечно, сейчас вы будете слушаться.

– Но…

Слабо улыбаясь, я оборвал:

– Дождёмся, пока ваш рассудок вновь откажет и вы попробуете убить меня? Прошу вас… убеждать кого-то принять лекарство – от такого я устал и дома. Давайте просто поскорее оставим хотя бы эту проблему позади и облегчим ваши страдания. – Кое-что вспомнив, я понизил голос: – Разве не этим тезисом руководствуется медицина?

Мы ещё поспорили, и наконец я победил. Бесик придвинулся ближе; пальцы одной его руки нервозно сжали мои; вторая кисть, бледная и узкая, невесомо легла на внутреннюю сторону локтя. Какое-то время он просто смотрел снизу вверх в мои глаза, видимо, ожидая, что я всё-таки отступлюсь, но я отвечал столь же прямым взглядом. Тогда, сделав глубокий вдох, он начал наклонять голову. Волосы опять упали вперёд, но я успел заметить: глаза вспыхнули; робкая благодарность сменилась жаждой. Бесик снова слушал алый стук и тонул в нём, но я верил: сейчас он не сорвётся. Честнее сказать, я молился об этом, ведь за пазухой у меня на случай чего был кол. Смог бы я его использовать, пойди что-то не так? Предпочитаю не задумываться.

Трудно описать, что я в те мгновения ощущал на физическом и эмоциональном уровне. В целом это сравнимо с нашими допотопными экспериментами по трансфузии, когда кровь переливают при помощи серебряной трубки или гусиного пера: то же покалывание и онемение, то же полное непонимание происходящего. Но было и некое иное чувство, приятно расслаблявшее и кружившее голову. Я почти не боялся, то ли потому, что доверял, то ли потому что процесс подразумевал подобие транса. Так или иначе, я спокойно смотрел на застывшее, полузакрытое прядями лицо; на то, как Бесик недвижно склонился передо мной в подобии вассального поцелуя. Голова моя была пустой. Казалось, минуло много времени, но, как потом выяснилось, не прошло и минуты. Рушкевич торопливо отстранился. На его зубах остался слабый алый след, несравнимый с увиденным вчера ужасом.

Две ранки на моей коже затянулись секунд за сорок, зато – удивительно! – черты Бесика мгновенно стали ближе к привычным дневным: смягчились, на лице вместо болезненной напряжённости проступила обычная усталость.

– Вам лучше? – ласково спросил я, растирая руку и украдкой изучая её на предмет хоть каких-нибудь мистических или физиологических перемен.

Он кивнул, но тут же покачал головой. По взгляду я понял, что у меня собираются снова просить прощения, и поспешил это предотвратить:

– Довольно. Лягте и отдохните, попробуйте пережить остаток ночи во сне.

Он потёр глаза, но тут же, пересилив себя, пробормотал:

– Нет, я лучше провожу вас. Ночью не надо ходить в одиночку, и…

– Поверьте, судьба складывается так, что самое интересное в вашем городе я обнаруживаю именно ночью и в одиночестве, так что провожатые мне не нужны. Впрочем… – вспомнив, что отказался от хозяйского ключа и не могу вернуться в «Копыто» без шума, я быстро нашёл вариант: – Давайте я останусь и понаблюдаю ваше состояние.

– Со мной ничего не случится, – уверил он. – Теперь точно.

– Вот и славно. А сколько было споров!

Он старательно избегал моего взгляда. Я не знал, как уверить его, что всё в порядке, и только настойчиво повторил:

– Я вас посторожу. Вам нужно отдохнуть, а мне, как вы, думаю, понимаете, – собраться с мыслями. Потом я, может, вздремну здесь. Но если что, зовите. Ладно?

Более он не посмел или не смог спорить. Ноги плохо держали его, и на этот раз я помог ему добраться до постели, снять облачение и лечь. Когда он, облегчая дыхание, расстегнул ворот рубашки, я мельком увидел крестообразный ожог, даже отчётливее тех, что остались на ладонях. Поразительная цена веры. Или верности? Вопрос терзает меня и сейчас. Бог едва ли мог отвергнуть такую душу, пусть даже осквернённую. Не был ли причиной столь мучительной анафемы скорее накопленный в кровоточащих стенах людской страх перед тьмой? И собственный страх Бесика, все догматы об абсолютизме чистоты? Впрочем, я не теолог; более того, мне тяжело думать об этом. Одно я знаю: эти шрамы мне уже не забыть.

