Текст книги "Отравленные земли"

– Это вы ещё не видели пилу для ампутаций, – добродушно хохотнул Капиевский, проследив за моим взглядом. – Желаете изучить? Вон она, в углу, посветить надо…

– Благодарю, в другой раз. – Я улыбнулся и поискал глазами стул, на который можно было бы сесть, не тревожа очередную партию врачебной утвари. – Судя по пыли на этих предметах, настолько серьёзные инциденты в городе нечасты?

– Конечно, у нас довольно мирно. Разве что солдатня поцапается, но у них медик свой, хороший, если трезв. Устраивайтесь. – Капиевский кивнул в сторону потёртого кресла у очага. – Да и плащ снимите, бросьте там. Кстати, желаете выпить? Всё же время позднее.

Я никогда не понимал, почему «время позднее» так часто влечёт за собой предложение выпить, и отказался. Капиевский с сожалением вздохнул, но последовал моему примеру, буркнув: «Ну, значит, и не надо». Стул скрипнул под его весом; едва сев, доктор завозился с третьей свечой. Она загорелась, но особо не добавила помещению света. Какое-то время мы помолчали, изучая друг друга, наконец я всё-таки заговорил первым:

– Может быть, вы расскажете мне, что здесь происходит?

Капиевский подался чуть вперёд; его вроде бы рассеянный взгляд опять стал острым.

– А может, вы? – Мясистые, грубые руки он сложил на коленях.

Такая просьба была последним, чего я ожидал, и я не счёл нужным это скрывать.

– Я немного вас не понимаю. По словам герра Рушкевича, вы сами предложили мне навестить вас. И я очень рассчитывал на вашу помощь, а не на ваши вопросы.

Капиевского это сконфузило; даже его усы дёрнулись. Он поёрзал, размышляя, но, судя по последовавшему за ёрзаньем сопению, ни к чему не пришёл.

– Вы вправду приехали ради вампиров? – наконец поинтересовался он со странной интонацией: не то насмешливо, не то недоверчиво, не то с сожалением. – Люди вашего ранга ведь не заглядывают в захолустья вроде нашего из-за ерунды. В городе пустили слух, что вы инспектируете именно местную медицинскую братию и, может, дадите нам пару дельных советов по последним открытиям. Вот это было бы тоже дело, а? Я ведь именно по вашим формулам даю пациентам ртуть; то, как вы рассчитали её дозировку и придумали тот способ с растворением в спирте… – он хлопнул себя по коленям, – гениально!

– Благодарю, – рассеянно отозвался я.

Меня осенило. Косые взгляды, вот почему их пока нет. И Маркус был доволен тем, как создал мне условия для работы в сравнительном спокойствии, без оккультных вопросов. Я почувствовал к ловкому заместителю Мишкольца невольную благодарность вкупе с уважением, но одновременно – досаду. Эта «породистая дворняжка» явно хотела держать в руках слишком много нитей. Хотя бы врачей он ввести в курс дела мог. Неужели чудаковатый обитатель пыльного кабинета позвал меня из чистого любопытства и окажется бесполезен? Я вздохнул, разгладил невидимые складки на рукаве и кивнул.

– Да, меня действительно интересуют ваши странные смерти, размытые диагнозы и реакция населения на всё это. Императрица обеспокоена. Меня радует, что вы, едва ли не первый в городе, относитесь к этому столь несерьёзно и не видите достойной внимания проблемы. Но как ни парадоксально… вампиров нет, а проблема – есть.

Я говорил ровно, строго глядя ему в глаза и одновременно пытаясь определить национальность. Поляк? Венгр? А может, вовсе малоросс[22]22
  Доктор подразумевает жителей юго-западной части Российской империи, вероятнее всего, конкретно Запорожской Сечи. В немецком языке эта народность обозначается словом «klеinrussеn» (малые русины).


[Закрыть]?

– Вы что же, о ведьмовской охоте?

– Именно. Кого-то волокли через дыру в ограде, отрубали головы… немыслимо!

Он скривился, отчего вислые усы опять зашевелились, и тут же мирно кивнул:

– Извините, если что не так сказал и… как это выразиться… обесценил вашу задачу. Отнюдь. Хоть я и не особо верю в эти вампирские байки, будет славно, если вы разберётесь. В последнее время люди совсем спятили. Хотя в чём-то я их понимаю…

– Так вам есть чем мне помочь? – Я пока не терял надежды.