Бесик забылся сном быстро, не прошло и минуты. Смотреть на него было уже менее страшно, и всё же я – чисто из медицинского любопытства – потрогал лоб и измерил пульс, взявшись за тонкую кисть. И то и другое было скорее как у лихорадочного больного, чем как у мертвеца. Пока я не знаю, какие выводы из этого сделать, но определённо в будущем наблюдения мне пригодятся, и я задокументирую их подробнее. Пусть это цинично – к естественной дружеской заботе примешивать некие эмпирические потуги – но я не вижу причин им не идти рука об руку. Чем бы ни была эта болезнь, я изучу её и попытаюсь помочь, а для этого должен отбросить сентиментальность.

Выходя из спальни и оставляя дверь приоткрытой, я оглянулся на пороге и ещё раз посмотрел на молодого священника – недвижного и расслабленного, чуть отвернувшего голову. Мне вновь вспомнилась ночь у смертного ложа Ганса, последняя. И я почувствовал радость оттого, что эта не стала такой же.

При гаснущей свече я заканчиваю писать. Всё же Бесик прав, и некоторая слабость, как после пары дней голодания, мною ощущается. Решусь ли я вздремнуть по соседству с вампиром? В конце концов, я никогда не гнушался самых диких опытов. Посмотрим, чем окончится этот.

11/13

Каменная Горка, «Копыто», 22 февраля, прибл. два часа пополудни

Не стоило даже краем сознания надеяться, что худшее позади. То была наивная надежда; её следовало задушить в зародыше, но человеческой природе подобное зачастую не свойственно. Увы, ныне, когда страшная пружина отпущена; когда я не уверен, будет ли следующая запись и успею ли я окончить эту, сетования пусты. Только и остаётся: contra spem spero[56]56
  Без надежды надеюсь.


[Закрыть].

Итак, после предыдущих измышлений я действительно задремал, даже не вставая из-за стола, а просто уронив на него голову. Удивительно, но мне было удобно: я не видел снов, не ощущал собственного тела – просто провалился в тёплое забытьё. Давно я так хорошо, крепко, пусть и мало, не спал. Укусы, похоже, имеют эффект сродни снотворному.

Звук, разбудивший меня, был столь неожиданным, что показался не более чем продолжением сна. Поначалу я тщетно выталкивал его из сознания, пытаясь удержаться в зыбких объятиях Морфея, но, вместо того чтобы исчезнуть, звук стал громче и требовательнее. Я со стоном оторвал от стола голову, прислушался. Мне не почудилось: это был собачий лай, к которому примешивались стук и крики:

– Герр ван Свитен! – Дверь задребезжала под градом ударов. – Доктор!

Голос я узнал мгновенно. В дом ломился Арнольд Вудфолл.

Вскоре я отодвинул засов и открыл. Avvisatori стоял на крыльце, держа за ошейник вырывающуюся, продолжающую лаять белую собаку, которую я легко вспомнил.

– Альберт! – окликнул я. – Молчать!

Пёс утих и сел. Вудфолл перевёл удивлённый взгляд с него на меня.

– Чем обязан?.. – хмуро поинтересовался я, потирая лоб. – Что же вы так орёте…

– Хотел бы я сам это знать. Пёс прибежал в «Копыто» и разбудил меня, когда скрёбся в вашу дверь. Ну а я уже догадывался, где вас искать, да и… – Avvisatori попытался заглянуть за моё плечо. – Священник мёртв? Мне очень жаль, нет, правда.

Я непроизвольно сжал кулак, но быстро успокоился и покачал головой.

– Всё оказалось несколько сложнее, чем вы… мы себе представляли. Пройдите.

Вудфолл сделал было шаг через порог, но собака заартачилась, ощерилась, снова залаяла и рванулась. Avvisatori зажал ей пасть, и я попросил его подождать.

– И, пожалуйста, не размахивайте кольями, что бы ни увидели через пять минут.

Я вернулся в смежную комнату, подошёл к постели и наклонился над Бесиком. На миг у меня возникло острое желание оставить его в покое, не будить, не вмешивать в нечто, что неотвратимо и незаметно приближалось к городу. Разве недостаточно ему собственных бед и борьбы с ними? Но он вряд ли впоследствии был бы мне благодарен. Вздохнув, я похлопал его по щеке и шепнул на ухо:

– Вставайте. Кажется, произошло что-то нехорошее.

Священник моментально распахнул глаза и сел, удерживая меня за воротник.

– Что… – Другой рукой он уже нашаривал одеяние. – Кто-то погиб?..

Я сам не понимал, почему появление пса так меня встревожило, и не решился ничего предполагать. Подождав, пока Бесик оденется, я молча поманил его за собой. Сейчас, с приближением зари, у него был свежий, отдохнувший и почти нормальный вид. Он ровно поздоровался, но Вудфолл с его опытным взглядом всё равно запустил свободную руку за пазуху. Я встал между ними и настойчиво повторил:

– Давайте-ка без глупостей. Я же предупреждал, тут все друзья.

Бесик, горько усмехнувшись и поравнявшись со мной, покачал головой.

– Не стоит думать обо мне так скверно, герр Вудфолл. Если Господь привёл вас в мой дом, значит, Он привёл вас за моей помощью, не так ли?

Avvisatori, щурясь, оглядел его тонкий, открытый сейчас для удара силуэт. Колебание длилось не более пяти секунд. Вздохнув и в знак доверия продемонстрировав пустую ладонь, Вудфолл кивнул.

– Что ж. Надеюсь, вы умеете переубеждать быстро.

Бесик не успел ответить: пёс опять заволновался, всё упорнее пытаясь ослабить хватку и гавкнуть. Вудфолл посмотрел на морду, выражающую что-то среднее между ужасом и скорбью, – если только животные могут ужасаться и скорбеть, – и предложил:

– Идёмте за ним. Учитывая, сколько необъяснимого происходит вокруг, мне уже не кажется абсурдом прислушаться к последней местной собаке.

Бесик отыскал верёвку; Вудфолл сделал подобие поводка. После этого мы перестали удерживать пса, и тот, словно почувствовав, что ему готовы довериться, тихо заскулил, а затем побежал с площади прочь, уже не лая. Ему больше не требовалось привлекать ничьё внимание, и он этого не делал.

Пока мы шли, Бесик, поднявший до самых глаз воротник, рассказывал Вудфоллу свою историю, ту часть, которая была на настоящий момент значимой. Теперь он говорил отрывисто и безэмоционально, словно о ком-то чужом, и тем не менее avvisatori, по-видимому, впечатлился. Он ободряюще положил руку священнику на плечо и извинился.

– Так сколько же вы так живёте, получается? Почти шестнадцать лет?

– Примерно, – отозвался Бесик.

– Поразительно! – Вудфолл хлопнул себя по лбу. – Вот что значит: век живи… Я, можете себе представить, «вычислил» вашего почтенного родителя и полдюжины людей, побывавших в той же валашской кампании, а ещё есть в светском обществе один неумеренно отважный авантюрист-мистик, граф Сен-Жермен… к какой ступени принадлежит он, не скажу, но, возможно, у него ваш же феномен.

Я вспомнил, как в мыслях сравнивал самого Вудфолла – обычного человека! – с этой небанальной персоной, и усмехнулся, но вмешиваться не стал, захотелось послушать дальше. Avvisatori продолжал держать руку на плече Бесика и серьёзно его рассматривать.

– Я вот к чему, послушайте… вы держитесь так, будто поставили на себе крест, но зря. С этим… – в словах он явно путался, – с этим живут, иногда даже живут блестяще.

Я едва верил ушам: неужели утешения и ободрения? Мне казалось, многоуважаемый господин Вудфолл чёрств как крокодил и не способен на них в принципе, а уж чтобы расточать объекту своей обычной охоты?.. Бесик смутился, вздохнул, но думал он о другом.

– Мне не нужно жить блестяще. Я бы хотел просто жить, никому не боясь навредить своим… – он не стал заканчивать. – Просто жить.

– Дружище, иные люди бывают хуже чудовищ, – уверил его avvisatori. – Все мы опасны и умеем непоправимо вредить. Но ваше желание мне очень нравится…

Взгляд его выражал мягкое участие, за которым, однако, читалось и обоснованное недоумение. После короткого молчания Вудфолл осторожно вернулся к насущным темам:

– Итак. Если вы не в числе тех, кто творит в городе зло, если тьма выбрала не вас своей дланью, то на кого обрушилась эта участь и где…

Он осёкся. Какая-то мысль озарила его, впрочем, «озарила» – слово неверное, потому что лицо окаменело; брови сдвинулись.