– Возможно, – мутно откликнулся он. – Но лучше поспрашивайте. Я же как старая корова: сам дорогу уже не найду, но если ткнуть хворостиной…

– Хорошо. С кого всё началось? Не считая животных?

Я догадывался, какое имя услышу, – и услышал.

– Ружа Полакин, – скорбно пробасил доктор. – Я сам осматривал её, меня вызвал её бедный муж. Мы славно ладили, пока он не начал с горя заливать за ворот, потом вовсе повесился… впрочем, вам это не важно. А Ружа тогда пришла с вечерней прогулки и вроде как сразу потеряла сознание, так Константин сказал. Она вскоре очнулась, но не говорила, только стонала и от свечей шарахалась… Константин подумал, что обморок, расстегнул ей ворот, а там следы. Да, я тоже их видел – как два больших укола. Когда она умерла, я осмотрел их ещё раз. Они стали пошире, я надавил пальцами… – Доктор задумчиво потёр подбородок. – Пошла кровь. Очень жидкая, тёмная какая-то… странная, иначе не скажу.

– Я вас понял, – уверил я, не желая, чтоб он слишком блуждал в поисках описаний.

– У других были подобные случаи. И у меня в последнее время ещё один. – Капиевский ещё сильнее помрачнел. – С девчушкой, дочерью местной швеи. Она жила на этой улице и дружила с моими крошками-соседками, вы их видели. Так вот, когда меня вызвали к ней, она едва дышала и очень быстро отошла. На её шейке тоже осталось это.

Рукава его несвежей рубашки были засучены до локтей, и я заметил, что руки покрылись крупной гусиной кожей. Какое-то время Капиевский молчал, а я тактично не спешил расспрашивать. Ждал я не зря. Уже ровнее он добавил:

– Кроме Ружи и Айни у меня были пациенты, внезапно ослабшие. С их кровью явно что-то творилось, и на свет они реагировали странно. Я, представляете, даже воду нашу из ближайших родников брал, проверял – думал, вдруг найду какую отраву. – Он сокрушённо развёл широкими руками. – Ничего не нашёл. Может, не хватает знаний.

Мысль о воде была, кстати, здравой и требующей развития. Я одобрил её. Капиевский улыбнулся, но тут же, опять помрачнев, понизил голос:

– Родные некоторых из тех бедняг говорили, что видели укусы или пятна, но я этого уже не заставал. Чудно́, правда? Я списывал всё на воображение, а сами смерти на истощение, но теперь как-то сомневаюсь порой…

– Слишком много воображения, – подтвердил я и пересказал случившееся с часовым на погосте. Капиевский энергично покивал.

– Гарнизонных точно не морят голодом. Вукасович ухаживает за ними, как за своими отпрысками; они единственная военная сила в этом богом забытом краю, на несколько городков вроде нашего. Нам просто повезло, что они встали здесь, у границы… – Он запнулся и цокнул языком. – А впрочем, может, и…

«…Может, и не повезло». Он не сказал этого и быстро перевёл тему, но я догадался. Сейчас, обдумывая эту мысль, я ищу в ней здравое зерно. И откуда в наших гражданах столько страха перед солдатами? Вряд ли они что-то вытворят в городе.

Мы поговорили ещё немного, но скорее отвлечённо. Наконец Капиевский спросил:

– Что вы будете делать, герр ван Свитен? Вскрывать могилы?

Я усмехнулся, просто поражаясь, насколько всех заботит именно этот аспект.

– Для начала я предпочёл бы пойти по вашим стопам и проверить местную воду. И, разумеется, просто осмотреться, оценить обстановку. Я прошу вас, если хотя бы один случай подобного, как вы сказали, истощения в ближайшее время подвернётся именно вам, пошлите за мной, вдруг я смогу чем-то помочь или хоть что-то заметить. Я живу в «Копыте».

Собственно, я пришёл, прежде всего, с целью озвучить эту просьбу и получить согласие. Заручившись им без особого труда, я стал прощаться. За окном успело окончательно стемнеть, спустилась густая синяя ночь, с подола которой подмигивали белые звёзды. Отчётливо слышалось далёкое птичье пение. Кто, интересно, населяет местные леса? Голоса не хуже соловьиных, такие нежные, звонкие, переливчатые! Я с воодушевлением предвкушал прогулку, когда Капиевский неожиданно предложил:

– Не заночуете у меня? Здесь несколько комнат; я не всё сдаю. Места хватит.

– Вам что, так понравилось моё общество? – Я не сумел скрыть недоумённой улыбки. Но широкое лицо Капиевского оставалось крайне встревоженным.

– Уже несколько темно для скитаний.

– Вы же не верите во всякую чушь, – рассмеялся я. – А мне пора. Вечера я провожу за работой и письмом и редко нарушаю это правило. Вампиры, разбойники, ненастье – меня ничего не остановит. Consuetudo, что называется, est altera natura[23]23
  Привычка – вторая натура.


[Закрыть].

Он продолжал стоять, перегораживая выход из кабинета. Глаза его рассеянно скользнули по моей шее.

– Крест есть, верно?

Опасения оправдались: тревожили его не разбойники. Чтобы поскорее прекратить несуразный диалог, я кивнул, вспомнив о странной прихоти Бесика, но не стал вдаваться в детали. Подумав ещё немного, Капиевский засопел, развернулся и наконец открыл дверь.

– Что ж, как знаете. Удачно добраться. Простите мою глупость, я действительно не верю, но ночи здесь в последнее время… – он неопределённо пошевелил пальцами, – угнетают. Впрочем, возможно, это следствие плохого вина, или тяжёлой пищи, или того, что жена сбежала и ей всё хоть бы хны… – И он грузно затопал вперёд.

Когда мы оказались на крыльце и птичья трель стала отчётливее, лицо доктора дрогнуло, он шумно засопел и завздыхал так, будто у него что-то болит. Его было жаль: он напоминал сейчас большого печального кабана на краю леса.

– Заливаются-то как… люблю птах, незлые безвредные твари, не то что иные люди.

– Да, красиво поют, – подтвердил я, тоже вслушиваясь. В Вене подобным себя не побалуешь, певчим птицам там неуютно. – Но и среди людей есть недурные экземпляры.

– Только не всякие поэты-музыканты, – буркнул он, явно подразумевая молодого любовника жены, а я подумал о Готфриде. – Остальных я любить ещё готов, а эти… нет. Лучше птицы. Пусть не поют даже, зато помнят добро.

– Помнят добро? – удивился я. – У птиц какая-то особая память?..

Вопрос явно поднял Капиевскому настроение и навёл на некие мысли: доктор вдруг улыбнулся так, что усы едва ли не разъехались.

– В точности так! Не знали, что ли?

Сунув в карман руку, он извлёк трубку, эмалевый коробок с табаком, а потом огниво и принялся со всем этим возиться. Я ждал, никуда не торопясь. Курение я не жаловал, но крепкий запах этого вредного излишества мне нравился, а сейчас и вовсе настраивал на мирный лад. Трубка у Капиевского была любопытная: огромных размеров, явно выточенная из вишни и с глиняной чашечкой.

– Там, где я родился, – пустив первое колечко, начал доктор, – есть сказка. Жил солдат на краю страны, служил тамошним голубым кровям: охранял границы от иноземцев, бил врага беспощадно. Долго жил, беды не знал, пока однажды не оказалось: не по душе монархам его вольный народец под боком. Не кланяется, не стелется, песни свои поёт…

– К какому это народцу принадлежал солдат? – уточнил я, но доктор, не то увлёкшись, не то не желая открываться так просто, меня не услышал.

– И стали народец изводить: то казнят вожака, обвинив в измене, то обложат мздой, то не привезут хлеб, а хлеба на границе не хватало, некогда было сеять, жизнь – война. Оголодали люди; кто озлился, а кто загрустил. Мой солдат родину любил, но псом, которого сегодня гладят, завтра пинают, жить не хотел. Не попытать ли счастья на чужбине? Не успел он это решить, а тут зима – злая, ранняя, сгубила немногие посевы, которые у граничных жителей были. Монархи решили: вот повод усмирить народец, давайте-ка урежем ему ввоз хлеба! Пусть молят! И урезали, так, что больше, чем полкуска в день, человеку не выходило. Но граничные жители молить не стали, а только пояса затянули, вольные же.

Капиевский говорил, хитро косясь на меня и взмахивая иногда трубкой; глаза блестели. Мне легко представилось, как что-то похожее он рассказывает маленьким соседкам. Дым кольцами окутывал нас; сверху, словно дамы из-за вееров, подглядывали звёзды.