– Та девушка… – тихо произнёс Вудфолл. – Ваш друг… она не просто жертва, не просто ночная тварь. Она…

Бесик, насторожившись, напомнил:

– Я не кусал её в шею, я не способен обращать. К тому же она была чиста, добра…

– Нет, нет! – Avvisatori снова задумался. – Но то, что она проходила через это неоднократно, всё же… возможно, как зараза, которая проникает в тебя раз за разом, но которой, к сожалению, не переболеть единожды. Можно предположить, что она… копится, так, доктор? У неё есть некий период развития, так это зовут? Инкубация? А потом она притягивает себе подобное, маленькая тьма влечёт большую?

Я кивнул. Как ни печально, ход наших мыслей совпадал. Бесик глядел на нас с недоумением, но следом проступало уже отчаяние, а я всё сильнее ужасался. Мне вспомнилась отмеченная им деталь – после укусов Ружа Полакин хорошела. Женщина у озера была просто невероятной, божественной… Как хитра и зла судьба: казалось бы, все недуги, как оспа, должны уродовать, выдавая свою суть! Но вампиризм подолгу таит свою гибельность, одаривая больных красотой.

– Бесик, – взглядом попросив Вудфолла дать мне слово, начал я. – Боюсь, это вероятно. Конечно, вы не обращали её, но ваш ежемесячный ритуал… может, вы интуитивно опасались его не зря; он ослабил её, сыграл роль, когда началось что-то другое. Точно ли она могла спастись от… – я запнулся, подбирая слова, и в итоге произнёс то, чего произносить не хотел, – Бездны? Ваши укусы, настоящий укус от кого-то особенно сильного… Пусть она умерла чистой душой, но, вероятно, тело её подверглось некоей mutatio и стало идеальным сосудом для… того, что нам противостоит. Это ненаучно, но увы.

Бесик застыл, и мы остановили пса. Священник покачнулся; взгляд его, беспомощный и пустой, заметался, точно Ружа Полакин была где-то поблизости.

– Не может быть, нет… – но голос надломился.

– Вы не виноваты. – Вудфолл вздохнул, тоже осматриваясь. Мы уже были на самой окраине города. – Конечно же, нет. И сама она, полагаю, тоже.

– А вы же говорили, зло выбирает чаще живых помощников, – вспомнил вдруг я.

Вудфолл кивнул. Он выглядел озадаченным.

– Это в гипотезу не вписывается; воскрешённые трупы – обычно недолговечный, так сказать, расходный материал; я уверен, например, что тот солдат пока жив; так он полезнее. Но то, что тело фрау Полакин сожгли, а она продолжает являться, увы, серьёзное подтверждение. Я недостаточно осведомлён о рассвете мёртвых, но знаю точно: лишь посланники становятся неуязвимыми для большинства человеческих орудий и остаются таковыми, пока всё не закончится. Вероятно, девушку укусил кто-то, выбранный ранее; кто-то, кому дали даже больше сил, чем таким, как Сен-Жермен. Это объясняет чёрные раны: вампиры из мною виденных подобных не оставляют. У нас явно не рядовой случай.

Бесик безжизненно кивнул. Я понимал его: возможно, с причастностью своей юношеской любви к творимым в городе бесчинствам он смирился ещё до моего приезда, но видеть в Руже Полакин сердцевину зла… Он не глядел на нас, и мы больше не решались с ним заговаривать. Чтобы хоть на что-то отвлечься, я требовательно спросил у Вудфолла:

– Что означает «пока всё не закончится»? Чем ещё вы нас пугаете?

Мы двинулись по одной из окраинных улиц. Вудфолл молчал, напряжённо следя за белоснежным силуэтом пса в паре метров от нас. Где-то каркнул ворон. И наконец голос avvisatori раздался в тишине, нарушаемой только хрусткими шагами по мёрзлой земле:

– Пока люди не заплатят за то, что творили веками, меч будет разить их, не выбирая правых и виноватых. Земля ведь всё помнит не хуже Неба. – Усмешка заставила его шрам дёрнуться. – Напоминает содержание римских проповедей, верно, любезный доктор?

Я понял суть остроты, но вступать в теологический спор с avvisatori, принадлежащим к англиканской церкви и глубоко презирающим католицизм, необходимости не видел.