– Ударили злые морозы. В Сочельник влетела к солдату в дом замёрзшая ворона с перебитым крылом. В ту зиму много птиц истребил голодающий народец. И хотя примета дурная, выгонять солдат гостью не стал, съесть не съел, а отогрел, подлечил и дал зерна из своего, рассчитанного на всю зиму, запаса. Улетела ворона. На следующий день прилетели две, да ещё синица и орёл, и солдат их тоже накормил, даже орлу поймал последнюю мышь! И становилось разных птиц всё больше, прознали про добрый дом. Подумал солдат, подумал, да и пожалел их. Понимал, что самому полкуска хлеба – ничто, а птицам – спасение. И стал потихоньку скармливать жалкие запасы им, а сам ел что придётся, вроде кореньев, или не ел вовсе.

Немного напоминало труд врача, который лечит других куда больше времени, чем живёт сам.

– Так, – Капиевский выдохнул дым через нос, – дожили до тепла. А тут новая беда: вольный народец, обиженный на голубую кровь, захотел её наказать и согласился служить врагу. Монархи узнали и прислали войска. Стала земля солдата заливаться кровью. Он-то от голода занемог, не мог воевать, только лежал и из окна смотрел, как все погибают. И думал: «Нет, это не мой уже дом». И едва он подумал это, как… дом зашатался и вроде взлетел. Солдат упал с кровати, подполз опять к окну, а там земля маленькая-маленькая и всё удаляется, зато неба много. Решил солдат: «Чертям попался!» Испугался. Заплакал.

Капиевский затянулся особенно смачно и выпустил подряд три огромных дымовых кольца. Я, заинтригованный, ждал: много ли сказок с летучими домами?

– Долго дом летел и раз – опустился. Тихо стало. Солдат собрался с силами, помолился и решил выйти на порог. Выходит… а вокруг чужбина. Горы, у крыльца бежит горячий ключ, растут фруктовые деревья – и уже плодоносят. Солдат нарвал фруктов, поел, стало ему лучше, и только тогда он обернулся на дом. А крыша вся в птицах. Сотни птиц молчат и смотрят. Понял солдат: они его сюда принесли. Взяли – и принесли. Солдат поклонился птицам, и они улетели. Так и отблагодарили его за каждое зёрнышко. Птицы помнят добро, герр ван Свитен. И работать мне раньше всегда помогала вера, что большинство людей – тоже. А вы как думаете?

– Я… – я вдруг запнулся. Я почему-то подумал о его семье. Случившееся, наверное, здорово подорвало его силы; странно, что он вообще помнил такие наивные сказки и считал возможным рассказывать их едва знакомому человеку. – Да. Думаю, я дожил до таких лет и не разочаровался в профессии благодаря тому же убеждению. И, конечно, знанию, что каждое зерно важно, даже самое небольшое.

– Мы все и есть маленькие зёрна. – Капиевский постучал по глиняной чашечке, как раз украшенной колосьями. – Но не все прорастаем, вот в чём беда. – Тут он глянул в небо и сконфузился. – Ух, задержал-то я вас своими байками. Ладно… Всего вам наилучшего.

Я хотел уверить его, что задержка оставила у меня скорее приятное впечатление, но не стал смущать. Мы простились; вскоре я спустился с крыльца. Дверь быстро захлопнулась, но я не сомневался, что за мной внимательно наблюдают из окна – огонёк свечи задержался именно там. Я обернулся пару раз и ускорил шаг. Бедный доктор. Его доконало одиночество.

Ночь была, как я и предвкушал, удивительная – тёплая и ясная, из тех, в которые влюблённые гуляют рука об руку, а старики вроде меня жалеют о несделанном. Впрочем, я редко сожалею о чём-либо, и сегодня у меня тоже не было причин – наоборот, я весьма гордился тем, сколько дел уложил в сутки. Так что я праздно и бездумно вышагивал по симпатичной улочке, с обеих сторон которой лепились старые дома, в большинстве похожие на дом Капиевского. Птичья трель лилась откуда-то издали, напоминая о том, что путешествие моё всё же славное. Моравия нежнее Вены, просыпается от зимнего сна раньше, уже даже поёт и принаряжается зеленью…

Изредка я вскидывал взгляд, и каждый раз глубокая синева неба приковывала меня. Я долго пытался вспомнить, что, кроме некоторых полотен Гверчино, она мне напоминает, и наконец вспомнил. Глаза Бесика Рушкевича и дом Кого-то, Кто слушает его молитвы.