– Почти любых проповедей… – тихо возразил Бесик. Я был ему благодарен.

К счастью, разговор прервало то, что мы начали узнавать направление, в котором двигались. Домов становилось всё меньше; вскоре позади остались последние лачуги, и вот мы выбрались на разбитую дорогу, змеившуюся мимо пустошей, оврагов, рощиц. Пёс бежал уверенно, и было нетрудно догадаться: он спешит в гарнизон. Беспокойство моё – да и, кажется, не только моё – усилилось. Мы ускорили шаг.

Когда впереди замаячило кладбище, Вудфолл вынул распятие, а Бесику в руки сунул кол. Я за своим не полез, лишь с особым вниманием приглядывался теперь к проломанной ограде. Казалось, каждый мой нерв напряжён, а зрение и слух обострились до феноменального предела. Я действительно ждал чего угодно, откуда угодно.

У ворот не было часовых – очередной дурной знак. Мне, правда, померещился силуэт, мелькнувший меж склепов, и я помедлил, но никого не рассмотрел. Мы двинулись вперёд плечом к плечу, но опасались напрасно: ночные жители этих мест ещё были на кровавой охоте. Даже пёс оставался спокойным – вернее, его тревожило что-то, о чём мы пока не догадывались, но новых угроз он явно не видел. Зато, торопя нас, верёвку он натягивал всё сильнее – едва не до треска.

Кладбище мы миновали благополучно, и снова дорога стала однообразной. Иногда я бросал взгляд на усыпанное звёздами небо и прикидывал, сколько сейчас может быть времени: карманные часы я забыл на столе у Бесика. Скорее всего, близилось к семи; в таком случае у ночи оставалось около получаса, прежде чем солнце заявит о своём возвращении.

Наконец мы достигли Старой Деревни, и здесь выдержка изменила нашему четвероногому провожатому. Едва ступив на дорогу меж домов, – я сразу заметил, что все двери распахнуты, но из труб не идёт дым, – Альберт задрал морду, взвыл, а потом жалобно, призывно залаял. Точно испуганные раскатистым звуком, облака неуклюже поползли к востоку, оголяя совсем округлившуюся, болезненно белую с кровавой окантовкой луну. Она беспощадно высветила то, что укрепило мою тревогу.

Старая Деревня выглядела нежилой, ровно настолько, насколько казалась мне полной жизни при первом приезде. А ведь вроде бы ничего не поменялось: всё так же ржали в отдалении лошади, сушились вещи – ветерок полоскал подолы и рукава рубашек, штанины, простыни. Вряд ли отсюда ушли давно, во всяком случае, костерок, на котором сжигали мусор, искрил, тлел, и это был единственный источник дыма. Вудфолл поспешил затоптать его, после чего мы, продолжив путь, заглянули в несколько домов.

Там также всё свидетельствовало о том, что ещё недавно солдаты никуда не собирались: где-то попадались карты на столах, где-то – остатки пищи или приготовленная для мытья вода, где-то – разобранные постели и снятая верхняя одежда. Avvisatori с поразительной ловкостью отыскал оружие и деньги – всё лежало в незаметных неопытному (моему, к примеру!) глазу тайниках, под половицами, в стенных нишах. Мы уверились: солдаты не взяли ничего, когда уходили. Впрочем… уходили ли?

Между тем пёс сбежал, и какое-то время мы тщетно выкликали его по имени. Альберт не вернулся, однако вскоре мы нашли его сами: он скрёбся в дом, где гарнизонные устроили лазарет и где я ещё сравнительно недавно осматривал труп Анджея Рихтера. Дверь, единственная во всём поселении, была наглухо заперта.

Я попытался заглянуть в окна – из проёмов на меня посмотрела кромешная темнота. Несколько раз я стукнул в стекло и окликнул Шпинберга, но без результата. В конце концов мы просто высадили проклятую дверь и зашли.

Всё тот же вязкий сумрак гнездился внутри, но, к счастью, лампа обнаружилась на крюке у самого входа. Вспыхнувший свет вернул нам – напряжённым, бессознательно жавшимся друг к другу, едва ли не забывшим, что мы мужчины, – некоторую уверенность. Мы осмотрелись. В лазаретных помещениях было пусто, никого не обнаружилось и в каморке медика. Кровать была разобрана и взбита; на подушке лежала раскрытая книга, а в изножье – остывающая грелка. Тем не менее свеча не горела, и было так же промозгло, как и всюду. Когда здесь в последний раз топили?

Пёс истошно залаял за стеной, и мы проследовали к нему, в подобие кладовой. Ящики по-прежнему громоздились здесь: в некоторых держали порох, в других – уголь, в третьих что-то, что я не опознал, но, кажется, детали амуниции. Альберт уже не просто скрёбся – он бросался на дверь всей своей мощной грудиной; из пасти рвались звуки настолько громкие, что воздух почти дребезжал. Бесик дёрнул медную ручку, потом попытался её повернуть. Было заперто. Пёс всё заходился. Посовещавшись, мы выбили и эту дверь. Стены буквально содрогнулись, и оставалось надеяться, что шум никого не привлёк.

С крутых ступеней повеяло холодом. Мы сразу увидели, что там, внизу, что-то светлеет. Раздавшийся через пару секунд стон подтвердил мои опасения.

Брехт Вукасович лежал навзничь на том же месте, где когда-то – тело Рихтера. Командующий был бледен, но ещё жив; хрипел и кашлял; тёмные глаза, полуприкрытые набрякшими веками, стыло смотрели сквозь нас. Тем не менее сознание частично вернулось к нему, когда пёс, взвизгивая, бухнулся рядом и принялся лизать отёкшее лицо. Вукасович тщетно попытался приподняться на локте. Его взгляд выцепил среди трёх лиц моё.

– Барон… – Тут он узнал священника, даже потянулся навстречу. – И вы… моя собака больше не боится вас, да? Я был не прав, да?..

Едва ли он в полной мере понимал свои слова, но спросить почему-то казалось ему важным. Бесик ровно кивнул. Опустившись рядом с командующим, я принялся осматривать его и не нашёл ни единого увечья. Всё становилось яснее и яснее по мере того, как я подбирался к горлу, но в моей голове просто не могла уложиться правда.

– Что здесь случилось? – надеясь услышать не то, что заподозрил, спросил я.

Avvisatori и священник тоже присели рядом. Вукасович закрыл глаза.

– Бвальс вернулся. Сказал, что в городе беспорядки и вам нужна помощь. Он был, ну, какой-то странный, и Альберт… мой Альберт раньше так любил его, а теперь… – командующий жадно схватил ртом немного затхлого воздуха и снова захрипел, – …бедные мои ребята… все ушли? Все? Вы знаете, куда их потащили и зачем? Они меня не слушали…

Я понимал, что спрашивает он о солдатах, и мне нелегко было подтвердить то, о чём этот несчастный человек, видимо, думал всё время, что пролежал здесь запертый. Мне также не хватило бесчеловечности добавить, что солдаты исчезли, не успев вооружиться, – вероятно, им просто не дали, уведя так, как мог бы увести зачарованных детей гамельнский Крысолов. Я лишь кивнул. Страдание исказило острые черты Вукасовича; небритый подбородок затрясся. Я вдруг подумал, что так дрожит обыкновенно зоб у гуся, которого прибрали к рождественскому ужину. Это была отвратительная ассоциация.

– Она была с ним… сказала, что вернётся за мной… ну, чтобы я её ждал…

– Кто? – нервно спросил Рушкевич. Как и я, он, скорее всего, угадал ответ.

Вукасович беспокойно пошевелил рукой, попытался её поднять – наверняка чтобы пощупать горло, на котором алел яркий след укуса. Рука со стуком упала.

– Женщина, – морщась, произнёс он. – Она поцеловала меня и оставила… – он извлёк из-под расстёгнутого мундира увядшую кувшинку, – это. Она обещала что-то сделать, чтобы я стал как Бвальс и сама она, особенным, и я… было так больно, страшно, но, может… тогда я найду своих ребят? Я сказал, что я дождусь… я себя не помнил…

Пёс заскулил. Мы с Вудфоллом молча переглянулись. Я спросил:

– Это очень серьёзно? Можем ли мы как-то помешать?

Я знал, что avvisatori, скорее всего, покачает головой, и он сделал это, прибавив: «Поздно. Подобное согласие запускает обращение». Глаза командующего снова открылись и на этот раз впились в лицо Бесика.