На этой мысли какое-то движение слева привлекло моё внимание, и я рассеянно повернул голову. Вдоль дороги тянулся частокол из деревянных брусков: три острых – один тупой, и так чередовалось далеко вперёд, раз за разом, до самого поворота. Движение – осторожное, словно бы крадущееся – я уловил за оградкой. Я остановился, ища его источник. Вытянув шею, я даже заглянул в ближайший двор. Конечно, я подумал о кошках и собаках, тут же вспомнил, что их нет, и стал искать птицу: курицу, гуся, крупного ворона. Или, может, полакомиться кем-нибудь заявилась лиса? Но меня окружали тишина и неподвижность. Ни крика, ни треска веток, ни хлопанья крыльев. Я пошёл дальше, уже более чутко прислушиваясь. Дышать я как раз стал тише, но отдал себе в этом отчёт только, когда всё уже произошло.

Меня ждали дальше, на углу. И даже если сейчас я опишу увиденное, мне вряд ли удастся что-либо понять, а дыхание моё снова становится аритмичным при одной попытке занести над бумагой перо. Я не могу успокоиться. Смогу ли хоть когда-нибудь? Я должен.

…Девочка сидела на ограде – на верхушке тупого деревянного колышка. Застыла она в позе, в которой сажают обычно каменных горгулий на готических храмах: в упоре, согнув ноги, поставив перед ними руки и сгорбившись. В тусклых волосах её светлели кувшинки; платье было белым, украшенным пёстрой моравской вышивкой и слишком лёгким, даже для столь приятной ночи. Красивая девчушка. Да… пожалуй, она была красивой, несмотря на всю странность облика, настоящий белокурый ангелок. Глядя на неё, я думал о двух вещах: о том, как она удерживает равновесие на столь узкой опоре, и о том, что ей давно пора спать. Третьей мыслью было: «Она же простудится!», но это опасение поколебали виденные сегодня местные дети, носившиеся по улицам в лохмотьях и без обуви.

Наши с девочкой глаза встретились, и она приветливо улыбнулась. Рот был чем-то немного перепачкан, как и платье. Она поманила меня.

– Здравствуй, – заговорил я, подойдя почти вплотную и учтиво поклонившись. – Ты не ошиблась ли местом, где тебе нужно сейчас быть?

Наши лица находились вровень. Девочка смотрела не мигая, вероятно, не понимая немецкого, – по крайней мере, я так подумал. У неё были очень яркие белки глаз, и невольно я стал перебирать в уме болезни, которые могли к этому привести. Но я не успел найти ответа на праздный, совершенно неуместный, как я сейчас понимаю, вопрос.

Малышка сорвалась с места, как заяц, лягушка или сверчок. Стремительным прыжком она перескочила на другой кол, острый. Там она выпрямилась, не переставая улыбаться, и… да, я с точностью могу сказать, что она облизывалась – слизывала с губ что-то красноватое. Это пригвоздило меня к месту.

– Подожди. Кто ты?

О, я глупец, мне следует, пожалуй, возносить благодарные молитвы за то, что она не ответила! А тогда я смотрел, окаменев; я даже протянул руку навстречу.

Из детского горла вырвался хрип, за ним – крепкое славянское проклятье, какие мне редко приходилось слышать даже от Януша. Девочка спрыгнула в заросли травы – и снова взлетела, теперь на крышу дома, и опять молниеносно сорвалась с места, но на этот, последний раз я уже не увидел, как она опустилась. В темноте послышался шорох, будто взмах огромных крыльев. Я уже не думал, что это вспорхнула птица.

Что-то жгло мою шею. Забравшись рукой под воротник, я понял: то был шнурок креста, который дал мне Рушкевич. Нагрелся и сам крестик. Мысли мои помутились, и я в изнеможении опёрся рукой о частокол, где ещё недавно сидело нечто, порождённое то ли ночью, то ли моим воспалённым рассудком. После этого я крайне несолидно припустил во весь опор, как вспугнутое животное. Я бежал, чудом не теряя нужного направления, пока не забарабанил в дверь «Копыта», не был впущен хозяином и, без единого слова поднявшись к себе, не заперся на все замки.

Перечитывая последние строки, я задаюсь вопросом: что же это? Что со мной? Следствие недавнего отравления в пути? Или мой ум, поддавшись флёру сказок, окутавшему этот городишко, столкнул меня с одной из местных химер? О господи, может, и к лучшему, если так, ведь все иные варианты ужасны. Что ж… писать письма в Вену я по-прежнему не способен. Значит, попытаюсь отойти ко сну хотя бы ненадолго. Ясная голова ещё понадобится мне, что бы сегодня ни произошло.

Но, пожалуй, я помолюсь.

5/13

Каменная Горка, «Копыто», 16 февраля, около девяти часов утра

Сегодня начинаю непривычно, с букета впечатлений. Как светит солнце, напоминающее расплёсканный по деревянным стенам цветочный мёд! Как греют его лучи, как заливаются птицы, видимо, свившие гнёзда на крышах! Какие запахи пищи долетают сквозь щели в дверном косяке! Я проснулся на разительном подъёме, а мир сегодня удивительно дружелюбен. Ещё рано, но жизнь уже кипит. Вена просыпается медленнее, а самые блистательные её кварталы – едва не к полудню; сколько же там теряется часов. Здесь же, на самом рассвете, кажется, что впереди – уйма времени.

Перечитав запись, сделанную с перепугу в ночи, я сейчас готов смеяться в голос. Ведь по тону последних строк можно предположить, будто я поверил! Поверил, что вчера мне встретилось страшное порождение тьмы, овладевшее телом ребёнка. Можно ли принимать подобное всерьёз? Ох, вряд ли. Чем больше я вспоминаю эти её ужимки, прыжки, кривляние, то, что она даже не прикоснулась ко мне, а лишь шипела, тем сильнее укрепляюсь в подозрении, что это был не более чем розыгрыш; вероятнее всего, злая, сумасбродная выходка местных детей, прослышавших о новоприбывшем в Каменную Горку столичном человеке. Наверняка, затаившись в кустах, они от души похохотали над моей перепуганной сановитой физиономией и галопным бегством. Да, я почти слышу их смех и жалею об одном – что догадка столь запоздалая. Ох, как бы я надрал им уши!

Но как же она, маленькая бестия, выплясывала на тонких колышках, как скакала и каким страшным было её лицо! А впрочем… провинция, простой народ, а простой народ всегда перещеголяет хитростью и знать, и учёные головы. Дурить власть имущих, мстить нам за надменность и спесь – его призвание и в некоторой степени, увы, право. Но жестоко, ей-богу, жестоко. О tempora, о mores![24]24
  О времена, о нравы!


[Закрыть] Непременно упомяну этот инцидент в письме императрице, за которое вот-вот сяду. А молодых коллег попрошу предельно форсировать поездку: а ну как иначе они уже не найдут меня в здравом рассудке? Прошёл всего день в Каменной Горке, а я уже натерпелся. Я слишком стар для этой свистопляски, клянусь.

Так или иначе, я успокоен, настолько, что даже не стану вырывать страницы с прошлым потоком полуобморочной ереси. Пусть она останется как беспощадное напоминание: флёры фантазий заразны, и даже ты, человечишка, возомнивший себя светилом медицины, науки и просвещения, не защищён от того, что несёт детям Адама и Евы ночь. И я не о вампирах, а о глупых, беспочвенных, неконтролируемых страхах. Они ведь на самом деле знакомы мне не понаслышке.

До сих пор помню, например, один сон, после которого проснулся в холодном поту и не мог работать полдня. Вроде бы ничего особенного: я, как обычно, прихожу вечером домой, отдаю плащ лакею, следую в нашу гостиную, откуда слышу тяжёлые переливы музыкального камнепада… Мой сын сидит за инструментом и глядит на свои пальцы, на которых почему-то кровь, много крови. Я окликаю его, встревоженно спрашиваю, что случилось; не порезался ли он, а может, кто-то его обидел? Он поворачивает в мою сторону голову и… кричит. Просто кричит, страшно, хрипло, нечеловечески – и руки его вдруг начинают обращаться в крылья, а потом весь он – в птицу, серую, невзрачную, но, судя по огромным когтям и загнутому клюву, хищную. И вот эта птица уже, разбив стекло, вылетает в окно, а я просыпаюсь от истошного звона осколков… Ужас. Необъяснимый, нелепый ужас, но факт остаётся фактом: сердце моё так и замирало, а когда настоящий, живой Готфрид пожелал мне доброго утра да и принялся уписывать свои утренние молочные булочки и тирольский шпек, вовсе оборвалось. Святые угодники… до сих пор неприятно об этом вспоминать, хотя вряд ли это сновидение было каким-то дурным предзнаменованием, скорее, всему виной накопленная усталость.

Прервусь: слышу отдалённые шаги. Не ко мне ли? Наверняка принесли весточку из дома, пора бы Готфриду или благоверной моей написать хоть разок. Она любит слать мне вдогонку письма, да и Лизхен могла соскучиться; бремя сделало её сентиментальной. Или записка от кого-то из местных? Что бы это ни было, дела требуют меня: вот, уже стучат. Продолжу писать вечером. Такого обрывка на сегодня мне явно недостаточно.