– Но я только сейчас понимаю… Я вас прошу, вы же можете…

Бесик участливо наклонился, готовый слушать. Я не сомневался, что прозвучит просьба об отпущении грехов; это было бы ожидаемо, но Вукасович прохрипел:

– Она меня… ну, как отравила, эта прекрасная женщина, откуда бы она ни была, я ведь понимаю. – Речь учащалась, становилась невнятнее. – Да и я виноват, я ребят не уберёг, я сдался, и я за всё ещё расплачусь, но поскорее бы, и…

Бесик понял всё раньше меня и потерял дар речи. Его подрагивающая рука потянулась перекрестить гарнизонного, но тот, мотнув головой и где-то отыскав силы, впился в бледную кисть мёртвой хваткой, впился, даже не заметив острых когтей, – впрочем, у самого него уже отрастали такие же. Бесик беспомощно зашевелил губами. Грудь командующего лихорадочно поднялась; прозвучал почти вопль:

– Не дамся! – И уже тише Вукасович прибавил: – Пусть меня судит вся ангельская братия или братия чертей, плевать. Да только я буду знать: всё, что я сделал, я сделал… живым, ну, в своём уме, по своей воле. Понимаете? Они же войной могут пойти, они…

Бесик с испугом посмотрел на меня, и, ценой огромного усилия, я кивнул; Вудфолл тоже. Вукасович улыбнулся, всё ещё глядя лишь на священника.

– Вы всё сделаете, я знаю. А потом молитесь за меня. Я не был вам другом, и на службы ваши не ходил, и чего только не надумывал, но…

Он осёкся и беспокойно прислушался. Вскинул голову и пёс; острые уши его дёрнулись. Да и мне почудился шум наверху – впрочем, вероятно, то был морок, следствие потрясения и усталости: ничего не происходило, только становилось всё промозглее. На всякий случай я встал и, вынув кол, поднялся по лестнице. Мне совсем не хотелось, чтобы кто-то запер нас в этой могиле и истребил одного за другим. Впрочем, в свете последних ужасов простое истребление было последним, чего стоило опасаться.

Со своего места я видел, как пёс чуть переполз и положил голову подле головы хозяина. Видел, как, сказав ещё две-три успокаивающих фразы и Absolvo te[57]57
  Отпускаю тебе грехи.


[Закрыть], Бесик начал вливать в рот Вукасовича святую воду из протянутой Вудфоллом фляги. Сам avvisatori в это время заряжал пистолет, не свой, а найденный поодаль, тот, на который Вукасович указал ему. Видимо, это оружие командующий схватил, ещё не подозревая, какая опасность настигла Старую Деревню.

По знаку Вудфолла Бесик притянул пса к себе и прикрыл ему уши. Грохнул выстрел, и тесное помещение быстро заполнил запах пороха. Потерев глаза, я заставил себя взглянуть вниз. Avvisatori стрелял почти в упор, так что размозжил верхнюю часть головы несчастного гарнизонного. Едва дым чуть рассеялся, Вудфолл проделал второе действие, которое я наблюдал на погосте: с необычайной сноровкой пробил крепкую грудную клетку Вукасовича деревянным колом. Я явственно услышал хруст рёбер и различил, как труп дёрнулся. Лицо Вудфолла хранило замкнутое, сосредоточенное выражение. В завершение он велел Бесику влить в приоткрытый рот ещё святой воды. Она уже не достигла бы желудка, да и от головы мало что осталось, но что-то подсказывало мне, что предосторожность имела смысл. Командующий теперь мог быть спокоен: ему не вернуться.

Бесик, белый и окровавленный, стал, склонив голову, молиться. Вудфолл резко встал, поднялся по ступенькам, поравнялся со мной и привалился к дверному косяку. Он подрастерял бравость, побледнел, уголки его губ подрагивали. Он казался сейчас очень молодым и измученным. «Грязная работа» явно подорвала его силы.

– Я назвал бы это профессионализмом. – Посмотрев на него искоса, я натянуто улыбнулся, но на улыбку не ответили. – Всё ведь прошло как нужно?

– Такие уже не ходят. – Avvisatori взъерошил свои волосы. Поблекли даже они.

– Спасибо вам. Я понимаю, что приятного мало. И вряд ли справился бы сам.

Я похлопал его по спине, и он внезапно не стал отстраняться. Вот только тёмные глаза совсем застыли, и, движимый невольным любопытством, я спросил: